Текст книги "Власть и оппозиции"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Считая, что пьеса в конечном счёте служит утверждению «генеральной линии», Афиногенов во время встречи со Сталиным осенью 1932 года попросил его ознакомиться с пьесой и получил на это согласие. Посылая спустя полгода Сталину доработанную рукопись, Афиногенов писал, что будет рад каждому указанию «дорогого Иосифа Виссарионовича», «каждой пометке на полях» [584]. Сталин «проработал» рукопись с огромным вниманием, испещрив её не только замечаниями, но и правкой. Уже на первых страницах он отметил фразу о том, что Накатов состоял в оппозиции и за это «с больших вождей снят и направлен на проволочно-гвоздильный завод заместителем директора» [585]. Спустя несколько страниц Сталин вычеркнул монолог Накатова, обращённый к Нине и явно свидетельствовавший о его «троцкистских» взглядах: «Мы становились большевиками в непрестанной борьбе с могучими противниками… А вы растете на готовых лозунгах. Вам предложено – либо верить на слово, либо молчать. Единственным вашим багажом становятся истины, усвоенные в порядке директивы… Предписано считать их правдой. А что, если это не так? Что, если „правда“, которой ты веришь,– есть ложь в основании своем? И ты споришь… о конечной неправде – не видя того, что вся страна лжет и обманывает – ибо сама она обманута» [586].

Далее Сталин вычеркнул большой монолог Нины, написав на полях рукописи: «К чему эта унылая и нудная тарабарщина?» Этот монолог свидетельствовал о том, что «троцкистские» идеи находили отклик у тогдашней молодежи: «У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве, когда трамвай задавит женщину,– выругаемся – вот опять задержка движения. Двойная жизнь… Сами себя успокаиваем – такая, мол, жизнь и нужна нам, мы – новые, мы – хорошие. Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем – и всё напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись „обязателен к приему по золотому курсу“. Никто этот рубль в Торгсин не несёт. Так и все наши лозунги – на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений – вчера был вождь, и все перед ним кадили, а завтра сняли его и никто ему руки не подаёт. Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние – как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся… Мы ходим на демонстрации столько лет и вам верим много лет – но всё это не прочно. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией – сегодня линия, завтра уклон (выделенные слова Сталин подчеркнул.– В Р.). А я устала так жить, я хотела бы сама во всём разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции,– я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда. А теперь мы на глиняных ногах от того, что твёрдым быть сейчас легко, раз партия в стране одна и партия эта – железная сила. За её спиной мы и прячемся… А врем мы и обманываем и подличаем и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а, может быть, даже хуже» [587].

Особое недовольство Сталина вызвал кульминационный эпизод пьесы, в котором заместитель наркома Рядовой, давний товарищ Накатова, после спора с ним собирался информировать «органы» о его настроениях, а возмущённая этим Нина стреляла в Рядового. Трижды перечеркнув эту «террористическую» сцену, Сталин написал: «Советую переделать всё остальное и обойтись без выстрела Нины и его последствий» [588].

Разумеется, в пьесе Афиногенова были и филиппики «положительных героев» против Накатова, и выспренные славословия в адрес Сталина, который «ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся». Однако все они перекрывались суждениями Накатова о «системе магометанского (Сталин заменил это слово на «приказного») социализма», о «верхах», которые воспитывают «янычар, готовых броситься на любого, кто усомнится в правильности линии» и т. д. [589]

В «заключении» Сталина по поводу пьесы недвусмысленно резюмировалось, что «пускать пьесу в таком виде нельзя» [590].

Посчитавший, что переделка пьесы в духе замечаний Сталина позволит ей увидеть свет, Афиногенов создал новый вариант и направил его Сталину, заодно попросив посмотреть результаты работы над пьесой в московских театрах. Уже на следующий день на этом письме появилась резолюция Сталина: «T. Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной» [591]. После этого автор вынужден был обратиться к театрам с просьбой снять пьесу с постановки.

