Текст книги "По стране литературии"

Автор книги: Валентин Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

. . . Почему ж

И Скалозуб не будет добрый муж?

Да что с ума? Теперь я поняла сама,

По Чацкому, что горе – от ума!

Из других продолжений можно узнать не только, за кого вышла замуж Софья, но и о том, как сложилась жизнь Чацкого, чего добился Молчалин, угождая по своему обыкновению всем и каждому, и т. д.

Такова, например, пьеса графини Е. П. Ростопчиной «Возврат Чацкого в Москву, или Встреча знакомых лиц после 25-летней разлуки».

Ростопчина была в свое время довольно известной поэтессой. Лермонтов посвятил ей несколько стихотворений. В 1841 году ее стихи вышли отдельной книгой, их похвалил Белинский. В 1846 году Ростопчина вызвала гнев Николая I балладой «Насильный брак», где недвусмысленно намекалось на угнетение Польши царской Россией, но вскоре вернула себе благоволение двора пасквилем на Герцена. Много позже, в 1856 г., она взялась продолжать «Горе от ума», но не издала свою пьесу, которая появилась отдельной книжкой лишь в 1865 году, через семь лет после смерти ее автора.

Здесь выведены те же персонажи, что и у Грибоедова, но постаревшие на четверть века. Фамусову уже под восемьдесят, Софье – сорок три года, она давно замужем за Скалозубом, который дослужился до генерала и губернатора; у них четверо взрослых детей – два сына и две дочери. Молчалин уже в больших чинах, награжден орденом, метит в сенаторы, но по-прежнему живет в доме Фамусова, влюбленного в его жену-польку, и совсем прибрал старика к рукам. Загорецкий женился на купчихе, пустил ее капиталы в ход, стал спекулировать, делать поставки в казну и нажил миллионы, все перед ним лебезят. Один лишь Чацкий не изменил себе, остался при прежних убеждениях, но постарел и начал носить бородку а-ля Наполеон III. Он посвятил себя науке, пишет статьи в ученые журналы и после долгого отсутствия вернулся на родину. В доме Фамусова ему пришлось сделаться свидетелем сцен, которые подняли со дна его души прежнюю желчь; он снова готов проклясть Москву и бежать, хотя Софья не прочь отдать за него свою старшую дочь Веру.

Основное сходство комедий Грибоедова и Ростопчиной в том, что и там и здесь московское общество показано в сатирическом свете. Но за эти четверть века оно сильно изменилось: появились новые люди, с новыми взглядами на жизнь; дух нового времени подействовал и на натуры старого закала. Ростопчина сделала попытку высмеять новые веяния, характерные для московского общества середины прошлого века и в эпоху Грибоедова еще не существовавшие: квасной патриотизм славянофилов, чьи идеи она не разделяла, несмотря на свои консервативные убеждения, и либеральные идеи западников, от которых вел прямой путь к зарождавшемуся тогда нигилизму.

Чтобы показать и тех и других, автор «Возврата Чацкого в Москву» разделил постаревших персонажей «Горя от ума» на две партии. Платон Михайлович и его жена стали ярыми славянофилами, а княжны Мими и Зизи Тугоуховские – карикатурами на «эмансипированных женщин». Беспринципная Софья поддакивает всем, а ее отец и муж интересуются только картами.

Введен и ряд новых действующих лиц: Петров, учитель в семье Скалозубов – прообраз нигилиста, он соблазняет Веру и одновременно ведет интрижку с ее матерью; ультра-патриот Элейкин, проповедующий опрощение, призывающий носить тулупы, «есть кашу и пить только квас»; либеральный профессор Феологинский, который всячески восхваляет Европу. Если Элейкин заставляет вспомнить о Хомякове, то Феологинский – о Грановском. Устами Чацкого автор осуждает и того и другого. Вывела Ростопчина и себя. Это княгиня Цветкова, обещающая вконец разочарованному Чацкому, что в ее доме он найдет наконец порядочных и симпатичных ему людей...

