Текст книги "Государыня пустыня"
Автор книги: Валентин Берестов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
ВЕРБЛЮЖОНОК
Вот, запрокинув голову, как птица,
Пьет верблюжонок воду из копытца.
Он пьет и пьет. Напился наконец…
– Пей про запас! – твердит ему отец. —
Ведь то, что на верблюдах возят люди,
Наш брат, верблюд, везет в самом верблюде.
ДЕЖУРНЫЙ ЧУДАК
Этого студента раскопки увлекали не меньше, чем нас. Но мы были убеждены, что археологом ему не быть. Что-то другое привело его в пустыню. Может, просто экзотика: бураны, барханы, вараны, джейраны, караваны…
Много лет спустя я узнал, что в песках его интересовали мы сами. Для наблюдений ему нужен был замкнутый коллектив. Мы, надежно замкнутые пустынным горизонтом, вполне его устраивали.
На раскопках он открыл и сформулировал следующий психологический закон:
В КАЖДОМ КОЛЛЕКТИВЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЛИЦО, ПО ОТНОШЕНИЮ К КОТОРОМУ КОЛЛЕКТИВ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ЕДИНЫМ.
Он перебрал в памяти все коллективы, членом коих он был. Закон подтверждался! Даже в купе дальнего поезда обнаруживался некто, над кем посмеивались, кого перевоспитывали, обсуждали, чьи странности вызывали у всех раздражение, а порою, наоборот, восторг и радость. Так, например, случилось в нашей экспедиции, где эту роль играл фотограф – чудак, балагур, всеобщий любимец.
Студент пока не придумал строго научного термина, греческого или латинского, и называл таких людей сначала козлами отпущения, потом – дежурными чудаками.
Раскопки заканчивались. Фотограф вместе со всеми должен был вернуться в Москву. А несколько человек во главе с самим Шефом отправлялись в маршрут через Каракумы. Студент правдами и неправдами добился, чтобы его взяли туда. Ему не терпелось проверить еще один пункт своего психологического закона:
ЕСЛИ УКАЗАННОЕ ЛИЦО ПО ТЕМ ИЛИ ИНЫМ ПРИЧИНАМ ВЫБЫВАЕТ ИЗ КОЛЛЕКТИВА, ТО КОЛЛЕКТИВ ИЗ СВОЕЙ СРЕДЫ НЕУКОСНИТЕЛЬНО ВЫДВИГАЕТ НА ЕГО МЕСТО ДРУГОЕ ЛИЦО.
Смена дежурного чудака должна была произойти прямо на глазах у исследователя.
Фотограф вместе с нами переправился через Аму-Дарью, полюбовался мавзолеями Куня-Ургенча, переночевал в песках, снял наши машины в свете зари на фоне курящихся от ветра барханов, с кем-то поругался, над кем-то подшутил, выдал старый анекдот и пропал в той стороне, где высился куня-ургенчский минарет. Мы вернулись к костру, допили кофе.
Студент пристально вглядывался в наши лица. Замкнутый коллектив. Кругом пески. Условия для наблюдений идеальные. Новый дежурный чудак не явится со стороны. Им станет один из сидящих у костра. Студент потирал руки. Если он прав, то скоро выяснится, кто же из нас отмечен перстом судьбы.
Он ведал истину. Он знал закон, которому мы должны подчиниться, сами того не подозревая. Но он не знал, что перст судьбы отметил его самого и что смотреть нужно не на лица, а на подметки. Слепым орудием фортуны был сапожник, который вчера на куня-ургенчском базаре подбил студенту ботинки двумя кусками автомобильной шины с буквами и рельефным узором.
Не прошло и нескольких часов, как след на песке был замечен.
– Автомобиль шел пешком, – улыбнулся кто-то.
Студент не придал значения шутке. И напрасно! Она была грозным предвестьем.
Вечером обмеряли средневековую крепость. Архитектор обратил внимание на странные следы, полюбовался их рисунком и шутки ради положил рядом двухметровую рейку. Что такое? Два шага равны двум метрам! Протянули двадцатиметровую рулетку, сосчитали следы: ровно двадцать! Попросили студента отсчитать сто шагов, смерили и ахнули: сто метров ровно!
