Текст книги "Острее клинка (Повесть)"

Автор книги: В. Алексеев

Соавторы: Игорь Смольников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Мама приняла ее решение молча и покорно. Она давно стала замечать, что младшая дочь уходит от нее. Но с Машей, старшей сестрой, у Сони произошло бурное объяснение.

Сестры всегда ладили друг с другом, даже дружили. Они многое любили одинаково. Вместе ездили на концерты, в оперу, не пропускали ни одной выставки в Академии художеств. Но для Сони все это постепенно отодвигалось на второй план; последний год перед уходом свои светские обязанности она выполняла автоматически; выполняла, потому что не хотела до поры до времени беспокоить мать.

Маша вначале просто не поверила, что сестра уходит к каким-то чужим людям.

– Ты пойми, – убеждала ее Соня, – они мне не чужие. Они для меня значат очень много.

– Но не больше, чем твои родные?

Сестра смотрела на Соню испуганно и удивленно.

Соня не стала кривить душой:

– Больше, Маша.

– Больше, чем я?

– Да.

Соня знала, что сделала ей больно, но ответить иначе ей не позволила совесть.

Впоследствии она жалела об этом ответе. Можно было промолчать. Тем более, что всего происходящего с ней сестре все равно было не объяснить.

* * *

Как-то возвращаясь с урока от одного балбеса, которого папаша готовил в военное училище, Сергей встретил Соню.

Она как будто через силу произнесла несколько приветливых слов и сразу словно отстранилась, отодвинулась от него.

– Что с вами, Соня? – спросил он.

– У вас есть мать? – неожиданно резко повернулась к нему она. – Вы ее любите? Впрочем, что я спрашиваю. Конечно, любите. Я не о том… Как ей живется? Вы ее давно видели?

В ее быстрых вопросах он почувствовал тревогу.

Сергей ответил, что мать видел давно, но думает о ней часто и с тоской…

Соня кивнула. Сергей увидел, что глаза ее заблестели.

– Пойдемте со мной, – решительно, с какой-то неестественной для нее поспешностью заговорила она, словно боясь передумать. – Мне очень надо. И ни о чем не спрашивайте.

В подъезде богатого особняка возле Таврического сада Соня позвонила.

Старик швейцар принимал у Сони пальто и, вздыхая, бормотал:

– Ах, барышня, разве можно по такой погоде в такой ротондочке? Совсем вы худенькая стали, в чем душа держится… Ее превосходительство вас наверху дожидается, в гостиной. Прошу вас.

Он остался с шинелью Сергея на руках и смотрел, сгорбись, как Сергей и Соня медленно поднимаются по мраморным ступеням.

В огромной комнате, освещенной одной настольной лампой, в уголочке дивана, кутаясь в плед, сидела маленькая, нестарая еще женщина и смотрела на вошедших испуганными глазами.

– Мамочка! – прошептала Соня и прижалась к ее коленям.

«Зачем она позвала меня? – подумал Сергей. – Я же явно неуместен при их встрече…»

– Подойдите сюда, – тихо позвала его женщина, – господин… молодой человек… я не знаю, как принято у вас. Простите.

– Сергей Михайлович.

– Да, да, Сергей Михайлович, прошу вас, садитесь сюда, к свету.

Он послушно сел на диван рядом с ней. Она долго рассматривала его.

Соня примостилась на ковре возле ног матери и заглядывала в ее лицо снизу вверх с грустной улыбкой.

– Вы извините, Сергей, что я вас так бессовестно завлекла. Но мама очень хотела познакомиться с кем-нибудь из наших. Вы уж поскучайте с нами немного. Я сюда ненадолго.

При последних словах лицо матери болезненно дрогнуло.

– Ну, что вы, – Сергей неловко успокаивал обеих, – я очень рад знакомству. Мы только что говорили с Соней о моей матери.

– Вы любите свою мать? – спросила женщина, и Сергей невольно посмотрел на Соню.

– Да, конечно, – ответил он.

– Говорят, нигилисты не признают никаких чувств.

– Кто же это говорит?

– В нашем доме, – неопределенно повела рукой женщина, – наши знакомые.

– Ах, мамочка, – с досадой вырвалось у Сони, – ты бы поменьше слушала всякие россказни.

– Тебе легко говорить, – возразила мать, – а я целые дни одна.

– Разве я похож на человека, для которого нет ничего святого? – с улыбкой спросил Сергей.

– Я не вас имела в виду, – смутилась женщина, – вы производите хорошее впечатление.

– Вот спасибо, мамочка! – захлопала в ладоши Соня. – Ты даже не представляешь, какой комплимент сделала Сергею Михайловичу. А то он, бедненький, думал, что похож на серого волка.

