Текст книги "Н.Ф. (ненаучные фантазии)"
Автор книги: Вадим Астанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Главный редактор умел скрывать свои слабости. В частности, он не любил отказывать приятным людям, и никогда не отказывал им, если приятные люди, кроме самой приятности, обладали существенным административным, либо финансовым ресурсом. Остальным приятным людям он отказывал резко и безапелляционно, подобно хирургу, который втайне сострадая несчастному пациенту, вынужден отсекать у него поражённую некрозом конечность. Журналист был приятным человеком и главный редактор собирался ему отказать.
– Не наш формат, – сказал главный редактор и значительно посмотрел на журналиста.
– Как же не наш, – не согласился журналист. – Абсолютно наш. Сенсация и разоблачение. Бомба!
– Бесспорно, бомба, – не стал спорить главный редактор. – Только шарахнет она не там, вдали за рекой, а здесь, в нашем окопе. – И похлопал раскрытой ладонью себе по шее. – Нам нужен этот геморрой? Нам этот геморрой не нужен.
– Я хотел бы заняться темой, – заупрямился журналист.
– Сева, – сказал главный редактор, – я тебя не узнаю! Тебе чего-то не хватает? Ты, часом, не заболел?
– Сам удивляюсь, – ответил журналист. – И всё-таки, Алексей Петрович...
– Ну, посуди сам, – главный редактор начал говорить ласково, как обыкновенно разговаривают с душевнобольными, – наша газета рассчитана на целевую аудиторию, которую политика не интересует никоим образом. Некоторые, особо продвинутые господа, именуют её быдлом, пиплом, анчоусами. Эти люди, Сева, наши с тобой сограждане, являются становым хребтом нашего с тобой государства. Они – его плоть, кровь и фундамент. Они, Сева, трудятся, не покладая рук, они создают прибавочный продукт, они пашут, сеют, собирают, они воспитывают, учат, служат, защищают. Рожают, между прочим, тоже они. В то же время их мысли незатейливы, желания их просты. Им не требуется свобода как таковая, Сева, они не нуждаются в демократии, гласности, свобода слова их ни разу не волнует. Они хотят жить, Сева, жить сейчас, дышать полной грудью, но не так, как пытаются дышать демократы, либералы и законченные либертианцы. Им нужна хорошая работа, хорошая зарплата, дешёвые кредиты, они мечтают о своей квартире, а лучше о своём коттедже, они желают отдыхать за границей, раз, а лучше два раза в год, они хотят иметь машину, а лучше две машины на семью, они мечтают выучить своих детей, дать им высшее образование, удачно женить, или выдать замуж, они мечтают о внуках и обеспеченной старости. Они хотят потреблять, Сева, потреблять и развлекаться. Создавать им условия для непрерывного потребления – забота государства, а наша с тобой забота, Сева, – их развлекать. Раз-вле-кать! Понимаешь!?
– Понимаю, Алексей Петрович, – сказал журналист. – Вы тоже считаете их быдлом. Тупыми жвачными парнокопытными.
– Нет, Сева, я считаю их потребителями, у которых есть законные желания и интересы. Я уважаю их выбор и не пытаюсь их перевоспитать. Я даю им тот продукт, который им нравится и делаю этот продукт качественно. Я сам выдаю качественный продукт и требую, чтобы и мои подчинённые выдавали продукт соответствующего качества. Ты, Сева, мой подчинённый, поэтому я говорю тебе: «Нет, Сева, ты не будешь заниматься этой темой, потому что эта тема – не наш формат». Я доступно изъясняюсь, Сева?
– Вполне, Алексей Петрович.
– Адьё, вопрос закрыт. Иди работай.
Журналист остался. Главный редактор решил демонстративно не обращать на него внимания.
– Алексей Петрович, – прервал молчание журналист. – Мне нужен отпуск. За свой счёт. На семь дней. Вы обещали...
– Банально, Сева, да? примитивно! В стиле дешёвых сериалов! Мне отказали, но я решил не сдаваться! Дайте мне отпуск и я совершу, что задумал!
– Вы не откажете, Алексей Петрович.
– Да, Сева, не откажу. Не могу. Не имею права. Я ведь обещал. Семь дней. За свой счёт. Свободен.
– Спасибо, Алексей Петрович.
