Текст книги "ЧП на третьей заставе"

Автор книги: Вадим Пеунов

Соавторы: Иосиф Чернявский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

«Но как Ольга попала в этот дом?»

«КТО ТЫ, ОЛЬГА ЯРОВАЯ?»

Никаких подробностей Галине Вельской о смерти ее мужа Степана Сурмач рассказывать не стал.

«Убит на границе… А может, и ранен… Одним словом – „там“».

Аверьяна донимала вопросами жена Серого. Побледневшая и ставшая еще больше похожей на подростка Галина молчала, покусывая тонкие, нервные губы.

У Сурмача даже жалость появилась к молодой вдове. «Любила…» Впрочем, не для нее ли рыжий контрабандист нес с той стороны женские часики, чулки, швейные иголки? В углу комнаты стояла ножная швейная машина, накрытая чехлом из суровья.

Оставив возле Галины Вольской жену Серого, Аверьян увел Ольгу с собой. Злющий волкодав охотно послушался ее окрика, подошел. Девушка обняла пса за шею.

Петька, дежуривший по ту сторону ворот, уже опасался, что с его новым товарищем случилась беда.

– Я хотел бежать в милицию, – сознался он.

В душе Сурмач был благодарен пареньку за такую заботу, но все же отчитал:

– Чекист сработан из терпения!

Вышла Ольга. Аверьян шепнул своему прыткому помощнику:

– Держись чуть подальше и смотри в оба.

Паренек воспринял его распоряжение как важнейшее задание. Он тут же растворился в темноте, пропустив чекиста вперед.

Так уж распорядилась судьба… В прошлый раз, в Журавинке, она выделила на свидание весеннее мокропогодье, а в этот раз, в Белоярове, – осеннее непролазное бездорожье. Там была им помощницей глухая ночь, здесь их двоих от всего мира, от его тревог, от завистливых взглядов заботливо укрывала тьма-тьмущая.

Впрочем, чего сетовать на судьбу, ее надо благодарить: она привела Аверьяна однажды к Ольге. Правда, потом разлучила… Но только для того, чтобы у них было время на раздумья, па воспоминания, на проверку чувств.

Так кто же они теперь? Случайные знакомые? Суженые? А может – враги? Три года – такой срок!

Тебе было семнадцать, теперь – двадцать. Может, ты, как и похожая на девчонку Галина Вольская, нашла друга жизни… тоже среди контрабандистов. А чему удивляться? Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься: твоя сестра ушла с Семеном Воротынцем, а мать когда-то засватала тебя за самого жестокого из бандитов – за Вакулу Горобца. Каждый живет свою собственную жизнь. И нельзя родиться за другого, умереть вместо кого-то… Нельзя даже у самого близкого занять хотя бы день, хотя бы час, чтобы дотачать к своей судьбине… Правда, у тебя была ночь разгрома бандитской сотни… Но что она положила в твою душу? Приумножила ты этот клад? Или он предан забвению?

Аверьян шел рядом с Ольгой, вернее, на полшага позади. Вот так прогуливаются по деревенским улочкам влюбленные.

– Тебя даже собака знает в этом доме, – заговорил он.

– Галка – моя троюродная сестра, – пояснила Ольга, – тоже из Журавлики.

– И давно она замужем?

– На Петра да Павла свадьбу справили.

«Три месяца тому», – отметил про себя Аверьян.

– А где же они нашли друг друга?

– Да в Журавинке. Он у Семена Григорьевича служил.

«Бандит», – присвистнул Аверьян. И вновь в его душе ожила прежняя обида: надул, обхитрил чекиста Сурмача Семен Воротыпец, сам ушел и награбленное увез.

«Потянулась ниточка в прошлое… Если жив господин хорунжий, может, встретимся».

Ох, как хотелось Сурмачу добраться до Семена Воротынца. Уж теперь-то он не был бы такой рохлей, не упустил голубчика.

Сурмачу надо было узнать о Степане как можно больше. Особенно его интересовали люди, приходившие к Вольскому. Но Ольга помочь ему в этом не могла. По всему, Степан был опытным конспиратором и близким не доверял. Когда он ожидал гостей, то жену отсылал на посиделки к ее троюродной сестре. Так что никого, кроме Григория Серого, Ольга не видела.

