Текст книги "ЧП на третьей заставе"

Автор книги: Вадим Пеунов

Соавторы: Иосиф Чернявский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

«ВЫ НЕ ДУМАЙТЕ О ЛЮДОЧКЕ ПЛОХО!»

– Есть новость, – сказал начальник Белояровской милиции, пожимая чекисту руку. – У нашего Демченко умерла жена, и он сошелся с акушеркой. Она собирается продавать дом, а пока разделывается с имуществом. И откуда у человека столько барахла? Каждый день вывозит куда-то по две-три подводы. Кому продает? Кто покупает?

«Демченко сошелся с акушеркой…» Кажется, все правильно. Жена у него была старая, полоумная. Вряд ли он ее любил. Правда, после смерти прошло меньше месяца. А он уже с другой. Не это ли и навеяло неприятное чувство досады и тревоги?

Демченко должен зайти в милицию попозже, к обеду.

У Сурмача в запасе было время, и он решил проведать Галину Вольскую… «Борис Коган так тепло отзывался о ней… Надо сказать о его смерти…»

Он хотел взять с собой Петьку, но тот отказался:

– Я тут с хлопцами насчет работы… поговорю!

* * *

Достучаться до Галины Вольской оказалось еще труднее, чем в прошлый раз. Куда-то запропастилась собака. Аверьян перелез через высокий забор, постучал в окно, закрытое ставнями.

Ни звука в ответ.

Еще раз постучал и назвал себя.

– Галя, это я, Володя, Ольгин муж. Наконец хозяйка отозвалась.

Долго громыхали и шелестели многочисленные запоры.

– А где ваш Пират? – спросил Аверьян.

– Убили его, – ответила как-то безразлично Галина.

Она завела гостя в комнату.

Сурмач увидел искореженный пол. Доски были уложены кое-как.

Галина не спрашивала, что привело к ней мужа Ольги, сидела молча и ждала.

Как объяснить все? Надо ли? Может, ей будет совсем безразлично? Отвернется или, недоумевая, пожмет плечами: «Я-то здесь при чем? Ну, убили… Не он первый, не он последний. Мужа моего тоже убили. Через два дня Когана хоронят? Пусть земля будет ему пухом».

Но нет, не должна так ответить Галина…

А хозяйка уже начала догадываться о чем-то. Беспокойно заерзала на стуле.

– Что-то с Ольгой?

– С Борисом.

Она в волнении поднялась, прижав маленькие кулачки к груди.

– Погиб. Послезавтра похороны, – сказал Аверьян.

Ему бы исподволь, а он с плеча: погиб.

Присела на стул, окаменела молодая женщина и дышать, кажется, перестала. Потом уронила на стол руки, худенькие руки девочки-подростка. Белые-белые, а прожилочки голубые, едва-едва намеченные. Такой безысходной тоскою повеяло от молодой женщины, что Аверьян почувствовал, как у него к горлу подкатывается комок.

– Человеческое слово я от пего от первого услышала. Все хотел вернуть мне погубленную душу. Все приговаривал: «Ты такая молоденькая, хорошенькая, у тебя все еще впереди». – Она замолчала было, погрузившись в воспоминания, но потом вновь заговорила: – Ну кто я ему была? Жена убитого контрабандиста. А он мое горе старался ополовинить, тяжкую долю себе взять. – Она вдруг схватила Аверьяна за руку и взмолилась: – Я поеду к нему! Обмою! Уберу квитами-травами!

Аверьян согласился:

– Поезжай к Ольге. А у меня тут дельце есть.

Он собрался уже уходить, когда его осенило спросить:

– Может, что-то слышала про Нетахатенко из Щербиновки?

– Не-е… Он убил?

Не отвечая прямо на ее вопрос, Аверьян задал свой:

– А мужа Катерины, Семена Григорьевича?

– Они – Бориса?

Он подтвердил.

– Без них уж тут не обошлося.

И тогда она решительно заявила:

– Где-то тут, в Белоярове, Семен Григорьевич! Видела как-то, выходил с кем-то от Людмилы Петровны.

«Опять Людмила Петровна!»

Сурмач участливо распрощался с Галиной.

* * *

В милиции его дожидался Василий Филиппович. Они зашли в свободную комнату. Демченко запер за собою дверь, просунув в ручку ножку стула.

– Штоль у вас в ГПУ умер? – спросил он.

