Текст книги "Леонид Красин. Красный лорд"

Автор книги: Вадим Эрлихман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

^{Красин с невестой Софьей Миловидовой. [ГАРФ]}

* * *

Провожать его на Забалканский проспект пришли те, кто, за редким исключением, останется рядом с ним на долгие годы – и тоже впишет свое имя в историю. Товарищ по Технологическому Роберт Классон (1868–1926) также состоял в группе Бруснева, потом отошел от политики, руководил проектированием и строительством многих электростанций, в том числе в Баку, где работал вместе с Красиным. Участвовал в разработке плана

ГОЭЛРО, в конце жизни занимался энергетическим использованием торфа. В группу входил и Степан Радченко (1869–1911), в будущем член первого ЦК РСДРП, отошедший от партийной работы после 1905 года. Еще один товарищ и по институту, и по группе Бруснева Глеб Кржижановский (1872–1959) позже состоял в ленинском Союзе борьбы, делал (как и Красин) бомбы для большевистских боевиков, а после революции посвятил все силы электрификации страны. Была здесь и Надежда Крупская, еще не знакомая с Ульяновым-Лениным, но дружившая с Радченко и самим Красиным.

Особая статья – Любовь Миловидова, с которой Леонид часто встречался после первого знакомства. Молодые люди нравились друг другу, между ними не раз заходила речь о браке, но Люба отличалась практичностью и понимала, что от неимущего провинциала, да к тому же революционера ей толку не будет. Теперь она обещала писать ему и приезжать, но ехать с ним в ссылку отказалась: нужно, мол, сначала завершить образование. Не менее болезненным для него стало отношение рабочих из его кружка: из всех проводить его пришли только братья Афанасьевы. Они говорили, что рабочие просто не знают, что их Никитич и есть ссыльный Красин, но он подозревал, что так и остался для них чужим, непонятным «антилегентом».

Бруснев пришел, но отношения между ними после шелгуновских похорон дали трещину. Лидер группы по-прежнему считал, что демонстрация была вредной и нужно сосредоточиться на подпольной деятельности. Красин возражал ему: массовые акции мобилизуют рабочих на борьбу, дают им почувствовать свою силу. Скорее всего, им двоим просто стало тесно в одной группе: Красина обижало покровительственное отношение Бруснева, а тот был недоволен излишней самостоятельностью младшего товарища. Но простились тепло: Красин подарил другу свое фото с надписью: «Оглянемся на Запад и встретимся на Востоке», то есть в Сибири, куда в конечном итоге лежал путь всех революционеров.

К месту ссылки братья не торопились: хотя до Нижнего было не так далеко, дорога заняла почти месяц. Не очень понятно, почему власти позволили Красиным «гулять» так долго – возможно, сыграло роль тут же поданное ими прошение о восстановлении в институте, на время рассмотрения которого им было позволено не являться к месту ссылки. В итоге братьям ожидаемо отказали, заодно на три года запретив проживание в Москве, Петербурге и Казани, но Леонид не горевал – пока что ему хватало дел и в Нижнем. По дороге, в Москве, он встретился со студентом Петром Кашинским, собиравшимся создать в Центральной России сеть рабочих кружков, и обсудил с ним тактику будущих действий. 14 мая братья прибыли к месту ссылки, условия которой были достаточно вольными: они должны были всего лишь не покидать город без разрешения и раз в неделю отмечаться в местном жандармском управлении. Вскоре Леонид устроился чертежником к военному инженеру Георгию Ревенскому, создававшему системы отопления, а параллельно завел знакомства с живущими в городе ссыльными. Их было немало, поскольку многие, имея право выбора места ссылки, селились именно в этом большом богатом городе. Большую часть ссыльных составляли народники, и Красин потратил немало времени, пытаясь «обратить» их – и порой небезуспешно – в марксистскую веру.

