Текст книги "ЧП на третьей заставе"

Автор книги: Вадим Пеунов

Соавторы: Иосиф Чернявский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

ОПЕРАЦИЯ «ВОКЗАЛ»

Ярош и Сурмач появились на вокзале в половине четвертого. Ярош оделся под деревенского, натянул почти на глаза шапку, спрятал бинт. И сразу стал неузнаваемым. У него даже походка изменилась, когда он, накинув на плечи огромный вещмешок, подошел к станции вместе с Тесляренко, который тоже нес поклажу.

Сурмача поразило умение Тараса Степановича перевоплощаться. Раньше он считал, что чекист должен работать со «своим» лицом, а тут почувствовал, что порою и переодевание может пригодиться. «Любой спекулянт примет такого человека за своего, за горлохвата и не будет таиться».

Неприятный, мокрый холод загонял людей в помещение. Перед приходом поезда пассажиров в вокзале набилось – не протолкнешься. Над головами плыл к потолку сизый махорочный дымок. Хотя курить и запрещалось, мужики попыхивали исподтишка, пряча огоньки в рукавах и кулаках.

Здесь царствовал полумрак, и три лампочки, свисавшие с потолка, не в силах были с ним бороться.

Сидит Тесляренко на скамейке, уставился на мешок в ногах, не смеет поднять головы.

– А вы, дядя, оглядывайтесь почаще, оглядывайтесь – присматривайтесь, – постоянно напоминал Ярош.

– А я што? Я ничего, – бормочет в ответ совершенно задавленный страхом арестованный. И это чувство обреченности четко прописано на его физиономии, оно во всей согбенной фигуре.

«Да какой дурень к этой мокрой курице подойдет! – думал Аверьян. – На меня бы, так я его седьмой дорогой обошел, сразу видно, что тут дело темное». Он сердился на Тесляренко.

И все же Сурмач начеку. Все слышит, все видит. Но… никто к Тесляренко не подходит. И он никого не окликает.

И только когда уже захрапел останавливающийся поезд, глухо крякнул на перроне колокол и вся людская начинка вокзала хлынула к дверям, бывшего председателя Щербиновского сельсовета опознали.

– Лазарь Афанасьевич! А брехали, что тебя арестовали – против Ленина шел, хотел подмять под себя Советскую власть. – Мужик хитрый, прищурил один глаз, голову чуть влево наклонил: знает все наперед, а выведывает.

– Врали, врали, а твое какое дело? – огрызнулся Тесляренко.

Ох, не хотелось ему попадаться на глаза односельчанина.

А хитроватый щербиновец продолжал допытываться:

– А ты, Лазарь Афанасьевич, случаем, не от суженой скрылся? А она там печалится. Завел зазнобу в Турчиновке!

Тесляренко, как затравленный зверек, озирается, ищет глазами помощи у чекистов. Но те и виду не подавали, что знают его.

Тесляренко не выдержал язвительного допроса и громко выругался:

– А пошел ты со своей зазнобой знаешь куда!

Его земляк рассмеялся:

– Вот теперь вижу, что ты, Лазарь Афанасьевич. Расскажу твоей старухе, что видел тебя в полном здравии: лаялся последними словами. Поверит. А без матюков, без угроз что ты за Лазарь Афанасьевич? Так, тюлька соленая.

В это время колокол прогудел еще два раза, и мужичка словно ветром сдуло.

Поезд ушел, вокзал опустел. Следующий поезд должен был прийти через три часа сорок минут. Никто из чекистов уже не сомневался: дело не удалось. Тесляренко просто водил их за нос, а может, и того хуже: своим появлением на вокзале в Турчиновке кого-то предупредил: «Я попался».

И все-таки дождались второго поезда. И опять бесполезно.

– Обижайся теперь на себя, Лазарь Афанасьевич, – зловеще предупредил Ярош арестованного, когда они вышли на привокзальную площадь. – В «дурачка» поиграли достаточно, теперь в «свои козыри». А все твои – на чужих руках, собрать ты их не удосужился.