И тут Аверьяна озарила одна догадка: Григорий Серый! Не тот ли это Григорий, о котором в своем тайном письме упоминал Волк? А почему бы и нет? Серый дезертировал из сотни Измайлова одним из первых. Его амнистировали как человека, порвавшего с бандой. Но первых, кто внял предложению Советской власти и принял амнистию, усенковская контрразведка жестоко карала, вырезали всех родственников, близких и дальних. Серого эта доля миновала. Почему? Усенко, думая о будущем, мог готовить агентуру заранее. Не по его ли Приказу ушел из банды этот Григорий?

А если Серый тот Григорий, которому теперь подчиняется все усенковское подполье, то можно предположить и другое: он переходил границу один, без сопровождающих. Так проще и безопаснее. Задержали, отобрали мелкую контрабанду, отпустили.

Ольга заметила возбужденное состояние Аверьяна:

– Замерзли? Зайдемте в хату, согреетесь. Тут неподалеку, Людмила Петровна уехали в деревню принимать роды.

«Людмила Петровна – это ее тетка», – понял Аверьян.

Ольга не спускала глаз с Володи.

Этот вихрастый, смелый парень не однажды приходил к ней в тревожных девичьих снах, он жил в ее воспоминаниях. Невольно она сравнивала с ним своих знакомых. Но не было среди них даже чуточку похожих на отчаянного чекиста. Ей бы отправиться по свету на ею поиски! Но она убедила себя, что в разных направлениях идут их стежки-дорожки. А вот – пересеклись.

Дом акушерки походил на маленькую крепость: каменный забор, железные ворота. Калитка запирается на специальный замок. Оленька открыла его тяжелым церковным ключом.

– Только собаку привяжу.

Здесь, как и во дворе Степана Вольского, разгуливал огромный пес, способный, казалось, вмиг перекусить человека пополам.

Аверьян свистнул, появился из темноты Петька.

– Зайдем, обогреемся.

Петька зацокал языком:

– Хо! Знаю эту акушерку. Скряга. У нее в саду растет белый налив. Мы с огольцами летом обнесли его начисто.

– А собака? – удивился Сурмач.

– Собака у нее глупее старого сапога. Одни дразнили у забора, а другие – в сад и на дерево.

– А если пес учует и вернется?

– Не вернется, он же недоумок, хоть и велик, как тоголетошный телок.

Ольга ввела их в дом. Здесь, как в церковном алтаре, иконы, иконы… Горят лампадки, пахнет ладаном и еще какой-то сладковато-приторной чертовщиной.

– Вы раздевайтесь, раздевайтесь! – суетилась Ольга.

Она даже хотела расстегнуть на куртке Аверьяна пуговицы. Он легонечко взял девичьи руки в свои… Мягкие, нежные… Заглянул в глаза, на дне которых жила радость и… какое-то второе, непонятное для Сурмача чувство. Не оно ли развело их в прошлый раз? Но нет, теперь Аверьян не позволит ему взять верх над Ольгой, над собою…

Отстранил девичьи руки, повернулся к Петьке:

– А знаешь, какая она замечательная! И отчаянная: жизнь мне спасла.

– Чё ж тогда у сквалыги живет? – удивился Петька.

– Людмила Петровна – хорошая женщина. И меня любит, – вступилась Ольга за тетку, невольно глянув на свою юбку из польской шерсти и на башмаки на высоком каблуке.

Девушке очень хотелось, чтобы Володя и его дружок поверили ей, сменив враждебное отношение к тетке на уважительное.

«Черт разберет эту самую Людмилу Петровну, – подумал Сурмач в тот момент. – Может, Петька подзагнул? Ну, обносил он с такими же сорванцами сады. Кому это поправятся? Приняла хозяйка меры. А ему не по нутру».

Но вот начала Ольга припасать на стол, и вновь смутное чувство настороженности вернулось к Сурмачу. Акушерка жила по-буржуйски, а в представлении Аверьяна это было равнозначно преступлению.

Ольга сидела за столом торжественная, чинная и счастливая. Она все уговаривала:

– Ешьте, ешьте… Может, Володя, вам спирту налить?

И только теперь Аверьян понял: за время, что они не видались, Оленька заметно изменилась. И повзрослела, и похорошела… Но вместе с тем в ней появилось что-то чужое, наверное, от этого каменного, похожего на старинную крепость дома, от ее хозяйки, которую Аверьян еще не знал, но уже ненавидел. Акушерка Братунь была из чужого ему мира, это она подменила в Оленьке то, за что он когда-то полюбил девушку…

Впрочем, Ольга не замечала за собою никаких перемен, она была счастлива тем, что ее Володя сидит за одним столом с нею, ест и пьет то, что она подала ему.