Подивился Сурмач такой осведомленности болояровского фотографа. О смерти Тесляренко пока знали очень немногие.

– Да, умер.

– Его отравили мышьяком?

Тут уж Аверьян не выдержал:

– Откуда это вам известно?!

Об истинной причине гибели Тесляренко знали восемь человек из всего окротдела, а о том, что он принял (или ему дали) мышьяк, – пятеро: врач, делавший вскрытие, Иван Спиридонович, Борис Коган, Ярош и Сурмач. От кого это пошло по белому свету? От врача?

Демченко прислушивался к тому, что делалось в соседней комнате – в дежурке, и лишь после этого начал рассказывать:

– Только вы меня не осуждайте, постарайтесь понять, как мужчина мужчину. Жена моя была гораздо старше меня, человек больной и физически, и умственно. Вполне естественно, что я полюбил молодую, интересную женщину.

– Местную акушерку?

Пришел черед удивиться Демченко. Взмыли вверх широкие, будто нарисованные брови.

– Вам это известно? – он с облегчением вздохнул. – Тем лучше, проще будет разговаривать. Таких женщин бог создает раз в сто лет: умна, хороша собою и вообще… – он сделал неопределенный жест рукою, как бы рисуя в воздухе идеальную женскую фигуру.

А Сурмач вспомнил совершенно иную характеристику Людмилы Петровны: монашка, ведьма. «Вот тебе и монашка!»

– Когда-то мы с нею встречались в Турчиновке. Специально ездили туда, – продолжал Демченко. – А после того, как умерла моя жена – вы ее когда-то видели, – нам с Людочкой ужо не надо было принимать такие предосторожности. Мы решили: вот пройдет год траура – и поженимся. У Людочки я бывал часто. А когда уехала служанка Ольга, даже оборудовал маленькую фотолабораторию для себя в се доме. По педели две тому назад Людочка вдруг заявила, что лучше всего нам перебраться пока ко мне, а ее дом продать. «Я хочу уехать отсюда куда-нибудь подальше», – мечтала она. Вы, может быть, знаете, как трудно спорить с женщиной, которую любишь? Она перебралась ко мне. Людочка ничего не хотела брать из своего дома, говорит: «Лучше переведем на червонцы». У Людочки есть брат Григорий, он живет, кажется, в Харькове. А может, и в Виннице. Но, прежде чем впустить брата в дом, она и раньше меня всегда прятала. «Любовь паша, – говорила она, – греховная, я не хочу, чтобы о ней узнал брат». Но он все же доведался… Или догадался. Так уж вышло, – сокрушался Василий Филиппович. – И вот как-то сижу я в лаборатории – это еще в ее доме было – и проявляю пластинки. Он приходит с каким-то человеком. Людочка начала припасать па стол. Вообще, она очень хлебосольная хозяйка. В кухню – из кухни, а они разговаривают и поминают, между прочим, про мышьяк. Григорий спрашивает: «А этого хватит?» Второй отвечает: «Пол-экскадрона лошадей свалит, а одного Штоля и подавно». Слушаю я дальше. Григорий сетует: «Успеем? Не расколется Штоль раньше времени?» Тогда второй заверил его: «Я надеюсь на Казначея. На такой случай он там и сидит».

Казначей. Вот кто отравил Тесляренко. «На такой случай там и сидит». Кто же он? Кто? Безух? Конечно, Безух, кому же еще быть! А по виду – сирота казанская. Как притворялся! Артист!

– Эх, Василий Филиппович, что же вы до сей поры молчали? – попрекнул Аверьян своего помощника. – Опытный человек…

– Не молчал, – начал оправдываться Демченко, чувствовавший себя виноватым. – Три раза ездил в Турчиновку, звонил, вас не было. Все время в разъездах.

– Разве кроме меня в окротделе никого нет? – укорял Аверьян.

Как-то весь переменился Василий Филиппович. В глазах появился страх.

– А откуда мне знать, кто таков Казначей? Явлюсь – и прямо к нему. А назавтра – пулю с спину: я не из трусливых, вы знаете это, Аверьян Иванович. Но тут особый случай. Вам доверяю. А остальным…

Демченко развел руками: мол, увольте. Тут уж вы как-нибудь сами…

– Упустили, – досадовал Сурмач. – Где теперь искать этого Григория?