Наблюдение было тут же доложено начальству. Философ с метровым шагом оказался идеальным инструментом для глазомерной съемки. Заодно он носил рейку и служил масштабом при фотографировании. Всякий раз, когда нужно было снять ворота, башню, гробницу, вал древнего арыка, он покорно входил в кадр и застывал.
– Человек – мера вещей, – посмеивались мы.
Через несколько дней он потерял имя. Между собой мы называли его Циркулем.
– Топографическим шагом арш! – командовал архитектор.
И Циркуль с рейкой на плече лихо печатал шаг по неровному гребню крепостной стены. Он делал свое дело артистически и двигался по прямой с четкостью лунатика. Сколько мы его ни проверяли, каждый шаг Циркуля оказывался равен метру. Феномен!
Крытые брезентом грузовики академической автобазы превратились в машины времени. Что ни день – другая эпоха. Из крепости непокорных туркмен, которых хивинский хан в прошлом веке лишил воды, мы попадали в город, сооруженный античными рабами, оттуда – в сверкающую россыпями поливной керамики усадьбу времен монгольского нашествия, из нее – на невысокое плато, где стоял недостроенный дворец наместника Дария, повелителя персов.
Циркуль шагал по всем этим стенам. И все, кто искал разбросанные по городу черепки, бусы, монеты, кто копал, кто варил кашу на костре или, подняв капот машины, ковырялся в моторе, время от времени поглядывали на него и усмехались.
Место дежурного чудака и в самом деле не осталось вакантным. Гипотеза подтверждалась!
По ночам Циркуль забирался в кабину, включал переноску, размышлял и вел записи. Он занимался самоанализом, изучая переживания дежурного чудака. При этом ему казалось, что ради науки он привил себе не опасную, но довольно мучительную болезнь вроде чесотки и теперь следит за ее развитием. Развитие шло быстро. Еще неделю назад все его любили, он был вместе с товарищами. Став дежурным чудаком, он оказался в одиночестве.
«Странное дело, – думал Циркуль, – каждый в отдельности со мною хорош. А все вместе они не слишком-то меня любят и даже недовольны мной».
Его напарник по дежурству имел основания для недовольства. Занятый обмерами, Циркуль дров не собирал, обед не варил, за костром не следил, разве что мыл посуду. За это его, конечно, нельзя было считать лодырем и тунеядцем. Но все-таки…
Циркуль двигался больше всех и на свою беду все время хотел есть. Обычной порции гречневой каши ему было мало. Он выпрашивал добавку, а после обеда старательно выскребывал ложкою казаны. Мы не понимали этого, жадность студента раздражала нас. Вот обжора!
Даже архитектор как будто бы не очень радовался, что аллах послал ему столь редкостного помощника. Злополучный Циркуль то рейку не так поставит, то цифру крикнет не обернувшись, так что из-за ветра ничего не расслышишь, то на середине километровой стены вдруг собьется со счета и во весь дух припустится назад, чтобы начать сначала. Архитектор приходил в ярость. Правда, бедняга сбился потому, что чуть было на змею не наступил. Но эта причина не казалась нам уважительной. Недотепа! Вечно с ним что-нибудь приключится!
В машине он сидел отдельно, ожидая, что вот-вот возникнут какие-нибудь небольшие развалины или валы старинного арыка и ему одному придется выскакивать, печатать шаги, выкрикивать цифры, застывать в кадре.
Масштабом, на наш взгляд, он был не очень подходящим. Из-за его роста памятники, которые мы снимали, должны были выглядеть на фотографиях менее величественными, слишком уж он долговяз. Да и снимался он так, будто он вовсе не масштаб, а какая-то знаменитость, которую нужно запечатлеть на фоне руин: причесывался, устремлял взор в объектив, позировал, обаятельно улыбался.
Работа в роли измерительного прибора поневоле делала его одиноким, тогда как мы обычно работали вместе. После обмеров к нам присоединялся архитектор, спеша рассказать что-нибудь смешное про своего помощника. За ним с рейкой на плече плелся Циркуль. При его появлении мы, конечно, умолкали. И Циркуль перестал к нам подходить.
Зато Шеф не разделял общего отношения к нему и даже не догадывался, что оно изменилось. Циркуль подружился с начальником экспедиции. Иной раз у костра, перед тем как рассказать что-нибудь интересное, Шеф обращался к одному Циркулю, как будто нас и не было рядом. И кое-кто начал косо поглядывать на студента: не карьерист ли он?