– Ну что ты, Соня, – пыталась угомонить ее мать, – ты бог знает что говоришь. Что про меня подумает гость?

– А так и подумает, – продолжала веселиться дочь, – что и ты воображаешь нигилистов сиволапыми лохмачами.

– Какие же мы нигилисты? – вмешался Сергей. – Это Тургенев пустил словечко, оно и пристало. Нигилист – от ничто. А у нас – реальная программа.

Сергей чувствовал напряженное внимание во взгляде женщины.

Наверное, общий смысл его рассуждений мало ее затрагивал, она ждала ответа на свои мучительные вопросы о дочери.

– За Соню вы можете не волноваться, – сказал он, – ей ничто не грозит.

Сказав это, Сергей тут же упрекнул себя: не надо неправды. Ничто не грозит пока. А что произойдет через месяц, неизвестно. Мать ее человек чуткий. С ней хитрить не надо. Она и так очень несчастна.

– Не успокаивайте меня, Сергей Михайлович, – слабо улыбнулась она. – Когда Сонюшка жила дома, ей постоянно грозил отец, теперь, я знаю, угрожает кто-нибудь другой. Ничего не поделаешь, такая, значит, судьба.

– Не будем преувеличивать опасности, – тряхнула белокурой головкой Соня.

– Ну, какой из тебя воин? Тебе бы вышивать, читать книжки, замуж готовиться.

– Мама!

– Что – мама? Я правду говорю. Вон, к Марише хороший человек сватается.

– Пусть сватается, – совсем по-девчоночьи ответила Соня, но сразу изменила тон. – Любит ее?

– Любит.

– А она?

– Что она? Стерпится – слюбится.

– Всегда ты так, мама! – повысила голос Соня, и Сергей почувствовал, как должен был ударить по нервам матери ее изменившийся тон. – Не слюбится! Ты всю жизнь терпела. Зачем же и Маше такое?

– Не знаю, Сонюшка, не знаю, – сдерживала слезы мать, – так хочется, чтобы у вас все было хорошо… Если бы отец был другим, и ты никуда б не ушла.

– Нет, мама, – опять ласково, словно уговаривая ребенка, возразила Соня. – Я ведь тебе уже объясняла. Отец только усугубил. Но неужели ты думаешь, я бы могла спокойно жить во всей этой роскоши, когда кругом…

– Я вот могу, – поникла мать.

– Я тебя и не виню ни в чем. У тебя жизнь сложилась по-другому.

– Да, по-другому, – как эхо откликнулась мать, – но я так люблю тебя, доченька, и так боюсь тебя потерять.

Скрипнула дверь.

– Вы просили напомнить, – сказал швейцар, – его превосходительство скоро вернутся.

– Да, да, спасибо, Матвей, ступай.

– Ну вот, пора уходить, – Соня поднялась, расправила складки платья.

– Я вас и чаем не угостила, – сокрушалась мать, – расстроилась я нынче. Ты не сердись на меня, Сонюшка.

– В другой раз попьем. Сергей Михайлович, я знаю, чай любит. Не хворай. Будь молодцом. Машу поцелуй.

– Дай я тебя поцелую.

Она притянула к себе пушистую голову Сони.

– До свидания, Сергей Михайлович. – Она пожала руку Сергея слабой ладонью. – Я очень рада, что познакомилась с вами.

Сергей молча поклонился.

На улице, когда Сергей и Соня отошли от подъезда, к дому мягко подкатил крытый экипаж.

– Не оглядывайтесь, – приказала Соня, взяла Сергея под руку и быстро свернула с ним в ближайший переулок.

* * *

«Сколько несчастных, изломанных судеб! – думал Сергей. – Что можно сделать для этой женщины? Никакое счастливое замужество старшей дочери не избавит мать Сони от постоянной муки. Но разве мы в этом повинны? Наступит ли когда-нибудь на земле время, когда будут безошибочно карать подлинные причины людских страданий?»

Сергей все чаще обращался в мыслях к своей матери. Он упрекал себя в том, что мало писал ей, что за последние два года ни разу не заехал домой.

Его матери тоже не сладко. Правда, с отцом они живут хорошо… Сергей тут же усмехнулся: «Хорошо…» Разве забыть ее лицо во время расставаний! Каждый раз, каждый год, встречаясь с ней после долгого перерыва, он замечает в ее лице маленькую, печальную перемену. А сейчас вот отчетливо вспомнил, какой молодой и красивой она была тринадцать лет назад, когда он впервые уезжал из дома на учебу.

