Текст книги "Наследники по прямой. Книга первая."

Автор книги: Вадим Давыдов

Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939

Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!

Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость. Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:

– Что это было? – и повторил: – Что было?

– Инсульт это называется, если не знаешь. Кровоизлияние в мозг. Ты меня видишь? Слышишь?

– Вижу. Слышу. Не ори на товарища Сталина. Не ори.

– Да я, в общем-то, тихо разговариваю, – удивился Гурьев.

– Тихо, да. Не разговариваешь – орёшь. На товарища Сталина орёшь. Испугался, да?

– Да. Да, испугался. За тебя испугался. Я тебе сколько раз говорил: не пей столько. Не жри столько. Иголки мои работают, когда ты работаешь. Если ты Богу душу отдашь – я тебе её назад не вколочу. Я не Бог и даже не зам его по товарищу Сталину. Понимаешь ты это или нет?! Ты нас осиротить хочешь? Столько сил вложено – хочешь весь проект похерить, псу под хвост отправить? Хочешь?

– Опять орёшь, – вздохнул Сталин. – Снова орёшь. У меня голова болит.

– Я знаю, что болит. Ты мне живой нужен, дорогой великий вождь трудящихся всего мира, любимый и родной товарищ Сталин. Понимаешь?

– Понимаю. Нужен тебе Сталин – вот и сидишь тут, нотации читаешь. Тыкаешь. Нервный какой, молодой – а нервы уже никуда. Кто тебя позвал? Птичка твоя?

– А если и птичка?

– Хорошая птица, умная, – снова вздохнул Сталин. – И смотрит – совершенно как человек, только не говорит. И людей не боится – совсем. Чудно, – Сталин посмотрел на Гурьева, медленно повозил головой по подушке: – Злишься. Нервничаешь. Что, не справитесь без меня? Не сдюжите?

– Повернись, спину обколю.

– Коли, коли. А орать не смей, – Сталин, кряхтя, поворачивался со спины на живот. – И тыкать не смей. Я Сталин.

– Ещё раз такой фокус выкинешь – будешь не Сталин, а трясущийся старикашка в инвалидном кресле. И никто тебе помочь не сможет. Ни я, ни врачи с лекарствами.

– Врачи – ослы. Ещё Ленин говорил: все врачи-товарищи – ослы. Всех к чёрту отправлю.

– Развоевался.

– Не тычь, сказал.

– Не злись, сказал. Да, мы без тебя ничего не сделаем. А ты без нас – державу просрёшь. Никто, кроме тебя, эту хевру не удержит. Стоит тебе кулак разжать – пустят всё под откос, раздадут за бесценок, за тряпки, помадки, машинки. От Гитлера – за Енисей побегут, а то, что останется, америкашкам раздадут с япошками. Ничего не умеют – только водку жрать да баб драть, да и то – не как люди, как шелудивые псы. Так что ты погоди ещё на тот свет торопиться. Погоди.

– А он есть? Тот свет?

– Не знаю. Я другое знаю: это бесы тебя путают. Путают и пугают. Ты очень умно поступил тогда, что на уговоры Бокия не поддался: перспективы, прогресс. Правильно. Но Бокий их столько сюда стянул – места живого нет.

– А я кто – бес, по-твоему?

– Нет, ты не бес, Иосиф Виссарионович. Ты человек. Пока. Душа у тебя тяжёлая – да, но ты не бес. Но хоровод бесов вокруг тебя – неописуемый. Так что ты поберегись, товарищ Сталин.

– А ты не боишься? Или ты сам – бес?

– Я – не боюсь. Вот они меня – боятся. Я их убиваю, товарищ Сталин. Поэтому – боятся. Сейчас тебе нельзя, а поправишься – расскажу. Хоть и скука это смертная.

– Бокий, значит. А врачи?

– А врачи свой долг исполняют. Как могут.

– Покажи. Покажи. Хочу увидеть. Хочу знать, что не врёшь.

– Уже знаешь, – жёстко сказал Гурьев. – Покажу – в своё время. А тебя, такого вот – никому нельзя показывать. В том числе и ему.

– Когда?

– Когда увижу, что назад ничего не открутишь. Ни ты, ни они. Ни днём раньше, ни днём позже.

– Мало я тебе разрешил? Городецкому – мало?