Тесляренко люто глянул на чекиста, взмахнул тяжелым «сидором» и, ударив им Яроша по голове, бросился было бежать. Но Аверьян успел подставить беглецу ногу. Тот – тяжелый и громоздкий – со всего размаха грохнулся о землю. Сурмач подскочил и, не позволяя вывернуться, принять оборонительную позу, рывком заломил ему за спину правую руку. Тесляренко лежал ничком, не шевелясь. Аверьян было подумал, что задержанный, ударившись с лета о мостовую, потерял сознание. Но нет: широкие плечи под белым полушубком начали подрагивать, и послышался плач. Вначале Лазарь Афанасьевич поскуливал тихо, по-бабьи, а когда стали его поднимать, заголосил навзрыд. Встав, он начал неумело вырываться, выдергивая зажатую руку, затем в отчаянии попытался укусить чекиста.

Удар по больной голове для Яроша оказался губительным. Едва доплелся до окротдела, и там у него началась рвота.

– Лежать тебе, Тарас Степанович, да лежать, – посочувствовал раненому Иван Спиридонович. – Это, брат, контузия. Сразу за нее не примешься – инвалидом на всю жизнь можешь остаться.

Ласточкин хотел отправить его в больницу, по Ярош запротестовал:

– В такое-то время? Да мне больница и так осточертела! Я в ней окончательно закисну. Ну, отлежусь, ну, отдохну…

– Тарас Степанович, ты делу нужен здоровый. А так мы тебя можем и потерять. – Но видя, как болезненно реагирует чекист на его слова, смягчился: – Черт с тобой… Оставим решать врачу. Вызовем Емельяна Николаевича, уж что он скажет. – Ласточкин оживился. Лицо – хитроватого мужика, который намерился обвести вокруг пальца купца. – Вызовем врача к тебе и устроим ему «случайную» встречу в коридоре с Тесляренко. Как они друг на друга посмотрят?

Он позвонил в окружную больницу. Но Николая Емельяновича на месте не оказалось: «Уехал на вызов».

– Вернется, пусть немедленно позвонит в ГПУ, начальнику, – предупредил Ласточкин дежурную медсестру. – У нас тут стало плохо чекисту, который но излечился от недавней контузии.

Ярош откровенно порадовался тому, что врача нет на месте. Воспрянул сразу духом, приободрился весь:

– Пока он не вернулся, я займусь Лазарем Афанасьевичем. Надо ковать железо горячим. Тесляренко вполне созрел для серьезного разговора.

Иван Спиридонович пожурил его: «Оглашенный, загонишь себя». Но ото лишь для виду. Такая настойчивость и преданность работе импонировала старому коммунисту.

Ярош распорядился, чтобы привели арестованного.

– А ты, Аверьян, отправляйся в коммуну, – посоветовал он Сурмачу. – Решай свои семейные дела. Пока без тебя справлюсь, а потом подменишь.

Сурмач вначале отнекивался, он видел, как плохо чувствует себя Тарас Степанович, но тот настойчиво уговаривал:

– Да я из тех, кого работа лечит. Вернется турчиновский эскулап, запрет в лазарет, и я вконец там заплесневею. А пока буду чувствовать себя человеком.

Ну что скажешь на такую мольбу?

– Только вы тут себя не доводите до белого каления…

– Иди, иди, жених. Превращайся в мужа. Да не забудь в свое время Тараса Яроша пригласить на крестины.

– А я сейчас приглашаю. Только вы не забудьте придти в свое время.

* * *

Борису Когану неделю есть-пить не давай, в черном теле держи, но позволь после этого часок пофорсить. Вот уж любил удивлять, ошарашивать, приводить в восторг, «сшибать с ног», ошеломлять неожиданностью.

Стоит во дворе коммуны тачанка, запряженная парой коней. У буланого жеребца хвост от нетерпения – дыбом, и полощутся волосинки степным ковылем на ветру. А второй – гнедой, из молодых, кованым копытом по отвердевшей земле: «цок-цок». Гривы в косы заплетены, а в косах семицветье лент. Наскочил порывом ветер, озорно встрепал ленты, и заплясали они, словно лихая цыганка. Озорничает, аж в главах рябит.

Борис – за ездового. Натянул вожжи, делает вид, что едва держит ретивых коней, а на самом деле горячит их.

Молодых в исполком сопровождает все население коммуны. Ольгу ведет тетя Маша. Белое платье невесты боярским подолом метет по снегу, который сумел ухватиться за землю, когда расчищали дорожку дворницкой деревянной лопатой.

Ольга готова была мерзнуть, лишь бы ехать в подвенечном платье. Но тетя Маша уговорила ее:

– Пальтецо хоть накинь на плечи, долго ли простыть!

