Текст книги "Власть и оппозиции"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Опираясь на анализ первых уроков сплошной коллективизации, Троцкий вновь характеризовал свое отношение к крестьянству. Непосредственным поводом для этого послужило утверждение Ярославского о том, что Троцкий, якобы всегда считавший крестьянство враждебной социализму силой, не может представить его иначе, как быдло, как скот, который «шарахается» в открытые ворота коллективизации. «Крестьянство со скотом я не сравнивал,– отвечал на это Троцкий.– …Крестьянство враждебной силой я не считал никогда. Но не считал его и сознательной социалистической силой». Такого взгляда на крестьянство придерживались Маркс и Энгельс, писавшие об идиотизме деревенской жизни. Из этих слов народники в свое время выводили мнимую враждебность марксистов к крестьянству. На деле же эти слова лишь фиксировали отличительные признаки крестьянства (каким оно было в Европе в XIX веке и каким оно сохранилось в СССР к началу коллективизации): ужасающую раздробленность и страшно сильную зависимость от природной стихии. Из этих черт вытекает противоречивость социального положения и психологии крестьянства. «Насколько крестьянин реалист в вопросах своего окружения, настолько он становится жертвой слепого инстинкта в больших вопросах. Вся история крестьянства состоит в том, что оно, после десятилетий или столетий тяжкой неподвижности, шарахалось то в одну, то в другую сторону… Чтобы освободить крестьянина от давящих его сознание стихийных сил, нужно его раскрестьянить. В этом и есть задача социализма. Но разрешается она не формальной коллективизацией, а революцией сельскохозяйственной техники» [343].

В приведённых положениях особого внимания заслуживает тезис о «раскрестьянивании». В последние годы многие публицисты широко использовали это понятие, понимая под ним утрату крестьянином чувства хозяина земли и производимой им продукции.

У Троцкого понятие «раскрестьянивания» имело принципиально иной смысл. Под «раскрестьяниванием» он понимал освобождение крестьянства от социальной беспомощности перед лицом стихийных сил природы. В этом смысле «раскрестьянивание» ныне уже произошло в передовых капиталистических странах. Современный капиталистический фермер, обладающий образованием, как правило, не ниже среднего специального, использующий новейшую технику и высшие достижения биотехнологической революции, вовлечённый в многообразные кооперативные связи, поддерживаемый государственными субсидиями, окружённый развитой производственной и социальной инфраструктурой,– такой фермер разительно отличается своим социальным обликом, образом жизни и характером труда от западноевропейского крестьянина XIX века или русского крестьянина 20-х годов, живших, по выражению Г. Успенского, «под властью земли». Процессу «раскрестьянивания», сопровождавшемуся неуклонным уменьшением численности и доли лиц, занятых в сельском хозяйстве (до 3—5 % в настоящее время в передовых капиталистических странах), при капитализме сопутствовали пауперизация и разорение множества крестьянских хозяйств. Троцкий считал, что в условиях социалистического строительства этот процесс может принять намного менее болезненные для миллионов крестьян формы. Причину прямо противоположного эффекта сталинской коллективизации он усматривал в том, что вместо добровольной и постепенной коллективизации, неразрывно сомкнутой с индустриализацией сельского хозяйства, бюрократия избрала утопически-реакционный путь скоропалительного и принудительного создания «крупных коллективных хозяйств без той технической основы, которая только и могла бы обеспечить их перевес над мелкими». Неизбежные на этом пути «крутые повороты, затрагивающие основы жизни 25 миллионов крестьянских хозяйств и бессмысленно дергающие их на протяжении года влево и вправо, не могут пройти бесследно для партии. Центристское короткомыслие и бюрократический авантюризм выйдут из этого опыта глубоко скомпрометированными» [344].