Использовал персонажей «Горя от ума», чтобы осмеять консервативные взгляды некоторых своих современников, и Д. Минаев. Он сделал это почти одновременно с Ростопчиной: его шутка-водевиль «Москвичи на лекции по философии» появилась в 1863 году. Чацкий и Софья здесь отсутствуют; мы встречаем Фамусова, Скалозуба, Репетилова, Загорецкого, Платона Михайловича с женой, княгиню Хлестову, чету Тугоуховских с дочерьми. Минаев изобразил их на лекции профессора П. Юркевича (лицо реальное)—философа-идеалиста, но тем не менее сторонника телесных наказаний в школах. Минаев еще раньше писал о нем: «Воспевший нам лозу, в деле наук – Собакевич».

Перед лекцией Загорецкий разъясняет, что профессор

...постарается публично доказать,

Что человек, в котором мозгу нету,

Быть может мудрецом с громаднейшим умом.

Все собравшиеся ненавидят и боятся нигилистов; по словам того же Загорецкого:

...каждый нигилист —

Пьянчуга, мот, картежник, забулдыга

И на руку, случается, нечист.

Полковник Скалозуб заявляет:

Не очень я люблю ученых рассуждений:

Лишь их послушаешь – и станешь нездоров.

Таким образом, в водевиле Минаева персонажи, выведенные когда-то Грибоедовым, остаются ретроградами и невеждами, но их выпады направлены уже по другому адресу и делаются на злободневные тогда темы.

Ту же цель поставил перед собой В. С. Курочкин в появившейся годом раньше сценке «Цепочка и грязная шея» (1862, в дальнейшем название изменилось на «Два скандала»), где также фигурируют лишь некоторые персонажи грибоедовской комедии. Сценка эта была написана в связи с фельетонами: в «Северной пчеле» – против Чернышевского и в «Библиотеке для чтения» – против демократического студенчества. В примечании Курочкин сообщал: «Я узнал достоверно, что написали оба эти фельетона шесть княжен Тугоуховских, которые в 1821 году так дружно провозгласили Чацкого сумасшедшим, г-жа Хлестова и графиня Хрюмина-внучка. Слог поправлял Молчалин, а редакции сообщил фельетон Загорецкий». В сценке, происходящей у графини-бабушки (ей уже 113 лет), княжны Тугоуховские, ныне старые девы, ненавидящие все новое, и Хлестова делятся впечатлениями от публичной лекции Чернышевского и ополчаются на него за то, что он теребил цепочку от часов, а на одну из его эмансипированных слушательниц —за то, что у нее якобы была немытая шея..»

Еще позже, в 1881 году, перекройкой «Горя от ума» занялся Марк Ярон, автор ряда водевилей и либретто. Его пастиш нельзя считать продолжением комедии Грибоедова, ибо сюжет не развивается дальше, а воспроизведен с начала до конца. Разница в том, что действие происходит лет на шестьдесят позже и все персонажи сугубо осовременены: Фамусов – председатель ряда комиссий Московской городской думы; Скалозуб – концессионер, строитель железных дорог; Платон Михайлович – кассир банка; Репетилов – известный адвокат...

Автор переодел грибоедовских героев в костюмы конца XIX века, заставил говорить на модные темы: об аферах при железнодорожном строительстве, о крушениях поездов, о бегстве банковских кассиров с деньгами за границу. Сочини Ярон свою переделку чуть позже – герои «Горя от ума» разговаривали бы у него по телефону и ездили бы в автомобилях.

Перефразируя довольно гладким стихом высказывания грибоедовских персонажей, автор вложил в их уста фамилии, мелькавшие в начале 80-х годов прошлого века на страницах газет. Фамусов говорит, что Чацкий хуже Гамбетты, ужаснее Рошфора (левые французские политики тех времен), что он – ирландский фений (у Грибоедова– карбонарий), упоминает имена знаменитых тогда адвокатов: Плевако, Урусова. «А судьи кто?» – спрашивает Чацкий и тут же отвечает: «Захаров и Вонлярлярский» (московские мировые судьи, снискавшие себе недобрую славу). Скалозуб называет железнодорожных дельцов: Полякова, Мекка; Молчалин восхваляет вместо Татьяны Юрьевны некую Веру Птицыну, наделенную теми же качествами; Чацкий упоминает об ученой свинье, которую клоун Таити продал купцам, пожелавшим ее съесть...