В «Автобиографических заметках» он упоминает, что сражался тогда с такими «мастодонтами народничества», как Н. Анненский (брат известного поэта), Зверев, Шмидт. У него, правда, был авторитетный союзник – Петр Скворцов, один из первых русских марксистов, часто критиковавший народников в прессе, – но в жанре устной полемики тот оказался беспомощным. Это проявилось в ходе собраний, где обсуждался голод 1891 года, – на одном из них побывал молодой революционер Николай Козеренко*, сразу увидевший разницу между Скворцовым и Красиным. Первый «вызывал к себе скорее ироническое отношение и, вероятно, больше задерживал, чем содействовал распространению марксистских идей», в то время как второй пропагандировал марксистскую точку зрения живо и изобретательно и вообще «оказался таким милым, интересным и остроумным собеседником, что некоторое взаимное раздражение, накопившееся в процессе дискуссии, скоро совершенно рассеялось».

В августе по протекции Ревенского Леонид устроился инженером на завод промышленных горнов в ближней деревне Кохма. Работа ему нравилась, и 3 октября в письме своему тюменскому учителю физики А. Ефимову он признался, что всё больше хочет стать инженером, но жаловался, что правительство не доверяет технической интеллигенции, хоть и нуждается в ней. Дело в том, что местная полиция, ссылаясь на отсутствие у Красина диплома, предписала руководству завода немедленно уволить его. Герман и вовсе не мог найти работу, и как-то Леонид полушутливо, вспомнив про уроки пения в Александровском училище, предложил сдать его в церковный хор. Это, конечно, был не выход, и в скором времени братья добровольно поступили на военную службу. Это позволяло им жить за казенный счет, а заодно избавиться от неизбежного призыва в армию – ведь добровольцы, они же вольноопределяющиеся, служили вдвое меньше призывников. В случае братьев Красиных этот срок составлял полтора года вместо трех.

Тот же Ревенский, которого Красин в то время называл не иначе как «покровителем», помог ему устроиться в полевой инженерный батальон, занимавшийся строительством Ярославской железной дороги. Это обеспечило братьям (хотя Герман служил в пехотном полку) вполне комфортную жизнь: жили они не в казарме, а на квартире, которую снимали на двоих, не утруждали себя ни строевой подготовкой, ни участием в учениях. Скоро Леонид, чтобы подзаработать, стал заниматься с местными недорослями математикой и физикой. В свободное время учил немецкий язык, о чем писал родным: «Теперь изрядно уже наловчил в переводах так, что со словарем в руках в вечер прочесываю страниц 10… Это тем более хорошо, что у немцев теперь уже очень интересные книжки и статьи появляются. Жаль только, что далеко не все доставать можно, ибо просветительская цензура не пропускает очень многих книг, имеющих громадный научный интерес».

Судя по тем же письмам, Красин питал надежду, несмотря на запрет, восстановиться в институте, где не доучился всего год. 11 апреля 1892 года он писал родным: «В Питере Ревенский опять видел кое-кого из наших профессоров, толковали про нас, выслушивая самые лестные похвалы способностям и талантам, и сам, со своей стороны, наговорил им про нас с три короба. Все это ни к чему, конечно, этих профессоров не обязывает, но один из них проговорился, что они рады были бы нас взять опять, да как-де вот Грессер, а потом, говорит, за других студентов боимся, потому у них целая легенда про нас сложилась. Подавать прошения, однако, нужно непременно, потому что некоторая вероятность есть».

Еще до этого, в феврале, к нему в Нижний приехал Бруснев, недавно окончивший институт. Устроившись инженером на железную дорогу Москва – Брест, он занялся созданием в городе и вокруг него марксистских кружков при содействии Кашинского и присоединившегося к ним Федора Афанасьева. Часто встречаться они не могли, чтобы не привлекать внимания полиции, и связь между ними осуществляла Любовь Миловидова. Красин для всех оставался ее женихом, и она ездила к нему, не возбуждая подозрений, а на обратном пути заезжала в Москву к Брусневу. В марте московские марксисты решили создать объединенную всероссийскую партию – видимо, это Бруснев и обсуждал с Красиным. Прощаясь, тот попросил его зайти в Петербурге к Миловидовой и своей рукой записал ему в блокнот ее адрес. Эта неосторожность оказалась роковой: в столице Бруснева 26 апреля задержали с чемоданом нелегальной литературы. Связав запись в блокноте с почерком Любиного жениха, полиция, не знавшая о визите Бруснева в Нижний, решила, что это Красин ездил к нему в Москву, а значит, нарушил запрет на посещение столиц.