Впрочем, никто не задевал Циркуля, никто не смеялся над ним в его присутствии. Было в нем такое, что не позволяло его обидеть: самоуважение и какая-то печальная гордость. Мне он напоминал верблюда: несуразен, безропотен, но исполнен достоинства, лучше его не трогать.
Не думайте, что мы были жестоки. Это не так. Дай Циркуль заметить, какие страдания он испытывает из-за нас, и мы бы, наверное, пожалели его. Но он не позволял себя жалеть.
Страдая как человек, он ликовал как исследователь.
– Они думают, что я плох, а все дело в том, какую роль я играю в коллективе. Уйду, и мое место займет кто-нибудь из них.
Он ведал истину, и это давало ему силы. Когда открытый им закон будет известен всему миру, люди, несомненно, станут добрее друг к другу. Они научатся рассуждать так: «Может быть, имярек не столь плох, не столь смешон и странен, как нам кажется. Может, он просто дежурный чудак, и, значит, нужно относиться к нему особенно чутко. Ведь это может случиться со всяким».
Постепенно Циркуль обнаружил, что положение дежурного чудака дает ему даже преимущества. Почти все, что он делал, выглядело странным. Зато эти странности сами по себе оправдывали в наших глазах любой его поступок.
Я уже говорил, что он любил по ночам сидеть в кабине при свете переноски. Другого на его месте давно бы прогнали спать: нечего, мол, жечь аккумуляторы. А Циркулю и слова никто не скажет. Странный человек, что с него возьмешь?
Но будь он странен, ему бы, конечно, пришлось все время проводить с нами. Не бродил бы он под луной по развалинам. Не зажигал бы одинокие костры на башнях, вырывая из мрака орлиные гнезда, а под ними ржавые шкурки ежей, пыльные крылья соек, иссохшие хвостики тушканчиков, побелевшие панцири черепах – остатки пиршества царя птиц. Не мог бы он так часто уединяться, мечтать, думать.
«А вдруг определенное лицо не случайно становится дежурным чудаком? – размышлял Циркуль. – Вдруг коллектив прав? Может, все это делается для того, чтобы человек получше разобрался в себе?»
И разобрался.
Ну, конечно же, умение ходить «топографическим шагом» лишь подчеркнуло его неумелость во всем остальном.
Дорвался он до дежурства, громогласно заявил, что ему совестно без конца затруднять напарника, взялся дежурить один. И что же? Сначала он принялся печь на костре лепешки. Целый час Циркуль стоял на коленях перед сковородкой и, нелепо изгибаясь, дул под нее на чадящие угли. Лепешки вышли замечательные. И это показалось нам странным. Загадочная личность!
Затем он взял шланг и кастрюлю и направился к бочке с водой. Кастрюля наполнилась, драгоценная влага хлынула из шланга на землю. Циркуль решил остановить струю, закусив зубами конец шланга. Хитроумный маневр не удался. Струя хлестала в глотку Циркулю, пока тот не сообразил выдернуть шланг из бочки.
В заключение он соорудил над костром довольно сложную конструкцию из проволоки и черенков от сломанных лопат, повесил на нее кастрюлю с водой. Сооружение, разумеется, тут же рухнуло, вода вылилась, костер зашипел, как Змей Горыныч.
«Какие замечательные люди окружают меня! – успел подумать Циркуль. – Никто ничего не сказал».
Да, никто ничего не сказал. Ведь мы только и ждали, что он выкинет какой-нибудь номер.
Мы продолжали свой путь. Все меньше становилось бензина в зеленых, а воды в коричневых металлических бочках. Все меньше было ящиков с припасами, и все больше – с находками. Умывание отменили. Посуду не мыли, а протирали ветошью. И все больше захватывала нас пустыня.
Выбитая в лессовой глине караванная тропа вилась как русло пересохшего ручейка, то и дело исчезая под желтыми чешуйчатыми хвостами сыпучих барханов. Повторное осеннее цветение пустынных кустов и деревьев, казалось бы, до корней иссушенных летним зноем. Маленькие, полупрозрачные, словно навощенные, цветочки саксаула. Крепости, белеющие на горизонте, и поиски дороги к ним, и тревожный прерывистый рев мотора, когда машина вступает в пески. И постоянная готовность выпрыгнуть, выхватить сзади, из-под кузова, длинную жердь, называемую шалманом, и бежать, бежать рядом с грузовиком с шалманом в руках, чтобы в нужную минуту метко подсунуть его под заднее колесо. И ночлеги, когда три машины располагаются в виде буквы «П», защищая от ветра наши раскладушки, освещенные отблесками костра.