– А что ты разрешил такого особенного? – изумился Гурьев. – Что такого небывалого ты разрешил?! Державу строить? Детей растить, как нужно, чтобы они Родину свою знали и любили, вместо каких-то всемирных утопий для оборванцев?! Будто бы сам не хотел – а нам разрешил?! Добрый какой. Ну-ка, ну-ка. Расскажи мне, чего ты такого разрешил нам ужасного. И вспомни, чего мы добились – и чего ещё добьёмся. Ещё полгода максимум – и мы на границу по Висле встанем. И Сахалин будет наш. Главное – сохранить это потом. Удержать. Хапнуть – это и тонкошеие могут. Понимаешь, товарищ Сталин?

– Почему фамилия такая еврейская?

– У кого?!

– У Городецкого.

– Это у евреев русская. Я же говорю – бесы тебя путают.

– А зачем евреям русские фамилии? Говорят, товарищ Сталин жидов ненавидит. Чушь. Враки. Двурушников ненавижу – это да. Зачем русская фамилия? Боишься? Притворяешься? Обмануть хочешь? Русских людей обмануть? Товарища Сталина обмануть? Вот это – не люблю. Не люблю.

– Эх, ты, – усмехнулся Гурьев. – Товарищ Сталин, великий вождь всех народов, – а таких простых вещей не понимаешь. Евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Они, такие, как Варяг, державу построили – на тысячи лет. Ведь жить в России, не будучи русским – не по крови, не по морде, а по духу, – невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.

– Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть – молодец.

– Да. Молодец. Знаю.

– Яков Кириллович.

– Что?

– Ничего. Иголку криво воткнул.

Сталин засмеялся – Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на "ты", товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.

Сталиноморск. 7 сентября 1940

Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когда-нибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.

– Видел. Конечно, видел.

– Я бы тоже хотела его увидеть.

– Да? Ты думаешь, это очень интересно? Всё-таки товарищ Сталин – не тигр в зоопарке, чтобы на него глазеть. Он, скорее всего, потому и не любит, чтобы его беспокоили.

– Нет. Не поэтому.

– А почему?

– Он боится правду услышать.

– Какую же правду, дивушко?

– Что его не любят, а боятся.

Ну да, ну да, подумал Гурьев. Боится он, как же. Дивушко моё, дивушко. Что же ты такое творишь-говоришь.

– А ты бы ему сказала.

– Да. Сказала бы. Обязательно. Сказала бы… Так нельзя с людьми. Это же люди, товарищ Сталин. Это же люди, Гур. Так нельзя. Ведь правда же, нельзя так?

– Нельзя, – подтвердил Гурьев, глядя Даше прямо в глаза. – Нельзя. Разумеется. Ни в коем случае. Даша…

– Я знаю, – перебила его девушка. – Я знаю, Гур. Я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что нельзя. Но с тобой же – можно?

– Со мной можно обо всём говорить, дивушко, – кивнул Гурьев. – Обо всём совершенно. Даже о том, о чём вообще ни с кем говорить нельзя или невозможно.

– Я знаю, – повторила Даша. – Гур, а можно, я тебе свои стихи покажу?

– Обязательно можно, дивушко. Обязательно. Нужно.

Девушка, вздохнув, вынула из кармана кофточки и протянула ему сложенный вчетверо лист. Усилием воли уняв предательскую дрожь в пальцах, Гурьев развернул бумагу.

 
Смотреть и слышать. Видеть и молчать.
Зависеть так, чтоб каждый мог обидеть, -
и мелко подличать, не смея закричать.
Терпеть, терпеть, не смея ненавидеть.
Ещё дышать. Надеяться спастись
и головой вертеть, покуда можно.
А ночью, как овечий хвост, трястись
и разводить руками осторожно.
Брести в потёмках, нищим и слепым,
не получать ответов на вопросы -
и исчезать, истаивать, как дым,
средь вечных сумерек и ледяных торосов, -
такие нам достались времена
в стране родной лесов, полей и рек!
И в ужасе таращится луна
на чудище по кличке человек.
 

Чудо, подумал он. Чудо. Диво дивное, чудо из чудес. Я снова нашёл алмаз, Рэйчел. Мне снова повезло. Снова. Боже мой, Рэйчел. Боже мой. Ну почему – я?!