В пьесе Ярона говорится о магазинах, недавно открывшихся в Москве, о книгах, только что появившихся в те годы, о спектаклях, смотреть которые ходила вся Москва: Загорецкий задает Софье вопрос, есть ли у нее билеты на «Побежденный Рим»; Чацкий спрашивает графиню-внучку, читала ли она «Нана».

Герои Грибоедова измельчали, выродились. Если Фамусов в последнем акте грозился: «В Сенат подам, министрам, государю!» – то теперь у него масштабы не те:

«В квартал подам, в участок, мировому!» Прежнего Фамусова беспокоило, что скажет княгиня Марья Алексевна; нового – что скажет квартальный надзиратель.

Зато он сулит выслать дочь уже не «в деревню к тетке, в глушь, в Саратов», а в места, куда более отдаленные: «В Тобольск сошлю, в Иркутск... Нет, дальше, на Амур!»

Хотя всякая перелицовка обычно содержит элемент пародии, но в перечисленных пьесах этого элемента нет.

ПАРОДИЙНЫЙ ЭПИЛОГ «ОБРЫВА»

И. А. Гончаров писал «Обрыв» двадцать лет (с 1849 по 1868 г.) Поэтому многие черты персонажей романа претерпели в процессе работы над ним значительные изменения. По словам самого писателя, «образ Волохова вышел сшитым из двух половин, из которых одна относилась к глубокой древности, до 50-х годов, а другая – позднее, когда стали нарождаться новые люди» (письмо к Е. П. Майковой, 1869).

Хотя роман имел огромный успех («Вестник Европы», где он печатался, был нарасхват), критика встретила его весьма сурово, причем он не понравился представителям как радикально-демократического, так и консервативного лагеря. Особенное недовольство вызвал образ Марка Волохова, сопоставление которого с тургеневским Базаровым напрашивалось само собою.

В статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» (написана в середине 70-х годов, но опубликована лишь в 1895 году, уже после смерти писателя) Гончаров оправдывался: «Все, даже порядочные люди из новых поколений, найдя в портрете Волохова сходство, напали на меня – конечно, потому, что не желали на него походить.

Они жаловались, зачем я изобразил такого урода, не найдя в нем ничего хорошего. Но если б я нашел хоть одну черту хорошую, Волохов был бы уже не Волохов, а другое лицо».

О дальнейшей судьбе этого героя в романе говорится весьма скупо: после окончательного разрыва с Верой он «едет на время в Новгородскую губернию к старой тетке, а потом намерен проситься опять в юнкера, с переводом на Кавказ».

Нет, нельзя ограничиваться этими куцыми строчками! – решил некий литератор, чье имя осталось неизвестным. И еще до того как «Вестник Европы» закончил печатание «Обрыва», в юмористическом журнале «Будильник» (1869, № 15) появился без подписи пародийный эпилог романа. Речь здесь шла, впрочем, не о дальнейшей жизни Марка Волохова, а о судьбе, уготованной ему после смерти. Попав в ад, он встречается там с другим представителем русского нигилизма – Базаровым...

Но сначала анонимный автор довольно подробно рассказывал о своей встрече с чертом, который доставил ему рукопись, якобы украденную из редакции «Вестника Европы». Вот отрывки из нее:

«Черти выцарапали когтями преступную душу Марка Волохова и понесли прямо в ад. Впрочем, черти обходились с ним, как с добрым товарищем: он во всем был подобен им».

«Базаров сидел в самом последнем котле. Марк ухватился за край котла и хотел влезть. Вода в котле кипела ключом.

– Убирайся ко всем чертям! – крикнул Базаров хриплым голосом, отталкивая Марка.

– Что это? Неужели и здесь признают эти глупые права собственности? – воскликнул Марк.

– А, земляк! – вскричал Базаров.– Полезай, полезай!

...Как бы ни был, однако ж, Сатана милостив к Марку – он не мог не назначить ему тех мук, какие подлежали ворам».