– Не надо его искать, он сейчас гостит у сестры, то есть у меня в доме. И не один. Чего я и вызвал вас срочно. Понимаете, в чем дело, Аверьян Иванович, – Демченко вдруг смутился, без нужды поглаживает усы. – Только вы меня правильно поймите, Аверьян Иванович… Не ревность мною руководит, совсем иное. Надоела дрянь в жизни, хочется настоящего, хорошего.

Давно уже у Сурмача исчезла неприязнь к этому красивому, аккуратному человеку. Держаться гордо, независимо, с достоинством – это еще не значит быть буржуем. Дело не в том, как человек одевает сапоги и носит пальто. А вот что он думает, как живет в буднях и каков он в трудных ситуациях, вроде этой, в которой сейчас очутился Демченко.

– Говорите, Василий Филиппович, говорите, – подбодрил его Сурмач.

– Есть у меня подозрение, что Григорий никакой не брат Людочке. Может быть, прежняя симпатия? Позавчера это было. Я опять в лаборатории сижу. У себя дома. Слышу, разговор идет обо мне. Григорий со злостью говорит: «Завела себя хахаля!» Его собеседник отвечает: «Живому – живое. А ты никак старое вспомнил?» Матюкнулся в ответ Григорий, потом продолжает: «Но у нее любовь до гроба с этим фотографом. Хотел я его к делу приспособить – не согласилась».

Присвистнул его собеседник, удивился: «Похоже, отцвела наша Квитка, проснулась в пей баба. Чего доброго, рожать захочет».

А мы с Людочкой действительно подумывали о ребеночке.

Зазвенела, заныла душа Сурмача, будто туго натянутую струну ущипнули.

«Отцвела наша Квитка».

«Квитка… „Двуйка“ требует результатов…»

Она! И Емельяну Николаевичу при операции помогала она.

Чтоб усидеть па месте, чтобы по выдать своей радости, сжал Сурмач кулаки, прижимает с силой к ладошке поочередно пальцы, считает их: «Раз… два… три… четыре…» Это помогает, успокаивает.

До поры до времени Демченко не должен подозревать, кто его Людочка. Любовь порою бывает слишком слепой. Она помогает человеку совершать подвиги, по она толкает и на преступления. Как поступит Василий Филиппович, узнав правду о любимой? Бросится выручать? Предупредит? Уведет?

– Прошу вас, Аверьян Иванович, – убеждал Демченко, расставаясь с Сурмачом, – не думайте о Людочке плохо. Она женщина порядочная. Уверяю!

Что ж, Василий Филиппович по-своему прав. Оп видит в пей только любимую, мать своих будущих детей. А для Аверьяна Людмила Петровна Братунь, по кличке Квитка, – враг. На ее белых, холеных руках, которые целовал Демченко, кровь Украины, ее сыновей и дочерей…

ПЕТЬКА И КАЗНАЧЕЙ

На последний поезд Аверьян не успел. Обидно. Но куда денешься? Оставалось дожидаться утреннего.

Пришел Петька.

– Я тут со своими поговорил. Согласились на работу. Чтоб без обиды, кого куда – тянули жребий. Список заделали. Отвези Ивану Спиридоновичу.

– А чего я? Сам и передай. Ему будет приятно. Может, что-то захочет спросить.

Список был составлен на клочке газеты, иной бумаги у беспризорников не оказалось. Сурмач бегло прочитал его. «Что же Петьке досталось?» Палец бегал по словам, написанным чернильным карандашом. Ага! Вот! Цветаев Петр Гаврилович – механические мастерские. Повезло парню.

Аверьян уже хотел было вернуть газетный обрывок Петьке, но обратил внимание на сообщение: «23-го февраля полномочный представитель СССР в Польше Л. Л. Оболенский был принят польским президентом Войцеховским, которому вручил верительные грамоты чрезвычайного и полномочного министра СССР в Польше».

Подосадовал Сурмач на себя: все в поездках, в поездках – и пропустил такое!

Сообщение показалось ему очень важным. Славко Шпаковский опасался, что после убийства президента Нарутовича Польша расколется на два лагеря. «Выходит, верх взяли не те, кто считал убийцу Невядомского национальным героем… Может, и Волка с его волчатами поприжмут?» – с надеждой подумал Сурмач. А ото имело прямое отношение к нему самому. Ослабнет помощь иностранных государств контрреволюционному подполью, и сразу притихнет УВО. Завянут и отомрут квитки и казначеи. И забудет о них трудолюбивая Украина, как забывает здоровый о своих прошлых болячках.