– Я тебя искал, искал, – сказал вдруг он.

Она засмущалась, улыбнулась.

– Хочешь, с собой заберу?

– Так сразу?! – растерялась она. – Людмила Петровна не позволит… И… без венца…

Аверьян опять уловил в девичьих глазах всплеск тревоги. «Откуда она?»

– Я еще приеду! – заявил он, уходя.

А она верила и не верила, надеялась и боялась. И разревелась бы, стоя с Володей у калитки, если бы за ними не наблюдали внимательные, злые глаза уличного оборвыша Петьки.

* * *

– Который час? Застанем кого в милиции? – спросил Сурмач своего спутника.

– Дядя Вася там днюет и ночует, – рассудительно ответил тот. – Мамка легкие поморозила, в пургу ее чуть не замело. Так я покамест за пес…

Мальчишка все больше нравился Аверьяну своей независимостью, взятой у суровой, голодной жизни. Он не унывал, он чувствовал себя превосходно на улицах ночного города.

– Видать, ты не из местных? По говору чую.

– Донбассовский, – степенно пояснил Петька.

– Земляки! – обрадовался Аверьян.

В милиции, как и предсказывал Петька, кроме дежурного, никого не было. Да и тот дремал, растянувшись на лавке возле печки.

Дяде Васе за сорок, пожалуй, даже ближе к пятидесяти. Вялый, неторопливый. Спустил ноги с лавки, попал прямо в ботинки. Сел, закурил:

– Все наши в отлучке. Из шестерых – четверо по селам разъехались. Начальник приболел. А я здесь. Можем и взять спекулянтов.

Тут в разговор ввязался Петька. Он весь нахохлился, взьерепенился.

– Да ты, дядя Вася, понимаешь, про што лопочешь? Он один всех базарных горлохватов возьмет! Чхать они на тебя одного хотят.

– Тоже мне – чекист. Твое дело третье – помалкивай, пока не спросят, – без злости ответил пареньку дежурный. Видимо, у него с Петькой была давняя дружба, которая разрешала забыть разницу в годах. – Отдыхай до утра, – посоветовал он Сурмачу. – Наш Матвей Кириллыч к пяти будет… Всегда к пяти приходит, аккуратный мужик.

Аверьяну оставалось только ждать.

Петька принес дров, подложил в печку. Зашипели, затрещали сырые полешки.

– Вы дрыхните, а я пока полы подотру, – решил он, пододвигая к теплой стенке широкий стол. – Уместимся потом вдвоем, – по-хозяйски распоряжался он. – Сапоги сюда, пусть сохнут, и портянки… А утром… Мы с огольцами тебе поможем, возьмем, как миленьких, твоих спекулей! У меня, знаешь, какие хлопцы! – Он показал большой палец и сделал вид, что присыпает его солью.

Петька скинул дурацкий салоп и остался в стеганой душегрейке, надетой на полосатую рубашку-зебру, именуемую гордо «тельняшкой». Взял с припечка железное ведро, обмакнул в воду палец. «Нагрелась!» – остался он доволен результатом исследования. Принес из сенцов старый мешок – тряпку.

– А ну, по лавкам! Не мешай рабочему люду!

ОШИБКА ПО НЕОБХОДИМОСТИ

Начальник милиции, Матвей Кириллович, появился в пять. Аверьян с Петькой спали, а дежурный дядя Вася растапливал потухшую было печурку. Он разгреб золу. Под нею еще сохранился жар. Встал перед печкой на колени и начал раздувать угли, подсовывая небольшие полоски березовой коры.

Матвей Кириллович, болезненного вида, с широкими синюшными подглазинами мужик, совершенно лысый (как тещино колено, – сказали бы в Донбассе), сидел рядом с дежурным на порточках, подавая кору, и рассказывал про житье-бытье Белоярской милиции. Хотя его повесть была жалобной, Матвей Кириллович, в действительности, не плакался.