Циркуль не просто любовался пустыней. Он еще и гордился в глубине души, что его, человека книжного, кабинетного, занесло не куда-нибудь, а в самые Каракумы. Чем труднее нам становилось, тем больший восторг по отношению к собственной персоне испытывал студент. Этот нескладный верзила научился шалманить и ликовал, когда ему вновь представлялась возможность продемонстрировать свое искусство. Нас это злило: машины застряли в песках, а он радуется!
Своей несуразностью, своей восторженностью Циркуль мог накликать на нас беду. Он казался нам источником скрытой опасности, невольным сообщником пустыни, тайным агентом неведомых сил, готовых нам помешать. Того и гляди, с ним самим или – по его милости – со всеми нами случится непредвиденное.
Последняя крепость древнего оазиса. Останавливаемся на привал у ее подножья. Шеф вынимает из планшета новый лист карты, усеянный, будто веснушками, россыпью коричневых точек. Вид этих точек, обозначающих пески, привел шоферов в трепет. Они молча вытащили из-под сидений инструменты и полезли под машины.
Циркуль расплывался в улыбке. Еще бы! Земли древнего орошения кончились. Не будет ни топографического шага, ни окриков архитектора, ни шуточек за спиной. Из Циркуля он опять превратится в человека.
«В каждом коллективе всегда есть лицо, по отношению к которому коллектив чувствует себя единым», – вспомнил он. Что ж! Если оставаться дежурным чудаком, то уж только таким, как фотограф, с которым всем было весело. А пошалманить придется. Тут Циркуль покажет, что он не хуже других. И вообще, когда человек решил быть не хуже других, он делается лучше. А стараясь доказать, что он лучше всех, становится хуже. Не кроется ли за этим какой-нибудь новый психологический закон.
Циркуль вытащил из машины рейку, треногу для нивелира и приготовился тащить их на крепость, чтобы снова печатать метровые шаги по крутым стенам, и глядеть под ноги, и шевелить губами, считая шаг за шагом. Странное дело! Ему было грустно, что все это – в последний раз.
А мы привычно готовили кирки, лопаты, мешочки для находок, упаковочную бумагу, проверяли фотоаппараты, вешали через плечо полевые сумки с инструментами и дневниками.
Архитектор с карандашами и блокнотами в карманах комбинезона, с резинкой, болтавшейся на шнурочке, как медальон, с ящичком для нивелира в одной и с огромной папкою в другой руке подошел к Циркулю и встал рядом. Ему тоже было грустно. Он поставил ящичек на песок и свободной рукой тихо дотронулся до костлявого плеча помощника. У Циркуля от волнения задергался небритый подбородок: значит, он уже не дежурный чудак. Кончилось. Кто следующий?
Достаточно взглянуть на эту статую из необожженной глины, чтобы понять, почему археологи говорят о среднеазиатской античности. (Дворец Топрак-кала. III век нашей эры.)
Древнему художнику из Топрак-калы, наверное, было весело писать такого тигра.
ОРЛЯТА
Мы охали по степи. Пошел дождь. След чьей-то машины, который вел нас на юг, вдруг исчез, словно его смыло. Мы заблудились. Пришлось остановить машины.
Три наших шофера отправились искать дорогу. Они шли под дождем, опустив головы, глядя в землю. Только бы найти след машины или телеги. Но следов не было. Шоферы уходили все дальше и дальше и, наконец, пропали за пеленой дождя.
Вернулись они весело, но почему-то без пальто. Зато под мышкой у каждого было по большому свертку. Шоферы подошли, положили свертки прямо на мокрую землю, раскрыли их, и мы увидели трех больших черных птиц, каждая величиной с хорошего гуся – трех орлов, которые сердито смотрели на нас. Странно, почему они не улетают?
Мы окружили птиц и стали их разглядывать. Птицы раскрыли желтые клювы и запищали тоненько-тоненько, совсем как цыплята. Несмотря на их величину и надменный вид, они были еще беспомощными птенцами.
В поисках дороги шоферы наткнулись на груду черных прутиков. Они приняли их за остатки костра, но это было орлиное гнездо с птенцами.