* * *

Аверьян переночевал в милиции, на столе у теплой печки. А утром вместе с Петькой вернулся в Турчиновку.

Выпустили узенькие двери вагонов толпу, зашумел перрон, загалдел.

Продирается Аверьян к выходу. Петька держится поближе к нему.

Сурмач увидел Яроша. Тот спешил к поезду. Поздоровался.

– Ну, что нового? – спросил Тарас Степанович.

– Да вот… пригласил Галину Вольскую на похороны Бориса Когана.

Аверьян словом не обмолвился о сообщении Демченко. Какая-то особая осторожность появилась в нем.

Ярош поморщился презрительно.

– Разве она Когану родственница? Или уже успела… – неприкрытая злость звучала в этих словах. Ярош сплюнул. – Впрочем, чему удивляться? У чекистов это в моду входит: если не с бандопособницами, то с женами бандитов.

В иное время за такой бы намек Сурмач… Но сейчас он потушил в себе гнев.

– Куда вы?

– В Харьков. Надо кое-что проверить о брате Нетахатенко.

Ярош направился к поезду. И тут Петька судорожно вцепился Аверьяну в рукав.

– Он! Это он подходил на бирже к Бородавчатому! Только был не в кожанке, а в пальто. По глазам узнал. Как у кабана весною: злые-презлые.

«Ярош! Он допрашивал Тесляренко и мог подсыпать мышьяка». Вспомнилось: «Я надеюсь на Казначея. На такой случай он там и сидит». Казначей!

– Тарас Степанович! Тарас Степанович! – бросился Аверьян к вагону.

Он растолкал мешочников, единым духом влетел в тамбур, где стоял Ярош.

– Тарас Степанович, самое-то важное забыл!

– Ну! Что еще там?

– Не здесь же…

Они вышли на перрон. Сурмач отвел Яроша к вокзалу. Тарас Степанович нервничал.

– Да говори, на поезд опоздаю!

– А вам лучше остаться, – выдохнул Аверьян.

– Позволь, Сурмач, мне самому знать, что лучше и что хуже. Ты и так за последнее время…

– Я же Григория нашел. У Серого в доме прячется.

В маленьких мутноватых глазах Яроша появилось любопытство.

– Надо срочно брать, – сказал Сурмач.

– Обойдется без меня, – жестко ответил Ярош. – Сейчас главное – нащупать Нетахатенко и его брата.

– Так, может, Григорий – это только кличка Нетахатенко.

Сурмач встал так, чтобы Ярош был между ним и стеной вокзала. Слева – тоже была глухая стена, этакий выступ углом.

От Яроша не ускользнуло поведение Сурмача.

– Я по кличкам не специалист. Пропусти, некогда.

Паровоз в это время свистнул, состав вздрогнул от рывка, лязгнули буфера.

– Без вас такую операцию? Тарас Степанович!

Сурмач знал, что Ярош сейчас должен взорваться или… или уступить и вернуться в окротдел. Но он, видимо, уже догадался, что Аверьяну что-то известно о нем.

Правая рука Яроша в кармане. Там – наган. У Сурмача в кармане тоже оружие. Но слишком уж неравное у них положение: Ярош будет стрелять, а Сурмач не имеет права. Ярошу надо убить чекиста, а тот должен взять Казначея живым. Вот и караулит Аверьян каждое движение Тараса Степановича, смотрит ему в глаза – там прежде всего отразится решение, которое примет Казначей. Надо ударить по руке раньше, чем тот успеет выстрелить.

Ярош руки из кармана не вынимает. Но вот начала оттопыриваться пола кожанки. «Через карман будет стрелять!» – как молния, блеснула мысль. В следующее мгновение Сурмач обхватил Яроша, прижался к нему. Но Казначей успел нажать спусковой крючок.

Аверьян почувствовал, как чуть повыше колена хлестнула огненная боль. В глазах зарябило. Искаженное злобой лицо Яроша начало расплываться.

«Выпущу – уйдет».

Только это и позволяло Аверьяну не потерять сознание. Но силы иссякали.

Ярош выдернул руки из кармана. Уперся Сурмачу в подбородок и давил, давил. Уже слабел Аверьян, уже вырывались пальцы, выскальзывали из цепкого замка, на который он их сомкнул за спиною врага. «Все… сейчас Казначей уйдет». И никто не посмеет его задержать: для всех, кроме Аверьяна, он все еще чекист.

