Текст книги "Острее клинка (Повесть)"

Автор книги: В. Алексеев

Соавторы: Игорь Смольников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Она сказала, что правительство само подписало себе приговор. У революционеров теперь только один путь. Хотя некоторые считают, что надо по-прежнему вести пропаганду в народе.

– Пропаганда – вещь проверенная, – заметил Сергей.

– Лучшие наши пропагандисты в Харьковском централе, – нервно сказала Соня. – Рогачев, Волховский, Мышкин… Вы хотите пополнять тюрьмы?

– Три года назад вы думали иначе.

– За три года утекло много воды, Сергей. Нужна прежде всего организация. Она уже есть. Почти есть.

– И никакой пропаганды?

– Мы будем издавать газету, но сугубо политическую.

– Газета должна быть для всех.

– Нет, – резко возразила Соня, – хватит всеядности. Нужна газета, чтобы укрепить организацию, а не нашим и вашим: и мужикам, и купцам, и нигилистам.

– Вы преувеличиваете.

– Может быть. Но нельзя жить, как прежде. Вы-то не собираетесь опять идти в народ?

– Это невозможно.

– Вот именно. Надо показать, что мы умеем не только беседовать с мужиками на посиделках.

– И писать для них сказки? Так?

– Нет. Книжки для крестьян тоже нужны. Но вам мы поручаем другое – политическую газету.

Сергей уже не сказал бы, как в первый момент встречи, что она не изменилась. Она изменилась, и даже на ее чистом, выпуклом лбу временами обозначалась строгая морщинка, которой раньше Сергей у нее не замечал.

Он подумал, что посторонние люди будут в ней всегда ошибаться. Привлекательное личико, стройная фигурка, мелодичный смех – это так не вяжется с глубокой мыслью и серьезными делами. Хотя женскую эмансипацию провозгласили давно и о русской женщине писали во всеуслышанье и Тургенев, и Герцен, и Некрасов, а все же вековые привычки побеждают: на женщину смотрят, как на «слабый» пол. Наверное, и последний процесс не поколебал предрассудков российских обывателей. Впрочем, кто был на этом процессе? Кто, например, видел, как эта девушка, вызванная в суд одна, не знавшая решения товарищей игнорировать судилище, сумела правильно и смело отвечать судьям? Для обывателей революционерки вообще не женщины, а «стриженые девки», чуть ли не ведьмы. А они – милые, обаятельные, полные ума и женской прелести.

– О чем вы задумались? – спросила Соня.

– Да так, – встряхнулся он, – вы кого-нибудь любили, Соня?

– Какой вы смешной, Сергей. Не сердитесь, что я так говорю. Вы действительно смешной. Смешной и добрый. И ужасно большой. Вы похожи на Пьера Безухова. Только Пьер Безухов мог так задать такой вопрос.

– Почему же только Безухов? – смутился Сергей.

– Не знаю… – Искорки в ее глазах исчезли, лицо Сони было задумчивым. – Наверное, потому, что Пьер хорошо чувствовал людей. Помните, он всегда знал, что происходит с Наташей? А я как раз сейчас думала… Вы так неожиданно спросили. Вам я отвечу. Я не любила, Сергей, я была девчонкой. Я все спешила, спешила куда-то. А потом три года под надзором, три года бездействия. Хуже этого ничего нет. Но в это тягучее время я научилась вникать в людей. Я стала их видеть по-другому. Не только недругов, но и друзей тоже. Да, так странно… Я полюбила, Сергей… Я люблю одного человека. Вы его знаете. Но не будем сейчас об этом.

Сергей кивнул и подумал, что сам, кажется, еще не научился по-настоящему всматриваться в своих друзей. Носит его где-то за тридевять земель, мелькают люди, с которыми он никогда не будет связан на всю жизнь, а в России друзья уходят на каторгу и в ссылку, жертвуют собой без оглядки, и своей чередой, несмотря ни на что, приходит к ним настоящая любовь.

И опять Сергею показалось, что он видит в милом лице Сони какие-то новые черты, ускользавшие от него раньше, до ее признания.

– Я принимаю предложение, – сказал он. – А как будет называться газета?

– Это уже по вашей части.

– Есть, по-моему, одно хорошее название, – сказал Сергей. – Я бы его дал нашей газете. Старое название. Помните, вскоре после реформы в Петербурге создали организацию?

