Текст книги "Наследники по прямой. Книга первая."

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Сталиноморск. 15 сентября 1940

«Сменщик» Коновалова, небольшого роста, молодой, ясноглазый лейтенант ГУГБ с правильной фамилией Шугаев – Гурьев не уставал удивляться, насколько точными иногда бывают фамилии – прибыл, вместе с двумя «чистильщиками» Городецкого и водителем, поздно вечером. Гурьев встречал их на улице – в доме весь «гарнизон бронепоезда» просто не помещался:

– Как добрались, товарищ Шугаев? – он бросил мимолётный взгляд на номера сталиноморской серии запылённого новенького "Бьюика".

– Отлично, Яков Кириллович, – кивнул Шугаев. – На дирижабле, с машиной под гондолой. Просто отлично. Техника… С такой техникой горы свернуть можно, Яков Кириллович, – добавил он, не удержавшись, и засмущался своего порыва.

– Наше – значит отличное, – назидательно произнёс Гурьев, не иронизируя ни капли. Ему очень хотелось, чтобы так было на самом деле. И будет, подумал он, будет. Обязательно. Он улыбнулся: – Первый раз таким транспортом?

– Так точно, – Шугаев явно рвался в бой.

– Связью обеспечены?

– Так точно, Яков Кириллович. Товарищ Сагайдачный две "Касатки" выдал, одну – для Вас. Разрешите приступать?

– Приступайте, – Гурьев вручил Шугаеву папку с материалами Кошёлкина. – Коновалова снимайте тихонечко, нам шума не нужно. Вот совершенно.

– Так точно, Яков Кириллович. Вы не беспокойтесь, меня сам товарищ Городецкий инструктировал, я полностью в курсе.

– Ну, добро. Ни пуха, ни пера, как говорится.

– Есть ни пуха, ни пера, Яков Кириллович, – Шугаев козырнул, чётко развернулся и нырнул в машину.

Гурьев кивнул водителю и проводил взглядом отъезжающий автомобиль. Это было что-то вроде пароля: что угодно, только не "к чёрту". По этому "паролю" безошибочно узнавали своих. Ладно, решил он, взглянув на часы. Пора. Пора.

Сталиноморск, ГУ НКВД. 15/16 сентября 1940

После проведённого старым сыщиком расследования по всем правилам, «чистильщикам» и Шугаеву оставалось только тихо и бесшумно рассадить фигурантов по камерам. Гурьев вышел из шифровальной, поднялся в кабинет Коновалова. В здании было полно людей: ночь оказалась богатой на события. Взяли всех, в общем, технично, штатно – хотя без стрельбы и не обошлось. Двое легко раненых бойцов, один сломал ногу, когда лез дуром через забор – вот и все потери. А с «той» стороны… «Чистильшики» поработали на славу – и сейчас здесь же, в кабинете, перекусывали на скорую руку и чистили оружие. Коновалов сидел в углу, повесив голову, – в наручниках, прикованный к стулу и к батарее отопления. Казалось, что он спит. Гурьев шагнул к нему, поднял его лицо вверх, взяв за подбородок. Посмотрел в как будто остановившиеся глаза:

– Откуда такие дураки, как ты, Коновалов, берутся? Учишь вас, учишь: думай! Думай! Нет. Нечем, что ли? Как у вас продвигается, товарищ Шугаев?

– В цвет, Яков Кириллович, – кивнул, неотрывно строча автоматическим пером по бумаге, лейтенант. – Признался уже во всём, гад.

– Не гад – дурак, – поправил Шугаева Гурьев. – Дурак, и уши холодные. И запомните, Шугаев, крепко запомните: настоящих гадов – совсем немного. Настоящий гад – редкая, золотая добыча. В основном наша беда – дураки. Дураки – и дороги. Ясно, товарищ Шугаев?

– Так точно, Яков Кириллович, – Шугаев поднял на Гурьева удивлённый взгляд. – Ясно.

– Отлично. Вот в этом направлении и работайте. Несоответствие занимаемой должности, непрофессионализм, отсутствие оперативного опыта, и так далее. Политику не трогайте, это нам не надо. Не надо. Дурак – это плохо, это ужасно, но дурак и враг, вредитель – звери разные. Вот совершенно. Всё от бедности нашей, от неразвитости, сохатости и сермяжности. Дадите мне потом протокол на подпись, я завизирую. И благодарю за службу – всем участникам операции напишите представления, я передам в Москву по своему каналу.