Сурмач не подумал о том, что Ярош, прежде чем уйти, попытается добить раненого, который сумел разгадать его тайну.

Но вдруг Тарас Степанович охнул и сразу обмяк. Обвисли мускулистые руки, пытавшиеся свернуть Сурмачу шею. Ярош рухнул на землю.

Резкая боль в ноге еще более затуманила сознание. Аверьян сцепил зубы, чтобы не закричать.

Последнее, что он успел заметить, это Петьку с финкой в руках. К пареньку бежали люди.

* * *

Очнулся Аверьян от резкого, неприятного запаха. Открыл глаза, глубоко вздохнул. Рядом с его койкой, накинув на плечи белый халат, сидел Иван Спиридонович. Молоденькая девушка терла Аверьяну виски ваткой, смоченной нашатырным спиртом. Сурмач вздохнул.

– Ожил? – участливо спросил Иван Спиридонович. – Что у вас с Ярошем произошло?

Аверьян лежал на старом жестком диване в небольшой комнате, – видимо, здесь в свободные минуты отдыхали работники больницы.

Иван Спиридонович вежливо отослал медсестру.

– Я уж тут не дам ему помереть. А нам посекретничать надо.

– Я буду в коридоре, позовите, – сказала девушка.

– Выкладывай, – еще раз напомнил Иван Спиридонович.

– Мы Казначея черт-те где искали, а он был под боком, – пояснил Аверьян.

– А ты уверен в этом?

– Чего бы он в меня стрелял? Я же его на операцию в Белояров звал, говорю, Григорий там. А он пальнул. Да и Петька его опознал, с нищим-то на бирже встречался Ярош.

Крякнул от неудовольствия Иван Спиридонович, стучит от возбуждения кулаком по колену.

– Ясно.

– Где он? – спросил Аверьян.

– Операцию делают. Здорово его Петька пырнул.

– Кабы не Петька, ушел бы Казначей и всех остальных предупредил.

Аверьян рассказал обо всем, что ему удалось узнать в Белоярове.

Не сразу ответил начальник окротдела. Сидит на табуретке у изголовья кровати, ссутулился.

– Трудно своего-то обвинять… невмоготу, – заговорил Ласточкин. – Врага судишь – себе докажи его вину, друга обвиняешь – десять раз усомнись: может, кто-то оговорил, может, все стряслось независимо от него. А может, к цели ведут два пути: ты ведаешь один, а он нащупал иной. И оба хороши. Так не вини его в своей близорукости. А если уж назвал недругом, так пусть и он уразумеет, за что именно…

– Ну, а если враг прикидывается другом? – спросил Сурмач. – Тогда как? Пока мы панькаемся с ним, он столько крови перепортит.

– Я же и говорю: нужна пролетарская бдительность, – сказал начальник окротдела. – Вот возьмем всю эту белояровскую компанию сегодня же ночью, они и растолкуют, кто такой Ярош: Людмилу Братунь я давно подозревал кое в чем, – продолжал Ласточкин. – Думал, она к продаже медикаментов имеет отношение, по чтоб ведущей в стае… – Он встал, собираясь уходить. – Время дорого. Надо подготовиться толком, чтобы не на головешки прибыть, как в Щербиновке.

– Не пойму, как же все-таки Ярош попал в ЧК? – недоумевал Аверьян. – Кто он на самом деле?

– К нам его перевели из Винницы более года тому, – начал рассказывать Иван Спиридонович. – До войны он учительствовал, потом воевал на германском фронте. Прапорщиком. Так записано в личном деле. После войны, году в девятнадцатом, не помню точно, работал в Знаменке, в наробразе. И вот однажды туда нагрянули бандиты. Устроили резню, выбивали всех поголовно. А Ярош с группой работников парткома засел в милиции. Фронтовой опыт сказался сразу. Ярош взял оборону па себя. Они там не только отстрелялись, но сделали вылазку и взяли нескольких пленных. Ярош умело их допрашивал, они дали ценные показания. Через день бандитов вышибли из городка. Ярош принимал в операции участие. Вскоре он вступил в партию, потом его взяли в органы.

– За три с лишним года работы в ЧК сколько вреда он нанес!