Так заканчивается эпилог. Его автор явно переборщил. Правда, Марк Волохов обрисован в «Обрыве» с довольно непривлекательной стороны и симпатии не вызывает: он «пария, циник, ведущий бродячий цыганский образ жизни», не питает уважения к чужой собственности.

Он считает, что нет ни честного, ни нечестного, а лишь полезное и вредное для него самого. И все же это довольно далеко от определения «вор», которое приписывает ему автор эпилога.

Такое отношение удивляет: ведь «Будильник» был журналом вовсе не консервативного, а радикально-демократического направления, особенно в первые годы его издания (1865—1869), когда в нем сотрудничали Д. Минаев, Г. Жулев, Л. Пальмин и другие поэты-демократы.

Сатира и юмор в этом журнале были тогда социально заостренными, и в противоборстве Райского с Волоховым редакция вряд ли была на стороне первого. Почему же именно в «Будильнике», а не в реакционных «Осе» или «Занозе» появилась юмореска, где Волохов изображен столь черными красками?

Можно предположить, что пародийный эпилог романа является сатирой не на «Обрыв» и его отрицательный персонаж, а на предвзятое отношение к ним некоторых критиков, увидевших в Волохове и Базарове новых «героев нашего времени» и явно к ним не расположенных.

Об этом отношении Гончаров писал:

«Другие упрекают, что я изобразил одни лишь отрицательные свойства или «крайности» молодых людей, <...> Отчего такая нетерпимость и раздражение по поводу Волохова?»

Надо полагать, что анонимный автор высмеивал именно этих критиков, не увидевших в Марке Волохове ничего, кроме плохого,– тех, кто, по словам Гончарова, «так уродливо понимает и народ, и новое поколение». Тогда появление в «Будильнике» пародийного эпилога «Обрыва» становится понятным.

ПРОДОЛЖАТЕЛИ

Сервантес писал свой знаменитый роман очень долго.

Первая часть «Истории хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского», начатая в 1602 году в севильской тюрьме, куда автор попадал трижды по проискам недоброжелателей, вышла в 1605 году. Напрасно читатели ждали продолжения. Между тем эта книга, задуманная как пародия на «рыцарские романы», имела неожиданный и шумный успех. Имя Дон Кихота быстро сделалось нарицательным не только в Испании, но и за рубежом, так как книгу Сервантеса очень скоро перевели на большинство европейских языков.

Как всякое выдающееся литературное произведение, бессмертный роман породил немало подражаний, подделок и продолжений; этому способствовало то, что первая часть не заканчивалась смертью Дон Кихота.

В 1614 году, через девять лет после выхода первой части, появилась «Вторая часть истории хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, содержащая рассказ о его третьем выезде и пятую книгу его приключений».

Ниже этого заглавия было напечатано мелким шрифтом:

«Сочинено лиценциатом права Алонсо Фернандесом де Авельянеда, уроженцем г. Тордесилья».

Это продолжение знаменитого романа – в сущности, пародия на пародию – ставило целью высмеять его героя. Дон Кихот, показанный в карикатурном виде, лишенный возвышавшей его рыцарственности, попадает в сумасшедший дом, а затем просит милостыню на улицах.

Автор выказал себя ярым поборником католицизма и написал свою книгу с реакционно-феодальных позиций.

Предисловие было полно язвительных намеков в оскорбительном для Сервантеса тоне.

Появление подложного второго тома «Дон Кихота» было большим ударом для писателя, который в это время заканчивал второй том. Он выпустил его в 1615 году, внеся в «завещание Дон Кихота» такой пункт:

«А еще прошу моих душеприказчиков, ежели им когда-нибудь доведется ознакомиться с содержанием книги, известной под названием «Вторая часть истории Дон Кихота Ламанчского», передать ему мою покорнейшую просьбу простить меня за то, что я дал ему повод написать те нелепые вещи, которыми полна его книга».

И в других местах настоящего продолжения «Дон Кихота» есть немало язвительных выпадов против фальсификатора. Из-за выхода подделки Сервантес озаглавил второй том: «Подлинная вторая часть...», а после своего имени поставил: «Автор первой части». Предполагают, что под именем Авельянеды скрылся фра Алиага, королевский духовник, недоброжелательно относившийся к Сервантесу, который, по мнению Алиаги, высмеял его в первой части романа, выведя в лице одного из священников.