Не меньшее внимание, чем художественной литературе, Сталин уделял положению в области философии. В октябре 1930 года состоялось заседание президиума Комакадемии, на котором обсуждался вопрос «О разногласиях на философском фронте». Оно свелось к проработке академика А. М. Деборина, ответственного редактора ведущего философского журнала «Под знаменем марксизма». Особое рвение в критике Деборина и его учеников, известных философов Карева, Стэна, Луппола проявили наиболее рьяные сталинисты, как «старые» (Ярославский), так и «молодые» (Митин).

Вскоре к Деборину обратился заведующий культпросветотделом ЦК Стецкий, заявивший, что отныне требуется утвердить один авторитет во всех областях научного знания, в том числе в философии – авторитет Сталина. Вскоре после этого Деборина посетили молодые философы Митин, Юдин и Ральцевич и предъявили ему требование: он должен публично выступить с осуждением своих учеников и провозгласить Сталина великим философом. Отлично понимая, чем он рискует, Деборин категорически отказался пойти на сделку со своей научной совестью и выполнить этот ультиматум.

После этого Сталин решил сам вмешаться в философские споры. Он принял участие в заседании бюро партийной ячейки Института Красной профессуры и выступил там с речью, в которой предписал осуществить погром во всех общественных науках, «разворошить и перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Всё, что написано деборинской группой,– разбить. Стэна, Карева вышибить можно… Деборин, по-моему, безнадежный человек, однако в редакции его надо оставить, чтобы было кого бить» [592].

Эти установки Сталин закрепил в ответах на вопросы участников заседания. На вопрос: «Надо ли связывать борьбу в теории с политическими уклонами?» он ответил: «Не только можно, но и обязательно нужно». Отвечая на вопрос: «На чём следует сосредоточить свое внимание институту в философской области?» Сталин заявил: «Бить – главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били. Гегель – для деборинцев – икона. Плеханова надо разоблачить. Он всегда свысока относился к Ленину. И у Энгельса не всё правильно. В его замечаниях об Эрфуртской программе есть местечко насчёт врастания в социализм. Это пытался использовать Бухарин. Не беда, если где-то в своей работе заденем Энгельса» [593].

Эти указания были закреплены организационными выводами. 26 января 1931 г. было опубликовано постановление ЦК «О журнале „Под знаменем марксизма“», в которой группа Деборина обвинялась в отрыве философии от политики и в скатывании «в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевистствующего идеализма» [594]. В этом придуманном Сталиным определении слово «меньшевистствующий» намекало на то, что Деборин до революции был меньшевиком, а слово «идеализм» – на его позитивное отношение к гегелевской философии.

С этого времени в печати появился термин «новое философское руководство», под которым имелись в виду молодые карьеристы Митин и Юдин, чье «научное творчество» исчерпывалось многочисленными брошюрами и статьями, прославлявшими «теоретический гений» Сталина и требовавшими «выкорчевывать агентуру классового врага», «агентуру троцкизма» во всех общественных науках.

Как отмечалось в «Рютинской платформе», «разгром деборинской группы за то, что она не проявляла усердия в апологетической защите политики Сталина и в восхвалении его теоретически безграмотных и тупых статей… окончательно завершил теоретическое опустошение партии.

В настоящее время на теоретическом фронте подвизается всё, что есть в партии самого недобросовестного, бесчестного. Здесь работает настоящая шайка карьеристов и блюдолизов (Митин, Юдин, Ральцевич, Кольман и пр.), которые в теоретическом услужении Сталину показали себя подлинными проститутками» [595].

Нелишне добавить, что эта «шайка» (за исключением Ральцевича, попавшего в мясорубку 1937 года) в дальнейшем сыграла ведущую роль в истреблении лучших советских философов и в объявлении «буржуазными» важнейших отраслей современной науки: генетики, кибернетики, теории относительности и т. д.