Шестого мая Леонида, а с ним и Германа арестовали на съемной квартире и посадили в губернскую тюрьму, где продержали около недели. К тому времени московская организация была разгромлена, из ее членов уцелел один Афанасьев, который скрывался у рабочих в Питере. Решив, что речь идет о масштабной подпольной сети (хотя революционеры так и не успели ее создать), полицейские отвезли Леонида в московскую Таганскую тюрьму, где содержались все арестованные (Германа освободили за отсутствием улик). Оттуда 20 мая он отослал родным в Иркутск письмо, в котором пытался их успокоить: «Чувствую себя вполне нормально и был бы также совершенно спокоен, если бы знал, что вам удается отнестись ко всему приключившемуся по возможности спокойнее, без тягостных и напрасных тревог и терзаний. Знаю, что трудно это, но что же делать? Лучше все-таки перетерпеть, не муча себя понапрасну, чем изнывать в разных тревожных и невыносимых предположениях, думах и пр. За меня, повторяю, будьте спокойны: ни болезнь, ни уныние, ни тоска вконец меня не одолеют. Знайте же это; и еще раз прошу – не тревожьтесь и не унывайте…»

В одиночной камере № 505 на втором этаже ему пришлось провести 10 месяцев, первый из которых был особенно трудным: ему не давали книг, не позволяли свиданий и переписки. Но он, как образцовый революционер, не унывал: куском кирпича записывал на стенах математические уравнения, играл сам с собой в шахматы, вылепленные из хлеба, делал зарядку. Потом ему позволили брать книги из тюремной библиотеки, он продолжил учить немецкий и даже перевел толстый труд Шульце-Геверница по экономике – видимо, в компенсацию за то, что книг по экономике на русском ему не выдавали. Зато он прочитал немало трудов по философии, истории, естественным наукам. По его воспоминаниям, пребывание в тюрьме превратилось для него в «сплошной университет».

Осенью 1892 года его посетил Герман, рассказавший, что ему после окончания годичной воинской службы позволили восстановиться в институте. Когда брату надо было сдавать чертежи для экзамена, Леонид, изготовив в камере примитивные чертежные принадлежности, делал для него эскизы. Миловидова писала ему, но не навещала – он узнал от Германа, что она собирается ехать учиться в Европу. Тем временем следствие по делу Бруснева и его товарищей затягивалось, показаний против Красина никто из них не дал, и в марте 1893-го его выпустили под залог, так и не предъявив никакого обвинения.

Последней каверзой властей стало требование дослужить в армии недостающие четыре месяца – для этого его отправили «под строжайший надзор» в 12-й Великолукский пехотный полк, который квартировал в Туле. На этот раз ему пришлось пожить в казарме и хлебнуть трудностей военного быта, но в начале лета приехавший в полк Герман сумел убедить командира смягчить ему режим и использовать по специальности – для строительства полевого лагеря. «В скором времени брат там совершенно акклиматизировался и занял почти что „фельдфебельское“ положение», – пишет Герман. Вольность была такой, что вскоре Леонид смог на две недели уехать с несколькими знакомыми, включая Миловидову, в соседнюю Ясную Поляну, чтобы навестить Льва Толстого. Кумир всей читающей России интересовал его с детских лет, хотя Красин уже предвидел, что общего языка они не найдут.

^{Камера Воронежской тюрьмы, где сидел Красин}

Так и случилось, о чем он позже рассказывал своему знакомому Виктору Оксу. По воспоминаниям того, «Толстой восставал против увлечения Красина Энгельсом. Однажды в пылу спора он крикнул:

– Наивные дети! Как вы не видите, что эти евреи (имелись в виду Маркс и Энгельс. – В. Э.) вас обманывают!

И Толстой, не пожелав слушать никаких возражений, ушел.

