Текст книги "По стране литературии"

Автор книги: Валентин Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Это объяснение, по-видимому, предназначалось для цензуры и удовлетворило ее. В нем подчеркивалось, что автор написал руководство по взиманию взяток с целью высмеять взяточников, подобно тому как Сервантес, чтобы осмеять рыцарские романы, написал «Дон Кихота» – пародию на них.

Как бы то ни было, эта очень смелая для своего времени попытка бороться со взяточничеством пером сатирика удалась: книжка репрессиям не подверглась.

Стихи же Эраста Перцова до нас не дошли; возможно, что они и не публиковались, недаром Пушкин читал их Вяземскому наизусть. Это говорит о том, что они заслужили внимание великого нашего поэта.

Почти никаких сведений о дальнейшей литературной деятельности и жизни автора «Искусства брать взятки» до нас не дошло, его имени в энциклопедиях нет. Известно лишь, что в конце 50-х годов он редактировал «Журнал общеполезных сведений», а в 1861 году был арестован в связи с делом о тайных типографиях и выслан из Петербурга. Об этом упоминает Герцен в «Былом и думах».

ДВЕНАДЦАТЬ СПЯЩИХ БУДОЧНИКОВ

В начале прошлого века большой популярностью пользовалась поэма В. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев», состоявшая из двух баллад: «Громобой» и «Вадим». Это была сентиментальная история в духе раннего романтизма; ее содержание кратко пересказал Пушкин в начале четвертой песни «Руслана и Людмилы».

Поэма Жуковского была весьма подходящим объектом для подражаний, и они не замедлили появиться. Автором одного из них был родственник Жуковского В. А. Проташинский. Одно время он служил в московской полиции, хорошо знал ее нравы, и поэма дяди вдохновила его на острую, злую сатиру. Спародировав заглавие, он назвал ее «Двенадцать спящих будочников».

Так назывались в николаевские времена полицейские нижние чины, жившие в крохотных отапливаемых будках и надзиравшие за порядком на улицах и площадях.

Пьянство, взяточничество и рукоприкладство московских будочников были притчей во языцех. Впоследствии эти будки были снесены, а полицейские, в чьи обязанности входило дежурство на улицах, получили наименование городовых, снискавшее не менее печальную известность.

Свое имя на обложке Проташинский заменил шутливым псевдонимом «Елистрат Фитюлькин» и рискнул в 1832 году представить свое сочинение в цензуру. Предвидя возможный запрет, он начал книжку с обращения в шутливой форме: «Цензурушка, голубушка, нельзя ли пропустить?»

Предисловие заменял диалог автора и читательницы.

Последняя спрашивала: «Не стыдно ли вам было написать такую гадость? Неужели вы только и нашли в полицейских достойного описания, что одну их склонность к развеселительным напиткам?» Автор отвечал, что у него были самые лучшие намерения: он-де только стремился «доказать, что противу благоустроенной Полиции и нечистые духи устоять не могут». В качестве другой причины, побудившей его написать эту «поучительную балладу» он выставлял свою нужду. В ответ на предупреждение, что балладу разбранят все журналы, автор пригрозил написать «Двенадцать спящих журналистов», и они у меня выйдут еще хуже будочников».

При переиздании книжки в 1862 и 1909 годах и этот диалог, и обращение к цензуре были сняты; псевдоним «Елистрат Фитюлькин» заменен на «К. Ф.»

Действие происходит в Москве, а героем баллады является трубочист Фаддей, который, подобно герою Жуковского, продал свою душу черту Асмодею за то, чтобы стать богачом и красавцем; потом продал ему и души своих 12 сыновей, чтобы получить отсрочку. Но большая часть баллады посвящена московским «подьячим-крючкам», т. е. чиновникам и полицейским, которые озлобились на Фаддея за то, что тот не давал им взяток и не угощал обедами. Но потом Фаддей образумился, стал их задабривать и с их помощью, когда Асмодей пришел за его душою, отбился и от него, и от самого Сатаны.