Ольга уговорам уступила, но надеть хотя бы поверх фаты платок так и не согласилась. А в белой кружевной фате, красующейся кокошником, розовая от волнения, счастливая, она выглядела красавицей. По шутливым репликам в его адрес, по стремлению чем-то быть полезным невесте в то мгновение, пока она шла по веранде, спускалась по скрипучей лестнице, шествовала к тачанке, Сурмач догадывался: Ольга пришлась чекистам по душе. И он невольно гордился в тот момент ею: «Аи да молодчина, Аверьян! Углядел какую!»

Невесту посадили на одну сторону тачанки, жениха – на противоположную: спинами друг к другу.

– Еще наглядитесь – весь век у вас впереди.

Тетя Маша – за посаженную мать – рядом с невестой.

– Пока Иван Спиридонович занят в окротделе, я – за посаженного папу. Чем не посаженный, сижу за главного на тачанке. Захочу – в исполком отвезу, а взыграет душа – в чисто поле ускачу! – балагурил Борис.

Ворота – нараспашку:

– Р-р-аступи-сь! Р-р-азай-ди-ись, православные!

И с места – в карьер.

Аверьян – словно бы во сне. А все, что происходило, – это не с ним. Это не он, а какой-то другой, хотя тоже Аверьян Сурмач, стоял перед столом секретаря исполкома рядом со смущенной, счастливой Ольгой. Пожимала им руки женщина в шерстяном платке, наброшенном на плечи, озоровал верный себе Борис Коган. Внемля его словам, хохотали чекисты.

«Муж и жена!»

«Чудно!»

А пока мужское население коммуны сопровождало молодых в исполком, женщины готовили свадебный пир: в Ленинскую комнату (залу, где мерз рояль), снесли со всего дома столы, стулья и даже табуретки, которые прозябали в подвале со времен бегства купчины. На кухне, которую никогда не использовали но прямому назначению, потрескивала сырыми дровами плита. То ли труба забилась, то ли печь остыла до основания, но тяги долго не было, дым почему-то шел не в трубу, а в щели чугунной дверцы.

Не надеясь на плиту, призвали на помощь все три коммунарских примуса. Заправленные самодельным спиртом, они заворчали, расчихались было, но постепенно раскочегарились и потом делали свое дело привычно, безотказно. Что-то шкварилось-жарилось, прело, тушилось, выплескивалось, шипело.

– Девчонки! Мясо сгорит!

– Ой, еще картошка не начищена.

– А масло для винегрета? Где масло? Кто его видел?

* * *

Свадьба была шумной, веселой, озорной. Да и какой ей быть, если невесте – двадцатый годок, жениху – двадцать первый, и друзья – им под стать.

Но вот резко встал из-за стола мрачный Тарас Степанович и бросил свадьбе упрек:

– Устроили буржуйскую обжираловку! – И вышел из зала.

Все как-то сразу притихли, почувствовав себя участниками черного заговора. Переглядываются. Аверьян до этого не задумывался, откуда взялось разносольное изобилие на свадебном столе.

– Хлопцы, да наш Тарас Степанович который день животом мучается! Ему мясо – не впрок! Но женятся раз в жизни! И потому – горько!

– Горько! – поддержала Когана тетя Маша, сидевшая по правую руку от Ольги.

Но у Аверьяна кусок в горле застрял: ни туда ни сюда. «Откуда в голодное время это купеческое богатство?»

Тетя Маша вышла из-за стола, подошла к Сурмачу и, полуобняв за плечи, шепнула на ухо:

– Не суши голову! Ольга готовилась к свадьбе несколько лет. Рассказывала мне, как ждала тебя… И отложила три золотых пятерки из того, что получила за продажу дома. Едим-пьем не ворованное. Ну, горько! – притронулась она граненым стаканом к Аверьянову стакану.

Но и после этого совесть Аверьяна продолжала мучить: «Люди голодают, беспризорников – армия, столько нужды еще повсюду, а мы… устроили обжираловку. Прав Тарас Степанович…»

Он зыркнул на Ивана Спиридоновича, который сидел рядом. А тот переглянулся со своей Машенькой. Улыбнулся:

– Или мы – не люди! Владимир Ильич с Надеждой Константиновной венчались в ссылке. Ты бы знал, какие преграды этому возводило царское правительство! И разрешения-то на проезд не давали, и в пути разные препятствия чинили. А Надежда Константиновна все-таки приехала к своему Володе. Местный кузнец им из медных пятаков «золотые» свадебные кольца выковал. Пришли друзья – такие же ссыльные, поздравили молодых, подняли заздравную чару за их счастье, разделили с ними радость. Человек во всех случаях жизни должен оставаться человеком, – заметил Ласточкин. – Во имя этого и революцию совершили.

