Текст книги "Государыня пустыня"

Автор книги: Валентин Берестов

Сверчки

За стенами древних крепостей, в городах, давным-давно покинутых людьми, все-таки есть своя жизнь, свое население, свои голоса.

Ранним утром на крепость прилетают дикие утки с соседнего озера. Они кружатся над нами, а затем с какой-то непонятной целью примерно четверть часа сидят на выступах всех четырех стен. Наконец утки сбиваются в стаю и улетают на озеро. И воцаряется тишина. Разве что змея прошелестит в кустарнике.

Но ровно в пять дня с угловой башни раздается страстный, хищный крик совы. Ей откликаются совы с двух других башен. И снова все затихает.

Что означают эти крики? Может быть, вот что. Петух возвещает день. Но делает это глубокой ночью. Точно так же и совы, когда жаркий день начинает лишь клониться к закату, своею перекличкою предвещают ночь.

Но вот садится солнце. Наступают короткие южные сумерки. И словно по чьему-то сигналу начинает звучать весь древний город меж четырех стен, все его дома, улицы, площади, ставшие землей с пухлой корочкой солончака и редкими колючими кустами.

Звон идет снизу. И когда вы в сумерках бродите по крепости, то кажется, что вокруг на невидимых стебельках качаются мириады бубенчиков. Вы делаете шаг, и звучащая волна убегает, чтобы вновь сомкнуться за вашей спиной.

Это поют сверчки, милые добрые сверчки, незримые духи уюта и мира.

Вдоль стен, на которых по утрам сидят утки, чернеют россыпи камней. Камни молчат. Но они рассказывают о какой-то всеми забытой войне, когда крепость была взята штурмом и жизнь в ней навсегда прекратилась, когда погасли тысячи мирных очагов.

И, словно в память о них, поют и поют свою добрую песенку пустынные сверчки.

Все это происходит как раз тогда, когда в свете заката на поверхности разрушенного, смытого города как бы сами собой проступают улицы, переулки, дома.

Змеи

Говоря о нынешнем населении древних городов, нельзя не вспомнить про змей. Пожалуй, каждый год на раскопках или в лагере от наших рук гибнет какая-нибудь змея.

Иногда эти встречи оканчиваются мирно.

Как-то я поднялся на стену крепости, чтобы полюбоваться закатом. Вступил на гребень стены и вдруг прямо на том месте, куда собирался сесть, заметил свернувшуюся в кольцо змею с темным клетчатым узором на спине и пепельно-серыми боками. Обычно змеи уползают от человека, а эта не шевелилась. «Дохлая», – решил я и сел рядом. Насмотревшись на закат, я встал и ахнул: змеи не было! Закат собрал вместе человека и змею. Человек любовался последними лучами солнца. Змея тоже по-своему наслаждалась ими, и от этого ее холодная кровь делалась теплей.

…Отмечаем день рождения одной девушки. Художник наломал для нее букет из веток цветущего саксаула. Мы расселись на брезенте, уставленном яствами и кружками с вином. Посередине стояло ведро с букетом. В самый разгар торжества из букета показалась змея.

…После обеда собираемся у кровати нашего фотографа Жоры Павлиди. Прямо на живот благодушному Жоре кладем фанерку с приколотым к ней листком бумаги. Мы сочиняем кроссворд на археологические темы.

– Кстати, Жора, что это за веревочка торчит у тебя из-под подушки?

Жора не глядя хватается за веревочку и вскакивает как ужаленный. Из-под подушки выскальзывает змея.

Однажды мне пришлось испытать настоящий страх перед змеями. Я раскапывал глубокую комнату, над которой сохранился даже остаток свода. В верхнем слое завала, прямо под сводом, я первым делом обнаружил несколько десятков упругих спиралевидных скелетов. Была как раз такая пора, когда змеи меняют кожу. А вдруг это их любимое место? Вдруг они снова приползут сюда? Вдруг уже ползут? Я несколько успокоился, когда сообразил, что змеи меняют кожу, но никак не кости и что вряд ли они навещают усыпальницу своих предков. И все-таки что это за странное змеиное кладбище? Каким образом оно возникло?

Доводилось мне и жить под одним кровом со змеей в маленькой палатке. Мы с ней приходили и уходили в разное время, и я даже не подозревал о ее существовании. Но потом в палатке поселился архитектор. Целыми днями сидел он за складным столиком и чертил. Змея не могла дождаться, пока палатка опустеет, и выползла прямо из-под стола. Архитектор не растерялся. Могучею рукой он схватил змею чуть пониже головы, поднял над собой и удавил.

Когда начинается буран, можно увидеть, как змеи, высоко поднимая головы и словно ввинчиваясь в воздух, куда-то быстро ползут против ветра. Им некогда обходить препятствия. И если на пути встретится палатка с приподнятыми полами, они бесстрашно проскальзывают между нашими стульями, кроватями, сапогами.

После каждой встречи со змеей некоторое время испытываешь тревогу. Осматриваешь раскладушку перед сном вытряхиваешь сапог, прежде чем сунуть туда ногу. Но потом это проходит. Скорее всего тревога не изглаживается совсем, но она становится неосознанной и, наверное, что-то вносит в наше ощущение пустыни.