Наибольшее внимание Сталин уделял «историческому фронту». Одним из главных идеологических средств утверждения сталинизма явилось насаждение лживых версий об истории большевизма и Октябрьской революции. Открывшиеся ещё в 1924 году фальсификаторские кампании приобрели к началу 30-х годов огромные масштабы и вылились в беспощадную расправу с честными марксистскими историками. Вслед за учёными, примыкавшими к оппозициям, жертвой этой расправы стал основатель и директор Института Маркса – Энгельса Д. Б. Рязанов. Обладавший огромным авторитетом в международном рабочем движении, Рязанов в 20-е годы получил от немецких социал-демократов – хранителей архива Маркса и Энгельса – фотокопии многих неопубликованных работ из этого архива. Под его руководством были впервые изданы «Немецкая идеология», «Диалектика природы», рукописи молодого Маркса и значительная часть переписки Маркса и Энгельса. В 1930 году было торжественно отпраздновано 60-летие Рязанова. В сборнике, посвящённом этому юбилею, К. Цеткин писала: «На цоколе великолепного памятника созидательной научной работы советского государства неизгладимыми чертами вырезано имя „Рязанов“» [596].

Неспособный к сделкам со своей научной совестью, Рязанов вызывал ненависть Сталина. В упомянутой выше беседе в Институте Красной профессуры, перечисляя имена тех, кого следует «бить», Сталин особо подчеркнул: «Не забудьте Рязанова. Вообще Институт Маркса и Энгельса у нас на отлете» [597].

Для расправы с Рязановым было использовано то обстоятельство, что в его Институте работали несколько бывших меньшевиков, занимавшихся в основном переводами произведений Маркса и Энгельса. В 1930 году они были арестованы и затем посажены на скамью подсудимых на процессе по делу «Союзного бюро». Некоторые из них «признались» в том, что совместно с Рязановым занимались «вредительской деятельностью на историческом фронте». В феврале 1931 года Рязанов был исключён из партии и направлен в административную ссылку в Саратов, где работал консультантом при библиотеке университета до 1937 года, когда он был вторично арестован и расстрелян.

В статье «Дело т. Рязанова» Троцкий раскрывал подлинные причины обвинения старого революционера в «измене партии». «Рязанов обвиняется не больше и не меньше, как в участии в заговоре меньшевиков и эсеров, связанных, в свою очередь, с заговором промышленной буржуазии ‹…›,– писал Троцкий.– Мы ни на минуту не сомневаемся в том, что т. Рязанов ни в каком заговоре не участвовал. Но откуда же, в таком случае, взялось обвинение? Если оно выдумано, то кем и с какой целью?.. Кому нужен мировой скандал вокруг имени Рязанова?» [598]

Троцкий напоминал, что за последние годы Рязанов отстранился от активного участия в политической жизни. «Он разделил в этом отношении участь очень многих старых членов партии, которые с отчаянием в душе отошли от внутренней жизни партии, замкнувшись в хозяйство или культурничество. Только это самоотречение давало Рязанову возможность охранять свой Институт от разгрома в течение всего послеленинского периода». Однако удержаться даже на такой нейтральной позиции оказалось невозможным. «Жизнь партии, особенно со времени XVI съезда, превратилась в постоянный экзамен на верность единому и единственному вождю… Но Рязанов был органически неспособен подличать, подхалимствовать, упражняться в излиянии верноподданнических чувств». Поэтому в его Институт была направлена группа молодых «красных профессоров», которые «обычно мало смыслят в марксизме, но зато набили себе руку в деле подвохов, кляуз и фальшивых доносов». Эта группа занялась провокационной травлей старого учёного. Конечно, «если б Рязанов где-нибудь, хотя бы в нескольких словах, намекнул на то, что Маркс и Энгельс были только предтечами Сталина, то все козни молодых негодяев сразу рассыпались бы прахом, и никакой Крыленко (обвинитель на процессе «меньшевистского центра».– В Р.) не осмелился бы вменить Рязанову в вину его потачки по отношению к переводчикам-меньшевикам. Но на это Рязанов не пошёл. А на меньшем генеральный секретарь не мог примириться» [599].

В расправе над Рязановым Троцкий усматривал новый симптом того, что, «достигнув аппаратного всемогущества, Сталин чувствует себя внутренне более слабым, чем когда бы то ни было… Ему необходимы каждодневные подтверждения его прав на роль диктатора. Так наступила очередь Рязанова… Старый революционер сказал: „служить молча, стиснув зубы – готов; восторженным холуем быть – не могу“. Вот почему Рязанов попал под партийное правосудие Ярославских. После этого Ягода сервировал улики» [600].