– Что вы собираетесь с ними делать? – спросил начальник.
– Возьмем с собой, – ответили шоферы, – отвезем в Южный Казахстан и продадим охотникам. Ведь это же беркуты, ловчие птицы. Казахи воспитают их, и беркуты будут охотиться на волков и на лисиц.
– А как отнесется к этому их мать – орлица? – поинтересовался начальник отряда.
Вместо ответа шоферы подняли головы к небу. Уж если птенцы так велики и сердиты, то какова их мать?
– Они сиротки, – сказал шофер Коля Горин. – Когда мы подошли к гнезду, они жалобно пищали. Видно, улетела куда-то мать и пропала. Если мы о них не позаботимся, они погибнут. А мы уж как-нибудь прокормим их, товарищ начальник. Будем для них охотиться: лисиц, сусликов стрелять.
Птенцов положили в машину, укрыли брезентом и поехали дальше.
Под вечер мы напали на автомобильный след. Он привел нас в совхоз.
Шоферы принесли орлятам мяса и попытались их накормить. Но птенцы отшатывались от мяса и ни за что не хотели раскрывать клювы. Коля Горин сумел открыть им клювы только с помощью перочинного ножа. Но птенцы выплевывали кусочки мяса.
– Что делать? – волновались шоферы. – Если они сейчас же не поедят, они погибнут!
– Постойте, – сообразил Коля Горин, – давайте вспомним, как их кормит мать-орлица. Они же еще не могут сами клевать мясо. Орлица вкладывает им мясную кашицу из своего клюва. Я где-то читал об этом.
– Ну что ж, – сказали другие шоферы, – жуй для них мясо, замени им мать родную.
– И жевать не надо, – засмеялся Горин, – есть у нас такая мясная кашица. А это что?
И достал из кармана банку консервов. Он раскрыл ее перочинным ножом, потом тем же ножом раскрыл клюв одному из орлят и вложил туда немного консервов. Орленок глотнул, дело пошло веселее.
– Теперь их нужно напоить, – сказал Горин и опустил голову орленка в кружку с водой. Пить орленок не пожелал.
– Видно, и поит его мать из собственного клюва, – предположил Горин. Он извлек откуда-то черную грушу спринцовки, наполнил ее водой, снова раскрыл ножиком клюв орленка, просунул туда конец спринцовки и начал поить насильно.
После ужина орлята немного приободрились. Головы их держались прямо. Горин удовлетворенно улыбнулся:
– Ну вот, проблема решена. Теперь, они не пропадут.
Утром Горин раздобыл пустой ящик, обвил его веревками. Получилось что-то вроде клетки. Горин посадил орлят в ящик, взобрался на зеленый фургон своей машины и приладил ящик наверху.
Вместе с нами орлята отправились в далекий путь.
Стояла жара. Чернели от зноя пучки степных растений, пересыхали, не доходя до моря, степные речки, ослепительно сверкали солончаки. Мы старались их объезжать. Никакая жара не могла высушить эти топкие соленые болота.
Орлята прекрасно переносили жару и крепли день ото дня. Теперь они уже питались не только консервами. Они с жадностью клевали мясо и кусочки рыбы. Давно прошло время, когда приходилось раскрывать им клювы перочинным ножиком. Но летать они еще не могли, а ходили по земле вперевалку, как гуси. Во время привалов их выпускали из ящика, и шоферы вместе с дежурным, который оставался в лагере, чтобы приготовить обед на костре, приглядывали за орлятами – не дай бог, забредет какой-нибудь из них в степь и потеряется. Потеряется и погибнет. Летать-то он еще не умеет.
Орлята по-прежнему пищали, но уже не выглядели такими беспомощными. В этом мы убеждались, когда ловили их перед тем, как отправляться дальше. Сначала орленок пытался убежать, а потом останавливался, раскидывал крылья, злился и норовил клюнуть вас в руку или в ногу. Иногда ему это удавалось. А потом орлята перестали убегать от дежурных, и было уже непонятно, кто за кем гонится. Орлята сразу набрасывались на того, кто пытался их поймать.
Однажды на берегу реки Эмбы орлят пришлось ловить мне, я был дежурным. Двоих я усадил в клетку без особого труда, но с третьим пришлось повозиться. Кончилось дело тем, что орленок выгнал меня из лагеря. Теперь я надеялся только на то, что он устанет быстрее, чем я, и тогда я его схвачу. Вместо писка из горла орленка впервые вырвался клекот.