По другой версии, автором подделки был драматург Тирсо да Молина, литературный соперник Сервантеса.

Немало продолжений имел и другой знаменитый испанский роман – «Жизнь Ласарильо из Тормеса, его невзгоды и злоключения», изданный без указания имени автора в 1554—1555 годах – на полвека раньше «Дон Кихота». В нем рассказывается о судьбе мальчика, который поневоле стал воришкой, борясь с голодом и нищетой. Книга за антиклерикальную направленность была запрещена инквизицией. В 1620 году Хуан де Луна выпустил вторую ее часть, позже появились и другие «ласарильяды». А последнее продолжение этой «вечной» книги– «Новые приключения и злосчастья Ласарильо из Тормеса», написанное К. Селой, вышло в 1952 году и отражает эпоху франкизма в Испании.

Сразу после того как великий Гете издал свой роман «Годы странствий Вильгельма Мейстера», появилось под этим же названием анонимное продолжение, где герой, восторженный юноша, пылко мечтавший о переустройстве общества на идеальный лад, был превращен в обывателя-филистера, благонамеренного и богобоязненного. Вышел также «Дневник Вильгельма Мейстера».

Автором этих поделок (точнее – подделок) был пастор Пусткухен, выразитель антигетевских настроений немецкого консервативного мещанства, которое обвиняло великого поэта в богохульстве и аморальности. Став знаменосцем похода против Гете, Пусткухен занялся обращением героя и других персонажей его романа на «путь истины», заставил их проповедовать догмы христианства, раскаиваться в грехах...

Так поповщина выступила против гетевского гуманизма, против его идей об обязанностях человека перед обществом, о необходимости коллективного труда.

В 1837 году молодой студент Боннского университета, по имени Карл Маркс, высмеял Пусткухена в эпиграмме, использовав смысловое значение его фамилии (Kuchen – по-немецки «пирожок»):

Пеки ты пирожки свои и впредь,

Старайся пекарем успех иметь!

А оценить великого поэта

Не можешь ты, да и понятно это!

Иногда, впрочем, сочинители продолжений ставили перед собой другие, вполне благовидные цели, и упрекать их за «шалости пера» нельзя. Однажды за это дело взялся даже такой корифей литературы, как Чехов.

Драма А. С. Суворина «Татьяна Репина» заканчивалась смертью героини, отравившейся из-за несчастной любви. Но зрители уходили из театра неудовлетворенными: оставалось неизвестным, как воспринял смерть Татьяны ее любовник Собинин? Женился ли он на обесчещенной им Олениной?

И вот друживший с Сувориным Чехов написал в 1889 году одноактную пьеску под тем же названием, которая была продолжением суворинской. Действие происходит в церкви, подробно описано венчание Собинина с Олениной. Для сцены эта пьеса не предназначалась, ибо цензура ее, конечно, не пропустила бы.

«За словари я вам пришлю подарок очень дешевый и бесполезный,– пишет Чехов Суворину,– но такой, какой только я один могу подарить вам. Сочинил я в один присест, а потому и вышел он у меня дешевле дешевого. За то, что я воспользовался вашим заглавием, подавайте в суд. Не показывайте никому (подчеркнуто Чеховым.—

В. Д.), а прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая. Можете даже по прочтении сказать: «Черт знает что!»

Но Суворин не только не уничтожил пьеску Чехова, а напечатал ее в своей типографии, правда только в двух экземплярах (по другим данным – в трех). Один из них он послал автору, и он хранится в библиотеке ялтинского дома Чехова.