В другой раз разговор с Красиным у него происходил через окно. Он с улицы заглянул в горницу и сказал:

– Мир, дети. Пусть улягутся наши страсти до захода солнца.

– Ни гнева, граф, ни мира. Мир убивает мнения. Впрочем, нас в этом рассудит история.

– Нет, нас рассудит только Бог, – ответил Толстой.

– Это то же самое, – поддакнул Красин с улыбкой».

Слова спорщиков Окс мог передать неточно, но характерная для Красина ироническая манера общения, его нежелание падать ниц перед всеобщими кумирами схвачены точно. Максиму Горькому Красин тоже рассказывал про «сердитое лицо Толстого и колючий взгляд его глаз», но в то же время признавался Оксу, что в беседах с писателем «до известной степени слагалось его последующее мировоззрение». Этих бесед, впрочем, было немного: Толстому вряд ли понравилось общение с дерзким юнцом, и он постарался свести его к минимуму. В дневнике за август 1893-го он кратко упомянул «разговор с социал-демократами (юноши и девицы)» и свое несогласие с ними: «Они говорят: „Капиталистическое устройство перейдет в руки рабочих, и тогда не будет уже угнетения рабочих и неправильного распределения заработка“. – Да кто же будет учреждать работы, управлять ими? – спрашиваю я. „Само собой будет идти, сами рабочие будут распоряжаться“. – Да ведь капиталистическое устройство установилось только п[отому], ч[то] нужны для всякого практического дела распорядители с властью. Будет дело, будет руководство, будут распорядители с властью. А будет власть, будет злоупотребление ею, то самое, с чем вы теперь боретесь».

^{Строительство Транссибирской магистрали. Фото 1891 г.}

Много лет спустя приходится признать, что великий писатель в этом споре был, пожалуй, ближе к истине, чем самонадеянные «юноши и девицы», начитавшиеся Маркса.

* * *

В октябре Леонид покинул службу – несмотря на нестрогий режим, Герман нашел его «сильно похудевшим и полубольным». Еще летом московский суд вынес приговор по делу брусневцев, которые получили длительные сроки ссылки. После этого военный министр П. Ванновский, узнав, что один из подозреваемых по делу служит в армии, приказал посадить его в военную тюрьму, а после сослать в Сибирь. К счастью, циркуляр долго блуждал по инстанциям и попал на подпись министру, когда Красин уже уволился со службы.

Узнав об ухудшении здоровья Леонида, знакомый по Петербургу марксист Николай Водовозов предложил ему пожить в Крыму у его родственников Токмаковых. Красин охотно согласился и пользовался их гостеприимством в имении Олеиз близ Кореиза почти целый год совершенно бесплатно – напротив, эти милые люди сами помогали ему деньгами. В имении жили Иван Федорович Токмаков – сибирский чаеторговец, ставший крымским виноделом, его жена Варвара Ивановна и их дети, из которых Красин часто общался с Еленой Ивановной – вскоре она стала женой философа, будущего священника, а тогда марксиста Сергея Булгакова. Вдобавок там постоянно гостили друзья хозяев и деятели культуры – от Льва Толстого до Федора Шаляпина (недаром после революции там, выгнав хозяев, устроили Дом отдыха работников искусств), но Леонид, похоже, ни с кем из них не встречался.

Свою тогдашнюю блаженную жизнь он позже описывал лаконично: «Исходил пешком весь южный берег Крыма, от Симеиза до Алушты; покончил со вторым томом „Капитала“ и к немецкому языку (основательно изученному в тюрьме) прибавил знакомство с французским». Письма родным более подробны и сопровождаются фотографиями и собственными зарисовками непривычной сибирякам южной природы. Матери он пишет: «Вот бы тебя, мамик, сюда перенести – пороскошествовала бы ты насчет фруктов». Сам он постепенно устал от Крыма, который «набил оскомину своим однообразием и некоторой, если хотите, прилизанностью». Томясь от бездействия, он то брался писать статью о распространении капитализма в южнорусских степях (не закончил), то отправлялся в дальние прогулки, конные и пешие, то ездил в Ялту помогать Токмаковым в их тяжбах с властями. Узнав, что неподалеку, в Ай-Даниле, на винодельческом заводе князя Голицына работает его товарищ по Технологическому Келлер, зачастил к нему в гости, а потом и устроился там проектировать казармы для рабочих.