Аверьяна вдруг осенила догадка: там, на границе, – тоже он. Он убил Иващенко, который вел огонь по бандитам. Он и с Куцым расправился, хотя тот успел двинуть его прикладом. И уж совсем ни при чем тут командир отделения Леонид Тарасов, дальний родственник бывшего бойца ОСНАЗа Безуха. Скверно было на душе: заподозрил в предательстве людей, которые погибли, защищая Родину! «Может быть, и Безух – ни при чем? Свалили на него, а потом – убрали!»

«ПОБОЙТЕСЬ БОГА, ТИХОН САВЕЛЬЕВИЧ!»

Проводив в последний путь Бориса Когана, Ласточкин вернулся в окротдел. На поминки, которые должны были состояться в коммуне, не пошел, не позволяли дела.

Он попросил дежурного провести к нему, как только вернется, Петьку Цветаева, которого предупредил еще на кладбище: «Зайдешь».

В кабинете начальника окротдела Петька чувствовал себя неуютно. Он все еще был под впечатлением похорон. Невольно притих, внутренне присмирел и оробел.

Ласточкин спросил:

– Ну, что вы там у себя решили насчет работы?

– Да вот… – Петька протянул начальнику окротдела газетный обрывок.

Иван Спиридонович, пробежав глазами список, отложил его в сторону.

– Пусть приезжают. Их ждут на местах. Сейчас вот о чем… Ты подворье фотографа хорошо знаешь?

– Еще бы! – оживился паренек. – У него старый сад. Ну мы и…

Петьке вдруг стало стыдно. Не мог он, как прежде, с гордостью сказать: «Обносили начисто…»

– Нарисуешь план?

– Еще как!

Ласточкин дал пареньку лист бумаги и карандаш.

– Дом – второй от угла, – начал пояснять паренек свой рисунок. – На одну сторону выходит крыльцо и три окна. Два из них замурованы наглухо. Черный ход из сеней в сад. Ходят тем ходом в сарай за дровишками и за водой к соседу. Забор за сараем плохонький, из старого сушняка. А в углу – совсем разобран. В сад из дома выходят три окошка. Все закрываются на ночь ставнями.

Петька старался. Где шел сплошной забор, он провел двойную линию, а где стояла загородка из хвороста, пометил крестиками.

У начальника окротдела начал созревать дерзкий план предстоящей операции. Предстояло взять четверых бандитов, которые, наверняка, будут отстреливаться до последнего. Взять же их нужно непременно живыми.

– Что за человек, к которому фотограф ходит за водой?

– Обыкновенный, – ответил Петька. Но, сообразив, что для начальника окротдела этого мало, пояснил: – В красноармейской шинели и буденовке. Детей у него – полон двор. Сапожник.

– А попробуй-ка нарисовать и хату, и сарай, и колодец во дворе этого сапожника.

Ловко бегал карандаш по гладкой бумаге. Пылали Петькины щеки, горели радостью глаза: с ним советуются по важному делу!

– Теперь изобрази всех соседей, – попросил Ласточкин.

Дом Демченко глухой стеной стоял как раз напротив конюшни милиции. Часть сада – напротив ворот. Дальше шло длинное здание самой милиции.

– С ихнего крыльца всю улицу видно, – пояснил дотошный Петька. – Только крыльцо дохлое, ступени сгнили. Говорю дяде Васе: «Почини». А он все: «Успеется».

За домом Демченко шел огород каких-то стариков.

– Они фотографа терпеть не могут. Из-за акушерки. Старая жена умереть не успела, а он новую привел в дом.

– А через дорогу, напротив крыльца, кто такие?

– Тоже старые. Сын у них вернулся из армии. Сказывали, большевик.

«Обстановка благоприятная, – размышлял Ласточкин, – можно поставить людей в трех—четырех местах: двое „плотников“ будут ремонтировать крыльцо милиции, двое – возле колодца и двое – во дворе демобилизованного…»

– А колодец у того сапожника чистить не надо?

– Сделаем, чтобы надо было, – заверил Петька. – Кинут мои хлопцы туда дохлую собаку…

Начальник окротдела рассмеялся:

– Дохлая собака, конечно, причина, чтобы почистить колодец. Словом, там посмотрим. А ты в общем-то кумекаешь, что к чему, – похвалил Иван Спиридонович паренька.

Петька давал удивительно полезные сведения. Ласточкин отпустил его.

– Иди в коммуну… Там поминки. Пойдешь к моей Маше, я ей позвоню. А понадобишься – позову. Ну, я не спрашиваю, умеешь ли держать язык за зубами…

– Могила! – чиркнул Петька большим пальцем по кадыку.

