Текст книги "Через тысячу лет (Научно-фантастическая проза)"

Автор книги: Вадим Никольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

ЧЁРТОВА ДОЛИНА

Это было лет двенадцать назад, – когда я возвращался с Кавказа, захватив серьезную малярию на изысканиях перевальной железной дороги Тифлис-Владикавказ, где я работал в качестве кончающего студента-практиканта.

В Беслан поезд пришел настолько переполненным, что мне лишь кое-как удалось втиснуться в один из вагонов третьего класса.

В вагоне было душно и накурено… Чувствовал я себя преотвратительно, – а тут как нарочно публика подобралась какая то шумливая и неприятная. Где-то рядом резались в карты и шумно приветствовали всякий удачный ход, – из другого отделения в общий гам нашей половины вагона четким речитативом вплетались два спорящих женских голоса – слов нельзя было разобрать, – но, кажется, – дело шло о какой-то протекшей банке, промочившей чью-то корзину…

Красные полосы заката – сделались серыми, – кое-где уже начинали поблескивать звезды, – читать стало трудно. Я отложил книгу в сторону и попытался заснуть…

Мои попытки хоть как-нибудь, скрючившись, подремать в своем углу – дальше предстояла целая бессонная ночь с пересадкой – были совершенно напрасны… Чуть забудешься и перед глазами начнут уже рисоваться какие-то спутанные образы полусна-полуяви, – как вновь в сознание врываются то азартные крики игроков, то чья-то ругань, то визг до сих пор молчавшего младенца, и в этом раздражающем вагонном гаме слух даже отдыхал на мерном усыпляющем ритме стука колес…

– Что, видно, и вам не спится? – услышал я чей-то тихий, надтреснутый голос.

Вглядевшись, я заметил против себя маленькую сухую фигурку пожилого человека в ватном пальто и низко надвинутой на лоб какой-то несуразной широкополой шляпе. Это был, кажется, единственный, кроме меня, пассажир, который не заводил разговоров со своими соседями – он сразу же, порывшись в вытертом кожаном чемоданчике, извлек оттуда какую-то книгу и углубился в чтение, забившись в угол скамейки.

Сейчас, обратившись ко мне с этим вопросом, он усиленно попыхивал папироской и я мог при слабых ее вспышках рассмотреть кончик острого носа, серые, странно поблескивавшие глаза и узкую бородку клином…

Мы разговорились.

– Значит, вы едете из самого, так сказать, центра Кавказа, – оживился мой спутник, – любопытно, весьма любопытно! Дивный край. Богатый край! И по всей Белой Арагве проехали? А в долине речки, – он упомянул какое-то незнакомое название – были?

– Нет, – отвечал я, – наша партия дошла лишь до Архотского перевала – а вам откуда эти края знакомы?

– Господи! Мне ли их не знать! Да ведь я по Кавказу нет места, где бы не исходил. Где только ни приходилось бывать, а эти места, что изволили назвать, так мне и сугубо памятны будут…

– Что же, вы это по службе, или так, по своей охоте, по Кавказу путешествовали?

– Как сказать, – отвечал мой спутник, – сперва-то и не по службе, и не по воле, а по распоряжению свыше, – ведь я из административно-ссыльных… Хоть в студентах не был, – а довелось претерпеть… Сам-то я москвич прирожденный. Да-с, двадцать лет прожил я в этом краю. Когда папенька мой умерли, мне уже срок вышел и мог я снова на прежнее жительство вернуться. А тогда я уже и сам не захотел… В детстве, знаете, я кроме Воробьевых гор, да Яузы с Москвой-рекой, ничего не видывал, а тут Казбек и Эльбрус верхи в небо уводят, – Терек, как котел кипящий, тихая Кубань – весной берегов не видно… Красота несказанная… Котомочку с бельем да парой сапог – на плечи, карту, деньжат малую толику прихватишь – и айда с весны в горы… Помню восход солнечный на Казбеке. Впервые видел тогда…