– Есть! Эх, жаль, главного шпиона живым не взяли… Такое дело бы… Но – всё равно. Уникальный товарищ просто этот ваш Алексей Порфирьевич. Даже неинтересно. После него…

– Других не держим. Будут ещё у вас дела, Анатолий, – усмехнулся Гурьев. – Будут – ещё надоест. Коновалов! Ты слышал, что тебе вместо вышки за шпионаж – пинок под зад с условным сроком светит? А?

– Так точно, – пробухтел Коновалов и посмотрел на Гурьева ещё более ошалелым, чем прежде, взглядом.

– Цени, дурень. Сотрудничай. Пой. А Вы, Анатолий, валите всё на жмура. Тем более, что в данном конкретном случае всё это – правда. – Гурьев представил себе, сколько народу потянет за собой сейчас Коновалов – а всё почему?! Дефицит. Группа "А". Война впереди, чулки и помадки – после! Ему сделалось муторно от этой картинки. – И никаких задержаний лишних, мне тут сейчас только шороху не хватает для полного счастья. Потихонечку, потихонечку, вызываете фигурантов, беседуете – время у вас будет, глядишь, клубочек-то и размотается. Аккуратнее.

– Добрый Вы, Яков Кириллович, – с неудовольствием сказал Шугаев. – Их, гадов, учить надо!

– Учить, а не стрелять. Учить. Вы же сами только что это сказали, Анатолий. Застреленного не научишь, а люди – не кошки, быстро не родятся. А ромбы и шпалы свои успеете получить – на наш век настоящих врагов хватит. И я не добрый – я справедливый. Востряков, Ложкин! Чего хмыкаете?! – Гурьев посмотрел на "чистильщиков". – Не "хмы", а так и есть.

– Так кто ж спорит, Яков Кириллыч, – с готовностью отозвался Востряков. – Это молодёжь куролесит, а мы – службу несём. Правильно, Тимофей?

– Правильно, правильно, – Ложкин залихватски поставил на место обойму пистолета.

– Всё, я дома, если что. Анатолий, позвоните Людмиле, успокойте, скажите, что всё штатно прошло. Волнуется же. Не звонили ведь ещё?

– Никак нет, – Шугаев захлопал на Гурьева пушистыми ресницами. – Сейчас позвоню, Яков Кириллович.

– Нехорошо, Анатолий, – укоризненно поджал губы Гурьев. – Работа – это очень правильно, здорово, мужчина без работы – не мужчина, не человек. Как и без семьи. Всё, занимайтесь.

– Вот, – с придыханием проговорил Шугаев, когда Гурьев вышел из кабинета. – Даже жену знает, как зовут. Вот – человек! – И посмотрел на Коновалова: – Понял, гад, какие люди из-за тебя ночей не спят?! У-у-у… Была б моя воля… Как он этого… С "вальтером" который, – я и ахнуть не успел, – а он… Я-то думаю: чего это он с тросточкой, как пижон?! А это… Р-раз! Р-раз! С оттяжечкой! От плеча – пополам… Да-а-а!

– Он ещё и не так умеет, – поддел Ложкин.

– У-у, – опять с ненавистью посмотрел Шугаев на своего предшественника. И повторил: – Была б моя воля…

Его воля – не твоя, подумал Востряков, протирая ветошью ствол оружия. Не твоя – его. И увидел Бог, что это хорошо.

* * *

– Дарья звонила, – пробурчал заспанный Шульгин, когда он вошёл. – Раз сто. Как там всё? В цвет?

– Выучил, – усмехнулся Гурьев.

– С тобой и не то ещё выучишь, – отпарировал Денис.

Раздался низкий звук зуммера "Касатки". Гурьев снял трубку:

– Слушаю, Гурьев.

– Гур! – он услышал, как девушка громко вздохнула, переводя дух. Слышимость в "Касатке" была отличной. – Гур. Слава Богу. Ты… не ранен?!

– Да тьфу на тебя, – рассердился почти натурально Гурьев. – Какие ещё ранения?! Тоже мне, Верден, штурм Перекопа. Ложись-ка ты спать, дивушко. Я завтра заеду. Мне, видишь ли, тоже иногда поспать требуется. Все вопросы задашь мне завтра. Договорились?