Полицейские восклицают:

Никак его не отдадим!

Когда нам с ним проститься —

То где ж тогда мы поедим

И где нам так напиться?

Сверх ожиданий, цензор отнесся к поэме снисходительно и, не усмотрев в ней ничего, кроме шутки, поставил гриф: «Печатать разрешается». Этим цензором был С. Т. Аксаков, будущий автор книг, вошедших в золотой фонд русской классики. «Двенадцать спящих будочников» были напечатаны в типографии Московского университета и поступили в продажу.

Но вскоре обер-полицеймейстер Муханов подал рапорт на имя генерал-губернатора князя Голицына, где было сказано: «Цель как сочинителя, так и г. цензора – очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом и неповиновения, вредное во всяком случае».

Дело дошло до царя. Николай I, как сообщил шеф жандармов граф Бенкендорф министру народного просвещения князю Ливену, «прочитав сию книжку, изволил найти, что она заключает в себе описания действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях; что, будучи написана самым простонародным, площадным языком, она приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего обнаруживается цель распространить ее чтение в простом народе и внушить ему неуважение к полиции. Наконец, предисловие сей книги, равно как и следующее за оным обращение к цензуре, писаны с явным нарушением всякого приличия и благопристойности».

Продажа книжки была запрещена, а разрешивший ее к печати цензор Аксаков был по распоряжению царя уволен со службы «как вовсе не имеющий для звания сего способностей».

ДИСПУТ О ЦАРЕ ГОРОХЕ

«Давно, когда царь Горох с грибами воевал» – такое присловье для обозначения стародавних времен записал В. И. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка». М. Е. Салтыков-Щедрин пишет о «лизоблюдах, которые еще при царе Горохе тарелки лизали».

При царе Горохе – т. е. очень давно, в незапамятные времена – объясняет и современный «Словарь русского литературного языка».

Эта шутливая поговорка легла в основу любопытной книжки под названием: «Подарок ученым на 1834 год.

О царе Горохе: когда царствовал государь царь Горох, где он царствовал, и как государь царь Горох перешел в преданиях народов до отдаленного потомства».

Это сатира на профессоров Московского университета 1830-х годов. Под видом «Протокола чрезвычайного заседания Философов, Историков и Естетиков» с серьезнейшим видом изложены смехотворные рассуждения десяти членов ученого совета на смехотворную же тему.

Ораторы обозначены буквами греческого алфавита, под которыми автор вывел М. Каченовского, Ф. Булгарина, О. Сенковского, М. Павлова, Н. Надеждина, П. Вяземского, Н. Полевого, М. Погодина и других, искусно пародируя свойственный каждому из них слог.

Некоторые из этих профессоров придерживались реакционного направления в науке и литературе, чурались как огня, всего нового и не пользовались симпатиями студентов. Отвлеченные разглагольствования одних, плохой русский язык других, педантизм и напыщенное пустословие третьих – ничто не ускользнуло от наблюдательного и насмешливого составителя «Протокола».

Например, Каченовский (на которого Пушкин написал несколько убийственных эпиграмм) изрекает здесь такие благоглупости: «Если царь Горох царствовал, то в Англии. Не однозначно ли слово «горох» с английским «грог» или с немецким «гросс»? Царь Горох столь же достоверен, как и царица Чечевица».

А вот глубокомысленное рассуждение профессора физики Павлова. «Атомистики предполагают всю вселенную в виде шариков; совершенно ложно! Сии шарики есть горох в объективности или в осуществлении. Итак, «царь Горох» есть понятие атомистическое. Но атомистический царь Горох по динамической системе совершенно невозможен и должен преобразоваться в царь Боб или царь Стручок».

Некоторые из выступавших на ученом совете использовали тему как удобный предлог для похвальбы и выпячивания своих заслуг. «Занимаясь историей, преимущественно русской, смеем ласкать себя, что заслуживаем внимания публики!» – восклицает Булгарин. А Полевой хвастается: «Я знаю Русь, и Русь знает меня!