Дни были на редкость и ясные, и тихие. Переночевали мы под скалами, под утро промерзать стали, прыгаем, греемся – кругом темень еще, да какая-то особенная, горная темень. В ней, знаете, глубина чувствуется… Потом точно кто на востоке пальцем по небу светлую полосу протер, – стали помаленьку горные вершинки обозначаться, а там и солнышко краем выглянуло. Оглянулся я назад, на запад, – и испугался. К западу еще темень в долинах и вершины еще розоветь не начали, – и вижу это – одна, что поближе, вспыхнула, другая подальше зажглась, а там еще и еще дальше, – ровно кто с гор покрывало к западу тянет… И тень ночная прямо на глазах к западу убегает… Вот тут-то я и сообразил: – да ведь это земля вертится – и оттого и тень убегает! Понял и жуть меня взяла: значит, это и я, и мои товарищи, и горы, и Кавказ весь – как пылинки на колесе вертимся и в бездны несемся… Сел я и глаза зажмурил. Товарищи рядом стоят и от восторга ахают. А мне страшно делается. Ну, потом-то попривык…

– Да, молодой человек, – другой такой страны, как Кавказ, и в мире нет… – Мой спутник вздохнул и глубоко затянулся папиросой…

Я в то время сам переживал полосу увлечения Кавказом, да и трудно было не поддаться его очарованию, проведя полгода в диких и величественных ущельях верховьев Черной и Белой Арагвы…

Как будущий инженер, я, конечно, не мог не интересоваться неисчислимыми богатствами, скрытыми еще в неизведанных недрах Кавказа, и в дальнейшей беседе поделился с случайным спутником своими мыслями по этому поводу.

Мой сосед даже и курить бросил…

– Истинная правда! Истинная правда! Вот уж можно сказать – чего хочешь, того и просишь. Чего только там нет! И знаете, – его голос перешел в тихий шепот, – поискать, так и золото в горах найдется…

Я выразил некоторое сомнение…

– Не скажите, не скажите, – запротестовал мой спутник, – это я не от себя говорю, это многие тамошние жители подтверждают. Я сам у одного князька около Мцхета на часовой цепочке самородок золота в орех лесной видел-с. Своими глазами видел, и князь говорил, что у пастуха купил, а тот будто в ручье нашел… Да что золото! Золото на Урале моют, и в Сибири его сколько хочешь. Золото – ерунда!..

Я не мог не улыбнуться философии моего спутника, глядя на его изрядно потертое пальто.

– Там не только золото, – а кое-что во сто раз поценнее будет, – загадочно протянул он.

– Что же это? бриллианты вы там нашли, что ли? – пошутил я.

– Нет, не бриллианты, подымайте-ка повыше! – Мой сосед нагнулся ко мне совсем близко и в полутьме я видел, как возбужденно блестели его глаза, – радий, да-с, самый настоящий радий, вот что сокрыто под этими скалами и пропастями…

– Радий? – недоуменно протянул я, сбитый с толку, так как до того времени не слыхал о нахождении на Кавказе этого полуволшебного и бесценного элемента.

– Что, молодой человек, удивлены? Спать еще не хотите? Нет? Ну, так вот послушайте историю, которую я вам расскажу про этот самый радий, через который я теперь навек покой и здоровье потерял…

Надо вам сказать, что за свои странствия по Кавказу немало я всякого народа перевидал. А уж чего наслышаться довелось, – так на несколько книг хватило, ежели б записать…

И вот пришлось мне как то в Тифлис зайти. Преотличный город, – так сказать, столица Кавказа и средоточие умственности. А попасть мне туда пришлось вот по какой причине. В странствиях своих по среднему Кавказу, неподалеку от тех мест, где вы летом планы снимали, заприметил я одно местечко, где скалу точно ножом наискось срезало, и на срезе том жилочки потемнее бегут, а в них блесточки и крапинки… А надо вам сказать, что в хождениях своих стал я не только на игру теней да на небесные красоты, а и к грешной земле приглядываться… Кое-какие книжечки прочел о разных минералах и о том, как их распознавать, – ну и о прочем таком. А чего не понимал, – умных людей спрашивал.

Вот и тот раз в большое меня эти прожилки сомнение привели… Отколол я несколько кусочков, прихватил их с собой и прямо к своему приятелю, к Ивану Гавриловичу, физику: он в мужской гимназии преподавал и, мне подобно, таким же любителем Кавказского края был… Вечная ему память… Компанейский и большого ума человек был.