– Это очень плохо, да? Я знаю, стихи не должны быть такими… политическими. Это, вообще-то, не настоящие стихи тогда получаются… Но всё равно – я же это чувствую, Гур. Значит, наверное, всё-таки… можно? Если чувствуешь. Это ведь тогда по-настоящему, правда? Мне кажется, что чувств вообще только два, на самом деле. Любовь и ненависть. А всё остальное – это просто их отражение. Отголоски, – девушка смотрела на Гурьева своими невозможными глазами, а ему хотелось обнять её, прижать к себе изо всех сил. Господи. Рэйчел. – И литература… То, что ты на уроках рассказываешь… Я не могу читать книги, в которых никто никого не любит. Или где женщину бьют, а потом живут себе дальше, как ни в чём не бывало. Или в которых пишут, что убивать врагов хорошо. Это правильно – убивать врагов, если они на тебя напали, только ведь в этом нет ничего хорошего. Как это может кому-то нравиться – убивать?! Это ужас, Гур. И где в конце все умирают, я тоже читать не могу. Потому что так не должно быть. Это неверно. Так нельзя. Потому что книга – это ведь не только бумага с буковками. Это – воспитание чувств. Чувства тоже нужно воспитывать. Как детей. Люди ведь воспитывают детей? И чувства тоже. А то вырастут такие чувства, как у Сталина, – и что мы все тогда будем делать? Гур? Что ты молчишь?!

Не глядя на неё – по-прежнему не глядя – Гурьев произнёс:

– На свете очень много сложных вещей, дивушко. Сложных вещей, которые хочется узнать и понять. Но есть и простые вещи, не зная и не понимая которых, не двинешься никуда. Это действительно очень простые вещи. Ты права. Любовь – и ненависть. Прежде всего, надо научиться любить. Родителей, которые подарили жизнь. Место, в котором родился. Дом, в котором вырос. Любить то, что создано тобой, во что вложен труд твоих рук и души. Нужно помочь подняться тому, кто упал. Нужно научиться уважать то, во что верили предки. Очень нужно любить хорошие стихи и умную прозу. И, конечно, не лгать. Вот и всё. И тогда того, кто покушается на то, что мы любим, мы сумеем – и отважимся – ненавидеть. Но лишь до тех пор, пока он силён и могуч. Падший враг тоже достоин жалости. И бояться этого слова не нужно. В языке наших прадедов любовь и жалость – синонимы. Вот так.

– Я знала, – Даша покачала головой. – Ты не мог другим оказаться. Просто не мог. Она тебя любит, Гур. Я знаю. И обязательно… дождётся. И я тоже тебя очень люблю. Очень-очень. Не так, как она, как Рэйчел… Но тоже люблю. Очень сильно. И я тебе верю.

– Пожалуйста, дивушко. Не говори никому. Даже папе. Нельзя такие стихи сейчас вслух произносить. Ещё не время.

– А когда?! Потом – будет поздно!

– И это правда.

– Понимаешь, Гур, стихи – это же как воздух. Они рвутся из тебя, как воздух, и ты не можешь их удержать. Нет сил. Это то, что чувствуешь сейчас. Прямо здесь, прямо сейчас. Понимаешь?

– Понимаю, – хрипло проговорил Гурьев. – Понимаю.

– Я… Гур.

– Можно, дивушко. Мандельштам говорил: ворованный воздух. Мы живём, под собою не чуя страны… Можно. Нужно. Я запомнил – каждое слово. Пока я жив, я помню. Я тебе говорил – я никогда ничего не забываю?

– Да. А… Мандельштам? Его тоже убили?

– Нет. Не убили. Он жив. Ты слышала такое слово – "шарашка"?

– Слышала. А это правда? Я слышала, что там людей прячут – только не всех.

– Всех, к сожалению, не выходит. И решить, кого спрятать, тоже очень, очень нелегко. Поверь.

– А зачем это всё, Гур?

– Так нужно, дивушко. Нельзя по-другому. Не получится по-другому. А там, внутри – они свободные. Понимаешь? Свобода – она всегда внутри. И её тоже нужно воспитать в себе. А то вместо свободы получится неизвестно что. А там – там можно говорить обо всём. Там можно работать. Для страны. На страну. Это – самое главное. А остальное – потом. Это снаружи их шарашками зовут. А внутри – это настоящие солнечные города. Так нужно, дивушко. Поверь.

– А ты там тоже был?

– Был. И ещё буду.

– Значит, ты скоро от нас уедешь.

– Не скоро. Я побуду ещё, – Гурьев улыбнулся.