Своеобразным продолжением повести А. И. Куприна «Молох», вышедшей в 1896 году, является «Интеграл» украинского писателя Ивана Ле (русский перевод– 1930). Персонажи «Молоха» показаны здесь в годы первой советской пятилетки; они работают на том же заводе, но теперь это уже не завод Русско-бельгийского общества, а завод имени Октябрьской революции. Главный герой «Молоха», инженер Бобров, чью духовную опустошенность в гнетущих условиях капиталистического строя Куприн описал так ярко, обретает после победы рабочего класса творческую энергию, начинает чувствовать цель и смысл своего труда и жизни. А инженер Андреа, который связал свою судьбу с бежавшим за границу управляющим заводом Квашниным, приезжает в Советскую Россию, чтобы организовать вредительскую группу из заводской «аристократии» и «бывших людей». Но главное достоинство «Интеграла» в том, что рабочие, изображенные Куприным как безликая масса, лишь стихийно протестующая против тяжелых условий труда, проявляют себя как сознательные борцы за строительство социализма.

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ БАСЕН КРЫЛОВА

В эпоху первой русской революции 1905 года прогрессивные журналисты сумели использовать басни «дедушки Крылова» в борьбе с самодержавием.

С помощью травестирования (перелицовки) басни превращались в острое оружие политической сатиры. В старую форму вкладывалось новое, социально заостренное содержание, а под персонажами басен подразумевались конкретные лица – чаще всего те, к кому демократическая пресса относилась резко отрицательно, но из-за цензуры не могла выражать свое мнение открыто. Лишь на страницах появившихся в эти дни относительной свободы печати многочисленных, но весьма недолговечных (сплошь и рядом выходило лишь по одному-два номера) сатирических журналов можно было дать себе волю и хоть в завуалированной форме издеваться над власть имущими, над сиятельными реакционерами.

Постоянной мишенью служил премьер-министр граф Витте, подписавший позорный мир с Японией. Вдобавок Витте был вдохновителем царского манифеста 17 октября, который не принес народу ничего, кроме горького разочарования, несмотря на множество содержавшихся в нем посулов. Чтобы уличить премьера в обмане, как нельзя более подходила крыловская басня «Лжец». Новый ее вариант начинался так же, как у Крылова:

Из дальних странствий воротясь,

Какой-то дворянин..»

Витте действительно вернулся из дальних странствий: мир был подписан им в американском городе Портсмуте.

Но далее он не гуляет с приятелем в поле, как у Крылова:

С успехом подписав о мире параграфы,

Пожалован за то был в графы,

И, действуя затем умно, он очень быстро

Попал на пост премьер-министра.

Он клянется, что

...истомленному неволей злой народу

Он даст и не одну свободу,

А целых пять..,

(подразумевались свобода слова, свобода личности, свобода собраний, свобода веры и свобода печати). Ему говорят:

Но если подлинно ваш план так прост,

То, видите ль, лежит к свободе мост.

Он свойство чудное имеет:

Лжец ни один по нем пройти не смеет:

До половины не пройдет,

Провалится и в воду упадет.

Витте, как и крыловский лжец, отклоняет совет;

Ведь можно и другим путем найти свободу...

Чем на мост нам идти, поищем лучше броду!

Фигурирует Витте и в переделке басни «Ларчик»: здесь он – незадачливый политик, который тщетно пытается решить стоящий перед ним вопрос, хотя, как известно, «ларчик просто открывался»:

Вот за вопрос принялся он,

Вертит его со всех сторон

И голову свою ломает,

Свободу то дает, то отнимает...

В переделке басни «Медведь у пчел» под видом медведя изображен дядя царя, генерал-адъютант и великий князь Алексей, чья грабительская политика в Маньчжурии немало способствовала началу русско-японской войны. У Крылова медведя избрали надсмотрщиком над ульями, а здесь некто Алешка был поставлен надсмотрщиком концессий на Ялу (река в Маньчжурии), несмотря на то что «к деньгам был падок» (у Крылова – «к меду») и, конечно, нажился на этом:

Наворовал Алешка денег много.

Узнали, подняли тревогу.

Какой у нас над вором суд?

Отставку Алексею будто далн

И приказали,

Чтоб уезжал на отдых старый плут

(у Крылова – «Чтоб зиму пролежал в берлоге»).

Решили, справили, скрепили,

А денег все ж не воротили,

(у Крылова – «меду»)

Алешка ухом не ведет,

С Россией скоро распрощался

И в заграницу теплую убрался.

(у Крылова – «в берлогу»)

Бургунь-шампанское там пьет

Да у моря погоды ждет.