Прихожу к нему, а он меня смешком встречает, – любил покойник пошутить, – появился, говорит, наш Агасфер Кавказский! Так это он меня за мое неустанное хождение называл. Опять, поди, где-нибудь очередное чудо природы открыл…

Расцеловался я с ним, с год мы тогда, почитай, не виделись, усадил он меня, ночевать оставил. Я ему о своих приключениях поведай и напоследок эти самые камешки ему показываю. Дескать, не золото ли это поблескивает? Посмотрел он, в руках повертел, задумался.

– Ладно, – говорит, – завтра увидим…

Пошел утром в свой кабинет при гимназии, к обеду приходит серьезный такой, мои камешки из кармана вынимает и мне подает…

– Ну, – говорит, – Никеша, иди и служи молебен своему святому – посчастливило тебе…

– Неужто, Иван Гаврилович, золото там есть? – спрашиваю.

– Что золото! Есть и золото, а есть кое-что и почище…

И рассказал он мне, какой он замечательный минерал в моих камешках обнаружил… Вещество это, – говорит, – элемент радий, так он называется по-ученому, открыли недавно и сейчас он до крайности редко и непомногу на земле встречается. И про свойства его чудесные, про лучи замечательные, что насквозь всякий предмет проходят, и про качества его – когда лечебные, а когда вредительные, и про то, как этот радий разыскивается и сколь выше всяческих бриллиантов ценится, – про все рассказал… Большой учености был человек…

– Это, брат, – говорит, – такое ты открытие сделал, что и славу, и деньги большие получишь. Агасфер теперь, – смеется, – Крезом станет!

– Я ему и говорю: – Иван Гаврилыч, не первый год мы с тобой знакомы, знаю, что ты за человек. Если и вправду там радий этот найдется, так мне одному с таким делом не справиться… За деньгами я не гоняюсь, но и от денег не бегаю, – кто себе враг, – давай-ка мы с тобой, Иван Гаврилыч, вдвоем за это дело примемся. Ты человек ученый и что для чего надобно лучше меня обмозгуешь… На том и порешили… Ну, вот-с, дня через три собрались мы с Иваном Гаврилычем на то место поехать, где я свои образцы достал. Занятий в то время в гимназии не производилось и приятель мой с утра до вечера по городу ездил, все что-то закупал да дома увертывал, да в пакеты увязывал.

– Куда, – говорю, – столько? – Неужто с собой все брать! Местами придется чуть не окарачь ползти, – а тут еще багажу столько.

– Ладно, – отвечает, – если мысли мои оправдаются, все пригодится.

Взял еще с собой ружьецо с патронами, Дианку, собаку свою охотничью, и двинулись мы в путь. Ехали дня три. Сперва по Черной Арагве, потом вбок к востоку, вдоль ручья, в дикую глушь забрались, дальше и тропы настоящей не было. Лошадей в одной тамошней хевсурской деревушке оставили.

Занятное, скажу вам, племя, хевсуры… Коли бывали там, может игру природы заметили. Все народы тамошние чернявые и носы у них с горбинкой, а у этих невзначай встретишь и носы прямые, и волосы светлые, и глаза голубые.

Говорили мне, что в племени том старая германская кровь сказывается. Будто шла после взятия Ерусалима турками партия крестоносцев к себе домой, да и заблудились там в дебрях хребта Кавказского, а может быть, в плен попали, одним словом, будто остались эти крестоносцы там, перероднились с туземцами, и потому то в нынешних хевсурах нет-нет кровь и обличье далекого немецкого пращура сказывается… И посейчас у некоторых старинное оружие с латинскими клеймами встречается. Один такой меч я и сам у одного старика видывал. Просил продать – не хочет. Говорит: за винтовку отдам, а за деньги не надо… Ну вот, взяли мы из той деревни парня вещи нести, и к вечеру добрались, наконец, до той лощинки, где я свои камешки нашел. Палатку разбили, костер развели, а Ивану Гавриловичу не терпится, все кругом ходит да по камням молоточком постукивает.