Уже в начале 30-х годов Троцкий предвидел, что даже при «успешном» завершении сплошной коллективизации труд в колхозах на протяжении длительного времени будет менее производительным и эффективным, чем труд в мелкотоварном крестьянском хозяйстве. Опасность коллективизации, подстёгиваемой «тремя кнутами бюрократии», состоит в том, что «при искусственном, т. е. преждевременном создании больших колхозов, где труд отдельного крестьянина утопает в труде десятков и сотен других крестьян, применяющих тот же индивидуальный инвентарь, обработка земли, вследствие утраты личного стимула, может оказаться ниже, чем даже в индивидуальных крестьянских хозяйствах». Эта опасность усугубляется тем, что «колхоз, не оправдываемый своей технической базой, неизбежно создает паразитарную хозяйственную бюрократию, худшую из всех. Крестьянин, который являлся в истории не раз пассивной опорой всяких видов бюрократизма в области государственного управления, совершенно не выносит бюрократизма в непосредственно хозяйственной области. Этого не надо забывать» [345].

XVIII

XVI съезд. «Добивание» «правых»

В июле 1930 года в обстановке массового отлива крестьян из колхозов, крайнего напряжения народного хозяйства и резкого падения жизненного уровня в городе и деревне открылся XVI съезд партии.

В преддверии съезда в среде «правых» вынашивалась мысль об осуществлении «дворцового переворота» против Сталина, но их лидеры на нелегальных фракционных совещаниях решительно отвергли этот путь. По свидетельству Авторханова, накануне съезда собралась группа «активистов», давно уже требовавших от своих вождей энергичных действий по свержению Сталина. Ссылаясь на банкротство сталинской политики и крестьянские бунты, они прямо поставили перед приглашённым на собрание Бухариным вопрос: «Когда жизнь подтвердила ваши самые мрачные прогнозы во всех отраслях внутренней политики, а крестьяне, доведённые до отчаяния, проголосовали за вас своей кровью, неужели после всего этого вы собираетесь на XVI съезде голосовать за Сталина?». Бухарин уклончиво ответил, что атаки против сталинцев сверху не увенчались успехом, поэтому линия партии может быть выправлена только снизу. Один из «активистов» на это заявил, что против аппарата бессильны членские билеты низов, следовательно, в арсенале средств борьбы остается только «хирургия». В ответ Бухарин стал пространно рассуждать, что идеалы социализма и социальной справедливости, во имя которых была совершена революция, не могут быть принесены в жертву межгрупповой борьбе в верхах партии. Закончил же он свое выступление софизмом: «Неумелое управление великолепной машиной вовсе не говорит о пороках самой машины. Нелепо разбивать эту машину, лишь бы убрать водителя» [346].

Несмотря на фактический отход «тройки» от политической борьбы, Сталину не удалось избежать предсъездовской дискуссии, которая в некоторых партийных организациях перерастала в поддержку «правых». Так было, например, в Промакадемии, где партийная ячейка возглавлялась представителями «старой гвардии», занимавшими антисталинскую позицию [347]. Этой группе противостояла находившаяся в меньшинстве группа молодых партийцев, «стоявших на позициях Центрального Комитета», к которой принадлежал Хрущёв. Острота борьбы выразилась, в частности, в том, что Хрущёва несколько раз проваливали на выборах в президиум партийных собраний и в бюро партийной ячейки. Несмотря на ряд выступлений «Правды» о «засилии правых» в Промакадемии, на её партийном собрании делегатами на районную конференцию наряду со Сталиным были избраны Бухарин и Рыков. После этого Мехлис вызвал Хрущёва в «Правду» и предложил ему подписать подготовленную в редакции статью с критикой «нездоровой обстановки» в парторганизации Промакадемии. На следующий день после выхода статьи состоялось новое партийное собрание, на котором были отозваны все избранные ранее делегаты, кроме Сталина, а на районную конференцию были избраны «сторонники генеральной линии», в том числе Хрущёв, ставший секретарем партийной организации академии. На районной конференции Хрущёв заявил, что «избрание „правых“ – уловка бывшего партийного руководства академии, которое сочувствовало „правым“, а теперь лишено доверия и переизбрано» [348]. Эти события определили дальнейшую судьбу Хрущёва. Уже в январе 1931 года он был избран секретарем Бауманского райкома партии, вслед за чем началось его быстрое восхождение по ступеням партийной иерархии.

Хрущёв вспоминал также о том, что предсъездовская Бауманская районная конференция проходила очень бурно. На ней выступила Н. К. Крупская, чья речь прозвучала «не в такт генеральной линии партии», за что конференция осудила её выступление [349].