<...> Отсылаю к моим созданиям, в них дышит народность русская. И кто же творец сих созданий? Я, ничему и нигде не учившийся!»

Давыдов утверждает: «Я все знаю, все постиг, все объял!» А Вяземский: «Я до сих пор много, очень много писал, но ничего не написал».

Надеждин в витиеватой речи умудрился полностью обойти тему и говорить не о царе Горохе, а о «взаимопроникновении духовного и вещественного». Славянофил Погодин воспользовался удобным случаем, чтобы заявить: «Мы, русские, всю Европу можем обстроить, отопить, завалить своим лесом, своим хлебом».

В речи Сенковского предлагается рассматривать царя Гороха «по воззрению вверх ногами» (намек на выпущенные Сенковским «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», герой которых попал в подземный мир, где все ходили вниз головой).

В конце протокола секретарь сообщает, что когда члены ученого совета высказали свои мнения, «поднялись крик, гам, безалаберщина, стукотня. <...> Не расслышишь начало, середину, конец доводов и следствий».

Из-за этого резолюция осталась непринятой, а протокол был «в силу публицитета» (т. е. гласности) напечатан «на оберточной, как водится, бумаге, разослан по всем Академиям и расхвален во всех журналах».

«Подарок ученым» был разрешен к печати цензором И. М. Снегиревым, профессором латинской словесности этого же университета, и напечатан в университетской типографии, без указания имени автора. Им был, по-видимому, студент того же университета А. Д. Закревский.

И. А. Гончаров пишет в воспоминаниях о своих студенческих годах:

«Некто студент 3. написал какую-то брошюру о царе Горохе. <...> Помню, что там изображались в карикатуре некоторые профессора университета, <...> описывалась их наружность, манера читать. Снегирев был цензором и пропустил брошюру, зная, конечно, очень хорошо, в чем дело, и заранее наслаждаясь про себя эффектом брошюры. Она действительно произвела эффект и смех, ходила по рукам. Профессора вознегодовали. Потерпел не автор-шалун, а цензор: с ним не говорили, отворачивались от него... Мы видели все это и наслаждались профессорскою комедиею».

По другим данным, автором «Подарка ученым» был товарищ Закревского по университету Кастор Лебедев (1812—1876). Об этом говорится в посвященной ему статье «Русского биографического словаря» (1914). Однако это маловероятно, так как Лебедев был студентом Московского университета лишь до 1832 года, а затем его сослали в Пензу под секретный надзор полиции за участие в одном революционном кружке; брошюра же о царе Горохе вышла в 1834 году.

ПЬЕСА О НЕЗАКОННОРОЖДЕННОМ

У А. С. Пушкина был знакомый – партнер по картам и весьма посредственный поэт Иван Ермолаевич Великопольский (1797—1866). В одной эпиграмме Пушкин дает его творчеству безжалостную характеристику:

Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,

Проигрывал ты кучи ассигнаций...

...И с радостью на карту б, на злодейку,

Поставил бы тетрадь своих стихов,

Когда б твой стих ходил хотя в копейку.

Великопольский подписывался псевдонимом «Ивельев», образованным из его имени и фамилии. Его перу принадлежало несколько драм в стихах: «Владимир Влонской», «Любовь и честь». А в 1841 году была напечатана его трагедия в пяти действиях под названием «Янетерской».

Зашифрованное это заглавие следовало читать:

«Я – не Терской», что намекало на незаконное происхождение героя (первоначально пьеса так и называлась: «Незаконнорожденный»). Герой, не знающий, чей он сын, становится соперником своего отца и убивает его на дуэли, а потом узнает, кем ему приходился убитый. Драматизма в сюжете хватало, но с литературной точки зрения пьеса была очень слаба.