– Людей – раз-два и обчелся, а район поболее иной державы, к примеру Люксембурга или Монако. Есть такие: две улицы, три переулка, четыре дома по пять жильцов, а уже княжество. Словом, разослал я свое войско по селам. Но если что срочное, можем кликнуть комсомольцев и коммунистов с сахарного. Я всегда за помощью – к вил. Толковые хлопцы, сообразительные.

– Мы их позовем непременно, – согласился Сурмач, – по вначале надо присмотреться, кого брать и с чем. С пустыми руками возьмешь – в дураках окажешься. Так что пошастаем по базару, приценимся, что и почем. Тут я возлагаю надежду на Демченко. Он их всех знает и ненавидит, а они от пего не очень-то таятся: обнаглели.

Чтобы не привлекать ненужного внимания к Демченко, Сурмач решил встретиться с ним не у базара, а здесь, в милиции, и послал, пока еще было темно, за фотографом Петьку.

Демченко пришел почти сразу. Армейские сапоги начищены до блеска, короткое «интеллигентское» пальто с бархатным воротничком в обтяжку, фуражка с лаковым козырьком. Выбрит до синевы. Хоть сейчас под венец. Вошел, присел к столу. Помалкивает, ждет, что скажут, что спросят. Скромный, но знающий себе цену.

– С чего начнем? – спросил Аверьян.

– Потолкайтесь там, где махорка, – посоветовал Демченко. – Я подойду. С кем заговорю, тот вам и нужен. Только у них при себе настоящего товара нет, так, крохи, напоказ. А склад где-то в ином месте.

– А много их?

– Да как считать… Есть и наводчики, есть барышники, а есть хозяева… И потом день на день не приходится. Но с десяток таких коренных, пожалуй, наберется.

– Время дорого, – пояснил Сурмач. Он думал о тех, кто прорвал границу и уничтожил секрет третьей заставы.

– Поручите Петьке, – предложил Демченко. – Он со своими архаровцами все устроит как нельзя лучше. Они на ноги шустрые и в любую щелку пролезут – комар носа не подточит.

Петька прижался спиной к печке, не спускает с чекиста настороженных глаз: «Поверит? Не поверит? Л если поверит, то доверит ли такое?»

У каждого из нас бывает минута, когда на вопрос всей жизни надо ответить «или-или». Вот и для Петьки в тот момент…

Аверьян почувствовал: откажи он умному, шустрому беспризорнику – вмиг умрет та настоящая мужская дружба, которая родилась у них минувшей ночью.

– Подумаем, – ответил он фотографу.

Проводив Демченко, Сурмач вернулся и еще раз глянул на Петьку. Тот так и застыл в своей неудобной позе, прижавшись ладошками и спиной к теплой печке. Ждет.

«А почему бы и не привлечь этого воспитанника улицы к настоящему? Пусть приучается защищать Советскую власть, пусть вызревает в нем классовая ненависть к врагам революции».

Сурмач кивнул Петьке: «Подойди». Тот шагнул к чекисту. От внутреннего напряжения взволнованный парнишка даже побледнел.

– Дело не шуточное, – предупредил его Аверьян.

– Сам знаю, – буркнул тот.

Получая задание, Петька был необычайно серьезен. Посуровел взгляд, исчезло с лица ухарское выражение, он как-то весь подтянулся.

Впрочем, как можно «подтянуться», если на худеньких плечах висит несуразный балахон без единой пуговицы.

* * *

– Пода-айте, Христа ради, копе-ечку-у-у ин-валиду-у, пострадавшему на войне… – канючит у входа на рынок мордастый дядька с бородавкой на носу. – Вытекли мои глазоньки, стал мир для меня темной ноченькой…

Изредка подходят к слепому прилично одетые дяди и тети, бросают в шапку у его ног смятые ассигнации.

– Совзнаками меньше сотенной не принимает, – шепнул Петька чекисту, кивнув на нищего в темных очках.

В ответ на подаяние нищий бормотал, видимо, слова благодарности.

Толчок… Базар… Рынок… Черный рынок. Здесь свои законы, свои права и обычаи… Стоят длинными шеренгами женщины, похожие одновременно на монахинь и вдов. Несуразные фигуры в несуразной одежде, постные, болезненные лица, тусклые, безразличные взгляды. Если и вспыхивает в глазах измученных беспросветным ожиданием продавщиц старья и обносков какое-то чувство, то это безумие и отчаяние.