В переделках крыловских басен высмеивались и реакционные газеты. Так, Демьян угощает Фоку не ухой, а слушанием черносотенного «Нового времени», которое, по словам В. И. Ленина, «стало образцом продажных газет»:

– Соседушка, мой свет,

Пожалуйста, послушай!

– Сосед, оглох я совершенно!

– Нужды нет,

Еще статеечку прослушай!..

...Что за газета! Как черна,

Как будто грязью вся подернута она!

Потешь же, миленький дружочек!

Еще хоть строчечку! Да кланяйся, жена!

В перелицовке басни «Мартышка и очки» в роли Мартышки выступает «одна страна», а место очков занимает та куцая конституция, которую власти подсунули русскому народу в 1905 году:

Одна страна слаба уж очень стала,

А за границею слыхала,

Что это зло еще не так большой руки,

Лишь конституцию ей стоит завести.

Комиссий и проектов с дюжину достала,

Вертит законами и так, и сяк:

То влево, то направо их положит,

То даст понюхать, то сама погложет,

Но конституция не действует никак...

Крыловская мартышка, разуверившись в очках, хватила их о камень. В переделке же басни «одна страна» (подразумевается царское правительство) «в реакцию ударилась сильней».

Эти «обновленные» классические басни были помещены в 1906 году томским журналом «Осы» и подписаны «Ноль». Есть основания думать, что под этим псевдонимом скрывался В. А. Обручев, будущий географ, академик и автор романа «Плутония», а тогда еще малоизвестный геолог, выступавший в сибирской прессе с фельетонами и стихами.

В других пастишах действующие лица оставались прежними, но в их уста вкладывались совсем иные речи.

Я все пела бодро, смело:

«Гражданин, вперед иди!» – сообщает Стрекоза. А Муравей, умудренный опытом и хорошо знающий, что в России за такие песни сажают в тюрьму, откликается:

– Ты все пела? Это дело!

Так поди же, посиди!

В крыловской басне «Любопытный» один приятель рассказывает другому о посещении кунсткамеры. В переделке этой басни вместо кунсткамеры – Россия, которая тоже «чудес палата». Но рассказчик перечисляет не «бабочек, букашек, мушек, таракашек», а матерых реакционеров:

Каких людей я только не видал!

Там Витте-граф, что мир с японцем заключал,

Там Дурново, там граф Толстой,

Там есть и Трепов-генерал,

Который не жалеть патроны приказал...

Слушатель интересуется: «Ну, а свободу-то в России ты приметил?» (у Крылова – «слона»).

– Да разве там она? Ну, братец, виноват,

Свободы что-то я не встретил.

В перелицовке басни «Осел и Соловей» Осел, как и у Крылова, просит Соловья спеть, что тот охотно и делает.

Но Осла берет сомнение:

– Уж нет ли в этих песнях непонятных

Каких-либо идей превратных?

Поешь прекрасно ты, и звучен голос твой,

Да надобен надзор, мой милый, над тобой.

Городовой!

Сведи в участок Соловья!

Там разберут, брат, эти песни...

Так некоторые басни Крылова, спустя многие годы после их написания, приобрели новое обличье и сослужили немалую службу русским революционерам в их борьбе с засильем реакции.

В КАБИНЕТЕ СТАРОГО СКАЗОЧНИКА

Узкая крутая лестница ведет на второй этаж квартиры-музея К. И. Чуковского в Переделкине. А там, в комнатах, залитых солнцем,– книги, книги, книги...

Очень многие из них были подарены Чуковскому их авторами, и на каждой такой книге есть дарственная надпись, то коротенькая, то занимающая чуть не весь форзац. Эти надписи не менее интересны, чем висящая здесь же оксфордская мантия с черной квадратной шапочкой, или индейский убор из разноцветных птичьих перьев, также подаренный автору «Мойдодыра» и «Тараканища» во время одной из его зарубежных поездок.

Дарственный автограф всегда отражает отношение дарящего книгу к тому, кому она преподносится. Это отношение не всегда бывало однозначным.