Немало писем с осуждением Сталина приходило в редакцию «Правды». Большинство из них, разумеется, клалось под сукно. Однако отдельные письма с протестом против возложения вины за «перегибы» на «стрелочников» всё же появились на страницах «Правды». Так, в статье Мамаева говорилось: «У кого же закружилась голова?.. Постановляем одно, а на деле проводим другое. Так нечего наводить тень на ясный день. Надо сказать о своих собственных прострелах и не учить этому низовую партийную массу… Выходит, „царь хорош, а чиновники на местах негодные“… Надо под ленинским микроскопом проверить причины перегибов и не карать за них покорных исполнителей – сельских коммунистов» [350].

Однако такого рода настроения не нашли отражения на самом съезде, который, как это будет свойственно и всем последующим партийным съездам, отличался крайне мажорной тональностью. В такой тональности было выдержано, в частности, выступление старейшего партийного историка М. Покровского, который расценивал форсированную индустриализацию и коллективизацию как показатель «вступления страны в социализм». «В 1921 году приходилось слышать прогноз: „О, ещё на 25 лет нам хватит промежуточного положения, ещё через 25 лет будем строить социализм“,– говорил он.– Тогда думалось: нам до этого не дожить. Дожили… Не знаю, имею ли я на это достаточно полномочий, но я хотел бы от лица всего моего поколения выразить благодарность всем, кто строит социализм. (Кржижановский: Можете, можете! Продолжительные бурные аплодисменты.)» [351]

В отчётном докладе Сталина говорилось о «гигантских успехах» индустриализации и коллективизации, о правильности и победе «генеральной линии партии». При этом, как указывалось в «Рютинской платформе», Сталин умолчал о двух решающих фактах, сводящих на нет все его парадные реляции. Во-первых, он «скрыл от партии, что в это время вся текстильная промышленность с 600 тыс. рабочих из-за отсутствия сырья стояла целиком 4 месяца, ряд других отраслей лёгкой промышленности, а также сотни предприятий тяжёлой работали на 2/3 и даже на половину» [352]. Во-вторых, он не обмолвился ни словом о только что прошедшей по всей стране волне невиданных доселе крестьянских восстаний.

По накалённости критики оппозиции XVI съезд крайне походил на предыдущий съезд, с той лишь разницей, что теперь шла речь не о «добивании» оформленной оппозиции, продолжавшей отстаивать свои взгляды, а о добивании «уклонистов», из которых ни один не произнёс ни слова в защиту своих взглядов и тем более – не посмел критиковать авантюристический сталинский курс, принявший особенно опасные формы и масштабы после капитуляции бухаринской группы.

При обсуждении политического отчёта ЦК главное внимание уделялось не анализу чрезвычайно обострившихся экономических и социально-политических проблем, а безудержным нападкам на лидеров «правой оппозиции». Киров требовал, чтобы они признали свою платформу «кулацкой программой», ведущей к гибели социалистического строительства, и заявлял, что «каждый лишний процент темпа в нашей индустриализации, каждый лишний колхоз – всё это было достигнуто не только в борьбе с кулаком и прочими контрреволюционными элементами в нашей стране, это было достигнуто в борьбе против тт. Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова» [353]. «Нельзя, товарищи, без содрогания подумать о том, что было бы с пролетарской революцией, с рабочим классом, если бы линия правых победила» [354],– патетически восклицал Косарев. «Вы покаялись на ноябрьском пленуме, покаялись вчера, а сверх того ничего больше вами не было сделано»,– упрекал «правых» Рудзутак. Он же впервые публично сообщил на съезде о переговорах между Бухариным и Каменевым, охарактеризовав их как «заговор против ЦК» [355].

Вконец деморализованные «правые» как бы соревновались друг с другом в признании своих «ошибок», пытаясь опровергнуть лишь наиболее одиозные обвинения. Отрицая наличие «фракции» у правых, Томский тем не менее признавал, что их деятельность несла в себе «зародыши фракционности»: «Как же иначе?.. Совместные документы со своей особой линией, совместные формулировки, совместные совещания по кругу определённых вопросов,– конечно, тут уже есть налицо элементы фракционности». В ответ на требование покаяться Томский заявил, что «покаяние» – не большевистский термин, и с горечью произнес: «Трудновато быть в роли непрерывно кающегося человека. У некоторых товарищей есть такие настроения – кайся, кайся без конца и только кайся… Дайте же немного поработать» [356].