У отца в кабинете висит ее акварельный портрет. Художнику удалось передать очень типичное для нее выражение затаенной грусти, доброты и усмешки. Глаза на этом портрете всегда смотрели прямо в душу Сергея. Он и любил его и, можно теперь признаться, побаивался в отрочестве из-за этого пристального взгляда.

Проходили годы, лицо матери старело а портрет не менялся.

Вспомнилось, как несколько лет назад мать подарила ему новую скрипку.

Отец не одобрял этого, странного для военного человека увлечения. А мать сама в летние месяцы занималась с ним.

Для Сергея в этой скрипке целый мир. Звуки помогали ему воскрешать в памяти самое близкое и дорогое. Если он утром хотя бы на пять минут не прильнет к своей скрипке, день проходит вяло, без вдохновения. Это трудно объяснить. Но ясные и чистые звуки скрипки всегда приводят его душу в необходимую для четкой работы настроенность.

Вечерами иногда заглядывает к нему Феликс Волховский. Сергей играет украинские песни.

Волховский слушает молча с печальным и строгим лицом.

О чем он в этот момент думает? О народе, который создал прекрасные мелодии? Об украинских степях, по которым он, как и Сергей, тоскует здесь в Петербурге? О своих родителях – небогатых дворянах, живущих в степном именьице неподалеку от Полтавы? Трудно сказать. У каждого из нас, помимо общих дел, свои заботы и воспоминания. У Феликса, у Сони, у Леонида, у Димитрия, у Петра…

* * *

Петр Кропоткин недавно появился среди чайковцев. Он был аристократ, из колена Рюриковичей, из легендарной старины, и в силу этого обстоятельства (как шутил Волховский) имел больше прав на русский престол, нежели сидевшие на нем господа Романовы. Но Петр Кропоткин страшно сердился, когда друзья даже в шутку величали его князем.

В кружок он подал обширную «записку», где писал, что царское правительство надо безжалостно уничтожить и что вообще всякое правительство вредно, а в будущем само общество– свободные общины крестьян и рабочих – станет заправлять всеми своими делами.

– Ну, хорошо, – говорил Сергей, – я думаю, ты прав. Когда дело касается одного человека или нескольких людей, вмешательство правительства бессмысленно. Но если на страну нападет враг? Что мы тут поделаем с общинами без армии? А ведь армия – элемент государства.

– Очень просто! – Кропоткин довольно поблескивал темными глазами. – Вооружается народ. Понимаешь, весь народ, как один. Я видел во Франции. Если бы не вооруженный народ – немцы раздавили бы Францию за неделю.

– Но там была армия?

– Нет, народ. Весь народ, я же тебе объясняю.

– Но он был как-то объединен, кто-то направлял его?

– Свободно выбранные люди.

– Значит, руководители были?

– Были. Но когда опасность отбита, армия должна распускаться.

– Но во Франции этого же не случилось.

– Там обстоятельства оказались сильнее. Немцы и своя буржуазия объединились против Парижа.

– Против Парижской коммуны?

– Да, против Парижа рабочих.

– А Парижская коммуна – это, по-твоему, тоже федерализм?

– Нет, в Париже было правительство. Но недостаточно крепкое.

– Ты сам себе противоречишь.

– В чем?

– Ты признаешь, что в Париже требовалось даже не простое правительство, а крепкое? И тогда бы рабочие устояли против своих врагов?

– Я же тебе объясняю, – горячился Кропоткин, и на его высоком лбу от переносья вырастали сердитые морщины, – в Париже случай был особый. Да и то, я уверен, со временем надобность бы в правительстве рабочих отпала.

– Тебе не кажется, – прищуривался Сергей, – что в истории каждый случай особый?

* * *

Кропоткин читал лекции рабочим, привлекая все больше и больше людей, но почему-то нимало не беспокоился о том, что его кружок существует в опасных условиях.

Эта близорукость в конце концов и сыграла с ним злую шутку.

Сергей знал каждого рабочего в своих кружках. Кропоткин имел смутное представление о том, кто слушает его лекции. А слава о ярком агитаторе росла с каждой неделей. Рабочие его любили: говорил он все-таки чертовски хорошо.

Однажды к Сергею пришел Халтурин и сказал:

– Предупредите Петра Алексеевича. Сегодня пусть не приходит.

– Что-нибудь случилось? – спросил Сергей.

– Кто-то наболтал жандармам.

– Значит, наступает и наша очередь? – Сергей посмотрел в холодноватые глаза Степана. – А у вас как?

– Пока тихо! Но я на своих фабричных могу положиться.

Сергей почувствовал в его словах упрек кропоткинской беспечности.

– Вы не беспокойтесь, – сказал он, – я сегодня же с ним повидаюсь.