– Да, Сева. Ты мой должник. Ты мне должен. Но знай, то, что ты притащишь из этого, как его... Перепердищенска, я не напечатаю. И никто из умных людей не напечатает. А если ты вдруг тиснешь свой опус где-нибудь на Западе, или в каком-нибудь оппозиционном СМИ, или выложишь его в интернет, я тебя уволю... задним числом. Я солью тебя без сожалений и буду спать сном младенца. Помни об этом, Сева.
– Разрешите идти, Алексей Петрович?
– Проваливай, Сева, с глаз моих долой. Семь дней!..
– До свиданья...
Журналист удаляется. Главный редактор ждёт, когда за журналистом закроется дверь, затем достаёт из кармана пиджака мобильный телефон, набирает номер того, кого надо, звонит тому, кому надо и сообщает то, что надо.
– Очнулся, блин, – грозно бормочет главный редактор, – нажимая кнопку «отбой связи». – Правдоруб-правдоискатель. Иван Флягин жёлтой прессы...
Прежде, чем куда-то ехать, необходимо определиться, куда и на чём тебе придется добираться до конечного пункта твоего путешествия. Раньше, до появления интернета, этой цели служили географические карты и тематические атласы: автомобильных и железнодорожных сообщений. С тех пор поиск изрядно упростился. Хватает одного запроса, вбитого в строку интернет-поисковика, чтобы получить максимум полезной информации: узнать местоположение интересующей тебя местности, или населённого пункта, наметить маршрут движения и, пользуясь случаем, заказать билеты. За десять минут, проведенных у компьютера журналисту удалось выяснить следующее: Перепихонский район входит в состав H-ской области, примыкающей к Северному Уралу, территориально граничит с Перепердяевским и Закармановским районами, районным центром является город Перепихонск, основанный в 1495 году выходцами из пермской земли, название свое получил от слова «перепихнуть» и назван был так оттого, что первым насельникам его пришлось тащить свои пожитки по горам зимой «перепихнуться со скарбом через горы». Статус города дарован был Перепихонску именным указом императрицы Всея Руси Екатерины II в 1779 году. Численность населения составляет пятнадцать тысяч восемьсот двадцать человек, занятых в лесозаготовительной и лесоперерабатывающей отраслях, сфере торговли и бытового обслуживания, муниципального управления, налогообложения, пенсионного обеспечения, судопроизводства и правоохранительной деятельности. Попасть в город можно следующим образом – по железной дороге до станции Б-скъ и оттуда рейсовым автобусом.
Журналист собрался и поехал. Вокзал Б-скъа запомнился ему модернистской архитектурой и отсутствием общественных туалетов, стаями голубей и скульптурой рабочего-молотобойца на привокзальной площади. Монументальный крепыш, бугрящийся мускулами рук, плечей и обнажённого торса на щедром размахе пролетарского молота плющил бесформенную груду металла, по замыслу скульптора символизирующую агрессивные замыслы империалистической закулисы. Молотобоец был окрашен серебрянкой, его голова и плечи служили посадочной площадкой для голубей, голуби беспрерывно кружились над памятником, слетали, садились и блудливо поглядывали на мерзнущих в ожидании рейсового автобуса пассажиров. Автобус был советский, производства Львовского автобусного завода, старый, холодный и дребезжащий на кочках, рытвинах и ухабах. Печка работала на полную мощность, горячий воздух растекался по салону, но холодный бил из щелястого пола и сифонил из неплотно прикрытых раздвижных гармошек-дверей. Кондукторша, хватаясь за поручни, медленно передвигалась по салону, обилечивая пассажиров. Билет стоил сто пятьдесят рублей. Кондукторша, крупная баба, одетая в зелёную китайскую пуховую куртку, серую суконную юбку, вязаные тёплые колготы, зимние сапоги на толстой подошве с невысокими уродливыми каблуками тщательно считала передаваемые ей монеты и купюры, кидала выручку в коричневую кожаную сумочку, висящую у неё на груди. Взамен денег пассажиры получали разноцветные билетики, отрываемые кондукторшей от рулончиков, нанизанных на проволочный валик, прикреплённый к денежной сумке.