…К нам приехали кинооператоры. До наших раскопок они снимали еще один сюжет – ловлю ядовитых змей.

Герой этого сюжета, опытный поставщик змеиного яда на благо медицины, спросил операторов во время прогулки:

– Сколько змей вы видите сейчас вокруг себя?

Операторы огляделись и ответили:

– Ни одной.

Тогда ловец змей указал им на серый куст, где пряталась змея, на нору, откуда выглядывала змеиная головка, на хвост уползающей змеи. Словом, в поле зрения киногруппы оказалось одновременно шестнадцать змей.

С тех пор киношники стали видеть вокруг себя куда больше змей, чем мог бы их различить взгляд специалиста. От возбуждения, от ощущения постоянной опасности они даже помолодели, похорошели. Они так и сыпали шутками.

 
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю.
 

И мне стало жаль, что я не могу разделить с ними этого чувства, этого скрытого страха, смешанного с нескрываемым восторгом. И что змеи стали для меня всего лишь частью привычного экспедиционного быта.

Перекати-поле

 
Вот перекати-поле —
Колючий пыльный шар.
Он лихо скачет в поле,
Хоть с виду сух и стар.
 
 
Но этот бесшабашный
Бродяга и чудак
Бежит от пашни к пашне
Совсем не просто так.
 
 
Ведь в поле опустелом
С утра и до темна
Он занят важным делом —
Он сеет семена.
 

Муравьи

Есть в пустыне такие уголки, где и весну-то не сразу углядишь. Особенно там, где на гладких такырах лежат сыпучие пески, которые чуть ли не каждый день перевеивает ветер. Но и тут весна остается весной.

…Из двух темных круглых отверстий в глине толпами выползли черные муравьи.

Толстые большеголовые солдаты. Подтянутые быстрые рабочие. И даже бесцветные крохотные существа, первые дети муравейника: им достался самый скудный корм и самый тяжкий труд, трогательно-жалкие няньки и кормилицы всех остальных муравьев.

Казалось, все они собираются покинуть муравейник. Но никто не уходил, все кружились на месте.

И вот на поверхности появились два больших черных муравья со светлыми мятыми крыльями, сложенными углом. Им нужно было подняться в воздух, найти себе пару из другого муравейника и основать новые семьи.

Крылатые впервые выглянули на белый свет. Всю свою жизнь они провели во мраке и в безделье. А крылья были для них ненужным грузом, делали их неуклюжими, неповоротливыми.

Свет, видимо, напугал крылатых. Их словно бы потянуло назад, в уютную темноту муравейника. Они беспомощно толкались в круглые двери родного дома. Но все его население, некогда безропотно кормившее их, оттягивало их оттуда за крылья.

Пока большие муравьи ползали и метались, их крылья на свету и на свежем воздухе окрепли, разгладились, отвердели. Дуновение ветерка, и крылатые муравьи, как сухие листья, безвольно оторвались от земли.

Не знаю, понятно ли им было, чего хочет от них природа, чего хотят их возбужденные, кишащие внизу собратья. Но мне показалось, что теперь они летят уже по собственной воле, потому что им это нравится.

Еще долго у дверей муравейника кишела и не могла успокоиться черная, шелестящая, праздничная толпа.

Я огляделся вокруг. Ни травинки, ни цветка. И все-таки весна. Все-таки есть в самом воздухе, в солнечном свете нечто такое, что сейчас, перед закатом, подняло всех муравьев во всех окрестных муравейниках. И заставило их, скопидомов и работяг, безумствовать, праздновать, бросить все привычные дела.

Самая первая песня

Феде Левину,

маленькому палеонтологу

 
Жил-был игуанодон
Весом восемьдесят тонн,
И дружил он с птицею
Птеродактилицею.
 
 
Ничего эта птица не пела,
Лишь зубами ужасно скрипела,
Лишь хрипела она да стонала,
Ведь других она песен не знала.
 
 
Но в восторге хриплый стон
Слушал игуанодон,
Радуясь певице
Птеродактилице.
 
 
Ибо звуки ужасные эти
Были первою песней на свете,
Самой первою песней на свете
На безлюдной, на дикой планете.
 

Сторожевая башня

В ясную погоду с крепости, где мы ведем раскопки, виден зубец сторожевой башни.

Семь веков назад она жила. Кто-то дежурил на ее вершине.

А на крепости днем и ночью сменялись особые часовые. Их обязанностью было смотреть на башню. Не упускать ее из виду.

И если днем с башни валил черный дым или ночью вспыхивало пламя, дозорные трубили в длинные трубы и поднимали на ноги весь город.

То была весть. Грозная: появился враг! Или радостная: идет долгожданный караван с прекрасной невестой-чужестранкой.

Давно нет на башне ни сторожей, ни груды хвороста. Но башня все-таки живет.

От нее сворачивают к нам в пустыню машины. С ними приходят вести.

И если днем заклубится пыль в стороне башни, а ночью засветятся фары, кто-нибудь непременно объявит: «Машина!»

Сегодня это сделает один, завтра другой. Смотря по тому, кто и каких вестей дожидается.

И что-то дрогнет в сердце у каждого.

Сигнал принят. Весть услышана.

Весть о том, что приближается весть.

1