В дальнем углу, возле самого забора, под небольшим навесом, сколоченном наспех из старых тарных ящиков, пристроились махорочники: перед каждым – раскрытый мешок, а поверх «товара» – два стаканчика: граненый и «сотка» – мерки.

Деловитость, степенность в облике махорочников. Они не расхваливают свои товар, не суетятся, знают – все равно продадут.

– Почем махра? – Демченко запустил руку в мешок, взял щепотку, понюхал. – Плесенью, что ли, пахнет? – усомнился он в качестве товара.

Хозяин протянул покупателю приготовленный на этот случай лоскут газеты.

Продавец был в белом, как первый снег на лугу, полушубке, в серых катанках с глубокими литыми галошами, в собачьей ушанке, настолько мохнатой, что из-под нее едва выглядывали глаза. Насмешливые, умные.

Скручивая козью ножку, Демченко о чем-то шептался с дядькой в белом полушубке. Потом вдруг сунул тычком в мешок, в махорку, готовую папиросу:

– А совесть у тебя есть?

– Была совесть, да вместо нее… – хохотнув, выругался махорочник.

Демченко пошел прочь.

– Этого – на мушку? – спросил Петька, не отстававший от Сурмача.

– Начинай.

Петька привел на базар ватагу таких, как он сам, полураздетых, полуодичавших мальчишек. При виде голодной, нахальной ребятни, которая прочесывала базар, как саранча, вмиг исчезло с прилавков все, что можно было схватить и унести.

Петька завел в своей ватаге жесткую дисциплину. Приподнял правую бровь – двое отделились ото всех. Теперь уже они будут сопровождать дядьку в белом полушубке, как тень в ясную погоду.

Демченко потолкался возле еще одного продавца махорки. Этакий казачина: усы, хоть за уши закладывай. Смушковая, серого каракуля, папаха, поверх нее рыжий башлык, отороченный широкой желтой каймой. Уши башлыка закинуты за спину и затянуты узлом. Торчит огромный, рыже-лиловый нос человека, промерзшего до костей и согревшегося с помощью стакашка самогона-первака. Из-под короткополой суконной бекеши, подбитой овчиной, видны широкие, синего плиса шаровары, заправленные в яловые сапоги. Все-то на этом дядьке добротное, чему износу нет, да и сам он кряжистый, устойчивый, словно колода, на которой рубят конину мясники.

Демченко что-то шепнул усатому. Тот кивнул в ответ, кого-то поманил из толпы рукой. Вмиг к нему подскочил парень лет двадцати пяти. Из шустриков. Такие есть на каждом базаре, при каждом «наварном» деле. На парне – куртка, перешитая из офицерской шинели, видимо, на вате. Шея охвачена в два витка темным шарфом. Наверно, синим… А может, даже черным. В добротных сапогах, промазанных дегтем, не боящихся слякоти…

Черной завистью позавидовал в тот момент Аверьян этим добротным сапогам. А он шел в своих и через подошву чувствовал все камешки и ямочки, весь холод мокрой снежной кашицы.

– Постой-ка чуток, схожу погреюсь, – распорядился усатый казачина.

Петька повел бровью, и вслед за Демченко и усатым отправились четверо. Еще двое остались, чтобы проследить за парнем в куртке, перешитой из офицерской шинели.

Сурмач продолжал толкаться в базарной многоголосой толпе, стараясь не выпускать из виду махорочных королей.

Здесь, на толкучке, как и в мире, было два враждебных класса: вот эти самодовольные, уверенные в себе и своем будущем махорочные, сапожные, мануфактурные короли и… те изможденные, раньше времени состарившиеся вдовы и солдатки, которые принесли сюда свою беду.

Ходит Сурмач вокруг да около спекулянтов и думает: «Вот он, вражина, рядом! Видишь, а не ухватишь!»

Да, ушли времена яростных атак конной лавой… Теперь враг тебе приятно улыбается, предлагает закурить.

Усатый вернулся. Демченко с ним не было.

К Аверьяну подошел Петька и, шморгнув носом, сообщил:

– Хватограф купил кулек какого-то порошку и смылся. А тебя засекли, хотят узнать, кто этот в кожанке. Уходи, да смотри не озирайся. Мои хлопцы провернут все, как надо.

Деловой, серьезный, куда только делись его вчерашние настойчивое любопытство и мальчишеская удаль. Впрочем, жизнь Петьки была не из легких, приучила к борьбе…

На выходе с базара Сурмач приметил того парня в куртке из офицерской шинели, который подменил усатого. «Следит за мной».