Избавившись от последнего крупного большевистского историка (не считая Покровского, «разоблачение» которого развернулось несколько позже, после его смерти), Сталин в конце 1931 года решил выступить сам в качестве историка марксизма и международного рабочего движения. Его письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма» положило начало шумной идеологической кампании, направленной на окончательный запрет сколько-нибудь объективного освещения в советской и зарубежной коммунистической печати как прошлой деятельности Троцкого, так и его позиций в современной политической борьбе. Сталин требовал покончить с «гнилым либерализмом… в отношении троцкизма, хотя бы разбитого и замаскированного». Как «головотяпство, граничащее с преступлением», он расценивал взгляд на троцкизм как на фракцию в мировом коммунистическом движении. «На самом деле троцкизм давно уже перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР» [601]. Это новая формула, прочно вошедшая в партийный лексикон, завершала пятилетнюю кампанию по отождествлению «троцкизма» с контрреволюцией и вменяла в обязанность коммунистам отношение к Троцкому и «троцкистам» не как к идейным оппонентам, а как к злейшим политическим врагам.

Сразу после публикации письма Сталина из библиотек были изъяты все работы Троцкого, изданные до его изгнания из страны, и все книги, в которых приводились ссылки на эти работы или содержались упоминания о его революционной деятельности. Обнаружение при обысках таких книг в личных библиотеках стало основанием для приобщения их в качестве вещественного доказательства к делам о «контрреволюционной троцкистской деятельности».

Статья Сталина и развивавшая её основные положения речь Кагановича на юбилейном вечере, посвящённом десятилетию Института Красной профессуры (декабрь 1931 года), дали сигнал разнузданной борьбе с «троцкистской контрабандой» не только в СССР, но и в зарубежных коммунистических партиях. Руководящие органы европейских компартий приняли специальные решения с одобрением сталинской статьи. Торез, Тольятти и другие руководители Коминтерна активно включились в переписывание истории с позиций новых сталинских установок.

Попутная цель сталинской статьи состояла в том, чтобы нанести новый удар по левому крылу социал-демократии, представив её предшественников (прежде всего Розу Люксембург) в качестве врагов ленинизма. В этой связи Троцкий выступил со статьей «Руки прочь от Розы Люксембург!» Напоминая, что по поводу Люксембург Ленин привёл старое двустишие: «Случается орлам пониже кур спускаться, но курам никогда под облак не подняться», Троцкий писал: «Вот именно! Вот именно! По этой самой причине Сталину следовало бы осторожнее расходовать свою злобную посредственность, когда дело идёт о фигурах такого масштаба, как Роза Люксембург» [602].

Показывая, что в своих оценках Ленина как якобы непримиримого противника «люксембургианства» Сталин не только злостно искажает ленинские взгляды, но и противоречит собственным высказываниям предшествующих лет, Троцкий замечал: «Сталин ещё раз пойман с поличным. Пишет ли он о вопросах, в которых ничего не смыслит? Или же сознательно играет краплеными картами в основных вопросах марксизма? Такая альтернативная постановка вопроса не правильна. На самом деле есть и то, и другое. Сталинские фальсификации сознательны, поскольку продиктованы в каждый данный момент вполне отчётливым личным интересом. В то же время они полусознательны, поскольку первобытное невежество не ставит никаких препятствий его теоретическому произволу» [603].

Письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма» положило начало травле многих большевистских историков, включая даже такого преданного сталиниста, как Ярославский, который вскоре покаялся в том, что недостаточно осветил в своих исторических работах роль Сталина в развитии большевизма.