Вдруг он махнул крылом, что-то задел, и из-под крыла выскочил голубоватый камешек. Я поднял камешек: кремневая ножевидная пластинка – орудие первобытного человека! Я настолько обрадовался находке, что позволил орленку клюнуть себя в ногу. Рядом с нашим лагерем оказалась стоянка каменного века. Мы нашли много интересного.
– Смотрите! – радовался Горин. – Наши птенчики не просто пассажиры. Не будь орленка, разве бы мы нашли здесь стоянку?
Но вот наступил день, когда мы не встретили ни одного человека, не увидели ни одной юрты, ни одной вышки на горизонте. И другой день, когда увидели всадника, и то в бинокль. И третий – опять без людей. Впереди была пустыня.
Наши пассажиры еще больше окрепли. Их аппетит начинал уже тревожить нас.
– Странная вещь, – удивлялся Горин. – Про человека, который мало ест, говорят: ест, как птичка. А птичка склевывает за день столько, сколько весит сама, даже больше. Если бы я ел, как птичка, представляете, что было бы с нашими припасами?
Иногда орлята, работая крыльями, как плечами, раздвигали веревки и вылезали из своей клетки. Двое научились летать. Они кружились над нашими машинами, но далеко не залетали. То и дело приходилось останавливаться и подбирать их. Но с каждым днем они стали улетать все дальше и дальше. Нужно было гоняться за ними по степи.
Как-то раз орленок подлетел к одинокому мавзолею и уселся на его краю, прямо под куполом. Мы так и ахнули: на вершине белоснежного мавзолея сидел великолепный черный орел. Решили его сфотографировать. Но орленок забрался в тень купола. Как выгнать его оттуда? Мы подобрались к нему с теневой стороны и стали гнать орленка на солнце. Не тут-то было! Разъяренный орленок бросался на нас и еще глубже забивался в тень.
– Ах, вот что, – догадался фотограф. – А ну-ка гоните его в тень, тогда он обязательно выскочит на солнце.
Так оно и случилось. Снимка я не видел, но до сих пор в моей памяти встает этот белый мавзолей, а на его краю, рядом с куполом, огромный, величественный черный орел. Вот уж никак не подумаешь, что это всего лишь желторотый птенец, который совсем недавно пищал, как цыпленок.
Мы ехали дальше, встречали следы древних людей, но зато следов современных людей почти не попадалось.
И вот на горизонте перед нами постепенно стала вырисовываться не то длинная синяя туча, не то гигантская стена. Мы ехали, а туча не исчезала и стена почти не приближалась. Это вставал перед нами чинк – двухсотметровой высоты обрыв плато Устюрта.
Устюрт в то время был почти безлюден. Впереди – неизведанная дорога. Мы проверили, много ли у нас бензина, хватит ли воды, достаточно ли припасов. Мясных консервов осталось немного: орлята оказались хорошими едоками. Что же касается охоты на лисиц и сусликов, то лучше было бы взяться за нее самим орлятам, а не нашим шоферам.
Глядя на синюю стену чинка, шоферы посоветовались и решили выпустить орлят: пусть кормятся сами, мы свое дело сделали.
Горин залез на крышу фургона, освободил ящик от опутавших его веревок, поднял первого орленка и подбросил его в воздух. Орленок сделал круг над нами, так, что было видно каждое перышко его крыльев, плавно взмыл в высоту и исчез. То же самое случилось со вторым орленком. А третий покружился, покружился и опустился на землю. С крыши фургона он казался черной курицей среди серых кустиков полыни. Мы даже обрадовались, что он не улетел. Ведь мы привыкли к орлятам.
Ладно, возьмем его с собой на Устюрт, одного-то уж как-нибудь прокормим.
Мы побежали ловить орленка. Он позволил приблизиться к себе, но, вместо того чтобы броситься на нас, разбежался и взлетел. Взлетел, расправил большие крылья и бесшумно скрылся в той стороне, куда улетели его братья.
Мы еще долго стояли возле машин и, пока не устали глаза, глядели в белесое, ослепительное небо. А потом все вместе обернулись туда, где вставала синяя манящая стена таинственного Устюрта.