– Но потом всё равно уедешь. Я понимаю. Ты же не можешь только с нами… Только со мной. Ты всем нужен. Всё равно жалко. А Мандельштам? Он тоже там? В солнечном городе?

– Да.

– Правда?

– Правда. Он очень растерян… многие сейчас растеряны. Многие не понимают, что происходит, потому что слишком много всего происходит – и очень быстро. Это кого угодно с толку может сбить.

– А ты? Ты – не растерян? Ты – знаешь, что происходит?

– Я знаю. И ты узнаешь. И Мандельштам тоже. Все узнают – и все поймут. В меру своего разумения. Но всего не узнает и не поймёт никто. Никогда. Так уж это устроено, Даша. Не сейчас – позже, но и это – тоже станет понятно. И Мандельштаму.

– И теперь он больше не пишет. Да? А то, что он раньше написал, не печатают.

– Далеко не всё, что заслуживает быть напечатанным, печатают. И наоборот. Так было, так есть, так будет. Везде и всегда. Просто где-то у людей есть шанс быть услышанным, а где-то – нет. А нужно, чтобы был у всех, кому есть, что сказать. И когда-нибудь так обязательно будет. И я тебе обещаю, дивушко, – мы до этого дня непременно доживём, – Гурьев поднял на неё глаза. – И ты, и я.

– Какие они у тебя страшные, – медленно проговорила Даша, не отводя взгляда. – Ух, Гур… Когда ты так на них смотришь – что с ними творится?

– Ничего хорошего, – Гурьев погасил взгляд и прищурился. – Ничего хорошего – и это правильно. Но ты права – меня это… не радует. Нельзя такому радоваться.

– Гур. Мы же не можем всё время взаперти сидеть?

– Нет. Мы и не будем. Но шататься ночами по улицам и изображать из себя мишень – это тоже напрасный труд, дивушко.

– Ты совершенно зря пытаешься меня развеселить, – грустно сказала Даша. – Я за папку очень переживаю. Он же не знает ничего!

– Твой отец может ещё меньше, чем я сейчас, – мягко сказал Гурьев. – Это хорошо, что он ничего не знает. Он думает, что всё в порядке, и делает свою работу. А когда он вернётся из похода, всё уже на самом деле будет в полном порядке. Обещаю.

– Ты что-то недоговариваешь.

– Разумеется, я недоговариваю. Я никогда не собирался посвящать тебя в план оперативно-розыскных мероприятий и детали операции прикрытия.

– Так учителя не разговаривают, – вздохнула Даша.

– А как они разговаривают? – заинтересовался Гурьев.

– Вы просто не учителя никакие, – улыбнулась Даша. – И ты, и… И Денис Андреич.

– А кто?

– Он? Он – Джон Сильвер, только наш. А ты – я не знаю. Ланселот Озёрный. Рыцарь в серебряных доспехах. Я вас ужасно люблю всех.

Интересно, с какой-то отстранённостью подумал Гурьев. Она ведь не может этого знать. Просто физически не может. Такого не бывает. Не бывает. Резонанс. Вот и весь секрет. Это резонанс. Резонанс. Господи, Рэйчел, это же – просто резонанс.

– Гур, а ты в Испании был?

– Был. Как и в других местах, ничуть не менее интересных.

– Точно. И все мальчишки уверены, что был. Это… Самбо-несамбо, которому ты их учишь. Они другим тоже показывают, никак не удержатся. А ещё где? На финской?

Ну конечно, усмехнулся он про себя. Где и чем ещё можно стяжать себе славу в наше время? Линчевать десяток монахинь в Барселоне, будучи непоколебимо уверенным – якобы они способны раздавать детям из рабочих кварталов отравленные конфеты. Расстрелять с высоты птичьего полёта сотню астурийских крестьян, вооружённых грозным оружием по имени "наваха", чьи немудрящие мозги заезжены оголтелой анархистской пропагандой до полной потери человеческого облика. Или плыть между промёрзшими валунами по грудь в снегу, ожидая каждую секунду пулеметной очереди в спину из замаскированного капонира. А впереди? Кто знает, что ещё впереди. Война, это ясно. И такая война… Что же это такое. Бедные мои дети.

– Дарья. Ты же дочь русского морского офицера. Или я что-нибудь напутал?

– Нет. Просто любопытно ужасно. А с ней, с Рэйчел? Как ты её встретил?