Развернувшаяся погромная кампания коснулась авторов всех учебников по истории партии, всех историков Октябрьской революции. Особенно сильный удар был нанесён по Шляпникову – автору книг «Революция 1905 года», «Канун семнадцатого года» и «1917 год» (последний труд состоял из четырёх томов, изданных в 1923—1931 годах). 8 января 1932 года в «Правде» появилась двухподвальная статья «1917 год в меньшевистском освещении», написанная группой «красных профессоров» во главе с Поспеловым. В этой статье работа Шляпникова именовалась «гнусным троцкистским пасквилем», «возмутительной клеветой», «чудовищной фальсификацией» и т. п. Главная причина этих обвинений заключалась в том, что Шляпников – сам активный участник февральской и Октябрьской революции – «не осветил руководящую и направляющую роль товарища Сталина в Октябрьском восстании» и даже писал об ошибках Сталина в 1917 году. Вслед за появлением этой статьи было принято решение Политбюро, в котором Шляпникову предлагалось «признать свои ошибки и отказаться от них в печати. В случае же отказа со стороны т. Шляпникова выполнить этот пункт в 5-дневный срок – исключить его из рядов ВКП(б)» [604]. После этого решения Шляпников обратился в Политбюро, обещая исправить формулировки, которые «могут подать повод для неправильного толкования». Вслед за этим в «Правде» было опубликовано его заявление, в котором он признавал свои «ошибки» и заверял, что примет все меры к их исправлению [605].

В «Рютинской платформе» подчеркивалось, что в «историческом» письме Сталина «сила доказательства обратно пропорциональна силе окрика зазнавшегося, зарвавшегося, обнаглевшего вождя, чувствующего себя в партии и стране, как в своей вотчине, где он волен казнить и миловать всякого… Отныне историю партии будут писать, вернее фабриковать заново… Фальсифицировать историю партии под флагом её защиты, раздуть одни факты, умолчать о других, состряпать третьи, посредственность возвести на пьедестал „исторической фигуры“ – вот в чём будет заключаться суть переработки учебников по истории партии» [606].

XXXIII

Лидеры бывших оппозиций в начале 30-х годов

В условиях обострившегося до предела хозяйственно-политического кризиса и всё большего нагромождения сталинской кликой лжи и фальсификаций, в партии нарастал мировоззренческий кризис. Как подчеркивалось в «Рютинской платформе», «этот кризис в настоящее время глубоко скрыт, он находит пока свое внешнее проявление только в отдельных редких случаях; пресс террора мешает ему вырываться наружу, но он захватил уже довольно значительный слой мыслящей части партии, имеющей действительно коммунистическое мировоззрение… Значительная часть членов партии живёт в настоящее время просто с выпотрошенными душами, изъеденная всеобщим скептицизмом и разочарованием» [607].

Последняя характеристика относилась прежде всего ко многим лидерам бывших оппозиций, которые, пройдя через ритуальные обряды покаяний, продолжали находиться на ответственных постах. Бухарин, Рыков, Томский, Пятаков оставались членами ЦК, Догадов и Сокольников – кандидатами в члены ЦК. В партийных кругах всё острее ощущалось недоумение по поводу того, что эти люди, в прошлом отличавшиеся смелостью и независимостью суждений, теперь не решались произнести ни единого критического слова о гибельной политике сталинского руководства. «Чем же всё-таки объясняется их молчание? – задавал вопрос один из корреспондентов «Бюллетеня».– Неужели же только голым страхом за личную судьбу? Но разве можно себе представить положение, более тяжкое и более недостойное, чем то, в какое многие из бывших вождей, теоретиков и политиков поставлены сталинской бюрократией, правда, при прямом участии самих „пострадавших“. Казалось бы, им нечего терять, кроме цепей унижения и бессилия. Или может быть, они просто окончательно и полностью выдохлись и ничего не сохранили за душой? Скорее всего именно так» [608].

По существу, о том же речь шла в дневниковых записях А. М. Коллонтай, во время приезда в Москву в июне 1932 года встречавшейся со многими «стариками». Замечая, что «старики» всё критикуют, охаивают, высмеивают, с раздражением говорят, что так продолжаться не может, Коллонтай приводила типичное высказывание, услышанное ею: «Мы теряем верный курс. Компас испорчен». К этому Коллонтай добавляла: «Если спросить, что они предлагают, какие меры? Их нет» [609].

Выработка альтернативы сталинской политике потребовала бы от бывших лидеров оппозиций перехода от бессильного брюзжания к более серьезным выводам и действиям. Искушённые опытом своих прежних унижений и судьбой «троцкистов», продолжавших томиться в тюрьмах и ссылках, эти люди понимали, что при переходе к каким-либо формам борьбы против Сталина они могут потерять уже не только честь и достоинство, но и личную свободу. К тому же они ещё в большей степени, чем рядовые оппозиционеры, цепью своих непрерывных покаяний и заверений в верности «генеральной линии», оказались втянутыми в режим двоедушия, установившийся в партии. «Можно смело утверждать,– писал корреспондент «Бюллетеня»,– что из 10 партийцев – 8 разъедено сомнениями. В частных разговорах они говорят об этом, а на ячейках и конференциях все решения принимаются… единогласно. Почему? „А какой смысл? Если я буду погибать в Сибири, я этим тоже ничему не помогу“» [610].