– «Землю и волю»?

– Да. Это ведь и наш лозунг: земля – крестьянам, воля – всему народу.

– Видите, я была права. Вы же родились для газеты. А мы вам скоро доставим замечательный материал. Я завтра еду в Харьков. Хотим освободить Мышкина.

– Я понимаю, – Сергея охватило беспокойство, – его надо первым. Но вы все предусмотрели?

– В Харькове уже работает группа.

– А если поеду и я?

– Это пока излишне.

* * *

Сергей не хотел так вот просто, буднично взять и расстаться с Соней. Она уезжала на опасное дело, и ей надо было устроить торжественные проводы. Он знал, как она любит театр, а риск был не так уж велик, – и взял ложу в Мариинский театр.

Давали «Пророка», витиеватую оперу Мейербера, но выбора не было, вечер оставался один. В конце концов и «Пророк» в императорском театре звучал великолепно. Что-что, а оперу и балет в Петербурге держали на высоте.

В ложе бельэтажа собралась оживленная компания – пять молодых людей и три девушки, старые и новые друзья Сергея: Александр и Андриан Михайловы, Иван Баранников, Николай Морозов, две Ольги – Натансон и Любатович – и Софья Перовская.

Они мало чем внешне отличались от завсегдатаев оперных спектаклей, и мало кто к ним присматривался. Лишь из противосторонней ложи все антракты упорно разглядывал их какой-то господин, но им остались неизвестны ни причина, ни итоги его разглядывания.

Господин этот в штатском мог бы спуститься в партер и, проскользнув во второй ряд, нагнуться к уху генерала в голубом мундире корпуса жандармов. Но господин не проскользнул и не нагнулся, потому что генерал ни за что бы не поверил, что в театр явились оправданные по последнему суду и разыскиваемые полицией (увы, надо же исправлять допущенные огрехи) опасные преступники. Господину мучительно маячили в полумраке зала знакомые лица, но он так и не решился. Это было невероятно. А может быть, сладкая музыка притупляла его готовность доложить.

Что касается генерала, то он в этот вечер и вовсе был далек от страхов и подозрений. Он отдыхал.

Последний месяц был хлопотен. Чего стоило одно только вооруженное сопротивление полиции на юге! Бандитов арестовали, они будут преданы суду и наказаны. Но это же неслыханно! Эта страшная девка Засулич вызвала настоящую чуму. Раньше нигилистов хватали за шиворот, и они как миленькие шли, не пикнув. А теперь? Четверо убитых полицейских! Из Одессы передали: убит тайный агент третьего отделения, бесценный человек, он доставлял прямо из их логова информацию… Да, надо стянуть ошейник потуже.

«Хорошо, что мы заставляем их прятаться. Слава богу, в Российской империи можно еще свободно ходить по улицам и спокойно сидеть в театре, и никакой сволочи рядом с тобой нет. У нас, черт возьми, не Франция! И ничего подобного и впредь не будет!»

Генерал Мезенцев, начальник третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии, шеф русских жандармов, мерцая золотом погон, орденов и аксельбантов, расслабленно слушал журчащую музыку Мейербера.

* * *

Мышкина не освободили.

Сергею стало известно, что готовят нападение на конвой, который будет сопровождать других заключенных. Среди них называли и Димитрия Рогачева. Сергей оставил газету на прибывшего из-за границы Клеменца и поспешил в Харьков.

Он приехал туда поздно вечером. «Хвоста» за ним не было, и Сергей, не волнуясь по этому поводу, медленно шел по знакомым улицам.

Его ждали в условленном месте, но ноги сами несли в другую сторону. Он проходил улицу за улицей, не задумываясь о маршруте, но этот маршрут был неотвратим. Сергей уже в поезде знал, что вечером, в темноте окажется возле родительского дома. А там видно будет…

В поезде он решил, что поступит в зависимости от обстановки, но сейчас убеждал себя, что в любом случае должен сегодня вечером увидеть мать и отца. Завтра может оказаться поздно, а сегодня ему помешают разве что засидевшиеся у родителей гости. Вряд ли полиции известно, что он в России, а тем более в Харькове. Здесь она вообще пока дремлет, так что надо пользоваться. «Когда мы отобьем заключенных, я уже не смогу заглянуть к старикам».