Шел Аверьян по просторной улице, не оглядывался, но когда сворачивал за угол, обернулся: парень топал метрах в тридцати. Наметанный глаз чекиста успел заметить, что за торгашом в куртке увязался один из Петькиных оборвышей.

В двух шагах за углом – крылечко. Сурмач поставил на него ногу, счищает палочкой грязь с сапога. Торгаш не ожидал встречи. Остановился, словно в стенку уперся. В его темных глазах промелькнула злоба, потом они налились решимостью. Аверьян понял, что парень готов к нападению. Вот сейчас выхватит нож…

Но благоразумие взяло верх, и торгаш прошел мимо.

Аверьян хотел вернуться, но потом подумал, что возвратится и махорочник, наткнется на Петькиного подчиненного, и тот уже не сможет вести наблюдение. Пошел в прежнем направлении, обогнал парня в куртке из офицерского сукна, а потом направился на станцию. По длинному открытому тракту торгаш не посмел его преследовать.

Аверьян вернулся в милицию.

– Что будем делать? – спросил страдающий задухой Матвей Кириллович, когда выслушал рассказ чекиста.

– Ждать пацанов… Но, скажу, у этих махорочников дело поставлено туго, во всем чувствуется хватка. Кстати, а кто этот нищий с бородавкой на носу, который сидит при входе на базар? – поинтересовался Сурмач. – Каждый захожий ему кланяется и получает в ответ благословение.

– Чужой, из приезжих. Как большой базар, так и тут: в четверг и воскресенье всегда торчит у входа.

– Откуда он?

– Приезжий! – пожал дядя Вася узкими плечами, да так энергично, что лопатки за спиной, как почудилось Сурмачу, стукнулись друг о друга.

Из головы не выходил этот слепой при входе на базар. Вспоминая, как нищий обращался с теми, кто к нему подходил, Аверьян невольно сравнивал его с распорядителем. А не наводит ли этот слепец зрячих на махорочных королей, спекулирующих медикаментами из склада, оставленного белополяками в годы гражданской войны?

«Надо выяснить», – решил Аверьян.

Базар обычно расходился, когда начинало смеркаться. Времени было еще порядочно, и начальник милиции позвал Сурмача к себе.

– С утра голодный. Пошли, похлебаем каши-плюй. Овсяной дерти привез с полмешка, наслаждаемся с женою.

Каша из овсяной дерти – роскошная еда: если и не наешься, то вволю наплюёшься жесткой, колючей шелухой.

– Надо ребят подождать, – отказался Сурмач, как бы разделяя участь белояровских беспризорников, которые сейчас ему помогали.

Он всегда хотел есть, вечно подсасывало «под ложечкой». К этому ощущению пустоты в животе он уже привык. «Потерплю еще – не окочурюсь!»

Начальник милиции сходил домой, принес в солдатском плоском котелке своей хваленой каши-плюй. Приглашая окротделовца к столу, он успокоил:

– А чё, ничё каша. Соли бы ей только…

Начало темнеть, когда вернулся Петька. Он был какой-то злобно-возбужденный. Вызвал чекиста на улицу, решив, что принесенные им сведения можно сообщить только с глазу на глаз.

– Тот, который за тобой увязался, – наш, белояровский, Колька Жихарь! А живет он неподалеку от акушерки и вовсю женихаются с твоей Оленькой. Вот!

Словно ржавым гвоздем ткнули в сердце Аверьяну. Похолодели руки, на лбу выступила испарина. Стоял, не смея шелохнуться, не смея поднять руку, чтобы вытереть холодный пот.

– Откуда взял?

Тот легонечко освободился от цепкой Аверьяновой руки.

– Очень бы хотела, ушла бы с тобою от тетки, – доказывал Петька свою правоту.

И ни слова, а Петькин тон окончательно убедил Сурмача: все так и есть…

«Ну что ж… Аверьян не будет ей мешать». – Это об Ольге. «Эх, жаль, что ты прошел там, у крыльца, мимо и не завелся. Уж я бы тебе!» – это о Жихаре.

Вернулись в комнату.

– Кто такой Николай Жихарь? – спросил он у милиционеров.

Ни дядя Вася, ни Матвей Кириллович о таком и не слышали.