Сурмача поразили слова начальника окротдела: «Ленин – венчался в ссылке… И ради этого Надежда Константиновна приехала к нему в далекую Сибирь! И была там – свадьба, было застолье… Но… наверное, не такое обильное, как сейчас у него… Откуда у ссыльных деньги? Дома с садом и службами Надежда Константиновна не продавала…»

Не мог Аверьян избавиться от чувства уничижения: «Все-таки в чем-то прав Тарас Степанович… Свадьба, скромная… это одно, и явная обжираловка – совсем иное». Но всем было весело.

– Хочу танцевать! – вопил Борис, перекрывая общий гул.

Еще не все песни спели, еще не натанцевалась вволю свадьба, когда в зал заглянул Ярош и от порога сообщил:

– Иван Спиридонович, из окротдела дежурный звонит.

– Что там у него? – спросил Ласточкин, которого затянуло в веселый водоворот свадьбы.

– Требует вас. Срочно.

Уж если дежурный даже в общих чертах не сказал Ярошу, зачем потребовался начальник окротдела…

Ласточкин сразу посерьезнел. Гармошку передал кому-то из чекистов.

– Тут, за меня… – и поспешил на второй этаж, где был установлен телефон.

Танцы – завяли, разговоры – смолкли, веселье – сникло. Ждали, с чем вернется Ласточкин.

Он явился темнее осенней тучи. Уже одетый.

– Сурмач! Тарас Степанович! Со мною. Борис, тачанку, живо!

Свадебный выезд… Еще не расплели на лошадях косички, еще красуются в гривах ленты. Такой фальшивой показалась в тот момент Сурмачу нарядная мишура – где-то стряслась беда, а они тут – свадьбу справляют. Невольно подумал: «Прав Тарас Степанович, упрекая…»

Беря в руки нетерпеливо вожжи, Иван Спиридонович проворчал:

– Тесляренко отравился.

– Отравился? – невольно усомнился Ярош. – Но откуда у него яд?

– Да уж конечно не из Щербиновки привез с собою! Сурмач его не однажды до ниточки прощупал.

Аверьян вдруг почувствовал, что слова начальника окротдела каким-то образом взвалили па него часть вины за случившееся. Не он один проморгал, но главная вина – на нем. «Прошляпил. Но где? Когда?»

По пути заехали в больницу за врачом. И тут – неудача.

– А он третий день, как уехал по вызову, – сообщила дежурная медсестра. – Уж мы не знаем, что и подумать. Жена беспокоится, приходила к нам, спрашивала, не знаем ли мы чего. Он уехал ночью. Какие-то знакомые. Ребенок на борону сел. Емельян Николаевич его уже оперировал, но мальчику плохо.

– Третий день! – подосадовал Ласточкин, когда они отъехали от больницы. – А мы и ухом не новели! Тарас Степанович, я тут займусь случаем с Тесляренко, а вы с Сурмачом берите ребят из оперативного состава – ив Щербиновку. Надо перекрыть дороги. Повезут назад врача, необходимо перехватить возчиков. Брать живыми! А после того, как их накроете, сделаете обыск у Тесляренко. Терять нам здесь уже нечего.

Ярош подумал и возразил:

– Сделаем обыск у Тесляренко – все его щербиновские дружки сразу смекнут, что к чему. Поэтому пока мы берем тех, кто повез Емельяна Николаевича, надо арестовать в Белоярове Жихаря. И этим пусть займется Сурмач. Упустим помощника Тесляренко – Жихаря, боюсь, что и зацепиться не за что будет.

Ярош был прав. После смерти Тесляренко, который унес с собою тайну щербиновской хаты-лазарета, Жихарь оставался единственной ниточкой. И нельзя было позволить, чтобы она оборвалась.

Скрепя сердце, согласился Иван Спиридонович на арест Жихаря.

– Чувствую, промахнемся мы тут. Проморгали уже Тесляренко, из-под носа увели такого свидетеля! Даром хлеб едим! – сердился он.

«КТО ДАЛ АРЕСТОВАННОМУ ЯД?»