Он перемахнул через заборик и едва сделал несколько шагов, как к ногам с рычанием подкатился лохматый комок.

– Ах, ты, старый плут, – зашептал Сергей, присев на корточки, – несешь еще службу?

Столбик пытался лизнуть его в лицо и от радости поскуливал. Помнил, значит, и любил по-прежнему, хотя, если прикинуть, много ли Сергей возился с ним? Но у собак какие-то свои законы привязываться к человеку.

Столбиком его назвала мать – он обожал еще в щенячьей поре замирать столбиком, сев на задние лапы, в ожидании кусочка мяса, орешков или еще чего-нибудь, не менее вкусного.

Столбик крутился возле ног и вместе с Сергеем вбежал в сени со стороны сада.

Сергей приложил ухо к двери. В доме было тихо. Он постучал.

Без вопроса (так было всегда) дверь распахнул отец. Он, казалось, нимало не удивился, увидев сына, молча пропустил его в прихожую и крикнул:

– Легок на помине!

Мать выбежала из комнаты, вскрикнула и приникла к груди Сергея.

Он обнял ее, и они, прижавшись друг к другу, вошли в комнату и сели на диван.

Мать не спускала глаз с Сергея, а Сергей, разглядывая ее, отметил, что она мало переменилась за последние два года, только вот взгляд у нее стал более пристальный.

Отец устроился в своем плюшевом кресле с высокой спинкой и тоже внимательно смотрел на сына.

Отец был совсем молодцом, даже седые волосы старили его мало.

Он крепкими, красивыми пальцами набивал трубку и с едва уловимой усмешкой задавал вопросы:

– Мы уж не чаяли тебя видеть. Надолго ли?

– У меня всего один вечер, – сказал Сергей.

– Почему же, Сереженька? – дрогнувшим голосом спросила мать. – Мы тебя два года не видели.

– Так получается, мама, – вздохнув, ответил он, – я не волен распоряжаться собой.

– Ты слышишь, мать? – пустил клуб дыма отец и обратился к Сергею: —Ты что же, опять на военную службу поступил?

– Нет.

– А институт свой кончил?

– Пока нет.

– То-то я гляжу, на инженера ты тоже мало похож.

Коммивояжером заделался? – Он кивнул в сторону саквояжа, который Сергей поставил в углу.

– Что-то вроде этого.

– Гм, – отец опять ушел в клуб дыма, – плохо верится.

– А почему ты не писал так долго? – спросила мать.

– Не было возможности. Да я все думал: вот-вот заеду к вам.

– Заехал, – пробурчал отец, – ночью, с черного хода, а утром опять лыжи навостришь?

– Так надо.

– Ну, ладно. Бог тебе судья. Но нас, стариков, тоже не забывай. Не чужие. Вырастили, выкормили тебя. Мать совсем шалая стала. Все ждет тебя, а ты ни гугу. Нехорошо, Сергей.

– Я все не могу привыкнуть, что ты где-то один мотаешься, – слабо сказала мать, и у Сергея от ее слов и от ее голоса сжалось сердце.

Мать первый раз так говорила с ним. Он снова посмотрел в ее лицо, оно казалось спокойным, но Сергей уже не мог верить этому спокойствию. Видно, оно давалось матери большим усилием. Она не хотела расстраивать его, и лишь голос выдал ее чувства. Сергей вспомнил, как лихо сказал когда-то Соне, что мать привыкла к его постоянному отсутствию. Нет, этого просто не могло быть. Матери никогда не привыкнут и не примирятся с тем, что рядом с ними нет их детей.

Сергей взял осторожно ее руку и поцеловал. Она улыбнулась.

– Ты еще совсем мальчишка. Так было хорошо, когда ты служил в Харькове. И нам спокойно.

– Значит, военную карьеру ты забросил окончательно? – спросил отец.

– Нет, почему же? – рассеянно ответил Сергей, встав с дивана, прохаживаясь по комнате и беря в руки знакомые с детства безделушки.

– Надеешься стать генералом?

– Генералом – нет. А вот из пушки я научился стрелять неплохо. Так что моя выучка пригодилась.

– Где же?

– В Сербии.

– Что же ты не рассказываешь?