Журналист оплатил проезд и приник к окну. За окном проплывали унылые зимние пейзажи российской провинции. Леса сменялись полями, поля – заброшенными деревнями. В некоторых из них ещё теплилась жизнь, поднимался дым из печных труб, были протоптаны тропинки и очищены дорожки, кое-где встречались уложенные стога сена. Холод украдкой проникал сквозь городскую одежду, заставляя журналиста плотнее вжиматься в продавленное скрипучее сиденье. Убаюканный монотонной ездой, он провалился в вязкую темноту зыбкого полусна, полукошмара, чутко скользя по тонкой грани забытьём и бодрствованием, из которого был грубо вырван рычанием мощных двигателей. Журналист вскинул голову. По встречной полосе шла колонна серо-зелёных бронетранспортёров. На конической башне головной машины развевался трёхцветный государственный флаг.
– В Чечню, никак, отправляют родимых, – жалостливо предположил сзади женский голос.
– Какое, Чечня! – авторитетно заявил голос мужской. – В Чечне, тётя, мы лет двенадцать назад победили. В Дагестан они едут, тетя, в Дагестан.
– Врёшь ты всё, мил человек, – вмешался старческий голос, – едут ни совсем не в Дагестан, в Дагестане они уже были. Едут они в Абхазию.
– И вовсе не в Абхазию, – безапелляционно сказал женский голос, – а в Карачаево-Черкесию. У них командировка на полгода.
– Тебе-то об этом откуда известно, Марфа? – с подковыркой спросил мужской голос.
– Хе-хе, – ехидно ответил за Марфу старческий, – знамо откуда...
– Ну, ты, пердун старый, – сказал женский голос вполне впрочем беззлобно, – ври, ври, да не завирайся. Ты надо мной не стоял, свечку не держал.
– Ещё бы, Марфа, над тобой стоят, – хохотнул мужчина, – на тебе обычно лежат...
– Кто это на мне лежит обычно? Ты, что ли, Сергеич? Или этот, что ли, старый хрыч?
– Старый конь, как говориться, – начал было старческий голос.
– И ничего не портит, – закончила за него Марфа.
– Оно, конечно, – сказал сбитый с толку старческий голос.
– Вот и молчи, – отрубила Марфа.
– Сиди тихо, Михал Ерофеич, дыши ровно, – подвёл итог спонтанной возникшей дискуссии мужской голос.
Чудеса начинались за дорожным знаком, сообщавшим, что до города Перепихонска осталось семьсот метров. Шоссе перегораживал самодельный шлагбаум, изготовленный из вкопанных в землю брёвен, строительного бруса и ступиц от грузового автомобиля в качестве противовеса. Горел костёр. У костра грелись четверо солдат в длинных кавалерийских шинелях, косматых папахах с нашитыми наискось красными лентами. Солдаты живописно опирались на длинные винтовки с примкнутыми трёхгранными штыками. На ремнях, стягивавших шинели, висели кожаные патронные и брезентовые гранатные сумки. В некотором отдалении от костра находился строительный балок, увенчанный алым революционным стягом. Автобус, скрипя тормозами, грузно просел на нос и остановился. Шофёр открыл переднюю дверцу. Двое солдат поднялись в салон. От них пахло махоркой, портупейной кожей, мокрым шинельным сукном.
– Граждане проезжающие! – зычно провозгласил солдат, – приготовьте документы для проверки!
Журналист схватился за портмоне, вытаскивая паспорт и редакционное удостоверение.
Солдат раскрыл удостоверение.
– Петряй, – сказал солдат, зачитав вслух название газеты, – дуй за командиром, у нас тут пресса с Большой земли.
Петряй выскочил из салона и побежал к балку, путаясь в полах шинели. Из балка показался командир. Был он одет по-революционному элегантно: начищенные до блеска кавалерийские сапоги, темно-зелёные галифе, серая бекеша с чёрной мерлушковой отторочкой, защитного цвета офицерская фуражка с красной звездой на околыше. На правом боку рыжая кобура, в ней – револьвер «наган». Командир поправил фуражку, надел перчатки и, не спеша направился к автобусу.
– Командир отдельного взвода охраны Бекетов, – представился командир, беря под козырёк.
– Лучников Всеволод Гаврилович. Журналист.
– Из столицы... К нам.., – командир придирчиво изучал паспорт журналиста.
– Из Москвы, – сказал журналист.
– По какой надобности следуете?
– Я? – растерялся журналист, – собственно, по личной и по заданию газеты... отчасти.
– Отчасти? – мгновенно среагировал Бекетов.