Наутро приятель мой свои ящики раскупорил, разные банки, склянки расставил, какие-то приборы вытащил… прямо лабораторию устроил… А сам все молчит и камни кислотами пробует… Вечером говорит мне:

– Ну, Никита Палыч, здесь только цветочки, ягодки должны быть там дальше спрятаны, – и рукой на восток, вверх по долине указывает.

Ладно, начали мы снова укладываться, а Ахмет, проводник наш, вдруг заартачился: – не пойду, говорит, дальше. Я по-ихнему говорить немного умею. Что, спрашиваю, – прибавки тебе, что ли, хочется? – если прибавки, – черт с тобой – получай, в полтиннике не разойдемся… А он упирается: хоть сто рублей – не пойду туда. «Да почему, чудак ты этакой?» – Там шайтан, – черт по ихнему, – в долине живет, туда ходить нельзя… Перевел я его слова Ивану Гаврилычу, тот смеется, а потом ругаться стал. Бились, бились мы с Ахметом, тот все свое твердит: шайтан там живет и человеку, и зверю туда дорога заказана. Кто туда пойдет, назад не возвращается. Один охотник ихний, за козой гоняясь, в той долине малое время побыл, так еле домой дополз и сейчас ногами владеть не может…

Так и бросили мы его. Отдали ему, что полагается, и в тот же момент точно сдунуло его. Остались мы с Иван Гаврилычем вдвоем. Часть багажа под камнями запрятали, а что понужнее на себя нагрузили и вперед двинулись…

Долинка та дальше все уже и уже делалась, пока с обеих сторон у нас точно стены повырастали… Повыше, видать, зелено все, глаз радуется, а в долине, хоть и ручей там бежит, и солнце светит – ни кустика, ни травинки: земля и камень голые…

Прошли мы таким манером версты три. Дианка рядом бежит, носом воздух ловит, а мы от камней и земли пробы берем. Вижу, Иван Гаврилыч все серьезнее делается.

– Это прямо что-то небывалое, – кричит, – чудо природы какое-то!

Вечером растянули мы палатку у ручья под скалой и никак заснуть не можем. Иван Гаврилыч свои склянки повытаскивал, один прибор вынул – вроде банки с пробкой и стержень внутрь пропущен, а на стерженьке два тоненьких золотых листочка болтаются. Поставил его в сторонку. Гляжу – пяти минут не прошло, листочки, что раньше слипшись были, помаленьку расходиться стали, да так растопырившись и остались. Я хоть не понимаю, а удивляюсь, а Иван Гаврилыч сам не свой сделался:

– Небывало, невероятно, – бормочет, – и все твердит: ионизация…

А дальше прямо чудеса пошли. Чуть спать мы легли, слышим, точно кто шепчется кругом в темноте… Шу, шу, шу – да ши, ши, ши… А потом – тресь, тресь… Ровно кто щепочки ломает… В костре нашем только угольки одни тлеют, совсем темно стало, и видим мы с Иван Гаврилычем, как то там, то здесь по земле искорки перескакивают и синие огоньки посвечивают… В воздухе чем-то особым запахло, вроде как после грозы, только куда сильнее. «Что это, Иван Гаврилыч?» – спрашиваю… – Электризация, – говорит, – воздуха, доказывающая близость радия. А дальше еще хуже: кругом прямо свист пошел, и огоньки по камням еще ярче сделались. Глянули мы наверх и остолбенели: на скале, под которой мы лежали, от земли наискось какая-то белая полоса сияет… Ровным, голубоватым таким колером, а по ней искорки так и прыгают, так и прыгают…

Иван Гаврилыч меня даже за руку схватил. Гляжу я на него, а он сам, точно мертвец, бледный и волосы дыбом… Чувствую, что и у меня волосы подымаются и такую вдруг я в себе силу и бодрость почувствовал, точно у меня добрых двадцать лет с плеч долой… Иван Гаврилыч тоже взбодрился.