– А что рассказывать? Ты же знаешь: славян освободили. А я пробыл там недолго, всего три месяца. Но было все – и ночевки в горах, и марши по горным дорогам, и стычки с турками.

– Почему же ты и оттуда уехал раньше срока?

– Вблизи это восстание оказалось не таким, каким я его себе представлял.

– Гм, – пустил густой клуб дыма отец, – у отставного поручика Кравчинского, как всегда, повышенные требования к людям.

– Да нет, – расслабленно улыбнулся Сергей, – просто у меня и у них были разные цели.

* * *

Он вспомнил, как после первой схватки с турками Пеко Павлович радостно хлопнул его по плечу и сказал:

– Здорово ты им всыпал! Я теперь понял, что такое пушки; оставайся с нами.

– А я разве не с вами? – удивился тогда Сергей.

– Нет, не так, – возразил Пеко, – тебе нехорошо дома. Живи у нас. Прогоним турок, поедешь в Сараево. Самый красивый город, сам увидишь.

– Что я буду там делать?

– Найдем дело! Хочешь – артиллерией командуй. Всей артиллерией Боснии и Герцеговины! Будешь большой начальник.

– Не хочу я большим начальником, Пеко.

– Хорошо, – не унимался Пеко, – не хочешь начальником, живи так. Мы тебе дом построим, землю дадим. Живи, как хочешь. Жену тебе найдем. Ты ведь неженатый?

– Неженатый.

– Вот и хорошо! Красавицу тебе сосватаем! Такую красавицу, ах, ты же видел наших девушек!

– Сначала надо прогнать турок, – отшучиваясь, напомнил Сергей.

– Почему ты такой несговорчивый?

– Я очень сговорчивый, – щурился Сергей. – И девушки мне ваши нравятся. И Сараево – замечательный город. Но я все же здесь не останусь. Ты не сердись, Пеко. Ты ведь сам не остался в России.

– Я должен освободить свою родину.

– Я тоже, – сказал Сергей.

Именно в тот раз он бесповоротно понял, что не сможет долго оставаться у Пеко и его друзей.

Идеал жизни, который манил Пеко Павловича, не вдохновлял Сергея. Он пытался говорить с Пеко о всеобщем равенстве, о социализме, но ко всему этому Павлович был глух. Для него существовало только одно – пятисотлетняя власть турецких беков, унижение нации. С этим надо было покончить. Что касается власти богачей землевладельцев, то на нее Пеко не покушался.

* * *

– Ты знаешь, что говорил мне майор Перегудов? – вернул его из прошлого отец.

– Он уже майор?

– Да, и представлен к полковнику. Думаю, скоро получит. А ведь он почти твой ровесник.

– В этом я не сомневаюсь, – улыбнулся Сергей. – Так что же тебе говорил оный Перегудов?

– Он говорил, – строго глядя в глаза сына, произнес отец, – что ты на опасном пути, и намекнул мне насчет того, чем ты можешь заниматься в Петербурге.

– А для тебя это разве такая уж новость?

– Нет, разумеется, нет, – сердито сказал отец, – но когда это становится известно многим, это уже опасно. Очень опасно. Ты подумай, чем все твои афронты могут кончиться.

– Я уже подумал, отец.

– А о нас ты подумал? Ты посмотри на мать. Она вся извелась.

– Не ссорьтесь, – заволновалась мама, – ты, наверно, голодный, Сереженька?

– Не очень.

– Ну, как не очень? С дороги ведь. Я сейчас накрою.

Отец обиженно замолчал, уйдя в свою трубку. Сергей боялся растревожить его снова каким-нибудь неосторожным словом.

Он любил своего старика, хотя они и были совершенно разными людьми. Сергей многое бы отдал, чтобы родители были спокойны. Многое… Но тем делом, которому он посвятил свою жизнь, Сергей пожертвовать не мог.

Столбик, дуралей, развалился посреди комнаты на ковре и время от времени блаженно стучал по нему хвостом.

Из столовой раздавались легкие звуки расставляемой посуды…

Заснул Сергей не сразу. Он долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шорохам и скрипам старого дома. Всхлипывая, отбивали удары часы. На стене отцовского кабинета, в котором постелили Сергею, обнадеживающе улыбался ему в лунном свете акварельный портрет матери.