^{Красин в гостях у семьи в Иркутске. 1895 г. [ГАРФ]}

Приезжал Герман, который после окончания института устроился инженером в Воронеже. Завидуя ему, Леонид строил планы уехать то в Одессу, то в Киев, то даже в Иркутск к родителям, но боялся, что его «запрут» там года на три. В письмах семье философствовал: «Как поразмыслю хорошенько – право, даже доволен, что жизнь так разнообразно попадает: то тебя в один угол России, то в другой – то солдатом, то арестантом». Иногда ирония уступала место негодованию в отношении властей, которых он проклинал за «подлую, трусливую мстительность»: «Больше 2-х лет без суда, даже без пародии на суд!!» Надо сказать, что в Крыму Красин тоже не был свободен от полицейского надзора и каждый месяц посещал в Ялте исправника, что вызывало у него дополнительную досаду.

Покинуть Крым ему пришлось по воле того же полицейского начальства. Это случилось, когда в сентябре 1894-го в Ливадию собрался на отдых Александр III, страдавший от болезни почек (там он вскоре и умер). Узнав о визите, местные власти решили подстраховаться и «зачистить» полуостров от всех подозрительных, к которым относились Красин и Елена Токмакова – из-за своего жениха-марксиста. Посовещавшись, они решили покинуть Крым заранее, чтобы избежать унизительной высылки. Не без грусти попрощавшись с гостеприимным Олеизом, 15 августа Леонид уехал в Ялту, где сообщил исправнику о перемене места жительства. Его путь лежал в село Калач Воронежской губернии, где знакомый Германа по Воронежу, инженер Алексей Тверитинов, был готов предложить Леониду место рабочего, а в перспективе и инженера на строительстве железной дороги.

На новом месте Красин появился 20 августа и сразу стал выполнять обязанности инженера: оказалось, что Тверитинов «с ленцой и не прочь сам посидеть дома», а свою работу переложить на новоприбывшего. Целыми днями Леонид картографировал местность и размечал будущую трассу в продуваемой всеми ветрами степи, но не возражал: это создавало иллюзию свободы. Однако недреманное око властей нашло его и тут: через три месяца начальство железной дороги уволило его все из-за того же отсутствия диплома, а с ним и покрывавшего его Тверитинова. Тот попытался восстановить справедливость через суд, но Красин не мог сделать того же, поскольку формально все еще находился под следствием.

Двенадцатого декабря он прибыл в Воронеж, где за ним продолжали следить: уже 16-го полицейский агент донес, что он отказался присягать новому императору (эту присягу после восшествия царя на престол обязаны были приносить все взрослые россияне мужского пола). Как он потом узнал, первым же указом от 7 декабря Николай II утвердил долго не вступавшее в силу судебное решение по делу Бруснева и его товарищей. В связи с этим полиция вспомнила и о Красине: 1 января, в новогоднюю ночь, он был арестован в Воронеже и заключен в губернскую тюрьму. На следующий день ему сообщили, что он «в чрезвычайном порядке» приговаривается к трем месяцам заключения с последующей ссылкой на три года в Яренский уезд Вологодской губернии. Наказание было суровым и, главное, незаслуженным: Красин уже давно не занимался никакой подпольной работой, хоть и не изменил своих убеждений. Вероятно, местное полицейское начальство решило превентивно избавиться от подозрительного субъекта, показав заодно свое служебное рвение.