– Нет. Ты не договариваешься – ты приказываешь, – грустно сказала девушка. – А я – слушаюсь и повинуюсь.

Пока, подумал Гурьев. Это – только пока.

– Но главное – ты жив. Всё остальное можно потом. Спокойной ночи, Гур. Я тебя очень люблю. И Арон Самойлович с Брайной Исааковной тебе привет передают. И Дина. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, дивушко.

Сталиноморск. 16 сентября 1940

Гурьев разрешил себе поспать на час больше – подъём не в пять, как обычно, а в шесть. Окончательно проснувшись, позвонил Широковой:

– Сегодня заканчивается твой больничный, Танечка, – с некоторой доли издевки сказал он в мембрану микрофона. – Приходи на работу, всё, в общем, закончилось. Новая метла, что вместо Коновалова, ещё по тебе пройдётся крупным наждаком, но ты не волнуйся – добрый волшебник товарищ Гурьев держит руку на пульсе событий.

– Яшенька…

– Всё-всё, слюни и сопли – это потом, при случае. Давай, займись делом. Я в школе до трёх сегодня. Целую ручки, – он повесил трубку, не дожидаясь окончания Татьяниных излияний.

Едва он переступил порог Ароновых хоромин, Даша кинулась ему на шею:

– Гур! Гур…

– Ну, ну, – он тихонечко отстранил девушку, покачал головой, улыбаясь. – Не надо из меня героя делать. Не надо. Всё, в общем, нормально.

– А Ферзь? – тихо спросила Даша.

– Какой ещё Ферзь?!

– Гур. Я знаю. Что с ним?

– Он там, где ему следует быть, – спокойно и бестрепетно глядя в глаза девушке, ответил Гурьев, вспоминая, как знакомо дрогнули в ладонях рукояти Близнецов. – И это всё, что тебе следует знать. Пожалуйста, дивушко. Пожалуйста.

– Ты убил его. Приговорил – и убил, – ответила Даша. – Я знаю. А ты знаешь, что чувствует человек, когда из-за него погибают люди? Ведь ты знаешь это, Гур. Правда?

– Знаю, дивушко. Если тебе станет от этого легче, знай: я убил его в бою. Не безоружного. И то, что я убил, давно, очень давно, не было человеком. Тебе не о чем переживать – это правда. Я никогда не лгал тебе – не лгу и сейчас.

– Не лгал – но и всей правды не говорил.

– Никто не знает всей правды.

– Никто, – согласилась Даша, опуская голову. – Никто. Это же ужас, Гур. Ты. И ещё – столько людей. Вокруг меня. Из-за меня. Что же будет, Гур?! Как же я смогу вам всем это вернуть?! Отплатить?! Разве я смогу?!

А ведь это – только начало, подумал он. Только начало. И проговорил, беря в ладони Дашино лицо:

– Я тебя научу, дивушко. Обещаю.

* * *

Около часу дня в школе появился недоспавший, но деятельный и озабоченный, Шугаев. Маслаков, увидев, как тянется перед Гурьевым человек в форме лейтенанта госбезопасности, похоже, осознал, что конец света в одной, отдельно взятой, местности, уже наступил, – выражение морды на заднице, во всяком случае, было именно таким. Что же касается всех остальных – их, вероятно, и появление наркома товарища Меркулова с докладом не слишком-то удивило бы. Гур Великолепный – что ещё к этому добавишь?!

– Вы напрасно так бегаете, Анатолий, – мягко укорил Гурьев лейтенанта. – Вы учитесь связью пользоваться. Позвонили бы – я бы зашёл.

– Да вы что, Яков Кириллович, – запротестовал уполномоченный. – Да мне вас и тут беспокоить неловко! И вообще, на машине же я…

– Вот в школе меня как раз и не нужно беспокоить, – улыбнулся Гурьев, возвращая лейтенанту папку с просмотренными и подписанными протоколами. – Дети уже меня и так на руках носят, а после столь явно обозначенного пиетета доблестных органов к моей персоне совсем с катушек съедут. Так что если какие вопросы – звоните, телефон знаете.

– Я вас ещё что спросить хотел, Яков Кириллович, – сказал Шугаев, прикрывая ладонью растягиваемый зевотой рот. – Извиняюсь. Не выспался… Насчёт гражданки Широковой с кем можно переговорить? Она же тут работала?