Лидерам «правой оппозиции» пришлось в полной мере ощутить на себе те приемы, которые они вместе со Сталиным использовали против прежних оппозиций. Для доказательства их «фракционной деятельности» приводились сведения, полученные путём доносов. Бывший член МК М. Пеньков подробно рассказал о «фракционной работе» в Московской организации, утверждая, что «вожди правой оппозиции нас подталкивали, чтобы мы поскорее развернули свою работу, поскорее мобилизовали партийные организации, партийные и рабочие массы. Отдельных товарищей направляли для обработки к т. Бухарину с тем, чтобы эта оппозиционная работа была более плодотворной» [357].

В орготчёте ЦК Каганович заявил, что «Угланов до сих пор ещё работает против ЦК… до сих пор ещё обрабатывает людей тишком, тайком, против ЦК партии» [358]. В ответ на это обвинение Угланов на следующий день «совершенно откровенно» признал, что за последние месяцы у него вновь возникли серьезные сомнения в правильности политики в деревне, которыми он поделился с некоторыми товарищами. Поскольку Угланов умолчал о наиболее «криминальном» моменте этих бесед, на него посыпались новые обвинения в недоговорённости его признаний. После этого Угланов направил заявление в Президиум съезда, в котором говорилось: «В борьбе против линии партии я пытался в разговорах со многими членами партии представить главным виновником создавшегося положения в партии т. Сталина. Я считаю это своей тяжёлой ошибкой. Тов. Сталин показал в своем руководстве партией, что он заслуженно является вождем партии» [359].

Если на XV съезде реплики с мест во время выступлений оппозиционеров преследовали цель помешать им высказать свои аргументы, то теперь такие реплики бросались с целью добиться от «правых» ещё большего унижения. Так происходило не только во время речей Рыкова, Томского и Угланова (Бухарин отсутствовал на съезде по болезни), но и во время речи Крупской, которую не раз прерывали выкриками: «Насчёт Рыкова и Томского», «Мало, скажите точнее», «Не ясно», «Крайне недостаточно» [360].

Ближайшие соратники Сталина не раз варьировали в своих выступлениях мысль Микояна о том, что правых «мало били» [361]. Ворошилов говорил даже об «ангельском терпении, проявленном всеми членами Политбюро в отношении Бухарина, Томского и Рыкова», которое «впрок не пошло», и уверял, что «Ленин имел в сотни раз большую жёсткость и крепость руки, чем Сталин, которого сплошь и рядом обвиняют в жёсткости» [362].

Поскольку «правые» под угрозой ещё более свирепой травли не могли ответить по существу ни на одно обвинение в свой адрес, им приходилось молча выслушивать самые фантастические и противоречащие друг другу версии по поводу эволюции их взглядов. Так, Ворошилов объяснял их «грехопадение» не протестом против разрыва сталинской группы с прежней политикой, проводимой совместно с бухаринцами, а тем, что «дерясь с Троцким – Зиновьевым, правые думали, что вся ленинская партия приняла открыто правую программу, что она после разгрома „левых“ оппортунистов пойдет по новому – правому пути… Буквально на второй день после XV съезда Рыков, Томский и Бухарин показали свое истинное лицо, начали на наших глазах праветь и выступать против политики ЦК (особенно по вопросу хлебозаготовок)» [363].

В противоположность этой версии о «поправении» бухаринской группы Покровский заявлял, что «правый уклон – это есть мировоззрение, которое мы можем проследить даже в нашей литературе очень глубоко». Он упрекал Бухарина и его учеников в том, что с 1924 года они доказывали, будто «нашему крестьянину не свойственно чувство собственности, что он никогда не владел землей, что он, кратко говоря, без пяти минут социалист, к чему тогда коллективизация, он сам врастет» [364]. Маститый историк не счел нужным объяснить, почему в этом случае подобные взгляды на протяжении пяти лет, предшествовавших «великому перелому», составляли теоретическое кредо руководства партии, а «бухаринская школа» находилась под его защитой от критики со стороны левой оппозиции.