Хотя цензор Ольдекоп и разрешил ее напечатать, она привела в возмущение министра народного просвещения Уварова, который написал председателю Петербургского цензурного комитета:

«Рассмотрев с особым вниманием драматическое сочинение под названием «Янетерской», я убедился, что ничего предосудительнее в печати не могло быть допущено оплошностью цензора и что предлагаемые изменения нимало не изменят ряда безнравственных картин, коими наполнена вся вообще трагедия. Предлагаю уволить немедленно Ольдекопа от должности цензора, принять неотложные меры к истреблению всех имеющихся экземпляров трагедии «Янетерской» и к возвращению через посредство автора тех из них, которые были розданы разным лицам».

Во исполнение этого предписания в Цензурном комитете 5 марта 1841 года было сожжено 628 экземпляров из 720 вышедших.

В 1857 году Великопольский вновь сделал попытку издать эту пьесу, но Главное управление цензуры подтвердило запрет и распорядилось не допускать в печать даже отрывки из трагедии. Впрочем, читатели потеряли от этого очень мало...

ДВОРЯНИН КУКАРИКУ

А. В. Никитенко, много лет служивший цензором, 31 января 1843 года записал в своем дневнике:

«Некто Машков еще в прошлом году начал издавать нечто вроде журнала под названием «Сплетни». И вот из-за этих-то «Сплетен» – новые сплетни. Министр сделал мне выговор, зачем я позволил Машкову называться «Кукарику»... Странное дело: как будто существует закон, налагающий запрещение на то или иное имя...

Можно ли оставаться Цензором при таких понятиях наших властей?»

Запись эта относится к выходившему в 1842 году отдельными выпусками сборнику «Сплетни. Переписка жителя Луны с жителем Земли, издаваемая дворянином Кукарику». Это действительно было «нечто вроде журнала», где помимо писем на Луну и с Луны помещались очерки петербургских нравов, известия, анекдоты и остроты, довольно пошлые. О первых двух выпусках Белинский писал в «Отечественных записках»: «Мысль этой брошюры весьма остроумна, но выполнение—ни то, ни се. Если следующие тетради будут лучше – мы готовы сказать о них доброе слово; а пока русская литература от них ровно ничего не выигрывает».

Хотя «Сплетни» были дозволены цензурой к печати, но после выхода пятого их выпуска шеф жандармов Бенкендорф уведомил министра народного просвещения Уварова, в чьем ведении находилась цензура, что великий князь Михаил Павлович сообщил царю «о неприличии статей, помещенных в сборнике «Сплетни», издаваемом Машковым». Николай I приказал издание сборника запретить, а цензору Очкину, разрешившему его к печати, объявить выговор.

Что же возбудило неудовольствие царского брата, что он счел неприличным? В последнем «Письме с Луны» был выведен начальник одной лунной области, по имени Недреманное Око. Несмотря на такое имя, он при разборе дел спал, а остальное время занимался уничтожением мух хлопушкой и подсчетом убитых мух; бумаг, подсовываемых секретарем на подпись, не читал, что привело его к великому конфузу... В этой фигуре, несмотря на ее анекдотичность, можно было узнать одного из царских сатрапов, генерал-губернатора Эссена.

Законы на Луне, как сообщалось, исполняются без малейших отступлений. Среди них имелся и такой закон: по получении доноса, прежде чем принять какие-либо меры, надлежало посвятить четверть часа размышлениям: не ложен ли донос? Это метило не в бровь, а в глаз николаевскому режиму, в котором доносы играли не последнюю роль.

После запрещения «Сплетен» Машков решил обойти цензуру и в 1843 году возобновил свое издание под другим названием: «Сны, или Повести и рассказы дворянина Кукарику». Но, хотя содержание «Снов» было самое безобидное, Уваров отдал распоряжение прекратить их продажу, «находя совершенно неприличным издателю печатать свои повести отдельными выпусками после того, как подобное сочинение под названием «Сплетни» и от имени того же псевдонима подверглось запрещению по высочайшему повелению». Петербургскому цензурному комитету было приказано «прекратить дальнейшее печатание «Снов» и отнюдь не дозволять никаких сочинений под вымышленными псевдонимами». Об этом-то запрете и говорится в дневнике Никитенко.