* * *

В урочный час Сергей сидел в тени акации на перекрестке улиц, по которым должны были проехать жандармы с заключенными (обвиненных по процессу «193-х» переводили в Белгородскую тюрьму).

Улицы эти Сергей знал как свои пять пальцев. Хоть и много лет прошло, но нисколько они не переменились. Трава на них все так же растет и поросенок трется боком о шершавые доски забора.

Вспомнился первый вечер по приезде сюда, в Харьков, на службу…

Мать и отец после долгого, застольного разговора оставили его одного, а он не лег, распахнул окно и сел на подоконник.

Белые пятна домов смутно проступали в гуще деревьев. В таких домах, на такой улице жизнь должна быть мирной, доброй, в обломовском халате. Не то, что в Петербурге, с его строгими проспектами. Да, Петербург… Начало жизни. Начало дружбы… Где-то за деревьями в вязкой темноте взбренькнула гитара, рассыпался смех.

На какое-то мгновенье Сергея потянуло туда, в пьяную темень, где дарят этот загадочный смех, и ласковый блеск близких глаз, и терпкое тепло рук… Но он стряхнул с себя наваждение. Им владела гордая отрешенность от всего будничного.

Звенели цикады, оживляя тишину. А может быть, никаких цикад и не существовало? Тишина звенела сама по себе? Может быть, она всегда пронизана этим звоном?

На севере, в Петербурге, тишина звучит по-другому. Над городом застывает незыблемый сумрак, и в нем, словно в прозрачном колоколе, цокают подковы патрульных лошадей. В Петербурге тишина возникает по команде. Ночью. Когда все спят, а городовые объезжают улицы и площади.

А какая тишина в Москве? в Одессе? в Нижнем Новгороде? «Над всей Россией тишина…» – всплыла строка Некрасова. Но пусть никто не обманывается насчет этой тишины. Затишье всегда висит над землею перед бурей.

Сергей улыбнулся этому сравнению, но оно не показалось ему ни вычурным, ни ложным. Он отчетливо увидел освещенную косыми лучами солнца присмиревшую траву и низкие, грозные клубы туч, готовые ударить в землю молнией и градом…

И вот опять те же улицы, та же сонная, мирная жизнь.

Летом-то харьковские окраинные улицы хороши, по-своему, конечно. Тополя, акации, сушь. А осенью, бывало, здесь в грязи даже армейские фуры завязали…

* * *

Из-за угла выкатилась повозка. Заключенные сидели к Сергею спиной. Он узнал голову Димитрия.

Повозка катилась быстро, жандармы гнали коней рысью, пыль клубилась возле колес и тянулась за повозкой длинным шлейфом. Через минуту они были уже на перекрестке.

Сергей встал (так было условлено): жандармы выбирали окольный путь.

Он заметил, как исчезла фигура сигнальщика в дальнем конце улицы, и, повернувшись опять к повозке, встретился глазами с Димитрием.

Заключенных предупредили, но Димитрий, конечно, не ожидал увидеть Сергея.

О чем он в этот миг подумал? Он и его товарищи не знали, когда совершат нападение. Они сейчас ничего не могли сделать для себя. Им надо было сидеть и ждать. А это ведь хуже всего. Сидеть со стальными наручниками и ждать.

Повозка скрылась за поворотом.

Сергей всматривался в знойный конец улицы.

Дальний переулок мертвенно колебался в ослепительном солнце.

Наконец Сергей увидел знакомую фигуру сигнальщика. Он держал в руке соломенную шляпу. У Сергея оборвалось сердце: ничего не вышло. Жандармы успели проскочить.

Но почему, почему? Не угадали их скорости? Запутались в переулках?

Перед глазами стояло лицо Рогачева.

«Димитрий, Димитрий! Ты, наверное, клянешь меня и всех нас последними словами. И поделом. Тебя сошлют в Сибирь, но до этого ты год или два просидишь в Белгородской крепости. Два года в одиночке, а потом Сибирь… Может быть, на всю жизнь, если не удастся бежать. Но кому это удавалось? Из ссылки еще бегут, но не из сибирских тюрем».