Именно такие суждения, по-видимому, были характерны для лидеров правой оппозиции, в конце 20-х годов остро критиковавших Сталина, а с начала 30-х годов, когда его ошибки и преступления многократно возросли, отказавшихся от какой бы то ни было борьбы с ним. Так, Бухарин, проезжавший летом 1930 года через Украину, был потрясён зрелищем распухших от голода детей, просивших на полустанках милостыню. Рассказывая об этом своему другу Ларину, Бухарин с возгласом: «Если более чем через десять лет революции можно наблюдать такое, так зачем же было её совершать!» рухнул на диван и истерически зарыдал [611]. Однако в своих публичных выступлениях 1930 и последующих годов Бухарин не переставал бичевать собственные прошлые «ошибки» и прославлять «победы» сталинского руководства.

Даже людям, далеким от партии, было ясно, что бывшие «вожди», капитулируя перед Сталиным, окончательно утрачивают собственную личность, свои волевые, нравственные и интеллектуальные качества. Так, в 1930 году М. Пришвин сделал в своем дневнике примечательную запись: «Сознают ли вполне такие люди, как Бухарин, что, отрекаясь публично от себя самих, они в то же самое время и лично кончаются». Отречения продиктованы тщетной надеждой «когда-нибудь при удобном случае вернуть человеческую душу в сохраняемый футляр от исчезнувшего себя самого» [612].

Вымогательство всё новых покаяний неумолимо влекло этих людей по наклонной плоскости. О противоестественном образе жизни, который им приходилось вести, свидетельствует тот факт, что члены «бухаринской тройки» почти перестали встречаться между собой из-за боязни быть обвинёнными в продолжении «фракционной деятельности». Дочь Рыкова вспоминала, что после 1930 года в их доме почти никто не бывал. Она же рассказывала, как в начале 30-х годов ей пришлось быть свидетельницей оскорблений Рыкова со стороны сталинцев. В правительственной ложе Большого театра «Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда все остальные (члены Политбюро) как по команде набросились на Рыкова, все заговорили сразу, громко, резко, зло» [613].

Непрерывное вымогательство покаяний и клятв в верности «генеральной линии» от лидеров бывших оппозиций не преследовало цель утвердить какие-либо принципы, поскольку всякие принципы утрачивали ценность в условиях бесконечных бюрократических зигзагов. Цель этих вымогательств, как подчеркивал Троцкий, сводилась к одному: «внушить партии, что какое бы то ни было противодействие или сопротивление, какая бы то ни было критика аппарата, какой бы то ни было ропот, даже шёпот против аппарата… могут привести лишь к репрессиям или к новым идейным унижениям. „Самокритика“ служит той же цели с другой стороны, ибо означает обязанность членов партии критиковать то, что „критикует“ аппарат» [614].

Не все покаяния бывших оппозиционеров были от начала до конца лицемерными. В книге «Сталин» Троцкий ссылался на свидетельство большевика-невозвращенца Бармина о том, что многие сомневавшиеся, колеблющиеся или прямые противники Сталина в начале 30-х годов считали, что несмотря на все его ошибки, провалы и преступления, страна всё же движется вперед и поэтому нужно отбросить все другие соображения и работать под его руководством [615].

Среди оппозиционеров было немало и таких, которые выступали с покаянными заявлениями для того, чтобы возвратиться в партию и внутри неё возобновить оппозиционную подпольную деятельность. Однако очень скоро они убеждались в том, что политические условия такой деятельности неизмеримо тяжелее, чем условия нелегальной работы большевиков при царизме. Постоянно ощущая надзор ГПУ, эти люди «переживали подлинный внутренний кризис, боялись за будущее партии, многие – за свое будущее, каялись, чистосердечно возвращались на второстепенную работу и становились послушными, смертельно перепуганными и полностью преданными чиновниками» [616].