– Видите ли, – сказал журналист, – я собираю материалы для статьи о жизни в российской провинции, так сказать, в глубинке. Эта моя статья не соответствует редакторской политике нашего издания, но я всё равно решил её написать. В частном порядке.
– Замечательно, – одобрил инициативу журналиста комвзвода – И?..
– И я приехал сюда, в Перепихонск. Здесь у меня живет знакомый.
– Кто? – отрывисто спросил Бекетов.
– Зарядько, – быстро ответил журналист. – Улица Розалии Землячки. Дом двадцать, квартира пять.
– Зарядько, Зарядько, – нахмурился, вспоминая Бекетов. – Сычевский! – позвал он солдата, топчущегося у раскрытой дверцы.
– Слушаю, товарищ командир!
– Сгоняй до рации, уточни, проживает ли по адресу: улица Землячки, двадцать, пять гражданин Зарядько. Как его по имени-отчеству?
– Алексей Анатольевич, – без заминки говорит журналист.
– Зарядько Алексей Анатольевич.
– Один момент, товарищ командир.
Журналист, комвзвода, пассажиры ждут.
Сычевский бежит обратно.
– Так точно, товарищ комзвода. Проживает.
– Извините за задержку, – козыряет Бекетов, возвращая журналисту документы. – Сами понимаете, служба.
– Понимаю, – говорит журналист.
Командир идёт к выходу.
–Можете следовать по маршруту, – разрешающе машет шофёру. И перед тем, как сойти на землю громко напутствует:
– Счастливо доехать, граждане!
Автовокзал встретил журналиста многолюдным митингом. Духовой оркестр играл «Интернационал». С трибуны в толпу беззвучно кричал оратор, яростно размахивая зажатым в кулаке треухом. Толпа отвечала оратору дружным криком и рукоплесканиями. Мимо автовокзала, толпы и трибуны, по проезжей части маршировал отряд Рабоче-Крестьянской Красной Гвардии. Впереди отряда шёл знаменосец, за знаменосцем несли транспаранты «Вся власть рабочим, крестьянским и солдатским депутатам», «Нет Учредительному Собранию!», за транспарантами вышагивал командир отряда. Казачья шашка в инкрустированных ножнах била его по ногам. Митингующие приветствовали отряд одобряющим гулом. Командир повернул голову и вскинул ладонь к лихо заломленной набок папахе.
Красногвардейцы, в одинаковых серых шинелях, старательно отбивали шаг. Тускло блестели штыки. На груди бойцов пламенели кумачовые розочки. За красногвардейцами бежали дети с игрушечными автоматами и пистолетами. А за детьми катил раритетный броневичок (реплика-новодел), напоминающий видом и конструкцией тот самый британский «Остин», с которого провозглашал революционные тезисы возвратившийся во вздыбленную Февральской буржуазной революцией Россию Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Пулемёты «максим» (самые что ни на есть всамделишные) в игрушечных башенках броневичка угрожающе целились в трусливо прячущуюся по подворотням гидру мировой контрреволюции.
Журналист, казалось бы, отвыкший удивляться, был тем не менее, несказанно ошарашен увиденным. Он словно бы провалился в прошлое и картины давно и прочно забытой отечественной истории, бывшей до того не более, чем суммой бесполезных фактов, неожиданно ожили, обрели плоть и кровь, вспыхнули и заиграли свежими красками, наполнились светом и цветом, звуками и запахами. Журналист выхватил мобильник и принялся с азартом фотографировать всё подряд: толпу, транспаранты, флаги, орущего с трибуны агитатора, почти скрывшийся за поворотом броневичок, мальчишек, вприпрыжку бегущих по обочинам обратно, пешеходов, новый отряд красногвардейцев и снова мальчишек, пристраивающихся к марширующей колонне. Вокруг него гудело, бурлило, хрипело, материлось, гремело медью духовых, фырчало, гоготало, плевалось шелухой подсолнечника и спешило восставшее из небытия минувшее. Исчезнув казалось бы навсегда, безвозвратно, оно необъяснимым образом возвратилось, и вторгнувшись в чуждую ему реальность, на удивление быстро укоренилось, разлилось и потеснило обыденность постсоциалистической России, с её привычными, но знаковыми атрибутами: бюджетными и престижными иномарками, смартфонами и коммуникаторами, читалками электронных книг, mp3-плеерами, нетбуками, ноутбуками, ультрабуками и настольными компьютерами, банкоматами, пластиковыми банковскими картами, бутиками, дорогими швейцарскими часами, бандитами, полицейскими и отдыхом в Испании, на Кипре и в Арабских Эмиратах.