Ответить Гурьев не успел – вошёл Шульгин, совершавший полуночный обход. За его своевременное появление Гурьев преисполнился к Денису такой благодарностью, что едва удержался от желания сдавить его в крепких дружеских объятиях. Он поднялся:

– Ну, личному составу отбой. Первая вахта твоя, Денис Андреевич. Два часа.

– Себе собачью вахту оставил?

– Адмиральскую, товарищ Шульгин, – просиял Гурьев. – Адмиральскую.

Он уснул и проснулся ровно по часам – биологический будильник у него работал всегда безупречно. Шульгин не то что бы падал с ног, но устал изрядно, – сказывалось напряжение, обилие новых впечатлений и отсутствие привычки к охотничьему сидению, какой у Гурьева хватило бы на десятерых, существуй способ ею с этими десятерыми поделиться.

– Ложись ночевать, боцман, – тихо сказал Гурьев, беря Шульгина, неотрывно глядящего в окошко, за плечо.

Денис вздрогнул, проворчал шёпотом:

– Твою в бога душу, Кириллыч! Я даже не слыхал, как ты встал!

– Этому за неделю не научишь, Денис, – вздохнул Гурьев. – Так что терпи. Иди спать. До завтра.

– Сегодня уже, – буркнул Шульгин и, крякнув, поднялся со стула.

Едва Денис утихомирился, как тихонько открылась дверь в "гостиную", и в проёме нарисовался силуэт девушки в платье и вязаной кофточке. Едва слышно ступая босыми ногами, Даша подошла к столу, отодвинула стул и села рядом с Гурьевым. Он покосился на неё, вздохнул:

– Что?

– Мне не спится. А тебе скучно так сидеть…

– Это Денису Андреевичу скучно. А мне есть, о чём подумать, дивушко.

– Почему ты меня так называешь?

– Потому что ты такая и есть. А отец как тебя называет?

– Когда настроение хорошее, мартышкой. А когда сердится, по имени-отчеству.

– Бывает, что сердится?

– Бывает, – вздохнула девушка. – Но не на меня, вообще… На меня он не может сердиться.

– Да. Тут я с ним почти солидарен, – Гурьев посмотрел на неё.

– Всё равно я с тобой посижу, – упрямо сказала Даша.

– Я знаю, тебе страшно, – вздохнул Гурьев. – И наше присутствие не освобождает от страха, а, скорее, делает его отчётливее. Потому что ты понимаешь, что происходит нечто серьёзное, – раз мы все здесь. Так?

– Так. Поэтому надо о чём-нибудь интересном и важном разговаривать. Тогда страх забудется.

– Ну, давай, – Гурьев позволил себе улыбнуться. – О чём же мы будем разговаривать?

– Не о чём. О ком, – Даша прямо, без улыбки посмотрела на него. – О тебе. О тебе, Гур. Я хочу всё о тебе знать. Мне кажется… Это важно.

– Возможно.

– А ты где в школе учился? В Москве?

– Знаешь, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я почти не верю, что учился когда-то в школе. Кажется, это было в какой-то прошлой жизни. Давно. Очень давно.

– Ты мне расскажешь? Не сегодня. Когда-нибудь, – Даша длинно вздохнула. – О тебе. И о ней. О Рэйчел. Рэйчел. Какое имя удивительное. Так мы и не добрались сегодня до Рэйчел.

– В следующий раз, – Гурьев довольно правдоподобно состроил на лице подобающую улыбку.

– У тебя есть карточка?

– Что?

– Фотография. Я хочу посмотреть. Пожалуйста, Гур, я же знаю, у тебя есть!

Конечно, даже его памяти требовались "опорные точки", хотя и не в этом случае. И всё же – снимок у него был. Противный, пошлый старик. Старина Джарвис. Мой дорогой Джарвис. Мой старый добрый дружище Джарвис. Его "подарок". Поколебавшись, он достал портмоне, вынул целлулоидный прямоугольник снимка. Такие нездешние – глубина цвета, резкость и туманный фон, обрамляющий любимое лицо, так, что взгляд был не в силах от него оторваться. Только лицо Рэйчел. Только лицо. Она любила фотографироваться. Он её рассмешил, и Рэйчел пришлось сделать усилие, чтобы позировать перед объективом… Наверное, поэтому лицо получилось таким живым. Казалось, губы её дрогнут сейчас, и… Oh, Jake… You are my honey-bunny, Jake… My baby, my baby, my honey-bunny… I am in love with you, o-oh, my baby, my darling, my Jake, my sweetheart, I'm in love with you[83]83
  О, Джейк… Я люблю тебя, мой мальчик, мой дорогой, мой Джейк, моё сердце, я люблю тебя… (англ.)