В обстоятельствах смерти бывшего щербиновского председателя сельсовета разбирался сам Ласточкин. Прежде всего подозрение пало на бойцов из войск особого назначения – ОСНАЗ, охранявших арестованного. Один из них был коммунистом, а двое – беспартийные. Все говорили приблизительно одно и то же. В ночь перед выходом на вокзал Тесляренко почти не спал. Все сидел в углу. С вокзала он вернулся какой-то издерганный, нервный. Его часа два допрашивал Ярош. Но после повторной контузии (удар по травмированной голове тяжелым вещмешком) его тошнило. Изнемогая, он пару раз вызывал дежурного: «Покарауль этого… А то рвота из меня душу вынимает, боюсь ослабеть, а он смотается…» Часа через два Ярош все же вынужден был попросить дежурного:

– Вызови охрану, пусть возвращают его на место.

Тесляренко увели. Сопровождали его двое бойцов. Один из них, по фамилии Безух, в ту ночь дежурил по внутренней тюрьме и незадолго перед смертью Тесляренко сопровождал арестованного в уборную, находившуюся в глубине двора. Но при первом собеседовании скрыл этот факт.

Безуха вызвали на допрос.

Это был сутуловатый, болезненного вида человек лет тридцати пяти. Впалые щеки землистого цвета, глубоко запавшие глаза, подведенные синевой подглазины. Стоит перед грозным начальником окротдела – руки по швам. Синюшные губы покусывает. Глаза налились страхом. Ни единой мысли в них.

– Почему умолчал о том, что водил Тесляренко в гальюн? – допытывался Ласточкин у бойца, на красных петлицах которого были вышиты крупные буквы – ОСНАЗ.

А тот – ни слова в ответ, ни полслова, лишь таращит глаза на начальника окротдела.

«Из последних трусов!» – подумал Сурмач, с открытой неприязнью рассматривая Безуха.

«Мог или не мог этот человек передать яд или отравить Тесляренко?» Сурмач решил: передать яд не мог, для этого нужна смелость, тут дело рискованное, а отравить – легче. Трусливого тянет на подлость.

Ласточкин был спокоен, словно допрос шел по заранее разработанному им плану. Он ни разу не повысил голос, не требовал от Безуха немедленных ответов. Поняв, что осназовец отупел от страха, сказал как-то просто, по-домашнему:

– Садись, Иван. Воды дать или закурить для успокоения?

Безух отказался от всего:

– Благодарствую…

И это рабское, старорежимное «благодарствую» (словно бы половой в трактире, получивший чаевые) окончательно убедило Сурмача, что Безух в чем-то виноват, вернее, чувствует себя виноватым. «А если за тобою ничего нет, то что же ты трусишь?!»

Иван Спиридонович настаивать не стал: «не хочешь, как хочешь, была бы честь предложена», и спросил:

– С англичанами приходилось тебе встречаться?

Ошарашил Безуха такой вопрос. Озирается по сторонам, словно ищет опоры, поддержки. Неуютно ему в тесном кабинете начальника окротдела.

– Нет, не приходилось.

– А с немцами?

На остреньком, пегом носу допрашиваемого выступили росинки пота. Стер их тылом ладони:

– Нет.

Сурмач наводил о нем справки: Безух из местных, многодетный, живет с женой ладно, детей любит, особенно старшую – дочке четырнадцать лет. Мужик хозяйственный, да и как иначе – семь ртов надо кормить. По службе – исполнительный.

«Мог или не мог такой отравить Тесляренко?» Сурмач уже давно бы прямо обо всем спросил допрашиваемого, а Иван Спиридонович все вокруг да около ходит.

– А мне приходилось сталкиваться и с немцами, и с англичанами, – неторопливо, в раздумье продолжал Ласточкин. – Знаешь, как они нас всех окрестили? Иванами. Вся Русь для них – Иваны. Вот какое большое имя у нас с тобою, Иван Карпович, – не без гордости закончил начальник окротдела. – Выходит, мы, Иваны, в ответе за нашу державу, на ее будущее перед своими детьми. Они, наши строгие судьи, во всем потребуют отчет.

К удивлению Аверьяна, Безух преодолел свой страх:

– Только я, Иван Спиридонович, не виноват ни в чем. Струхнул малость – это верно. Да кто тут спокойным останется, по делу выходит, будто я арестованному что-то дал.

– А как было?