– Ну, Никита, – кричит, – теперь вижу я, что прав Ахмет и в долине этой вроде как черт живет… Ведь это радиевая руда – чудовищная залежь, да какой богатейшей радиевой руды!.. Это за ней еще три тысячи лет назад греки с Язоном в Колхиду ездили золотое руно искать. Вот оно, золотое руно! Вот они, драконовы зубы и великаны, стерегущие сокровище… Здесь не граммы, а килограммы, – какое там – тонны радия!.. Мы с ним можем мир покорить. Ведь здесь миллиарды зарыты!..

Вижу, человек совсем в уме повредился… А он кирку схватил, мне другую сует:

– Живо, – кричит, – за работу! Понимаю теперь, почему горцы говорят, что здесь долго пробыть нельзя!..

Принялись мы от жилы той светящейся куски руды отбивать. Посыпались они, точно дождь огненный… Иван Гаврилыч сбоку устроился – зубилом и молотом дыры проковыривать начал… С час времени так поработали…

– Будет пока, – говорит Иван Гаврилыч, – сейчас я патрон заложу, сразу нам хороший кусок отвалится…

Ну, заложил он патрон, запалил шнур, мы с ним вбок отбежали…

Бахнуло затем негромко так, – осколки вверх фонтаном полетели, и только мы это вперед шагнуть захотели, вижу светлая полоса руды на скале точно надвое разделилась, скала будто свое нутро раскрыла, и оттуда такое сияние брызнуло, что и сказать нельзя…

Страх меня взял, – бежим, кричу, – Иван Гаврилыч, обвал это! – и сам во весь дух в сторону кинулся… Не успел я и десяти шагов прыгнуть, как загудит кругом, как застонет, земля ровно ахнула, меня чем-то в голову ударило, с ног сшибло, а дальше я и не помню.

Холод утренний меня в чувство вернул… Огляделся я и понять ничего не могу… Будто и место не то… Ручья нет, долинка скалами вся засыпана, а от каменной стены справа, по которой жила обозначалась, будто кто ножом полбока срезал… Дело ясное – обвал… Мы его взрывом своим и вызвали… Поднялся я, еле на ногах держусь. Иван Гаврилыч, – кричу, – где ты, отзовись!.. Может, думаю, и он где-нибудь в обмороке, либо раненый лежит. Поплелся вокруг камней наваленных искать, пока сил хватило… Да где найти… Ни следа, ни признака. Понял я, что нет больше моего приятеля в живых, что это я над могилой его каменною ползаю, и заплакал… Ну, думаю, – тут делать мне уж нечего. Как бы самому живым отсюда выбраться… Только слышу, кто-то жалобно так неподалеку скулит – гляжу, а это Дианка за своим хозяином плачет. Позвал я ее, вижу, ползет ко мне, задние ноги волочатся, и опять ничего понять не могу: глаза и голос ее и в руку носом тычется, а на самой шерсть клочьями висит и почти вся шкура в проплешинах…

Лизнула мне руку раза два, взвизгнула и околела…

Как это я оттуда, из этой Чортовой долины, выбрался – и посейчас не помню. Кожа на лице и на руках полопалась. Все тело как огнем жжет. Глаза туман застилает… Пройду шагов сотню и упаду. Больше полз, чем шел… Не знаю уж, где и когда меня тамошние пастухи нашли…

Очнулся я в сакле ихней… Рядом кувшин с водой и девчонка с замотанным лицом на корточках сидит. Увидела, что я глаза открыл, вскочила и прочь побежала. Минут через пять назад идет, а с ней наш проводник бывший… Увидел меня, зацокал, головой закачал сожалительно… Что, говорит, – правду я сказывал – шайтан там живет. Зачем ходил? зачем меня не слушал?.. Товарищ твой где? – спрашивает. Рассказал я ему, как все было.

Встать хочу, а ноги словно чугунные… В пот меня бросило… Неужто, – думаю, – без ног останусь… Тереть их стал, даже кожа послезала, а толку никакого… Ну, думаю, плохо дело, Никита Палыч…

Сговорился с хозяевами, отдал им все, что с собой было – деньги-то на мне остались, – устроили они для меня вроде креслица на двух длинных жердях, жерди те к седлам лошадей привязали, одна спереди, другая сзади, а я, как бурдюк, посредине болтаюсь. Так и в Тифлис приехали.