^{Феликс Кон в якутской ссылке}

Арест покончил с надеждами Красина найти работу и закончить обучение в институте. Сорвался и план устроить личную жизнь: Люба уехала в Лозаннский университет учиться медицине (в России женщины еще не имели такой возможности). В конце декабря она написала ему письмо с привычными нежностями и признанием: «Захлебываюсь от жажды знаний и занятий». Но не сказала ни слова о том, что еще в Петербурге встретила молодого языковеда-индолога Дмитрия Кудрявского, увлеклась им и вскоре вышла замуж; в следующем году у них родился сын Владимир. Кстати, в скором будущем Кудрявский, прежде далекий от политики, стал марксистом и вошел (вместе с В. Ульяновым) в Петербургский союз борьбы. Почти наверняка эта метаморфоза произошла под влиянием Любы, поскольку за расставанием Кудрявского с ней – уже через несколько лет – последовал и его отход от марксизма.

Конечно, до Красина в конце концов дошла новость о замужестве любимой. Но он не унывал – в конце концов, ему было лишь 24 года, и 4 января засел за новое письмо родителям: «Как ни неожидан такой финал и как ни тяжелы его последствия для всех нас, волей-неволей надо мириться, ибо сожалениями и вообще нытьем нисколько не поправишь дела, а только, наоборот, ухудшишь свое же собственное самочувствие. Потеря времени, правда, громадная, и инженерский диплом опять отодвигается в туманную даль, но даже и в этом смысле я еще не теряю надежды. Бывают люди, оканчивающие учиться в высших учебных заведениях к 40 годам, а мне еще и до 30 больше 5 лет остается. Займусь потом языками: по-французски я уже скоро начну читать свободно, а зная немецкий и французский языки, уже нетрудно изучить и английский, ибо в нем все слова имеют либо романские, либо германские корни. Может быть, даже решу изменить своей технологии и попробую подготовиться на 3 или 4 курс Института инженеров путей сообщений. Словом, способы возможно целесообразнее распорядиться свободным временем всегда найдутся, раз только будет охота заниматься».

Возможно, он успокаивал родных, от которых скрывал свою революционную активность, но не исключено, что ему и правда хотелось тогда бросить политику и отдаться тому, что всегда влекло его, – практической инженерной работе. Поработав на железной дороге, он увлекся этой областью техники и стремился принять участие в самом грандиозном железнодорожном проекте тех лет – сооружении Транссибирской магистрали. Оно началось в 1891 году, а к весне 1895-го была готова уже половина пути общей протяженностью до 10 тысяч километров. Магистраль тянули одновременно с запада, от Миасса, и из Владивостока, чтобы встретиться как раз в районе Иркутска и озера Байкал, где проходил самый трудный участок строительства. Там остро требовались не только рабочие, но и инженеры, и руководство дороги могло закрыть глаза на «неблагонадежность» Красина. Он упросил родных пробивать его устройство на работу, как и магистраль, с двух концов: пока Герман хлопотал за него в Петербурге, Антонина Григорьевна в Иркутске подала прошение генерал-губернатору Горемыкину, который, как уже говорилось, сочувственно относился к их семье.

В ожидании результата всех этих хлопот Красин, как и прежде, не терял времени даром, штудируя книги из тюремной библиотеки. Прочитав книгу Г. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», он, по собственному признанию, «с диким восторгом катался по нарам… Мой задор и марксистский пыл окончательно утвердились с того момента, и завоевание всего мира для дела марксизма представлялось мне в моей камере сущим пустяком». В феврале он принес-таки присягу на верность императору и тут же направил министру внутренних дел прошение, где утверждал, что страдает «хронической болезнью дыхательных путей», которая в сыром климате Вологодчины может обостриться, а врача там найти почти невозможно. По этой причине он просил назначить ему местом ссылки Иркутск, где врачей хватает, к тому же там проживает его семья. Про работу на строительстве магистрали, естественно, ничего не говорилось, иначе он бы точно ее не получил.

Избранная тактика оказалась верной: 6 апреля 1895 года Леониду, который 31 марта вышел из тюрьмы, было предписано отправиться в Иркутск и жить там три года под гласным надзором полиции. Уже через три дня он выехал из Воронежа в Москву, откуда второй раз в жизни совершил путешествие в кибитке по Большому Сибирскому тракту. Долгий и утомительный путь до Иркутска завершился только 25 мая; очень скоро этот путь будет занимать всего несколько дней, и Красин приложит для этого немало сил и способностей.