Вспомнилось, как страдал и горячился Димитрий, подозревая его и Леонида в скрытности. Он ведь пришел в училище позже и не сразу был принят Сергеем и Леонидом в число их самых доверенных друзей…

«Да, мы были мальчишки, но мы уже тогда верно выбирали дороги и друзей. А сегодня я ничего не смог для тебя сделать…»

Вторая повозка тоже стремительно выкатилась из-за угла, но не последовала за первой. У жандармов были какие-то свои, неведомые революционерам причины менять маршрут.

Сергей пропустил мимо себя повозку с двумя заключенными и двух жандармов верхом, встал и быстро пошел следом за ними.

Навстречу повозке выехала из-за угла кибитка. Повозка притормозила возле кибитки – там сидел офицер в жандармской форме.

Один заключенный спрыгнул на землю, жандарм на лошади двинулся на него. Кто-то выстрелил – жандарм свалился. Лошади, испугавшись выстрела, понесли повозку.

«Надо же было резать постромки!» – в отчаянии подумал Сергей и побежал к кибитке.

Он помог заключенному – тот был с цепями на руках – сесть в кибитку. Кучер развернул ее, и они помчались за повозкой, верховым жандармом и нападавшими.

Высунувшись из кибитки, Сергей видел погоню, слышал выстрелы и понимал, что ни один из них не попадал в цель.

Потом выстрелы смолкли.

Из облаков пыли выскочили два всадника. Один из них закричал:

– Поворачивай!

– Почему прекратили погоню? – рассвирепел переодетый жандармом Фомин.

– Кончились патроны, – человек с запыленным лицом взмахнул сверкнувшим на солнце револьвером.

– Дальше нельзя. Все пропадем! – крикнул второй.

Он был прав. Надо было поворачивать назад. Ничего другого не оставалось.

* * *

– Как вы смели мазать? – встретила их разгневанная Соня, слезы блестели в ее глазах. – На что вы годитесь? Не могли попасть в одного жандарма!

– Стрелять на скаку очень трудно, – вступился Сергей.

– Молчите уж вы! – напустилась на него Соня. – Вы тоже хороши. Почему не гнались дальше?

– Они ускакали раньше. Пока мы развернулись…

– Надо было гнаться до конца!

Соня ничего не хотела понимать. Ее упреки были несправедливы, но никто ей не возражал.

Ковалик, склонив голову, понуро водил пилкой по стальному манжету. Он тоже обвинял себя. Зачем первым выпрыгнул из повозки? Почему не ударил цепями по голове жандарма, который держал вожжи?

Сергей, вспоминая схватку, тоже перекраивал ее по-своему. Но что бы они все сейчас ни придумывали, а Войнаральского уже не освободишь.

Хорошо еще, что сами вовремя вернулись. Соне сейчас что ни говори– она как слепая. А погонись еще полверсты, как раз попали бы в лапы к жандармам: один из сигнальщиков видел, как со станции навстречу погоне выехал отряд.

Фомин швырнул в угол голубой мундир, подсел к Ковалику и забрал у него пилку.

Соня смотрела в окно полными страдания глазами. Никто в комнате не произносил ни звука. Только визжала стальная пилка.

Сергей долго потом помнил этот упорный визг и тяжкий звон цепей, упавших наконец с рук Ковалика на пол.

* * *

В Петербурге Сергею неожиданно досталось от Клеменца – почему оставил Соню?

– Ты бы поговорил с ней сам, – устало заметил Сергей.

– Надо было не говорить, а взять ее и привезти.

– За руку? Ты же ее знаешь. Она сказала, что останется и будет готовить новый побег, прямо из тюрьмы.

– Сумасшествие!

– Почему? Если готовить основательно… Она просила прислать новых людей и деньги.

– Надо переждать, – сказал Клеменц, – вся полиция Харькова на ногах. Нельзя сейчас туда никого. Неужели она не понимает?

– Она понимает. Она все понимает. Но она права: скверно сидеть сложа руки.

– Лезть на рожон? Что мы выиграли? Освобожден Ковалик, зато схватили Фомина. Хорошо еще, что ты ушел. Нет, мы что-то делаем не так.

Сергей вспомнил, как на Харьковском вокзале Фомина опознал какой-то тип. Сыщики так торопились, так суматошно набросились на Фомина, что Сергею удалось в свалке скрыться.

«В чем-то Клеменц прав, схватки неравны, и мы так часто теряем лучших бойцов. Что же делать? Отступать нельзя. Но надо действовать обдуманнее, осторожней, а удары наносить с большей силой. Нас карают – значит мы тоже должны карать».