Оратор, в последний раз взмахнув треухом, завершил свою пламенную речь. Провожаемый одобрительными криками, он сошёл с трибуны и затерялся в толпе, а на его место буквально взлетел очередной революционный вития. Журналист навел на него объектив мобильной камеры.
– Товарищ! – журналиста довольно грубо дёрнули за рукав куртки. – Документики ваши покажите! И разрешение на съёмку!
– Снимать на улице Конституцией не запрещено, – журналист раздражённо выдернул рукав из цепкого захвата неизвестного.
– А ну, прекращай снимать, гниль буржуазная! – неизвестный нахально схватил журналиста за плечо и развернул к себе.
– Да пошёл ты!.. – выкрикнул возмущённый журналист, отмахиваясь от навязчивого местного жителя.
– Народмил первого разряда Кривобабов, – хватаясь за револьвер, представился бдительный горожанин. – Руки вверх!
–Я – пресса! – торопливо скидывая руки над головой, жалким фальцетом воскликнул журналист. – Центральная!
– Откуда? – переспросил народмил первого разряда Кривобабов, отбирая у журналиста телефон.
– Из Москвы, – сказал журналист. – Удостоверение в кармане.
– В каком? – спросил Кривобабов.
– Во внутреннем. С правой стороны.
– Позвольте, – народмил, расстегнув на журналисте куртку, извлек бордовую книжку. – Тэк-с, посмотрим. Взаправду журналист. Руки опустите, товарищ. С какой целью, так сказать, прибыли?
– С целью написать статью. Осветить, так сказать, текущие события, – сказал журналист.
– Полезное начинание, – одобрил Кривобабов. – В каком ключе предполагаете освещать?
– Исключительно в позитивном, – успокоил народмила журналист.
– Разрешение имеется?
– На что?
– На освещение, так сказать, текущего момента и внутренней политики родной рабоче-крестьянской власти.
– Нет, – честно повинился журналист. – Я предполагал, что Закон о средствах массовой информации и Конституция Российской Федерации гарантируют представителям свободной прессы и нашим уважаемым гражданам беспрепятственно получать и распространять общественно значимую информацию.
– Ошибаетесь, товарищ, – сказал народмил первого разряда Кривобабов и весь как-то подобрался, – на территории Перепихонской Советской Социалистической Республики действие вашей (народмил особо подчеркнул «вашей») буржуазной конституции, равно как и ваших буржуазных законов прекращено, полностью и безоговорочно. Правовой статус гражданина ПССР регулируется восстановленной Конституцией РСФСР 1978 года и вытекающими из неё законодательными актами.
– Простите, я не знал.
– Незнание закона не освобождает от ответственности, – назидательно изрёк Кривобабов, вроде бы случайно кладя руку на кобуру.
– Что же мне делать?
– По закону, – Кривобабов расстегнул клапан, – я должен вас задержать и препроводить в участковое отделение народной милиции для установления личности и дальнейшего разбирательства.
– Сколько? – понимающе осведомился журналист.
– Что вы, товарищ, – сказал Кривобабов, – народная милиция взяток не берёт. Пройдёмте.
– Куда?
– Пройдёмте, пройдёмте, гражданин, – Кривобабов потащил револьвер из кобуры.
– Подчиняюсь грубому насилию. Но, предупреждаю, я буду жаловаться.
– Шагай вперёд, жалобщик, – народмил ткнул дулом в спину журналиста, задавая направление.
Они пересекли проезжую часть и свернули во двор.
– Стоять! – приказал Кривобабов. – Повернись!
Журналист послушно развернулся.
– Милиция взяток не берёт, – народмил убрал револьвер в кобуру, – и я... российскими рублями взяток не беру. Предпочтительно в иностранной валюте.
– Доллары, фунты, евро?
– На ваше усмотрение, товарищ...
– Лучников. – подсказал журналист. – Сто пятьдесят устроит?
– Чего?
– Евро, разумеется.
– Не скупитесь, товарищ. Революция требует жертв. Каждодневно.