– Это который по пятам за мною ходил, – пояснил Аверьян. – За нож намеревался взяться.

– Проверим, что к чему, – пообещал начальник милиции.

Вскоре пришла первая пара Петькиного войска. Свистом вызвали своего командира. Петька пошептался с ними на улице, вернулся и доложил:

– Усатый в бекеше сел на поезд. За ним увязался Кусман, один из наших.

Мальчишек пригласили в комнату, расспросили. Ничего существенного они рассказать но могли, твердили одно: «С толчка прямо на станцию – и укатил».

– Колька ему сидор приволок.

– Откуда?

– Из дому. Тяжелый такой, будто с камнями.

Вскоре подошло еще несколько мальчишек. Они принесли с собою девять штук листовок.

– На толкучке нашли.

Листовки были напечатаны на розовой бумаге типографским шрифтом, заголовок сделан толстыми, приземистыми буквами:

«Освободим Украину от кацапов, жидов и коммунистов, которые продают нас немцам».

Все в Сурмаче заныло, закричало, заломило Душу.

«Бедная ты, Украина моя! Ты столько вынесла на своем веку от разных атаманов, гетманов и прочей петлюровщины, что уже не позволишь проходимцам рыскать по твоей земле святой, забивать колодцы замученными, грабить и без того обездоленных, насиловать дочерей твоих…»

Ждали вестей о том, в белом полушубке, с которым не сторговался Демченко. За ним ушел один из самых, по заверению Петьки, пронырливых мальчишек, по кличке Кусман.

Перевалило за полночь. Ожидание становилось невыносимым. Сидела, прижимаясь к печке, Петькина ватага, дремал бессменный дежурный дядя Вася, колобком катался по комнатке сутуловатый толстячок начальник милиции Матвей Кириллович. Уже переговорили обо всем, о чем можно было. Кто-то из мальчишек предложил было сыграть в карты: «в буру… или в очко…». Но Петька так треснул дружка по затылку, что у того только зубы ляснули.

– Я тебе… заделаю буру, мекать начнешь.

А тот лишь виновато потупился, даже не огрызнулся, убрал замусоленные карты и притих.

Тревога в душе Аверьяна нарастала, он не выдержал:

– Петь, а твой Кусман знает, куда надо прийти?

Парнишка не ответил Сурмачу, кивнул своим:

– А ну… пошарим…

В его словах прозвучала такая угроза расправиться с вероотступником, что Сурмач поспешил предупредить:

– Рукам воли не давать. Дошло?

Взял Петьку за плечо, повернул к себе, заглянул в серые помутневшие от возмущения глаза.

– Угу, – пробурчал тот и увел ватагу.

Сурмач досадовал, что, по-существу, остался не у дел. Он уже помог повлиять на исход операции, оставалось ждать.

«Спихнул все на пацанов», – сердился он на себя.

Чтобы как-то скоротать время, вышел на крыльцо.

Подмораживало. Над головою просветлело, вызвездилось. Низкое небо всегда угнетало Сурмача, как-то прибивало, прижимало к земле. Непогода заставляла почувствовать, что человек беспредельно мал и немощен. А тут – и вздохнулось полегче.

Вспомнилась Ольга. Стояли они у калитки. Коснулся Аверьян девичьей ладошки, а она как лед… Мял ее пальцы, согревал дыханием.

«А может быть, сама Ольга и ни при чем… Пристраивает ее тетка, подбирает жениха по своему вкусу, вот как когда-то мать засватала за человека с деньгами – за Вакулу Горобца».

…Расплывается по глади души горящая нефть, выжигает все дотла! Унять пожар, расспросить Ольгу, освободить истину от кривотолков и наветов, а очистив от мусора, вознести в бескрайность голубого неба… И после этого самому удивиться ее величию и чистоте, той чистоте, которую дарит стали огонь закалки.

Он пошел бы, полетел бы в тот же миг, если бы был уверен, что найдет ночью в незнакомом городе дом акушерки Братунь.

Но через мгновение Аверьяну стало уже стыдно за такие мысли: «Прежде – сделай дело, амуры – на потом…»

Потоптался на крыльце, поостыл душою и вернулся в дежурку.

И тут с новой силой вспыхнуло чувство досады: «На чужом горбу в рай собрался, все на мальцов взвалил!»