Поэтому в 1844 году Машкову пришлось и «Литературный калейдоскоп», и «Юмористический альбом, содержащий разные любопытные сведения, собранные в 2182 году в Якутске студентами тамошнего университета» выпускать уже от своего имени. В Якутске – университет! Как это тогда казалось смешно! И уж, конечно, не ранее чем через триста с лишним лет!

В 1846 году Машков, надеясь на забывчивость цензуры, снова прибегнул к псевдониму и начал издавать за подписью «Абракадабра» «Юмористические рассказы нашего времени». Выпускал он и другие книжки того же излюбленного им жанра, а Белинский их критиковал каждый раз все резче, обвиняя автора в пошлости и отсутствии вкуса. «Мы думали доселе,– писал он,– что г. Машков принадлежит к числу сочинителей средней руки, пишущих, при небольшом даровании, себе в удовольствие и своей публике в утешение, разные мелочи, в которых изо всех сил старается насмешить своих читателей». Легко догадаться, что Белинский, выделяя курсивом «своей», «своих», подразумевал обывателей.

На склоне лет Машков вернулся к псевдониму, когда-то запрещенному цензурой: в 1869 году он издал от имени монсьера Кукарику брошюрку «Петербургский базар и Шато де флер», а в 1874 году – «На забаву.

Юмористические повести и рассказы барона фон Ку-каре-ку». Все это было рассчитано на тех же «своих» читателей; здесь не было и тени той сатиры, которою автору удалось блеснуть лишь однажды, в «Переписке жителя Луны с жителем Земли».

КОНЕК-СКАКУНОК

Знаменитая сказка П. П. Ершова «Конек-Горбунок», первые строки которой, по преданию, подсказал автору А. С. Пушкин, появилась в 1834 году и по праву снискала огромную популярность. Переиздавалась она бессчетное количество раз и с точки зрения «властей предержащих» была вполне безобидной.

Поэтому, когда в 1906 году появилась написанная тем же стихотворным размером сказка С. Верхоянцева «Конек-Скакунок», полиция сначала не обратила на нее внимания, решив, что это пересказ всем известного «Конька-Горбунка». На самом же деле тут под видом царя Берендея фигурировал Николай II, описывалось, как народ восстал, выгнал царя, отобрал землю у помещиков... Можно себе представить, как всполошились власти, когда уразумели, в чем тут дело.

Автор этой сказки, Сергей Александрович Басов (1869—1952), был родом из дворян, но стал профессиональным революционером, близким к народникам.

В 1895 году его сослали на 8 лет в один из самых глухих уголков Сибири – Верхоянск, и он принял псевдоним «Верхоянцев».

Его «Конек-Скакунок» написан в форме народного лубка, звучными стихами, не уступающими ершовским.

Как и в «Коньке-Горбунке», главным действующим лицом является младший из трех сыновей старика Данилы– Иван, которому помогает Конек-Скакунок. Однако сходство обеих сказок этим ограничивается: сюжет социально заострен, дана яркая характеристика жизни крестьян в царской России: «Урожай, неурожай – царю подати подай!» Отец велит Ивану идти к царю Берендею и «подать ему прошенье: мол, большое утесненье от царевых воевод в деревнях мужик несет».

Во второй части описаны события, свидетелем которых стал Иван, придя в столицу; они в точности соответствуют тем, что произошли в 1905 году в России.

Царь велел казакам разогнать народ, пришедший просить правды. «Порешили в тот же час забастовку сделать враз». Берендей испугался, издал манифест, «объявив всему народу, что дает ему свободу», и велел собрать Думу. Но хитрые воеводы дали совет: «Все назад ты можешь взять, что ему изволил дать. Государственную Думу мы разгоним, брат, без шуму». И Берендей велел:

Войску выступить в поход,

Усмирить везде народ,

Крикунам плетей отвесить,

Всех ораторов повесить,

Депутатов их схватить,

По острогам рассадить.