В целом выступавшие на XVI съезде мало заботились о логической непротиворечивости аргументов. Любой аргумент оказывался пригодным, если с его помощью можно было больнее ударить по уже капитулировавшей оппозиции. Абсолютное единство проявлялось лишь в «защите» Сталина от обвинений, которые распространялись в среде «правых».

Ярославский обличал Бухарина и его сторонников в том, что они «систематически изо дня в день дискредитируют т. Сталина» [365]. Впервые обнародовав положение из февральской декларации «тройки», содержавшее протест против того, чтобы «контроль со стороны коллектива заменялся контролем со стороны лица, хотя бы и авторитетного», Рудзутак заявлял, что в этом положении «имеется не только протест против существующего в партии режима, но имеется… прямая клевета на т. Сталина, против которого пытаются выдвинуть обвинение в попытках единоличного руководства нашей партией. Я, как член ЦК, попутно должен сказать здесь, что за всё время нашей совместной с т. Сталиным работы в ЦК мы не можем привести ни одного примера, ни одного случая, чтобы он свою волю и свое мнение пытался противопоставить мнению большинства ЦК, мнению коллектива» [366].

В критике правыми Сталина усматривалось свидетельство их перехода на позиции Троцкого. «Вы помните,– говорил Орджоникидзе,– как Троцкий травил Сталина. Буквально всё сводилось к тому, что во всех разногласиях, во всей борьбе виноват Сталин… Что проделывали правые в этом отношении? Я не буду приводить цитат, но скажу – буквально так же, в тех же самых словах,– они обрушивались на т. Сталина, как в свое время обрушивался Троцкий». «Наша партия и рабочий класс,– продолжал Орджоникидзе,– вполне правильно отождествляют т. Сталина с генеральной линией нашей партии, ведущей СССР от победы к победам. Именно за это партия с таким воодушевлением и восторгом встречает т. Сталина. (Аплодисменты.) Это не понимают ни Троцкий, ни Бухарин, ни Рыков и ни Томский» [367].

Напомнив, что Зиновьев и Каменев «начали с обвинений ЦК и т. Сталина в полутроцкизме, а окончили амнистией, блоком с Троцким для борьбы против партии, против ЦК», Постышев высказал предположение, «не означает ли молчание правых по вопросу о капитулянтской платформе Троцкого по сути дела своеобразную амнистию Троцкому для заключения блока с ним?» [368]. В этих и подобных им выступлениях критика Сталина отождествлялась с критикой ЦК и «генеральной линии партии» и одновременно закреплялся концентрированный «образ врага» – Троцкого и «троцкизма», к которым подверстывались все оппозиционные элементы партии. Отработанная уже в 20-е годы тактика создания этого «образа врага» позволяла скрывать реальные социально-экономические проблемы за грубой политической бранью.

Хотя на XVI съезде выступления не завершались здравицами в честь Сталина (это произойдёт на следующем съезде), но большинство приветствий и рапортов съезду, составленных услужливыми аппаратчиками, включали не применявшуюся на предыдущих съездах формулу о Сталине как «вожде партии».

Ещё одной новацией, опробованной на XVI съезде, явилась раздача делегатам добытых ГПУ признательных показаний арестованных «вредителей» из числа беспартийных учёных и инженеров. Эти показания цитировались в ряде выступлений для доказательства того, что «все специалисты жадно прислушивались ко всяким разногласиям в партии и независимо от того, какой уклон имела оппозиция, всегда желали ей успеха».

На XVI съезде ярко проступила линия на «закручивание гаек» по всему «идеологическому фронту». Так, Каганович высказывал возмущение по поводу публикации семи книг «философа-мракобеса» Лосева и особенно «последней книги этого реакционера и черносотенца» «Диалектика мифа» [369] (к этому времени Лосев уже находился в Соловецком лагере). Обвинение Лосева в «откровенно черносотенных монархических высказываниях» было повторено писателем Киршоном. Он же обвинил литературную группировку «Перевал» в том, что она «в ответ на лозунг ликвидации кулачества как класса выдвигает лозунг гуманизма и человеколюбия» [370].