Ну, а дальше неинтересно… Отлежался я в больнице, сперва на костылях ковылял, а сейчас хожу, – только палочкой подпираюсь, но ходить долго и в гору уж силы нет, как прежде…

За это время с меня вся шкура сошла, вроде как после ожога, и как на Дианке все волосы на голова повылезли, – вот видите, – спутник мой стянул с себя шляпу и в полутьме забелела его голова, голая, как коленка…

– Многим я эту историю рассказывал, не верят, смеются, а если кто будто и верит, так это мне еще обиднее: вижу, что притворяются и меня в уме поврежденным считают…

Колеса вагона дробно застучали на стрелках. Замелькали какие то огни станции…

Спутник мой выглянул в окно и засуетился…

– Ну, мне вылезать пора. Не взыщите, если разговором наскучил… Прощенья просим…

Он протянул мне руку, нахлобучил шляпу и, захватив свой чемоданчик, прихрамывая, двинулся к дверям… Он растворился в людском потоке прежде, чем я сообразил спросить его имя и адрес.

И до сих пор я не знаю, кто он, этот чудак: мистификатор, любящий приврать, или действительно человек, нашедший и видевший эти сверкающие груды бесценного, чудодейственного радия, чуть было его не погубившего…

Ночью я испытал очередной приступ своей малярии. В вагоне немного стихло, и мне удалось вздремнуть часа три. И когда наутро мы подъезжали к Ростову, мне стало казаться, что весь рассказ вчерашнего спутника был тоже частью моего лихорадочного сна…

АНТИБЕЛЛУМ
Исторический случай

Илл. И. Владимирова

Осень 1903 года…

Серый сумрак петербургского хмурого вечера вползал в окно лаборатории, вуалировал углы, затушевывал стены, незаметно стлался по полу, забирался в темные шкафы с химическими приборами и стирал заглавия разбросанных всюду книг… Над письменным столом, сбоку от окна, низко ссутулилась чья-то плотная человеческая фигура и быстро писала на продолговатых четвертушках бумаги, нервно ломая карандаши и тщетно пытаясь напряженным взглядом уловить последние отблески потухавшего вечера. Но сумеречный туман продолжал ползти, заполнил комнату, залил стол, зыбкой пеленой стал между глазами и бумагой… Пишущий, наконец, остановил быстрое мелькание карандаша, отбросил листок и устало откинулся на кресле.

– Темно, ничего не видно, но формула выведена правильно, – послышалось неясное бормотание, – частота и глубина колебаний достаточны для группы нитратов бензойного кольца. Возможно, что окажет действие и на нитроклетчатку… Посмотрим, посмотрим… Но все-таки, неужели это будет возможно на сколько-нибудь большом расстоянии?.. Впрочем…

Наступило молчание. Голова писавшего склонилась на грудь. Карандаш выпал из разжавшихся пальцев. В лаборатории послышалось ровное дыхание заснувшего и мягкий звук падающих капель из плохо прикрученного крана в углу. Серый сумрак стал бархатно-синим, дымчатым покровом задернул все предметы, – оставил лишь два оконных пепельных прореза, резко перечеркнутых рамами. А за ними сизая вечерняя муть ползла уже по городу, кутая дома, трубы, деревья, и пугливо обегала лишь круги света под зажигавшимися фонарями и под окнами магазинов.

Мерный бой часов разбудил спящего.

– Ого! восемь часов, я, кажется, задремал! Немудрено, две ночи почти без сна, видно и кофе не действует. Но скоро конец, а теперь – за дело!

И быстро выпрямившись, спавший поднялся и повернул выключатель. Свет круглого матового шара залил комнату, почти сплошь заставленную столами и полками, на которых поблескивали ряды банок, пробирок, змеевиков, колб, реторт, тиглей, каких-то непонятных сложных аппаратов, химических печей, горелок, фильтров…

Целая сеть электрических проводов, паутина каучуковых трубок и настоящий хаос физических приборов, причудливой формы сосудов, гальванических элементов, гейслеровых и рентгеновских трубок, баллонов с кислородом, – ясно показывали постороннему, который решился бы зайти сюда, – с риском немедленно что-нибудь разбить, – что он попал в лабораторию физика или химика.