Попадает в острог и Иван, а отец его убит во время усмирения крестьянского бунта.

В третьей части Иван бежит из острога с помощью Конька-Скакунка, пробирается к царю и обличает его.

Царь зовет стражу и велит Ивана повесить, но тот спасается с помощью шапки-невидимки. Конек дает ему совет: написать всем мужикам: «Полно, полно, други, спать! Время волю добывать!»

Конек развез письма по деревням и собрал войско крестьян и рабочих: «Оглашает чисто поле громкий клич: Земля и воля!»

Солдаты – заодно с ними: «Понял каждый, знать, солдат, что мужик – солдату брат».

Революция побеждает... «Бросив скипетр и венец, покидает царь дворец» и бежит за море...

И тогда пошло равненье:

Отобрали все именья

У дворян и у купцов,

Мироедов-кулаков.

Как покончили с равненьем.

Разошлись все по селеньям

И от радости такой

Пир устроили горой.

Этот революционный лубок, открыто призывавший свергнуть царя, пользовался большим успехом в мрачные годы, последовавшие за поражением революции 1905 года, и стал одним из наиболее распространенных произведений нелегальной литературы. Сказка эта, как писал впоследствии ее автор, имела назначением «воздействовать на крестьянские массы, поднять их на новое восстание, на поддержку борьбы пролетариата против дворянско-буржуазного строя».

В «Правительственном вестнике» было объявлено, что «за указание автора возмутительной брошюры «Конек-Скакунок», скрывшего свое имя под псевдонимом Верхоянцев, назначается премия в 7.000 рублей». Однако полиции так и не удалось обнаружить автора, уже вернувшегося из ссылки, но жившего нелегально.

В Омске за чтение этой «крамольной» сказки нескольких солдат отдали под суд.

Через год С. Басов написал и напечатал в подпольной типографии еще две революционно-сатирические сказки: «Дедушка Тарас» и «Черная сотня».

«Конек-Скакунок» неоднократно переиздавался и после победы революции. В 1917 году вышло целых семь изданий, причем автор внес ряд изменений в соответствии с реальной политической обстановкой. Так, в первой части он описывал жизнь не только крестьян, но и рабочих: «Что ни фабрика – острог, всюду гнут в бараний рог». За шапкой-невидимкой Конек везет теперь Ивана в чужедальнюю страну.

Где всяк трудом своим живет,

А кто трудится прилежно —

Ото всех ему почет...

...Здесь не то, брат, что у нас:

Правит тут рабочий класс.

В третьей части войско рабочих и крестьян ведет

«седой Кулик, большевик», с кличем уже не про землю и волю, а иным:

Пролетарии всех стран,

Собирайтесь в общий стан!

По-иному зазвучала и концовка: установили власть рабочих и крестьян.

Взяли в общее владенье

Все заводы и именья,

Отобрали и заводы

У буржуйской у породы

И порядок навели

По лицу родной земли...

В последнем издании (1935) автор закончил сказку напоминанием о том, когда она была сложена:

А сложил я сказку эту

И пустил ее по свету

В девятьсот шестом году...

Ай ду-ду!

ХИМИЯ В СТИХАХ

Что может быть дальше друг от друга, чем органическая химия и рифмованные строки? Что общего между сухим, схематическим языком химических формул и мелодичным языком поэзии?

Однако некоторые русские химики заглядывали в волшебный мир искусства. Так, А. П. Бородин (1833– 1887), выдающийся ученый, автор более сорока важных работ по химии, был в то же время выдающимся композитором, мастером вокальной лирики и одним из создателей русской классической симфонии. Его имя стоит в одном ряду с именами других членов так называемой «Могучей кучки»: Балакарева, Мусоргского, Римского-Корсакова.