Наиболее отважная часть оппозиционеров не опускала руки в ожидании лучших времён и ставила перед собой те же задачи, что в годы дореволюционного подполья: анализ развивающихся событий, сохранение сил для выступления в благоприятный момент против сталинизма, установление и поддержание связи между всеми антисталинскими силами в партии. Постепенно преодолевалась разобщённость этих сил, выступавшая следствием их прежних политических разногласий. Эти разногласия на рубеже 30-х годов объективно сгладились, поскольку оценка сталинской социально-экономической политики и внутрипартийного режима у «левых» и «правых» в основном совпадала. В сознании бухаринцев постепенно разрушалась «теория первородного греха» – «троцкизма», которую они изобрели в 20-е годы и которой они первоначально руководствовались в критике сталинского ультралевого курса. В 1936 году в «Бюллетене оппозиции» было помещено письмо ссыльного оппозиционера, в котором рассказывалось, что при встрече в 1932 году с бывшими «бухаринцами» (Слепковым, Марецким и др.) он убедился, что они «совершенно изменились и не скрывали – разумеется, в интимных кругах – свое новое отношение к Троцкому и к троцкистам» [617]. Со своей стороны, троцкисты приходили к выводу о том, что во имя общих задач борьбы со сталинизмом следует отбросить воспоминания об их беспринципной травле бухаринцами.

В 1932 году стал складываться блок между участниками всех старых оппозиционных течений и новыми антисталинскими внутрипартийными группировками. Трагедия этого блока состояла в том, что он возник слишком поздно, в условиях, когда весь репрессивный сталинский аппарат был мобилизован на поиск подпольных оппозиционных групп в партии и их беспощадное преследование.

Переходя к анализу истории этого блока, следует остановиться на различных исторических версиях, отрицающих наличие внутрипартийной борьбы в 30-е годы.

XXXIV

В русле «единой версии»

В многочисленных исторических работах самой разной идеологической ориентации мы встречаемся с тремя одинаковыми тезисами: никакой серьезной оппозиции сталинизму в партии не существовало; все признания на московских процессах были вырваны пытками, угрозами, обещаниями сохранить жизнь и не имели никакого отношения к истине; все репрессированные в 30-е годы были «невиновными», в том числе в попытках борьбы против Сталина и сталинизма.

Эти положения разделялись следующими тремя группами авторов: 1) Хрущёв и развивавшие его трактовку событий 30-х годов идеологи и историки периода «оттепели»; 2) авторы явно антикоммунистического толка типа Конквеста и Солженицына; 3) авторы многочисленных работ о сталинизме, появившихся в СССР в конце 80-х годов.

Разумеется, эти общие посылки выдвигались по совершенно разным основаниям. Начнем с причин, побудивших отстаивать эту антиисторическую версию Хрущёва и его подручных идеологов, возглавивших первую (после XX съезда) и вторую (после XXII съезда) волну разоблачений сталинизма. Все они в прошлом были ярыми сталинистами и принимали активное участие в «большом терроре» или хотя бы в его идеологическом обосновании. Это обусловило парадоксальное толкование ими истории внутрипартийной борьбы: зверства Сталина именовались «ошибками», а любые формы сопротивления сталинизму продолжали считаться «преступлениями». Единственным «законным» проявлением протеста против «культа личности» Хрущёв соглашался считать тайное голосование на XVII съезде партии, при котором против Сталина голосовала примерно четверть делегатов. Понятно, что в хрущевскую схему не укладывались никакие более серьезные формы борьбы со Сталиным и сталинизмом. Следовавшие этой схеме историки объясняли чудовищные масштабы репрессий 30-х годов лишь отрицательными чертами характера и болезненной подозрительностью Сталина. Все же остальные аспекты истории партии по-прежнему рассматривались в духе «Краткого курса истории ВКП(б)» – как цепь непрерывных побед «генеральной линии партии», одержанных в борьбе с антипартийными течениями, прежде всего с «троцкизмом». За Троцким был сохранён ярлык «злейшего врага ленинизма», который якобы утратил в 30-е годы своих сторонников внутри страны [618].