Боец тяжело вздохнул, зачмокал губами, собираясь с мыслями. Махнул отчаянно рукой: «Эх, была – не была!»

– Я в тот день на смену пришел пораньше. Взводный дает распоряжение: «Сходишь с Плетневым в окротдел, доставите арестованного». Привели мы его, и я заступил на пост. Несу свою службу. Обхожу камеры, заглядываю в глазок. И вот вижу: сидит этот, которого мы привели из окротдела, в углу на корточках. Мордой в руки ткнулся. Сидит и сидит. Я через окошко спрашиваю, мол, дяденька, что с тобою? А он поднял голову, глянул на меня: глаза мутные, страшные, ну вот как у смертельно раненного. У меня аж мурашки по спине поползли. Опять допытываюсь: «Что с тобою?» – «Ничего», – говорит Ну, ничего и ничего. Понимаю: был у него в ГПУ серьезный разговор, вот и переживает. А он через полчасика кличет меня, за живот держится: «Хочу по нужде». Открыл камеру. Вывел его. Долго он сидел в уборной. Я даже заглянул к нему раза два. А он побелел и корчится. Ну, я тут струхнул: думаю, учудил он чтой-то над собой, а меня под трибунал. Считай, на себе отволок его в камеру. Разводящего вызвал. А когда тот пришил, арестованный уже скончался.

Выговорился Безух. Глаза просветлели, в них мысль какая-то появилась, сбросил человек с плеч непосильную ношу.

– А я не виноват. Ей-богу. Я же за Советскую власть два ранения имею, одно – в ногу, тяжелое.

Он готов был сию минуту продемонстрировать свои шрамы. Но Иван Спиридонович успокоил его:

– Я тебе верю. Иди.

Безух ушел, унося с собою затаенную радость.

Иван Спиридонович постоял посередине комнаты, задумавшись, потом спросил Аверьяна:

– Ну что, Сурмач, скажешь?

Аверьян не сразу нашелся, что ответви. Сбил его с панталыку рассказ Безуха.

– Черт его знает… Может, и не брешет.

– Черт, может, и не знает, а мы с тобой – обязаны.

ОСНАЗ – отряд особого назначения – нес караульную службу у государственных учреждений, под его охраной находилась и внутренняя тюрьма. В ОСНАЗ принимали бывших фронтовиков. Жили осназовцы в обычных домашних условиях, а в отряд являлись лишь на дежурство. И все же ОСНАЗ был чекистской базой, нередко бойцы ОСНАЗа становились со временем оперативными работниками.

Так неужели яд арестованному Тесляренко передал кто-то из осназовцев? Может быть, и не Безух, ведь в точение полутора педель во внутренней тюрьме дежурили многие.

В общем-то это была удобная и спасительная мысль, она позволяла снять подозрение с Ивана Безуха. Но… она могла увести и от истины. А как важно было сейчас чекистам знать истину.

Что значило перепроверить весь отряд? Это надо было просмотреть все личные дела, побеседовать с каждым. И не однажды. Попытаться нащупать связи с внешним миром. Словом, работы на несколько дней. И надо было бы съездить в Белояров, как планировалось вначале, но времени для этого не выкроили.

Провозились три дня – и никаких результатов, ни одного даже самого пустяшного намека, где искать.

– Может, Ярош прольет свет на это темное дело?

Тарас Степанович вернулся со своей группой на следующий день, к вечеру. Злой.

– Если у Тесляренко и было что в хате, то давно исчезло. И доктора не видели. С какой стати мы решили, что он уехал в Щербиновку? Трое суток мерзли, перекрывая дороги!

Иван Спиридонович вконец расстроился:

– Чувствую, с Емельяном Николаевичем случилась беда: неделю пет дома. А насчет Щербиновки – это точно. Первый раз за сим приезжали, говорили: «Мальчишка на борону напоролся». И в этот раз – та же басня. А как с Тесляренко вышло?

О смерти Тесляренко Ярош тоже ничего конкретного сказать не мог.

– По-моему, он после операции на вокзале свихнулся. Говорил бессвязно, нес какую-то чепуху. Да вы в протоколы загляните. А насчет яда… Ума не приложу. Своих обвинять не решаюсь. Так можно и меня, и Сурмача, и вас, Иван Спиридонович…

Только крякнул начальник окротдела при таком перечне подозреваемых.

– Уж очень ловко сработано. Казалось, все они у нас в кулаке. Оставалось добраться до щербиновской квартиры. И в один миг как топором рубанули: концы в воду – и не за что ухватиться.