* * *

Сборы чекиста – недолги.

До Белоярова добирались в разных вагонах. В городе Петька провел всех до милиции окольной дорогой.

Начальника милиции Матвея Кирилловича застали па месте. Ласточкин рассказал ему о цели приезда.

– Чем помочь надо? – поинтересовался тот.

– Что знаете о демобилизованном, который живет через дорогу от Демченко?

– Свой человек. Большевик. Думаю взять его к себе помощником. Хваткий парень. Служил на границе.

– Нужен специалист по колодцам. Есть такой в Белоярове?

– Запил, бродяга… Недели на две.

– Надо привести в чувство. Отыщите, искупайте и заприте. Завтра потребуется.

Для Петьки нашлось особое поручение:

– Устрой мне свидание с фотографом. Но в дом к нему заходить нельзя и вызывать не следует. Понял?

– Чего проще, – заверил паренек. – Хлопцы залезут к нему в сарай за дровами, он выскочит, я и предупрежу.

– Действуй. А потом займешься колодцем.

Дядя Вася, вечный дежурный, сходил за демобилизованным пограничником. Тот явился и представился:

– Михаил Воронько.

Ему было лет двадцать пять. Худощавое лицо. Выразительные зеленоватые глаза. Короткие, ежиком, жесткие волосы. Он произвел на Ласточкина хорошее впечатление.

– Могут к тебе приехать двое друзей? – спросил Иван Спиридонович.

– А чего не приехать. Места в хате хватит, – ответил тот.

– Забирай их с собою, – показал начальник окротдела на чекистов.

В ожидании Петьки, который должен был принести вести от Демченко, Ласточкин расспрашивал начальника милиции о соседях фотографа, Людмиле Братунь, о доме, который она продает.

Прошло часа полтора. Вдруг на соседней улице поднялся крик, брань, раздался свист. Начальник милиции и Ласточкин вышли па крыльцо: шумели у Демченко.

– Перестарался наш сорванец, – встревожился начальник окротдела.

Послали дежурного:

– Ну, дядя Вася, сходи туда…

Через несколько минут тот вернулся вместе с Демченко. Василий Филиппович крепко держал за шиворот вырывавшегося беспризорника. Очутившись в милиции, правонарушитель сразу утихомирился.

Ласточкин в душе еще раз похвалил смекалистого паренька: «А что, Сурмач, пожалуй, прав: будет из Цветаева чекист. Забрать разве его к себе? Теперь окротдел троих недосчитывается».

Демченко жаловался своему старому знакомому Ивану Спиридоновичу:

– Трое их… Душу мне всю отравили. Каждую минуту жду – если не застрелят, то уведут с собою. Они готовятся в дальнюю дорогу.

Демченко по требованию Ласточкина начертил подробный план своего дома.

– Из холодного коридорчика – черный ход в сад. Запоры хорошие, так просто не сорвешь. Из этого же коридорчика двери на кухню. А оттуда одна дверь в зал, где спят двое, Григорий и тот, что постарше, позлее, а вторая – ко мне, в мастерскую. Ее занял прозревший базарный слепой.

– Значит, они в разных комнатах? – уточнил Ласточкин.

– Да. А мы с Людой – в спальне. Ход через зал.

– Окно в спальне открыть можно?

– Конечно! Люда… в положении, – Демченко застеснялся, засмущался. – Ей нужен свежий воздух, и я отремонтировал окно. Теперь оно легко открывается.

– Самое главное, – сказал Ласточкин, – к вам в дом надо ввести нашего человека. Подумайте, как это сделать.

Демченко растерялся.

– Невозможно. Они такие настороженные… Меня и то вначале впускают в коридор, а потом уже в кухню.

Начальник окротдела задумался.

– А нужно, Василий Филиппович, взять их живыми и с наименьшим риском.

Демченко ответил:

– Старший брат моей покойной жены имеет претензии на дом. Недавно прислал письмо, грозился приехать.

– Вот и приедет, – обрадовался Ласточкин. – К примеру, завтра.

– Приехать-то он может, – согласился Демченко, – только чтобы старик был без подделки; с бородою и усами.

В окротделе в основном работала молодежь. Кто же может сыграть старика «без подделки»? «Чужого с этим в пекло не пошлешь, – размышлял Иван Спиридонович. – Конечно, наше дело связано с риском. Вот Коган погиб… Сурмач ранен… Молодых посылаю, а сам в стороне! Не имею больше права на тихую жизнь!»