– Что значит – работала? – Гурьев, чувствуя, как поднимается адреналиновая волна, воткнул в лейтенанта взгляд, от которого у Шугаева волосы зашевелились на голове. – Что с ней?!

– Так… У подъезда… Часов девяти около…

Кто, кто ещё, в бешенстве подумал Гурьев. Я уже предупреждал – не сметь касаться моих женщин. Я предупреждал – или нет?! Я ничего не почувствовал. Ничего. Я ничего не чувствую. Не чувствовал к ней – поэтому?! Поэтому. Я виноват. Я.

– Подробности.

– Так мне буквально перед отъездом к вам доложили же. Коновалов фамилию назвал, я потому и сопоставил… Ножевое ранение в шею, Яков Кириллович, – успокаиваясь, договорил Шугаев. – Летальный исход – без вариантов. А Вы…

– Свинцов, – Гурьев зажмурился на миг. – Свинцов. Ферзь. Из преисподней достал, нежить. М-м, – он схватился за щёку, как от внезапной зубной боли. – Поднимайте людей, Анатолий. Всех, всех, милицию, моряков тоже, автобусная станция, вокзал, пристань, – не мне вас учить. Быстро, быстро.

Шугаев подорвался было бежать исполнять – к машине, но Гурьев остановил его – как арканом:

– "Касатка" в кабинете физкультуры, – тихий, тихий как всегда, голос. – Учитесь работать со связью, Анатолий. Невозможно быть сразу везде. Идите за мной.

* * *

Завадской ничего – пока – не сказали. Даша сидела напротив Гурьева на шульгинском диванчике, комкая в пальцах совершенно сухой платок, – осунувшаяся, с заострившимся носиком, только на скулах румянец пятнами горит, и – ни слезинки не проронила, глаза сухие, чёрные.

– Дивушко, – мучаясь от невозможности найти нужные, единственные слова, проговорил Гурьев. – Ну, перестань. Перестань. Пожалуйста.

– Из-за меня. Всё – из-за меня! Никогда, никогда не прощу. Никогда.

– Даша. Ну, хватит же. Хватит.

– Это всё из-за меня. Из-за меня. Это я, я во всём виновата. Я должна была умереть, Гур. А ты – ты меня спас, – а скольких не спас, пока меня спасал?! Гур, Гур, что же это такое?!

– Это цена, – он заслонился ладонью, не давая Даше встретить его взгляд. – Его поймают. Я обещаю.

– Что? Что это изменит?! Даже если ты его накажешь… Убьёшь?! Ничего. Ничего, Гур. Совсем ничего… Я не смогу расплатиться. За всё – вот за это?! Не смогу, не смогу…

Сможешь, подумал Гурьев. Сможешь, дивушко. Кажется, я уже знаю, как.

– Тань… Татьяна… Савельевна. Как же так?! Я на неё… злилась. Я… Гур. Ей там… холодно?

– Я не знаю, Даша. Не у кого спросить. Никто ещё не возвращался с той стороны. По-моему, там вообще ничего нет. Ничего – совсем.

– А ты… не чувствуешь?

– Нет.

– А можно… Пусть её оденут… Потеплее. Я знаю, я знаю. Ужасно глупо. Можно?

– Всё, что велишь, дивушко.

– Велю? Как это – велю?!

– Потом. Потом. Не сейчас. Что мне с ним делать?

– С кем?!

– С этим. Ты знаешь.

– Гур? Ты что?! Как я могу?!

Царь – это суд, подумал Гурьев. Вот сейчас мы и проверим. Прямо сейчас.

– Представь, что можешь. Представь, что тебе даровано свыше такое право. Тебе – и никому больше.

– Ты… Это… По-настоящему?

– Да. Я жду твоего решения.

– И сделаешь, как я скажу?!

– Да. В точности, как повелишь.

Даша, опустив голову, долго молчала. Потом Гурьев услышал её голос:

– Я хочу посмотреть ему в глаза. Если я увижу в них смерть – он умрёт. Если нет – пусть… не знаю. Есть же… закон?

Нет закона без царя, усмехнулся про себя Гурьев. Нет царя – нет закона. Нет суда. Ничего нет. Хаос, произвол, смерть. Нельзя больше это терпеть. Положить конец этому. Как можно скорее.