Так, будучи еще совсем молодым критиком, Чуковский вел довольно резкую полемику с философом-идеалистом В. Розановым, и тот подарил ему в 1909 году свою книгу «Итальянские впечатления», сделав на ней надпись: «Талантливому, но... но... но... Корнею Чуковскому».

Можно ли лаконичнее выразить и признание заслуг своего молодого оппонента, и несогласие с некоторыми его взглядами?

А вот надпись на другой книге того же автора: «Опавшие листья» (1915):

«Книги, замечательные сами по себе, критики должны покупать на собственные деньги. <...> Да ты лучше не пообедай, а купи книгу стихов Лермонтова, песен Кольцова, Полежаева или Розанова.

Корнею Ивановичу Чуковскому сердящийся на него В. Розанов». Мариэтта Шагинян на книге своих стихов «Orientalia» (1921) написала: «Дорогому Корнею Ивановичу – в память наших добрых ссор и худого мира».

Другие авторы в надписях на своих книгах, подаренных Чуковскому, подчеркивают не свои разногласия с ним, а любовь к нему.

Так, А. Твардовский, чьи первые поэтические опыты Чуковский оценил положительно, на книжке «Страна Муравия» (первое издание, 1936) сделал такую надпись:

«Корнею Ивановичу с горячей благодарностью за письмо, которое я никогда не забуду».

На книге Льва Разгона (1969) стоит: «Ужас как дорогому Корнею Ивановичу от ужас как его любящего автора».

О глубокой привязанности к Чуковскому говорят и надписи на книгах И. Андроникова. В 1951 году он пишет на своей книге «Лермонтов»: «Батюшка вы наш, Корней Иванович! Без интонаций, без мимики и жеста, без восторженного на Вас глядения могу ли я выразить все то, для чего мала и эта, и многие другие страницы,– другими словами, могу ли я описать свою любовь, хотя книжку эту я написал без Вашей помощи?» Спустя много лет, на книге «Рассказы литературоведа» (1969) тот же Андроников пишет: «Чудотворцу Корнею Ивановичу, в знак любви бесконечной и преданной – немеющий от восторга и благодарности Ваш «главный химик».

Ю. Тынянов написал на своем романе «Кюхля», переизданном в 1931 году: «Вот Вам, дорогой Корней Иванович, старый архаист Кухля в новом крепостном халате».

А вот что написал С. Маршак на третьем томе собрания своих сочинений в 1959 году:

«Корней Иванович, нельзя не верить сказкам!

Как сказочно переменился свет

С тех давних пор, как в переулке Спасском

Читали мы поэтов давних лет!

С приветом дружеским дарю Вам том свой третий.

Мы – братья по перу, отчасти и родня.

Одна у нас семья: одни и те же дети

В любом краю страны у Вас и у меня».

Все эти дарственные надписи красноречиво говорят о том, какую важную роль играл К. И. Чуковский в нашей литературе и как тесно он был связан почти со всеми выдающимися ее деятелями.

ШТРИХИ БИОГРАФИИ

РУССКИЙ АМЕРИКАНЕЦ

«Богодар Вражкани», «Божедар Жакарвин» – такие подписи можно встретить, изучая русскую литературу конца XVIII века. За этими оригинальными псевдонимами стоит человек, чья жизнь была полна необычайных приключений. Богодар и Божедар – русская калька его имени Федор, а Вражкани и Жакарвин – анаграммы фамилии Каржавин.

Это был один из передовых людей того времени. Родился он в 1745 году в семье богатого петербургского купца, который долго жил по делам за границей, был довольно образован, сам учил сына латыни и географии, развил у него любовь к наукам, не жалел средств для его воспитания и послал учиться в Париж. Молодой Федя Каржавин был прикомандирован к нашему посольству в Париже и посещал лекции в Сорбонне.

В 1766 году он вернулся в Россию, два года преподавал французский язык в Троице-Сергиевой семинарии, потом стал помощником архитектора в Кремлевской экспедиции, где работал вместе с Баженовым, с которым подружился еще в Париже. К этому времени относятся первые шаги Каржавина на литературном поприще: в 1772 году его письмо появилось в журнале Н. И. Новикова «Живописец».