Политический смысл XVI съезда был раскрыт в статье X. Раковского «На съезде и в стране», написанной в июле – августе 1930 года. «Задача XVI съезда,– писал Раковский,– заключалась в том, чтобы своим авторитетом закрепить организованные „достижения“ сталинской фракции, закрепить аппарат над партией, сталинскую группу над аппаратом и самого Сталина, как признанного вождя, который венчает всю аппаратную махину, удобно обосновавшуюся на шее партии… Этот съезд явился одним из важнейших этапов по пути дальнейшей (если это только возможно) бонапартизации партии. От решения политических вопросов устранена уже не только партия, но оно не доверяется уже и тщательно профильтрованному и подобранному съезду. Безоговорочное одобрение задним числом лишённой всякого конкретного содержания генеральной линии не может означать ничего иного, как столь же безоговорочного одобрения наперед любой политики, любого поворота в любую сторону» [371]. Как показал весь последующий опыт развития страны, подобное слепое одобрение общих «линий» («построения коммунизма в 20 лет» при Хрущёве, «совершенствования развитого социализма» при Брежневе, горбачёвской «перестройки» или ельцинского «курса на реформы») выступало социально-психологическим механизмом утверждения авторитарной власти, имеющей тенденцию к перерастанию в тоталитаризм, диктаторские формы правления.

Раковский отмечал, что для будущего историка лучшей иллюстрацией нравов «эпохи реконструкции» станут протоколы XVI съезда. В них запечатлён «достойный символ всего современного режима» – «дикая картина распоясавшихся бюрократов и аппаратчиков, соревнующихся в улюлюканиях и издевательствах над прижатым к стене и сдавшим оружие противником (правыми)… Самое отвратительное здесь в том, что это состязание в гнусностях по отношению к ползающему на брюхе грешнику является ценой, уплачиваемой чиновниками за свое собственное благополучие: за кем нет грешков, кто гарантирован от того, что завтра его не сделают искупительной жертвой в угоду сохранения престижа генеральной линии? Трудно сказать, в ком больше утеряно чувство собственного достоинства,– в тех ли, кто под свист и улюлюкание покорно склонял голову и пропускал мимо ушей оскорбления в надежде на лучшее будущее, или же в тех, кто тоже в надежде на лучшее будущее наносил эти оскорбления, зная наперед, что противник будет отступать. Ещё на XV съезде аппаратчики не могли себе этого позволить. Над XV съездом чувствовалось дыхание истории, чувствовалось, что происходит что-то серьезное, что партия переживает какую-то трагедию. Теперь попытались это же повторить по отношению к правым, но второй раз получился, как это всегда бывает, пошлый фарс» [372]. Коренное отличие между XV и XVI съездами состояло в том, что первый из них подавлял оформленную оппозицию, продолжавшую отстаивать свои взгляды, а второй – оппозицию, отказавшуюся от организационного оформления, уже сломленную и неспособную к какому-либо сопротивлению.

Резолюция съезда увенчала разгром бухаринской группы, указав, что последняя противопоставила генеральной линии партии «откровенно-оппортунистическую линию», которая «ведёт к капитуляции перед кулацко-капиталистическими элементами страны». «Правые уклонисты» были объявлены «объективно агентурой кулачества». Резолюция утверждала, что «оппортунисты всех мастей, особенно правые, применяют новый маневр, выражающийся в формальном признании своих ошибок и в формальном согласии с генеральной линией партии, не подтверждая свое признание работой и борьбой за генеральную линию, что на деле означает только переход от открытой борьбы против партии к скрытой или выжидание более благоприятного момента для возобновления атаки на партию». Требуя «объявить самую беспощадную войну такого рода двурушничеству и обману», резолюция предупреждала, что признающие свои ошибки должны доказать искренность этих признаний «активной защитой генеральной линии партии… Неисполнение этого требования должно влечь за собой самые решительные организационные меры» [373].

Всё это означало недвусмысленное указание «правым», что их малейшее несогласие с любой будущей акцией сталинского руководства приведет к их полному изгнанию с политической арены. Только под этим условием Бухарин, Рыков и Томский были оставлены на XVI съезде в составе ЦК. Единственный член «тройки», сохранивший свой пост и место в Политбюро, Рыков спустя полгода после съезда был выведен из Политбюро и заменён на посту председателя Совнаркома Молотовым.