– Закона нет, дивушко, – тихо произнёс он. – Есть ты, он и мой меч, готовый исполнить твою волю. Всё. Больше – ничего.

– А я не могу… отказаться?

– Нет. Право – это обязанность. И обязанность – это право.

– Хорошо.

Гурьев с изумлением увидел, как Даша вдруг успокоилась. Сразу, почти мгновенно. И в ту же секунду зазвонил телефон.

– Слушаю, Гурьев.

– Взяли, Яков Кириллович, взяли! – голос Шугаева звенел торжеством и азартом погони. – Взяли, прямо с поличным, можно сказать. Ну и подонок же, ну и подонок! Такой… аж прикоснуться противно!

Надо было убить его ещё там, на пляже, подумал Гурьев. Интересно, почему я этого не сделал? Черти всё путают. Всё и всех. Даже меня.

– А вы и не прикасайтесь особенно, Анатолий, – спокойно посоветовал Гурьев. – Используйте спецкабель – и не прикасайтесь. Я сейчас буду.

– Так, Яков Кириллович…

– Пятнадцать минут, Анатолий. Пятнадцать минут, – он повесил трубку и поднялся: – Идём, дивушко. Пора.

* * *

– Я думаю, лучше в камере его поспрашивать, – решил Гурьев, выслушав доклад о задержании. – Выводить, заводить – сплошная головная боль. Вас товарищ Городецкий инструктировал по поводу возможных необычных явлений?

– Ну, в общем… В общих чертах. – Шугаев подтянулся. – А что… это самое?!

– Страшно?

– Так… Это ж… Поверить же невозможно. Такое…

– Органам госбезопасности ещё и не с таким приходилось сталкиваться, – только человек, съевший с Гурьевым не один пуд соли, был способен более или менее точно определить долю иронии, содержащуюся в его словах. – Привыкайте, Анатолий.

– А Вы точно уверены, Яков Кириллович?!

– Пока не знаю. Возможно, потому что уж очень похоже.

– А это… Эта девушка – это та самая, из-за которой?…

– Анатолий, Вы всё узнаете. В своё время.

– Ух, какая… Извиняюсь, Яков Кириллович, – ещё выше подтянулся Шугаев и покраснел. – Извиняюсь.

– Не "извиняюсь" – это вы как будто сами себя извиняете, Анатолий. По-русски правильно будет "извините" или "прошу прощения". Грамотная и спокойная речь руководителя благотворно влияет на подчинённых и дисциплинирует куда лучше, чем крик и мат. Рекомендую принять как инструкцию, – улыбнулся Гурьев. – Ну? Выше нос. Всё у нас получится.

* * *

Прикрученный к шконке мягким кабелем из синтетического волокна со жгутом серебряных нитей внутри, с остриём жутко мерцающего в электрическом свете клинка одного из Близнецов у горла, Свинцов трясся мелкой дрожью, тараща на девушку белые от ужаса и ненависти глаза, – картинка была ещё та.

– Я хочу знать только одно, – проговорила девушка. – Я хочу понять. Зачем? Ведь того, кто приказал, уже нет. Совсем нет. Тебе не нужно было этого делать. И ты это знал. Почему ты выбрал такое? Почему?

– Уйди, ссс… – Гурьев нажал мечом на горло Свинцова, не давая ругательству вырваться наружу, и тот захлебнулся им, как рвотой. – Ууййдиии.

– Уходи, дивушко, – спокойно сказал Гурьев. – Уходи, в самом деле. Всё же ясно. Видишь? Всё. Он не ответит. Это не может ничего сказать. Оно только водит и путает. Водит, водит – и путает, путает. Иди. Анатолий, проводите Дарью Михайловну, я скоро буду.

– Есть, – громко сглотнув, хрипло ответил Шугаев и зачем-то взял под козырёк. – Идёмте, гражда… Товарищ Чердынцева. Сюда попрошу.

Что, нежить, охота пуще неволи, подумал Гурьев. Всё, всё. Взяли Татьяну взамен – что-нибудь, что угодно, лишь бы сожрать. Вместо Даши. Вместо Нади. Жрать – это всё, что вы умеете, всё, на что вы способны. Вы и ваши слуги. И это – не последняя цена, которую мы вам заплатили. Будет ещё. Будет ещё.