Наука тесно сплелась с поэзией и в жизни Николая Михайловича Славского. Он окончил университет в 1909 году и стал лаборантом, а впоследствии – профессором химии. Его хобби было писание стихов. Торжественно-приподнятый стиль Гомера, так хорошо переданный на русский язык переводчиками: «Одиссеи» – Жуковским и «Илиады» – Гнедичем, Славский счел подходящим для того, чтобы рассказать о многочисленных превращениях углерода, лежащего в основе всех органических соединений.

В 1911 году, к открытию второго Менделеевского съезда русских физиков и химиков, вышла, без имени автора на обложке, отдельным изданием написанная Славским поэма «Карбониада» (углерод по-латыни – Carboneum), где в 12 песнях безукоризненным античным гекзаметром излагались основы органической химии.

В 1913 году эта брошюра вышла вторично, но столь ограниченным тиражом, что ныне является большой библиографической редкостью. Ее нет даже в отделе редких книг Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина. Все же ее удалось отыскать в фондах Научной библиотеки имени А. М. Горького при Московском университете.

Эта поэма интересна тем, что в ней помимо чисто научного материала есть исторические реалии тогдашней русской жизни: упоминания о политических событиях, недавних войнах – англо-бурской и русско-японской, о студентах, эсерах, жандармах.

В первой песне рассказано о том, что свободный углерод встречается в природе в трех формах: алмаз, графит, уголь.

Вечной Энергии-матери сын, Углерод полимерный

Прежде Крониона Зевса, и Геры, и прежде титанов

Существовал на земле, и триморфным от века являлся.

Всем: и бессмертным богам, и простым коммерсантам известен

Радужноцветный блестящий Алмаз, что в стране африканской

Главной причиною был войны англо-бурской жестокой,

В виде Графита блестящего, стально-серого цвета,

Часто встречается он. Сибирский графит Алибера

Славится свойством своим; он залегает великим

Мощным пластом на горах туманновершинных Алтая.

В виде аморфного Угля известен он всем земнородным,

А не одним лишь бессмертным богам и ученым великим.

Так Углерод полимерный в трех проявляется формах

Разных физических свойств, но с единой химической сутью.

Самое главное свойство его – то четырехвалентность.

Ссылками на гомеровские поэмы автор подчеркивает многочисленность соединений, где углерод встречается в связанном виде:

Если бы старец Гомер, который Ахеян исчислил:

Сколько вождей, на каких кораблях, и с какою дружиной

Сердцу родную Элладу покинув, приплыли к Пергаму —

Если бы сто уст имел он, и сто суток подряд говорил он —

Он и тогда бы детей Углерода не смог перечислить!

А вот другой отрывок, связанный с университетской жизнью:

Словно суда быстроходные пышнопоножных Ахеян

Длинной чредою стояли, кормой обращенные к Трое,—

Так и Кислот Органических ряд чередой беспредельной

Тянется, души смущая студентов, держащих экзамен.

Они обращаются с мольбой к Зевсу:

Дай мне запомнить сии превращенья детей Углерода!

Дай, чтобы все я познал и «весьма» получил по заслугам!

Отдельные песни посвящены спиртам, альдегидам, глюкозам, кислотам. И везде автор прибегает к поэтическим сравнениям:

Как саранчу, что несметною тучей над нивой пасется,

Солнечный свет затмевая – счесть невозможно для смертных,

Так и спиртов многоатомных дивных число бесконечно...

Поэтическим языком изложены здесь и химические формулы:

Если же три Гидроксила три Водорода заменят,

То от Метана-отца переход к Кислоте Муравьиной

Быстро идет, с выделеньем воды, потому что бессилен

Атом один Углерода несколько Водных Остатков

Прочно держать при себе, подобно тому, как Россия

Хоть захватила Манчжурию, но удержать не сумела.

Опять историческая реалия – ведь не так давно закончилась русско-японская война...

Если же весь Водород Гидроксильные группы заменит —

Произойдет Углерода Двуокись. Газ то тяжелый,

Смерть причиняющий людям, а также животным и птицам,

В нем и свеча не горит, но растенья его разлагают.