Еще более он укрепился бы в этом мнении, если бы хотя бегло оглядел заглавия на корешках бесчисленных фолиантов, книг и брошюр, синих, серых, белых, черных, переплетенных и растрепанных, неразрезанных и захватанных от чтения, кожаных, коленкоровых, бумажных, – разложенных, уставленных, рассыпанных и приткнутых на полках шкафов, на столах, подоконниках, на полу, – словом, всюду, где только оставалось маленькое место от бесчисленных склянок и приборов. Здесь было все крупное и значительное, что только появилось в Европе за последние два-три десятка лет по вопросам химии и электричества.

Был там еще один обширный отдел, занимавший целый ряд полок, с заглавиями, как будто, не стоящими близко к содержанию других книг. Платон, Гераклит, Сенека, Спиноза, Декарт, Локк, Кант, Гегель, Шопенгауэр, Маркс, Прудон и Соловьев – стояли в непосредственной близости от трудов Либиха, Менделеева, Гельмгольца, Герца, Томсона, Анналов Погендорфа и трудов Лондонского Королевского Общества…

Душа и мозг всего этого, – хаоса для посторонних, – гармонии для его хозяина, был среднего роста, слегка сутулый, крепко сколоченный человек лет под сорок пять, с крупными славянскими чертами лица и сильно облысевшей головой, сохранившей лишь на боках редкие завитки рыжеватых волос; с глазами, поблескивавшими из-под густых черных бровей тем особым непередаваемым внутренним огоньком, который свойственен только оригинально мыслящим личностям, глубоко захваченным процессом творческой работы. Словом, человек, уснувший в один из серых петербургских вечеров в своей лаборатории, был не кто иной, как известный всему ученому миру Петербурга и не только Петербурга, но и многим заграничным ученым обществам, популярный философ и химик, любимец учащейся молодежи профессор Ф.

– Итак, за дело, – снова повторил он, направляясь в соседнюю комнату, откуда через несколько минут появился обратно, с усилием катя перед собой какую-то металлическую станину со множеством рукояток и кнопок. Спереди этого странного сооружения было укреплено круглое, аршина два в диаметре, металлическое вогнутое зеркало с небольшим стеклянным цилиндром посредине, откуда шли витки электрических проводок к продолговатому серому ящику сзади, с какими-то указателями и рычагами…

Ящик этот профессор соединил проводами с рядами лейденских банок и большой индукционной спиралью и замкнул рубильник на стенной распределительной доске. Послышался характерный треск электрических искр и в воздухе почувствовался легкий запах озона. Еще поворот-другой рукоятки: от аппарата заструились фиолетовые огоньки тихих разрядов, громче защелкали искры и мягко засветился бархатным синим светом стеклянный цилиндр, заполнив своим сиянием все зеркало.

– По-видимому, аппарат в порядке, – проговорил профессор, бросая взгляд на показания электрических приборов, – надо думать, что частота и проницающая способность достаточно велики, чтобы вызвать детонацию бензойных групп… Попробуем! Так, напряжение держится постоянным… – и, остановив машину, он принялся за составление какого-то химического соединения.

– Гремучая ртуть, ну, это, пожалуй, будет немного сильно, – разве взять пикриновую кислоту? – бормотал профессор, привычно роясь в беспорядке реактивов и склянок.

Быстрым движением зажег горелку, что-то отвесил, что-то отмерил, перемешал, поставил на огонь. С часами в руках заходил от одной банки к другой, забормотал, насупился и сразу стал похож на средневекового алхимика, варящего зелья с наговорами. Вчера эта же самая химическая реакция едва не стоила профессору зрения, – вечная рассеянность виновата, – что-то было перегрето или плохо размешано, и в результате – генеральный ремонт стеклянного вытяжного шкафа и профессорских очков также…

На этот раз, однако, реакция была доведена вполне благополучно до конца и красноватый мелкокристаллический осадок на дне колбы вызвал легкую улыбку удовлетворения на лице профессора.