Он "выключил" Свинцова и, вынув оружие, накинул на ствол глушитель. На жутковатом жаргоне профессионалов-чистильщиков это называлось – "принудительная вентиляция головного мозга". Они даже в протоколы такое умудрялись вписывать, за что Герасименко ругал их ругательски. Похоть человеческая к приумножению сущностей неистребима, усмехнулся Гурьев. Вот и слова – простого, ясного и короткого слова "убить" – мы всеми силами избегаем. Гасить. Актировать. Ставить к стенке. В штаб к Духонину. В запевалы. И мы до сих пор не знаем – приходит это в человека извне или сидит в каждом, ожидая своего часа, запускаясь, стартуя, как опухоль. Наверное, всё же внутри. У каждого – внутри. И гоняться за бесами – незачем. Над собой надо работать. Себя укреплять, строить. Химия, чёрт бы её побрал. Проклятая химия.

* * *

Кошёлкин убивался так, словно родную дочь потерял:

– Я ж его в первый список вставил. Я ж вставил, Яков Кириллович?!

– Вставил, дядь Лёш. Всё ты правильно сделал. Ну, не бывает так никогда – чтобы всё идеально, понимаешь? Не бывает.

– Надо было мне с вами. Надо, надо было. Что смотришь?! Сопляки, бракоделы!

– Я созвонился, завтра в школу корреспондент придёт, – тихо произнёс Гурьев. – Будет большая статья и некролог на первой полосе в "Сталиноморской правде". Слышишь, Денис? Про Татьяну – только правду. Прекрасная, нежная, отзывчивая, любила детей, а дети – её. Самая лучшая. Портрет в полстены, почётный караул. Пионерский салют. Понятно? Что и было – кровью смыло. Вот так, Денис.

Шульгин посмотрел на него, покачал головой:

– Бронепоезд.

Именно, подумал Гурьев, именно. Бронепоезд. Можно человека ржавым гвоздём оцарапать, он и умрёт через три дня от заражения крови. А можно так красиво расшлёпать, что триста тридцать лет и три года его доблестной смертью поколения героев будут вдохновляться на подвиги. И для каждого дела свой инструмент надобен. И я надобен. И вы все.

– Так и есть, – он спокойно кивнул. – А что – для тебя это новость?

Бронепоезд, подумал Кошёлкин, поднимая на Гурьева взгляд. Это точно – бронепоезд. Это правильно. Так и надо. Раз есть смерть – пусть тоже работает, тварь. А то – зажралась вон, сволочь, в последнее время. Пускай послужит. Пускай. И опустил в ладони лицо, проговорил глухо:

– Эх, сынки… Сынки.

Сталиноморск. 19 сентября 1940

Татьяну хоронили всем городом, – в школе отменили занятия, дети пришли – все. Гроб на лафете, флотский оркестр, рёв гудков… Городецкий прислал телеграмму – начальник телеграфа сам прибежал, аж руки трясутся: правительственная, Молотов подписал, Калинин. На кладбище гроб внесли на руках. Гурьев не брался – слишком высокий, мешал бы только. В могилу опускали вчетвером – он, Шульгин, Шугаев, Востряков. Даша держала, прижав обеими руками к груди, Близнецов. Речи Гурьев говорить запретил: дела и память – это главное, а болтать – не надо. Не надо. Детей не собралась родить – не вина это, а беда. Просто беда. А память – а память всё-таки будет. Винтовочный залп раскатисто ахнул, вскинув небо над головами людей – выше, ещё выше.

– Она никого не успела по-настоящему полюбить, – прошептала Даша, отдавая Гурьеву Близнецов. – Поэтому всё так случилось. А я должна, обязательно должна!

Он ничего не ответил – кивнул, только подумал: ты всё успеешь, дивушко, всё успеешь. Я позабочусь.

На тризне в школе Гурьев сел рядом с Широковым, налил водки ему и себе, и, когда выпили, сказал – тихо и жёстко:

– Напрасно ты её не любил, Василий. Напрасно. Может, вины твоей в том и нет, а – напрасно. Если бы ты её любил – всё бы было иначе. Понимаешь?

– Понимаю, Яков Кириллович, – Широков сжался, покачал головой. – Вы… Я понимаю, у вас тут дела государственной важности. Но вы… на всё время нашли… И на нас нашли. Как же так? Вы, вообще-то, кто?

– Наставник, – ответил Гурьев. – Наставник – имя моё и служба моя. Здесь и сейчас.