– А Жихарь? – подсказал Тарас Степанович.

Ласточкин отмахнулся:

– До Белоярова руки не дошли. Работали с осназовцами. Про себя – молчу. А вот он, – показал на Аверьяна, – пятый день женат, а родную еще в глаза не видел. В коммуну не ходили, здесь ночевали.

Ярош вскипел:

– Но мы же договаривались! Жихаря следовало взять до обыска у Тесляренко! А теперь явимся на пустое место. Вы это понимаете?

Ласточкин понимал.

– Нельзя сразу сесть на два стула, если они в разных городах.

– Осназовцы – никуда бы ни делись! А Жихарь – союзник Тесляренко.

– Не Жихарь передал яд арестованному, а кто-то из нас, или из осназовцев. Здесь искали! – резко ответил Иван Спиридонович.

– Искали! А что толку?

– Неизвестно, какой был бы толк, если бы занимались Жихарем.

– Да теперь-то уж, думаю, никакого не будет: вторые сутки на исходе, как мы перетряхнули все в доме Тесляренко. Надо было исправлять положение.

– Возьмем Жихаря и Серого, который каким-то образом связан с Вольским; по крайней мере, вместе ходили за контрабандой.

Иван Спиридонович собрал у себя всех, кто должен был принимать участие в предстоящей операции.

– Вы, Тарас Степанович, берете с Коганом Жихаря, мы с Сурмачом – Серого.

Разработали подробный план, уточнили все детали. Дотошно начальник окротдела вникал во все мелочи, требовал от каждого скрупулезного знания своих обязанностей.

Коган откровенно радовался предстоящему хлопотному делу:

– Хоть встряхнусь немножко, а то закоржавеешь, плесенью покроешься, копаясь в бумажках, и слопают тебя мыши, приняв за какую-то старую подшивку.

* * *

Добрались до Белояровской милиции.

Матвей Кириллович оказался на месте. Он только что вернулся с происшествия: в селе Гусаковке ловко воровали скот, особенно лошадей.

– Думаю, кто-то из своих.

Сурмач объяснил ему цель приезда. Опытный милиционер предложил послать вначале Цветаева разведать обстановку.

– Петькино войско на Николая Жихаря имеет свои виды и следит за каждым его шагом.

Вскоре появился Петька с двумя ведрами воды. Дядя Вася, как и обычно, помог ему втащить их в Дежурку.

Увидев Сурмача, Петька с обидой сказал:

– Ушился твой Жихарь! Вот!

– Как это «ушился»? – вырвалось у Аверьяна.

– А просто. Четыре дня тому они с Серым пригнали подводу. Затянули в нее два здоровенных ящика, притрусили соломой и укатили. Им помогал нищий с толкучки, тот, с бородавкой на носу. Прозрел, гад. Мотался – будь здоров. А лошадей нахлестывали, словно за ними волки гнались.

– Чего и следовало ожидать! – резко заметил Ярош и тем самым возложил всю ответственность за случившееся на начальника окротдела, который в свое время пренебрег его советом.

– Четыре дня тому? – вслух размышлял Сурмач. – Четыре дня тому и… с Тесляренко…

Ярош выразительно пожал плечами: «Откуда мне знать!»

– В любом случае арест Тесляренко заставил всех его сообщников насторожиться, а мы им дали время принять меры и скрыться.

«Четыре дня, как отравили Тесляренко… Четыре дня, как скоропалительно исчез Жихарь со всеми своими…» Аверьяну не хотелось бы видеть в этом связи, пусть уж лучше простое совпадение. Но факты!

Чекисты разделились на две группы. Иван Спиридонович и Сурмач отправились к Серому. С ними пошел начальник милиции.

Долго никто не отзывался на стук. Тетя Фрося открыла лишь тогда, когда Аверьян с начальником милиция попытались высадить дверь.

– Где Грицько? – спросил Аверьян, войдя в темную хату.

– Где-то запропастился… Как ушел неделю тому назад…

В доме ничего подозрительного не нашли. На чердаке тоже. Во дворе и на огороде прощупали землю шомполом. Никаких тайников. Заглянули в коровник. Переворошили сено. Тут-то Иван Спиридонович и наткнулся на какие-то рваные бумажки, втоптанные в землю под стеной сарая. Собрал их, принес в хату и начал очищать от грязи, взяв у хозяйки чистую тряпочку.