– Могу накинуть пятьдесят долларов сверху. Остальное – рубли и кредитные карточки. Конечно, если этой суммы недостаточно, я мог бы сходить в банк и обменять нужную сумму по курсу.
– Не стоит, – сказал Кривобабов, складывая купюры. – У нас, знаете ли, запрещены любые операции с иностранной валютой, а нарушение правил караются сроком от трёх до восьми с конфискацией имущества, или без оной, но с обязательной конфискацией всех валютных ценностей и ссылкой от двух до пяти, или без оной. На усмотрение суда. Статья восемьдесят восьмая, часть первая.
– Строго тут у вас, товарищ народмил. Кстати, не объясните, что означает «народмил»?
– Отчего же, разъясню. Это означает «народный милиционер», товарищ Лучников.
– А, понятно. Передовой отряд.
– Ошибаетесь, товарищ журналист. Передовой отряд у нас – это ВЧКР. Всеведомственная чрезвычайный комиссия Республики по борьбе с коррупцией, спекуляцией и хищениями общенародной собственности.
– Всеведомственная?
– Ну да. Всеведомственная. Потому что всё в её ведении. В том числе и вы, гражданин Лучников.
– А вы, гражданин народмил Кривобабов?
– Товарищ Кривобабов. Это важное уточнение. А я, товарищ журналист, являюсь законным представителем революционного порядка, младшим, так сказать, братом неподкупных железных органов пролетарского возмездия.
– Коррупционер вы, батенька, – сказал журналист, – взяточник и вымогатель.
– Но, но, – Кривобабов совсем не обиделся, – не стоит клеветать на органы, товарищ журналист. За такое можно и на пятнадцать суточек загреметь. Как минимум.
– Вы уж определитесь, ради бога, «товарищ» я для вас, или «гражданин».
– Да без разницы, – Кривобабов поправил наплечный портупейный ремень. – К тому же бога не существует. Это всё выдумки реакционных попов – контрреволюционеров и средневековых мракобесов. Пропаганда религии, товарищ журналист, у нас официально запрещена.
– А что у вас здесь ещё запрещено? – спросил Лучников. – Ну, чтобы не ошибиться.
– Да практически всё, – ухмыльнулся Кривобабов, – кроме секса. По заветам товарища Коллонтай.
– В таком случае, – сказал журналист, – вам не страшно брать у меня деньги? К тому же в иностранной валюте?
– Страшно, – серьёзно признался Кривобабов. – Очень страшно. А что делать? Жить-то как-то надо.
– Живите честно.
– Честно? Что значит честно, товарищ журналист? Раньше я получал пятьдесят тысяч на руки, семейно отдыхал в Турции, на дачу ездили, шашлычки там, рыбалочка... Представляешь, журналист, пятьдесят тысяч в нашей провинции. Звание, выслуга, пенсия неплохая наклевывалась... А что я имею в настоящий момент? Паёк по первому разряду и карточки по первой категории, жена по второй как совслужащая и дети иждивенческие? У меня, журналист машина была куплена, «Рено-Дастер» в полной комплектации, старшая дочь собиралась в университет поступать. Дурак ты, журналист. Тебе ночные обыски видеть доводилось? С расстрелами? По закону революционного времени? Вывели, к стенке поставили, «раз, два, пли!» и прямиком в штаб к Духонину? Ты хоть.., – народмил резко оборвал речь и после непродолжительного молчания сказал зло, – Двигай отсюда пресса. Шевели поршнями. И гляди, журналист, не проболтайся... Ты меня не знаешь, я тебя не видел! Иначе разменяют тебя за милую душу и не поперхнутся!
– Последний вопрос, народмил!
– Последний? Ха-ха! Задавай свой последний вопрос, журналист.
– Как пройти на улицу Розалии Землячки? Дом двадцать?
– Выйдешь на улицу, повернёшь налево, три квартала прямо, никуда не сворачивая, затем снова налево, пройдешь ещё квартал и направо.
– Спасибо, товарищ народмил.
– Не благодари, журналист. Домой вернёшься, поспасибкаешь!