[Закрыть]… Это же так глупо звучит в переводе, подумал он. Или на бумаге. Тем более – на бумаге. Это вообще ужасно глупо. Только когда эти слова шепчет тебе твоя единственная женщина, та, про которую понимаешь – так отчётливо, что становится страшно до рези под ложечкой, – что она и есть твоя единственная. Та самая. Она всегда шептала это на английском. Словно забывала русский, на котором говорила так правильно, так удивительно изящно и взвешенно, так по-английски. И у неё всегда так светилось лицо. Он сходил с ума от неё, когда она была такая. Не зализанная до конфетного блеска в сверкающих гостиных за бриджем, а вот такая. Ты моя тёпа-растрёпа. Как она заплакала, когда он впервые назвал её так. Господи. Рэйчел.

Он на мгновение зажмурился и, открыв глаза, протянул фото девушке.

Даша долго смотрела на снимок, прежде чем вернуть его. Наконец, вернув, подняла на Гурьева глаза:

– Гур. С ума сойти. Что же это такое?!

– Это жизнь, дорогая, – он спрятал фото.

– Я совсем не похожа на неё.

– Нет, конечно.

– А она на англичанку совсем не похожа…

– Откуда ты знаешь, какие должны быть англичанки? – Гурьев улыбнулся, теперь по-настоящему.

– Я не знаю. Я чувствую.

– Всё ты правильно чувствуешь. Она русская. Такая же, как мы с тобой. Просто долгое время даже не догадывалась об этом.

– Конечно, – Даша улыбнулась. – Конечно. Я всегда это знала.

– Я тоже хочу фотографии посмотреть. Покажи мне мамин снимок, пожалуйста. У тебя ведь есть?

Он видел, как Даша, собирая вещи, положила в чемодан тоненький фотоальбом. А в доме на стенах – ни одной фотокарточки. Нигде. И это было странно. Из разряда тех самых странностей, которые он так отчаянно терпеть не мог. Даша опустила глаза, вздохнула:

– У нас есть одно-единственное мамино фото. Папка сказал как-то, когда я спросила, что мама не любила и не хотела фотографироваться.

Вот тут Гурьев дёрнулся. Потому что это было то самое, что он ожидал и что до крика боялся услышать. А Даша поднялась, и, опять ступая осторожно, почти неслышно, вышла. И вернулась через минуту с тем альбомом в потрёпанном бархатном переплёте, малиновом, с латунными уголками. Опустилась на стул рядом с Гурьевым, положила альбом на стол, раскрыла обложку, быстро, сосредоточенно перевернула несколько страниц:

– Вот.

Он замер, вглядываясь в знакомое – да, конечно, знакомое – лицо. Никаких сомнений. Абсолютно. Она. Взгляд, улыбка. Ну, старше, разумеется, чем он её помнил, но… Господи Боже, да как же это может быть?!?

– Это ещё до того, как я родилась, – тихо проговорила Даша. – Когда она узнала, что я у них буду, тогда согласилась на фото. Папка рассказывал.

– А детские? Семейные снимки? – Гурьев заранее знал ответ, но всё ещё отказывался верить собственным глазам и собственной памяти.

– Нет, – длинно, прерывисто вздохнула девушка. – Папка сказал, что всё-всё пропало. Ничего не осталось, вообще.

Конечно, подумал он в бешенстве. Ничего не осталось. Только ты, дивушко. Только ты – и ничего больше. Ну, уж нет. Теперь – всё будет иначе. Я ещё не очень твёрдо знаю, как, но то, что будет иначе – знаю вот совершенно точно.

– Почему ты не зовёшь её, Гур?!

– Кого? – вопрос словно ударил его снизу по ногам, как земля парашютиста, и Гурьев опять раскрылся.

– Не делай вид, будто не понимаешь, – сердито сказала девушка. – Со мной так не нужно, Гур. Ты же знаешь.

– Знаю.

Он откинулся на спинку стула и сильно сжал ладонями лицо. В конце концов, я же человек, взмолился он мысленно, а она, – чудо чудное и диво дивное…

– Потому что, – хрипло проговорил он.