– Теперь испробуем это разложить частотой и комбинацией волн В4…

И с этими словами получившийся порошок был положен на ближайший подоконник, с которого пришлось для этого снять охапку книг, и накрыт массивной металлической банкой. Затем профессор снова включил ток, повернул зеркало по направлению к окну и стал вращать рукоять регулятора, пока стеклянный цилиндр посредине круглого зеркала не засветился голубоватым блеском. Резким движением повернул рукоять вправо – в аппарате мелькнуло яркое пламя, в стеклянном цилиндре под металлической банкой раздался легкий треск, банка подскочила, перевернулась и с осколками оконного стекла вылетела на улицу…

– Вот это так, – значит, все верно и правильно. Аппаратец действует, можно сказать, преисправнейшим образом, – радостно потирал руки профессор, торопливо принимаясь записывать показания контрольных приборов и совершенно не заботясь ни о сквозном ветре через разбитое окно, ни о возможных последствиях неожиданного полета металлической банки с высоты четвертого этажа…

В кухне резко задребезжал звонок. Через минуту в дверях кабинета появилась Марьевна – пожилая, полуглухая профессорская домоправительница, и всплеснула руками при виде разбитого окна.

– Ну, так и есть, опять у нас! Да, что это, батюшка, за наказание такое? – зачастила она, обращаясь к недоумевающему профессору, – у нас опять стекло разбимши, опять зови стекольщика! Вас там младшой спрашивает, говорит, что за этаки дела мы и в ответе будем…

За ее спиной появилась бородатая физиономия младшего дворника.

– Так, Михал Михалыч, никак невозможно, – забубнил он, – давеча жильцов из шашнадцатого обеспокоили, думали, у вас тут пол проваливается! Теперича чугуном мне мало-мало кунпол не проломали! Стою я это у ворот, с Феклушей из пятого номера разговариваю… Как это – дзень, сверху от вас стеклышки посыпались и враз – чугун мне под ноги – бух! И напополам… Вот, нате, как было три куска, так и принес… Без вершка в темя! Феклуша с перепугу, как была, так и села, и посейчас на лавке у ворот сидит, бонба! кричит… Известно – дура, каки-таки бонбы, рази мы не понимаем, – жилец вы, как есть, аккуратный и такими делами не занимаетесь, а вот только, чтоб чугуном по голове, энтого, барин, никак не полагается…

– Что, что такое вы несете, Василий? Какой чугун, какие бомбы? – досадливо перебил профессор разошедшегося дворника, – только сейчас начиная понимать происшедшее, – что за вздор вы несете? Просто упала у меня с подоконника железная банка… очень, очень сожалею, что так вышло, – и, вынув из жилетного кармана скомканную трехрублевку, протянул ее дворнику. – Вот вам за беспокойство, Василий, а сейчас я очень занят, – и, не слушая благодарностей и уверений дворника, что «мы ничего, а с нас спрашивают», – захлопнул дверь за досадным посетителем.

– Да, – думал профессор, поглядывая на дыру в окне, – следующий опыт придется произвести где-нибудь на вольном воздухе; здесь, того и гляди, при несколько большем масштабе эксперимента, дело может закончиться крупными неприятностями, хотя бы с тою же полицией, что мне сейчас особенно не улыбается. Благодаря моей излишней откровенности в разговорах, кое о чем они, кажется, начинают догадываться. Особенно важно для меня произвести опыт с группами волн СЗ и № 8 со значительно большей глубиной и большей детонирующей силой… можно будет испробовать взрывание черного и бездымного пороха…

И профессор снова погрузился в свои вычисления и схемы, забыв о времени и пространстве.

Часы пробили одиннадцать, двенадцать, час, наконец, только когда стрелка часов остановилась на цифре шесть, профессор в изнеможении откинулся на спинку кресла и усталым голосом проговорил:

– Да, по-видимому, ошибки нет. Задача решена полностью.

Утреннее солнце ярко заливало лабораторию, играло на металлических частях приборов, отражалось в банках, искорками сверкало на иглах кристаллов и скользило по ворохам книг и рукописей на письменном столе, когда из соседней комнаты-спальни появился профессор в накинутом на плечи халате, испещренном разнообразными и многоцветными пятнами от щелочей и кислот, красочно дополнявшими первоначальный рисунок материи.