Искомое строение обнаружилось в глубине двора, обсаженного липами. Дом был старый, пятидесятых годов постройки, кирпичная пятиэтажная хрущёвка. К четырём подъездам вела асфальтированная дорожка, пересекающая двор наискось. Под окнами первого этажа росли кусты акации вперемешку с сиренью, но журналист, конечно, об этом не догадывался, потому что глубокой осенью вся растительность, за исключением вечнозелёных деревьев, таких как ель обыкновенная, ель голубая, сосна, пихта, кедр, выглядит одинаково: стволы, сучья и ветви. На всём пейзаже: доме, голых деревьях, асфальтовой дорожке лежала та милая сердцу провинциальная патриархальность, что заставляет всякого, в том числе и распоследнего неисправимого циника, вспомнить своё счастливое детство, отдых в деревне у бабушки (лето на даче), купание в реке (пруду, озере), рыбалку и походы в лес за грибами.
Двери в подъездах были распахнуты настежь. Журналист прошёлся вдоль фасада, определяя, с какого подъезда нужно вести отсчёт квартир. Оказалось, что с самого дальнего от него. Это был подъезд номер один. На лестничной площадке располагалось по две квартиры. Нехитрый подсчёт, молниеносно проделанный в уме, давал следующий неоспоримый результат – нужная журналисту квартира находилась во втором подъезде, на пятом этаже. Поднявшись по лестнице, журналист оказался перед железной дверью. Дверной звонок не работал. Журналист негромко постучал по железу и прислушался. Ответом ему была мёртвая (штамп)тишина. Журналист отбросил всякую деликатность (ну штамп же)и забарабанил в дверь со всей возможной силой.
– Кто там? – испуганно спросили из-за двери, когда шум и грохот стих.
– Откройте, пожалуйста. По вашему письму, из центрального издания, журналист.
– Документы имеются?
– Удостоверение, паспорт, командировочное.
– Удостоверение покажите.
– Да как же я вам его покажу? Через закрытую дверь? Откройте и покажу.
За дверью воцарилось томительное молчание. Лучников вытащил красную корочку. Дверь осторожно приоткрылась и в открывшийся просвет просунулась старческая рука, требовательно щелкнула пальцами.
– Давайте!
Журналист вложил в руку документ. Рука проворно втянулась в дверной проём и дверь захлопнулась. Снова потянулись тягостные минуты ожидания. Дверь наконец отворилась и Лучникова пригласили в квартиру.
– Заходите, товарищ журналист, раздевайтесь, – хозяин квартиры, пожилой мужчина, роста чуть ниже среднего, в голубовато-синем шерстяном спортивном костюме с большими буквами СССР на груди и гербом Советского Союза чуть выше сердца принял кейс и снятую куртку. Кейс он поставил на тумбу для обуви, куртку, аккуратно свернув, повесил на вешалку.
– Сумочку вашу можете оставить в коридоре. Обувь как хотите. Можете снять, а можете и в обуви. У нас, знаете ли, нынче модно по простому, по рабоче-крестьянскому... Хотя, если вдуматься, что в нашей суровом наличном бытии осталось от рабоче-крестьянского? Разве что название... М-да... Решили ботиночки не снимать? Тогда прошу, идемте на кухню. Я вас чайком угощу... с сахаром, да... и бубликами... Бублики у нас сегодня по карточкам давали... Проходите, проходите, товарищ Лучников, не стесняйтесь. Там, что называется, и посидим рядком, и поговорим ладком.
Они переместились в кухню, настолько маленькую, что было удивительно, как в этом крохотном пространстве умещался стол, раковина, газовая плита, газовая колонка и навесные ящики из кухонного гарнитура.
– Присаживайтесь, – сказал вмиг сделавшийся гостеприимным хозяин, беря эмалированный чайник и набирая в него воду.
– Ну, вот, – сказал хозяин, ставя чайник на зажжённую конфорку, – пока вода не закипела, есть время поговорить. – Я готов, – произнёс он, усаживаясь на стул напротив Лучникова, – спрашивайте.
– Вы не будете против? – журналист выложил на стол диктофон.
– В некотором смысле, – проявил нерешительность хозяин, – а, впрочем, давайте, я позволяю.
– Проблема решена, – сказал Лучников. – Итак...
Замечали ли вы, уважаемый читатель, насколько многозначительно это короткое слово, вмещающее в себя бездну смысловых оттенков... Итак... И так... ИТАК... иТАК... иТак...