XIX

Сталинская «борьба на два фронта»

На XVI съезде Сталин уделил значительное внимание критике «троцкизма», не смущаясь противоречиями в своей трактовке «троцкистской опасности». С одной стороны, он заявил, что «троцкистскую группу, как оппозицию, мы давно уже разгромили и выкинули вон», и теперь речь идёт о борьбе лишь «с остатками троцкизма в партии, с пережитками троцкистской теории». С другой стороны, он утверждал, что троцкизм не только живёт, но и свои «атаки против правых уклонистов… обычно увенчивает блоком с ними, как с капитулянтами без маски» [374].

С одной стороны, Сталин расценил «левые загибы» в колхозном движении как «некоторую, правда бессознательную, попытку возродить у нас традиции троцкизма на практике, возродить троцкистское отношение к среднему крестьянству» [375]. (Именно эта сталинская версия в недавние годы была подхвачена многими публицистами и литераторами.) С другой стороны, он объявил в присущем ему тоне, что в условиях реконструктивного периода «троцкисты, с точки зрения темпов, являются самыми крайними минималистами и самыми поганенькими капитулянтами». [376]

Для обоснования последнего тезиса Сталин сопоставлял показатели прироста промышленной продукции в 1927—30 годах с прогнозными наметками, сделанными Троцким в 1925 году. Эти наметки, названные Сталиным «троцкистской теорией потухающей кривой», представляли вывод из соображений Троцкого о снижении темпов развития советской промышленности после завершения восстановления народного хозяйства и перехода к расширенному воспроизводству на основе социалистических накоплений. Однако вслед за этим Троцкий утверждал, что в условиях планомерной индустриализации советская промышленность сможет добиться темпов, недоступных при капитализме. Показатели прироста промышленности в 1930 году (22 %) и в 1931 году (20 %) совпали с выдвинутыми пятилетием ранее прогнозными коэффициентами Троцкого.

К рассуждениям о «крохоборческой мудрости» «троцкистов» Сталин прибег в связи со своим предложением поднять темп развития промышленности до 32 % в 1929/30 и 47 % в 1930/31 хозяйственному году [377].

После съезда сталинский пропагандистский аппарат продолжал извергать ожесточённую брань против Троцкого, неизменно встречавшую отповедь изгнанника с Принцевых островов. Более действенными, разумеется, были дальнейшие атаки на «правых», особенно на Бухарина, которого Сталин и его приспешники продолжали обвинять в «двурушничестве». На эти обвинения Бухарин отвечал жалобами Сталину на «неслыханные издевательства» и «клевету», которой его подвергают. 14 октября 1930 года он писал: «Коба. Я после разговора по телефону ушёл тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня „напугал“ – ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически».

Тщетно пытаясь убедить Сталина в своей верности и при этом сохранить остатки человеческого достоинства, Бухарин продолжал: «Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счёте, неумной… Правда то, что, несмотря на все наветы на меня, я стою плечо к плечу со всеми, хотя каждый божий день меня выталкивают… Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей a la Пятаков [378],– или это делает меня „проповедником террора“? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят» [379].

Разумеется, такого рода жалобы, свидетельствовавшие о крайней деморализации Бухарина, не могли вызвать у Сталина ничего, кроме чувства удовлетворения и желания добиваться от деморализованного Бухарина дальнейших унижений. 20 ноября Бухарин выступил в «Правде» с новым покаянным заявлением, в редактировании которого принимал участие Каганович. В этом заявлении Бухарин в очередной раз признавал свои ошибки, выражал полное согласие со всеми партийными решениями, клеймящими «правый уклон», и осуждал любые попытки «скрытой борьбы» с партийным руководством. На следующий день в газетах «Труд» и «За индустриализацию» появились статьи, в которых это заявление квалифицировалось как «акт двурушничества». Лишь после этого Сталин решил выступить в роли доброжелательного и беспристрастного арбитра. 22 ноября было опубликовано специальное постановление ЦК, осудившее выступления этих газет против Бухарина и положительно оценивавшее его заявление.