– Что-то от нас уплывает, – с прежним сожалением сказал Клеменц, – или мы сами куда-то уплываем.

– Все течет, все меняется, – пошутил Сергей.

– У нас есть газета, – продолжал Клеменц, – но неизвестно еще, что она дает. А пропаганду в народе мы похоронили.

Сергей понимал настроение Клеменца: он был рожден для такой пропаганды, но ушел в подпольную работу. Может быть, она не приносила ему удовлетворения?

– Ты знаешь, о чем я думаю? – вновь заговорил он. – Когда-нибудь мы вернемся к такой пропаганде, но задавать в ней тон будут другие.

– Кто же?

– Не знаю, как среди крестьян, а в городе это будут сами рабочие.

– Откуда у тебя такие мысли?

– Повидайся с Халтуриным.

* * *

Сергей нашел его в мансарде, населенной беднотой Петербурга.

– Вот это да! – обрушил он на Сергея неподдельную радость. – Сергей!

– Георгий, – улыбался ему Сергей, – Георгий. Князь Парцвания. Рад вас видеть, мастер, живым и здоровым.

– А что нам делается? – в тон ему ответил Халтурин. – Столярничаю помаленьку.

– Где же?

– На верфи. Отделываем яхту великого князя.

– О, вы делаете успехи, Степан.

– Андрей, – поправил Халтурин, – вы запамятовали.

– Да, да, – весело ответил Сергей, – у вас шумные соседи?

Он кивнул на стены.

– Нет, им до меня нет никакого дела. Я чудак и книжник. Но ко мне относятся неплохо. У меня можно занять до получки. Я не отказываю, потому что один и водку не пью.

– Что же вы в таком случае делаете? – рассмеялся Сергей.

– Приобщаю к своей вере других.

– Успешно?

– Да как сказать… – По выражению его лица было видно, что эти дела идут совсем неплохо. – Приходится часто менять работу. Только-только начнешь – и на тебе, увольняйся.

– Труднее, чем в прошлые времена?

– Отчасти. Но и народ стал другой. У меня теперь библиотека – двести книг. Все на руках. Сейчас должны прийти с верфи. Сами увидите.

– Значит, вы за то, чтобы работать по-старому?

– По-старому не выходит. Преследуют круче. Меня вовремя предупреждают. Пока держусь. Больше двух-трех месяцев нигде не усидишь. Шпиков стало больше.

– Мы сами виноваты, – сказал Сергей.

– Да ведь они – как поганые грибы. Один раздавишь – новый выскочит.

– Значит, мы против них бессильны?

– Поганки надо не поодиночке сбивать, а раздавить грибницу.

Халтурин сказал это убежденно, и Сергей удивился и обрадовался тому, как точно он выразил близкую ему мысль.

За два месяца, проведенных в России, Сергей успел почувствовать, как плотно сжаты революционеры во враждебных тисках. Жандармы, полицейские, явные и тайные соглядатаи, доносчики, шпионы – вся эта камарилья, как туча комаров, жалила безжалостно и больно.

Сергей взял книгу, которую читал Степан. Это была «Гражданская война во Франции» Маркса на немецком языке.

«Вот как, – подумал Сергей. – Помнится, когда-то на одной сходке Халтурин жаловался, что, не зная языка, не может сам прочесть те книги, о которых говорят студенты. А теперь не исключено, этот столяр в простенькой косоворотке заткнет за пояс своих недавних учителей».

В дверь постучали, Халтурин крикнул «входи», и в комнату вошел высокий парень. Увидев незнакомого человека, он замялся, но Халтурин поспешил сказать:

– Знакомься, Василий, это мой старый товарищ, Георгий. Ты не гляди, что он одет, как барин. Он по книжному да по журнальному делу, так ему надо гладко наряжаться. Верно я говорю?

– Все верно, – отвечал Сергей, садясь на табурет в сторонке.

Он видел, что Василий, несмотря на слова Халтурина, стесняется.

– Василий самый наш злой книгочей.

– Какой же я злой? – Рабочий достал из-за пазухи несколько тоненьких книг. – Вот, возвращаем.

– Ты, понятно, не злой, ты у нас добряк, воробья задаром не обидишь. Только не хотел бы я быть на месте нашего заказчика.