– Итак, – подхватил зачин хозяин, – революция всякий раз случается внезапно. – Подождите, – хозяин сорвался с места, быстрым шагом удалился в комнату и вернулся с толстой школьной тетрадью в дешёвой клеёнчатой обложке. Обратимся к истории, – он раскрыл отмеченную подклеенной закладкой страницу. – Великая Французская революция. Король, Людовик XVI, вынужденно собирает Генеральные штаты для обсуждения финансового положения, резко ухудшившегося после заключения с Англией торгового договора, стоившего Франции 4,5 миллиардов франков государственного долга, разорением 10 тысяч торговых домов и потерей работы для пятисот тысяч рабочих. Что делают депутаты? Вместо обсуждения экономических проблем они, в нарушение сословного принципа объединяются, объявляют себя Национальным собранием, декларируют неприкосновенность депутатского корпуса, нарушение их прав относят к государственному преступлению, и затем провозглашают Национальное собрание Учредительным. 12 июля отправлен в отставку генеральный контролёр Неккер. Возмущённый народ высыпает на улицы, войска братаются с парижанами, создаётся Парижский комитет, формируется Национальная гвардия, толпа врывается в арсенал, тридцать тысяч ружей оказываются в руках народа, толпа штурмует Бастилию, символ королевской власти, крепость пала, Неккер возвращён, король признает Национальное собрание и новое трёхцветное знамя, Учредительное собрание разрабатывает «Декларацию прав человека и гражданина», король отказывается её утверждать, народ, подстрекаемый газетой Марата «Друг народа» устраивает марш на Версаль, где Людовик проводит дни и ночи в пиршествах и развлечениях, толпа окружает дворец, перепуганный король утверждает, наконец, «Декларацию» и, сопровождаемый народом, вынужденно переезжает в столицу. Предполагал ли Людовик, что события повернут таким непредсказуемым для него образом и завершатся судом и казнью на Гревской площади, где голова бывшего монарха, отсечённая тяжёлым косым ножом гильотины (на жаргоне «барашек») скатится в плетёную корзину?
Английская буржуазная революция. Парламент требует от короля Карл I соблюдать его (парламента) исторические права. Король отвечает, что «есть только милости, которые могут быть даны и могут быть отобраны». В ответ парламент отказывает королю в выделении денежных средств и принимает «Петицию о правах», в которой просит монарха воздержаться от принуждения платить налоги и сборы в королевскую казну «без общего согласия, данного парламентом» и заключения людей в тюрьму за отказ платить налоги и сборы. Кроме того, в «Петиции» отмечались противозаконные действия Звёздной палаты и Высокой комиссии, и напоминалось королю о том, что английский подданный не может быть задержан или арестован, помещён в тюрьму, лишён собственности или изгнан иначе, чем по решению суда. Парламент также просил монарха отказаться от практики размещения солдат на постой в домах подданных. Карл I «Петицию» подписал, но разогнал парламент и не собирал его одиннадцать лет подряд. В этот период он вёл себя вполне по-королевски: самовластно устанавливал новые сборы, налоги и штрафы, пресекал недовольство, используя чрезвычайные суды. Результатом такого курса стало большое восстание в Шотландии, грозившее вторжением шотландцев в Англию. В связи с нехваткой средств на ведение войны, король был вынужден созвать парламент, который, предварительно отказав монарху в субсидировании военных действий, занялся вопросом внутренней политики короля во период его единоличного правления. В итоге парламент заявил, что субсидии будут выделены после того, как Карл I проведёт реформы, исключающие в будущем нарушение прерогативы парламента. Король ожидаемо распускает и его, но, в силу нарастающих негативных тенденций, вскоре собирает новый. Первым шагом этого законодательного собрания стало осуждение ближайших советников короля (фактическое введение права на импичмент высших должностных лиц), принятие Трёхгодичного акта, закрепившего правило созыва парламента как минимум один раз в каждые три года, вне зависимости от согласия или несогласия короля созвать его, дополненного законом о запрещении прерывать, отсрочивать заседание, либо распускать парламент любым правовым актом, кроме акта самого парламента. Следующими законами стали законы об ограничении полномочий Тайного совета и ликвидации чрезвычайных трибуналов, в том числе Звёздной палаты и Высокой комиссии, о неприкосновенности имущества подданных и лишении короля права произвольного наложения штрафов. Затем парламент вообще отменил юрисдикцию Тайного совета и ограничил его компетенцию, и постановил, что налоги и пошлины могут взыскиваться только с согласия парламента, провозгласил независимость судей от королевской власти и их несменяемость.