Ну а как получаются кислоты?

Много Кислот, как песчинок на бреге пустынного моря.

Все происходят они, когда Карбоксил знаменитый

Атом один за другим Водорода заменит в потомках

Славного газа Метана, который горит и не пахнет.

А вот какое определение в конце поэмы дается изомерии, опять с намеком на злобу дня:

Целая Группа порой перепрыгнет на место иное,

Словно как горный олень со скалы убегает от барса,

Иль быстроногий эсер от жандармов в окошко вагона.

Чудное свойство сие Изомерии носит названье.

Как происходит она – не всегда объясненью доступно,

Чаще же скрыто в тумане, там, где Катализ таится,

Где превращенья свои совершает таинственный Радий...

Такова эта любопытная книжка, написанная будущим профессором химии Н. М. Славским.

СУДЬБЫ КНИГ И ИХ ГЕРОЕВ

НАДПИСИ НА КНИГАХ

Обычай делать надписи на книгах был широко распространен еще в те времена, когда печатные книги являлись редкостью. Делали надписи и переписчики книг, и переплетчики, и продавцы, а еще чаще – дарители, владельцы, просто читатели. Надписи встречаются на форзацах, первых и последних листах, внутренних сторонах переплета, а также на полях страниц.

Чаще всего можно увидеть надписи-предтечи современного экслибриса, указывающие, кому книга принадлежит: «Сия книга, глаголемая Цветник, села Иванова крестьянина Никифора Горелина», или: «Книга часослов стряпчего Еуфима Маркова сына Норова».

Из этих надписей видно, что владельцы книг почти всегда указывали свое социальное положение: «посадский человек», «торговый человек», «гость» (т. е. приезжий купец), «спальник» (придворная должность), «казак». Есть даже надпись: «Сия книга вольной женки Таисьи Петровой». Это дает ценные сведения о составе читателей первых русских книг.

Чтобы подчеркнуть право на владение книгой, иногда добавлялось: «книга собинная (т. е. собственная.– В. Д.), не краденая».

Надписывались и книги, находившиеся в церковных и монастырских книгохранилищах, например: «Книга сия казенная, катедрального Чудова монастыря». Сочинения духовного содержания часто дарились «по обещанию» или «жаловались» церквям патриархами и царями, а потому считались особо ценными. На одной из них в 1697 году архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Иосиф сделал надпись: «Никому же не давати, ибо мирские люди брали книги и много за ними пропало, а черньцы крали книги и уносили».

Надписи на дареных книгах предупреждали: «Отнюдь не продавати, а сородичам давати на списание», «Сия книга непродажная, и заложити не смети никому».

Некоторые надписи были пространными наставлениями дарителя: «1723 года, июня 4-го, дьяк Федор Лукин сын Нестеров сию книгу Апостол отказал племяннику своему родному Василею Володимерову сыну Нестерову, а ему, читая, вникать и памятовать, и поступать яко честному человеку, и ежели заповедей моих ты, мой племянник, не сохранишь, и за то тебе будет месть в небе, а меня, грешника, поминай и впредь награды ожидай».

В надписях не раз перечислялись небесные и земные кары, которые обрушатся на того, кто похитит книгу или попортит ее, «листы кои вырежет или выдерет». Суровые охранительные надписи имелись на рукописных церковных книгах Соловецкого монастыря: «Аще хто дерзнет похитити или отдати священную сию книгу, от церкви да отлучится».

Сапожный мастер Афанасий, Сергиев сын, в надписи на пожертвованном им «в память родителев» евангелии предупреждает: «И ту книгу никому насильством не извести, а кто дерзнет бесстыдством, да воздаст ему господь месть в день последний и да будет проклят».

На книгах светского содержания встречались и шутливые надписи: «Аще хто сию книгу возьмет без нас, тот будет без глаз, а хто возьмет без спросу, тот будет без носу, аминь».