Вначале Аверьян не придал значения находке, а на занятия начальника окротдела смотрел с легкой иронией. Он был уверен, что Серый, если имел что-то, уличающее его, то давно все спрятал или уничтожил.

Внимательно присмотревшись к мятым обрывкам, Ласточкин прочитал слово «Штоль».

– Ого! – воскликнул он. – Да нашего Тесляренко в этом доме, похоже, неплохо знали!

Еще раз обыскали весь двор. Но в темноте не много разглядишь. Пришлось ждать рассвета. Как только рассвело, поиски возобновились. И усилия не пропали даром: обнаружили еще один обрывок записки.

Ее порвали на клочки, потом скомкали. Некоторые совсем затерялись. Прочитать удалось всего несколько слов: «Штоль… лея. Печать срочно… Доктор в ГПУ… начей».

– «…начей». «Казначей». Это же Казначей, Иван Спиридонович! – радостно воскликнул Аверьян.

Начальник окротдела улыбнулся:

– Не шуми. Сам вижу.

– А Казначей писал печатными, – отметил Иван Спиридонович. – Конспиратор опытный.

Теперь многие факты вытягивались в одну цепочку.

«Штоль… лся» – «попался». Затем: «Печать срочно перепрячьте». Какую еще печать? И самое тревожное: «Доктор в ГПУ…» Выследили! И вот увезли из города.

Вернулись в милицию. Ярош и Коган были уже там, они справились со своим заданием довольно успешно.

– В домике у Жихаря была подпольная типография. Вот! – Борис показал пачку листовок.

В подвале у Жихаря нашли несколько гор-стен шрифта, металлические линейки, забытые, видимо, второпях, и пуда три—четыре розовой бумаги в листах.

Узнав о содержании записки, которую Иван Спиридонович нашел во дворе у Серого, Борис заявил:

– Печать – это же типография!

– Прошляпили, – сердито пробурчал Ярош. – Вначале все-таки надо было взять Жихаря и Серого, а потом уже делать обыск у Тесляренко.

Ошибка. Промах… Иди предугадай, как будут развиваться события! Но чекист должен быть семи пядей во лбу, обязан знать все наперед. Если чекист ошибается – торжествует враг.

Казначей!.. Мысль о том, что невидимый враг где-то рядом, не давала Сурмачу покоя. Бандит даже приснился Аверьяну. Плечистый дядька со всклокоченной, грязной бородой. У него через плечо висела толстая кожаная сумка, набитая царскими золотыми пятерками и десятками. Он потряхивал ею и насмехался над Сурмачом: «Накось, выкусь!»

Со всеми своими сомнениями на следующий день Аверьян пришел к Ивану Спиридоновичу. Но специальный дежурный у дверей остановил его:

– Наказано никого не пускать. Подивился Сурмач, но делать нечего, и направился к Борису выяснить, в чем же дело.

Борис, хлопнув себя по щеке, пояснил:

– Кашу заварили! У нашего балтийца сидит представитель губотдела. Интересуется Казначеем.

Ласточкин освободился только после обеда, когда проводил на поезд товарища из губотдела. И первым вызвал к себе Яроша. Беседовал с ним долго, а отпустив, пригласил Сурмача.

– Ну, что ты думаешь о Казначее?

– Он о наших делах знает не меньше нас самих. Значит, он – среди нас. А коль так – тут стоит проверить каждого. И без обиды. Начинайте с меня.

– И Ярош считает, что надо проверять всех поголовно. И вот еще что: до тебя, Сурмач, у нас в окротделе ни о каких Казначеях слыхом не слыхивали.

Сурмач побагровел. Он готов был возмутиться. Но Иван Спиридонович, видя, как в одно мгновение перевернуло сотрудника, примиряюще сказал:

– Не сердись. Не от веселья так шучу – от обиды, от горечи. И опыт есть, и смекалкой бог не обидел, злости к нашим классовым врагам – на троих хватит. А вот чувствую, что все же чего-то не хватает. Знаний, – вдруг решил он. – Академий особых не кончал. А надо бы. Ох, как нашему брату-чекисту нужны знания! – Иван Спиридонович прошелся по кабинету. Повернулся к Аверьяну. – Губотдел просит у нас человека в школу ГПУ. Закончим это накостное дело, выловим подручные Волка, найдем его «наследство», и отправлю я те бя, Аверьян, в столицу.