– Это почему же?

– Очень ты выразительно на него давеча глядел. – Халтурин объяснил Сергею: – Заявился к нам сегодня сам князь.

– Одного я не пойму, – сказал Василий, – не смыслит ничего, а ходит, указывает.

– Так он же князь.

– Князь, – фыркнул Василий, – инженер юлит перед ним и мастер. Да ну их! Книги я принес. Спасибо. Просьба к тебе, приходи завтра на квартиру, соберемся, как обещали.

Несколько лет Сергей не общался с петербургскими рабочими, и ему было очень важно наблюдать эту короткую встречу. Один был испытанный пропагандист и конспиратор. Другой, судя по всему, только становился на этот путь. Он будет делать это основательно и даже с некоторой оглядкой. В нем явно живет тяга к знаниям, прочная ненависть к хозяевам и в то же время ощущается какая-то крестьянская обстоятельность и осторожность.

Когда Василий ушел и Халтурин спросил Сергея, что он о нем думает, Сергей сказал о своем впечатлении.

– А ведь правильно! С ним еще повозиться надо, стоит. Да вот и на верфи этой я долго не задержусь.

– Вы не рискуйте напрасно, Андрей, – сказал Сергей.

– Напрасно я не рискую, не имею права. Но так обидно бросать начатое! А хотел бы я поглядеть, – вдруг оживился он, – как его высочество на торжественный спуск приедет. Между прочим, охраняют его как цацу заморскую.

– Негодяев всегда хорошо охраняют.

– А шеф жандармов?

– Что шеф?

– Один по Невскому разгуливает.

– Вот как? Так уверен в своей силе?

– В безнаказанности.

* * *

Никто не мог похвастаться такими успехами в пропаганде, как Халтурин. Да никто и не пытался соревноваться с ним. Дело тут было даже не в личных свойствах Степана, а в том, что он был для рабочих свой человек.

Клеменц наверняка говорит лучше, но Клеменца надо привести на завод и увести. Степан приходит сам. Он знает два ремесла – он слесарь и столяр. А что могут другие? Пилить дрова? В городе это не годится.

Клеменц надеялся, что Сергей познакомится с делами Халтурина и вновь поверит в успех пропаганды. Но Сергей сделал другой вывод.

Он увидел, что даже Халтурину тяжело ее вести. Степан должен прятаться, опасаться шпионов, бросать в одном месте и начинать в другом, потому что на другом заводе его еще не знают. И каждый раз ему приходится по кирпичику возводить здание заново.

«Многое ли он успел? Сколько вообще рабочих в наших рядах? Единицы. А вся масса народа, как стена, остается непроницаемой и непреодолимой. Мы бьемся об нее который год, и немудрено, что наконец стали изнемогать. Надо искать что-то новое.

Почему мы спокойно смотрим, как нам мешают? Если мы не можем вести пропаганду своих идей хотя бы так, как это делают социалисты во многих странах Европы, мы должны сопротивляться».

* * *

Несколько человек из «Земли и воли» собрались по просьбе Сергея у него на квартире (название газеты перешло к революционной организации).

– Ты хочешь, чтобы жертв стало еще больше? – спросил Клеменц.

– Дело разве во мне? – Сергей чувствовал, что Клеменц, как всегда, будет мягко, но неуступчиво отстаивать свое. – Но до каких пор прятаться, как мыши?

– Говори, что задумал. Неспроста же позвал.

– Я предлагаю вынести приговор шефу жандармов.

– Вот оно что, – Клеменц нахмурился.

– Это на всю Россию, – сказал Александр Михайлов, степенностью и окладистой бородой напоминавший Илью Муромца. – Шеф жандармов не сыщик.

– Ты против? – прямо сказал Сергей.

– Нет, я не против. Но это не простое дело, Сергей. Надо, чтобы все знали, за что казнят таких, как Мезенцев.

– Мезенцев не тот кандидат, – Клеменц нервно трогал свой калмыцкий ус. – Чтобы вынести приговор, надо обвинить бесспорно.

– А вы еще сомневаетесь? – не выдержал самый молодой из всех, Александр Баранников; он подражал в манерах и разговоре Михайлову, но был слишком горяч. – Это же негодяй, каких мало!