На него с надеждой посмотрели и дядя Вася, и Матвей Кириллович, словно бы он должен был принести им с улицы какие-то вести, какую-то конкретность.

Родилась тревога: «Где же пропал Петька со своими?»

* * *

Петькина ватага вернулась – голосили первые петухи. Кусмана не нашли.

– Добре. Спать! – распорядился Сурмач.

Легли вповалку на полу. Даже начальник милиции не пошел домой, примостился рядом с Сурмачем на столе.

Тревога!

Тревога!

Тревога!

Кто-то нашептывал Сурмачу в самое ухо. «Случилось несчастье! Случилась беда! Настырливый, но неопытный парнишка Кусман попал в западню, и в том виноват ты!»

* * *

Матвей Кириллович разбудил Сурмача. Аверьян сел на край стола, спустил ноги.

– Скоро рассвет.

Просыпались ребята, хмурые, неотдохнувшие.

Кто-то торопливо постучал в наружную раму.

Начальник милиции открыл дверь.

– Входи, кто там?

Вкатилась толстуха, одетая явно наспех. Высокие ботинки на босу ногу, пальто – на нижнее белье. Глаза от страха залубенели, не мигают.

– Убиенный у меня на огороде. Вышла утром на корову глянуть, а он лежит…

Недоброе предчувствие сжало сердце Аверьяна. Всполошились и мальчишки.

Собрались, пошли за теткой. Она жила почти на окраине Белоярова, на берегу речушки Белой.

На огороде, неподалеку от сарая, раскинув руки, ткнувшись лицом в мерзлую землю, лежал мальчишка в старом матросском бушлате.

Сурмач приподнял его. Кто-то рубанул железным прутом, как шашкой, и развалил голову почти надвое.

– Кусман, – прошептал Петька.

Он встал перед погибшим на колени, хотел поправить волосы. Но они, смоченные кровью, смерзлись. Петька зашмыгал носом и неожиданно заплакал.

Смерть дружка тяжело подействовала на мальчишек, они стояли кучкой и не подходили к мертвому.

Осмотрев место, Аверьян решил, что Кусмана убили не здесь, а сюда занесли и бросили: мороз сохранил отпечатки следов нескольких человек – двух или трех. Убившие явились с улицы и опять туда же ушли, не очень старательно затаптывая дорожку, проторенную по нехоженому остекленевшему снегу.

* * *

Аверьяну надо было возвращаться в Турчиновку. Можно было бы подождать парнишку, который увязался вслед за усатым казарлюгой в бекеше, подбитой овчиной, может быть, следовало арестовать Жихаря и произвести у него обыск… Но Сурмач решил, что вначале лучше доложить обо всем Ласточкину. Что уж тот скажет… Может, кого выделит в помощь?

Он приехал в Турчиновку во второй половине дня и сразу же направился в окротдел. Но Ивана Спиридоновича на месте не оказалось.

– Родственницу поехал встречать, – сообщил Борис Коган, который уже считал, что они с Аверьяном закадычные друзья. – Слушай сюда, тебе с вокзала звонили. Там какого-то архаровца задержали. Он говорит, что ехал по заданию чекиста из Белоярова.

Сурмач помчался на вокзал. «Что с этим Петькиным воякой? Задержали, поди, как безбилетного, и проворонил он усатого в бекеше!»

В железнодорожном отделе мальчишки не оказалось.

– Отвезли в больницу.

– Почему в больницу? – с тревогой спросил Сурмач.

Дежурный помялся и сообщил:

– В карман залез… Поймали и самосуд учинили. Едва совсем не убили.

Аверьян видел эти привокзальные расправы. Людей в первые годы после войны кормили колеса и нош. Везли барахлишко в села, оттуда – картошку, муку, а иногда кусок сала.

В пути мешочников поджидали воришки и грабители, тоже голодные, готовые за кусок хлеба убить человека. И когда уж такого ловили на месте преступления… Сплоченная диким инстинктом «мое», толпа мешочников кидалась с воем и гиком на преступника. И били! И топтали, как стадо ошалевших от овода быков, превращая человека в кровавое месиво.

Мальчишку он нашел в бывшей земской больнице. Врач сообщил:

– Отбито внутри все, не выживет. Но пока еще разговаривает. Он вас ждет, хочет сообщить что-то важное. Советую: «Мне скажи». «Нет, – говорит, – не могу. Чекиста позовите».