– А как звали твоего шурина? – спросил он Демченко.

– Тихон Савельевич. Мужичок из крепеньких.

– А кто-нибудь из твоих гостей не мог случайно знать этого Тихона Савельевича?

– Да не должно бы, – ответил Демченко. – На германской воевал, потом лежал в госпитале где-то на Кубани. С бандитами не якшался.

– Ну, тогда завтра твой шуряк приедет первым поездом, – решил Ласточкин.

Демченко ушел. На прощание начальник окротдела посоветовал ему не запирать с утра окно в спальне и обязательно отослать «за водою» Людмилу.

– Сам понимаешь, женщина при таком деле лишняя. А выйдет она из дома – это будет сигналом к началу операции.

Ласточкин собрал оперативную группу и распределили обязанности.

– Квитку возьмем первой. Она придет за водой к соседу напротив. Одного из троих попробуем изолировать, заперев в фотомастерской. Двери там добротные, окна замурованы. Через несколько минут после того, как возьмем Квитку, двое наших проникнут в дом через окно, которое выходит в сад. Оно будет не заперто. А мы с Демченко постараемся в это время обезоружить остальных.

* * *

Ночью ватага беспризорников устроила налет на колодец. Это была месть за дружка, которого фотограф доставил в милицию. Неглубокий колодец завалили камнями.

Наутро в милицию с жалобой на хулиганов пришел сапожник. Начальник милиции Матвей Кириллович успокоил многодетного отца:

– У меня в КПЗ отсыпается специалист по колодцам… Дам ему в помощь двоих—троих, и вновь будешь с водою. А пока к соседу сходишь.

Сапожник увел с собою специалиста, которому не терпелось опохмелиться, и двоих его «помощников». Выставили у колодца пост, черный ход в доме Демченко взяли под наблюдение. Еще двое принялись с утра чинить лесенку в милиции: перекрыли пути отступления через сад. Во дворе у Михаила Воронько перед открытыми воротами появился третий пост, оп контролировал крыльцо и окно в зале.

Около семи утра на широкое крыльцо дома Демченко поднялся с котомкой в руке дебелый, седобородый старик. Он громко и долго стучал в наружную дверь, пока его не окликнули:

– Чего надобно? Принесла нелегкая ни свет ни заря.

– Открывай, Василий, встречай шуряка, – недобро ответил ранний гость.

– Какой еще шуряк? – удивились с той стороны.

– В моем доме семнадцать лет живешь и не узнаешь?

Ему открыли, впустили.

В небольшой кухоньке горела лампа «трехлинейка». Пахло керосином и еще чем-то паленым. Гость огляделся.

– Письмо мое получил?

– Получил, – нехотя ответил хозяин. – Только я считаю, Тихон Савельевич, что вы на дом никаких прав не имеете. Дом был дан моей покойной жене в приданое…

– Были бы у вас с него дети, было бы тебе и приданое. А теперь что выходит? Дом как был записан на фамилию Сушко, так и остался. А Сушко – я, ты – Демченко. Вот и выходит – после сестры дом должон вернуться ко мне. Покажи-ка его хозяину!

Гость шагнул было к ближайшим дверям, но Демченко загородил собою путь.

– Туда нельзя… Там моя жена. Спит.

Гость вконец разошелся:

– Жена-а-а… – насмешливо протянул он. – Откуда такая взялась? Уж не ей ли норовишь передать мой дом? Так знай, по судам затаскаю!

К разговору чутко прислушивались обитатели дома.

– Вася, Вася, – раздался женский голос, – скажи ему, пусть пока уходит. Мы же еще спим. Придет потом, после обеда, тогда и решим.

– Ну нет! – загрохотал бас гостя. – Хотят меня вытурить из родного дома. Да меня мать в люльке колыхала в той комнате, где ты сейчас нежишься со своей утешительницей.

Гость сделал еще одну попытку осмотреть «свой дом». Но Демченко запер перед ним дверь во вторую комнату.

– Это моя мастерская. Там у меня аппарат, пластинки, бумага… Туда не пущу. – Он положил ключ к себе в карман. – И попрошу не дебоширить. Иначе вызову милицию. Пока суд не решит, вы на этот дом прав не имеете.

Гость слегка успокоился.