Халтурин не стал посвящать Сергея в то, откуда у него эти сведения. В его отношениях с рабочими было нечто такое, что он ревниво оберегал от своих друзей-студентов. Сергей и не допытывался. Он верил Степану. Тот не стал бы с бухты-барахты поднимать тревогу.

Кропоткин на очередную встречу не пришел. А Волховский, совершивший прогулку в районе известной квартиры, наткнулся на фигуру серой наружности, которая, как и он, не спеша фланировала по улице.

Но жандармы были настойчивы. Через некоторое время в Гостином дворе с Кропоткиным поздоровался один из его слушателей, увязался за ним и на улице подозвал городового.

* * *

Провал Кропоткина больно отозвался на всех чайковцах.

– Надо оставлять город, – стала убеждать Соня, – мы сделали здесь все, что могли.

– Нет, – возражал Сергей, – далеко не все. Спросите Степана, много ли рабочих к нам ходит?

– Это не меняет дела, – новая мысль уже владела Соней, она упорно навязывала ее друзьям. – Десять кружков, двадцать, тридцать… Это капля по сравнению с остальной Россией. Надо идти в деревню. Здесь мы со всех сторон окружены врагами. Нас перехватают, как щенят. Усилий мы тратим уйму, а результат мизерный.

– В деревне, по-вашему, у нас не будет врагов? – не сдавал позиций Сергей.

– В деревне все можно сделать иначе. Здесь мы прячемся, там будем жить открыто.

– Вы плохо знаете деревенские нравы.

– Знаю, – нимало не смутилась Соня. – Если вы пожалуете туда дачником, вы чужак. А если я, например, приеду акушеркой, поверьте, и отношение ко мне будет иное.

– Любопытно, – ему понравилась ее мысль, – а что вы подберете мне?

– Вам бы подошла роль бродячего бондаря.

– Почему бондаря? – удивился Сергей.

– А вы такой крепкий, головастый, – смеялась Соня, – я очень хорошо представляю, как вы сидите в сарае и гнете доски для сорокаведерных бочек.

– Вы знаете, как делают бочки? – хохотал он вместе с ней. – Но вы ошибаетесь. Я лучше определюсь волостным писарем.

– Писарем – это неплохо. Но нужна рекомендация, а главное – писарь из вас не получится. Вы долго не усидите на одном месте.

– Это верно. Не усижу, – перестал смеяться Сергей. – Значит, вы предлагаете на время оставить Петербург?

– На время? – переспросила Соня. – Посмотрим. Вы же сами видите, какие обстоятельства. А пойти в деревню нам рано или поздно все равно бы пришлось.

* * *

До Твери ехали вчетвером – Кравчинский, Волховский, Клеменц и Рогачев. Дальше всех следовал Волховский – через Москву и Киев в Одессу, там у чайковцев была группа единомышленников.

В вагоне третьего класса было жарко и смрадно. Фонарь дрожал под потолком, высвечивая, как на картинах Рембрандта, медно-красные руки, багровые носы и лбы. Все остальное пряталось в зыбком полумраке. Перед остановками хлопала дверь, и кондуктор выкрикивал название станции. В вагоне начиналось ворочанье, переругиванье; волочили тяжелые предметы по полу.

Это был какой-то полуреальный, словно приснившийся мир. Он должен был развеяться с утренним криком петуха, с первыми лучами солнца, как пропадают с приходом дня дьявольские наваждения, которые терзают всю ночь человеческую душу.

Но, в отличие от неосязаемых снов, в мутном вагоне жила земная, человеческая речь. Она ломала сон. То смешила, то пугала, то радовала Сергея.

Соседи в большинстве своем садились в вагон ненадолго и выходили через несколько остановок. Но за это время почти каждый успевал оставить по себе нестойкую память, которая смывалась рассказом следующего – о своей заботе, о своей мороке. А если не рассказом, то короткой репликой, и она подчас вмещала в себя столько людского горя, что у Сергея сжималось сердце.

«Вот она, Россия, – размышлял он, – третий класс, трудящееся население. Даже ночью ему нет покоя. Люди ищут хорошей работы, доброго к себе отношения, сытой жизни.

И все едут куда-то, и всех лихорадочно трясет, как этот проклятый тесный вагон».

Сергей слушал, Рогачев и Волховский дремали, Клеменц, словно на дежурстве, каждого нового пассажира встречал то шуткой, то приветливым словом, вызывая на разговор и сам не скупясь на бойкий рассказ. Клеменц был неутомим. Говорил он так, что его легко можно было принять за речистого подгородного мужичка, балагура и сказочника.

«Вот кто бы мог увлекать за собой людей!» – думал Сергей, наблюдая, с какой естественностью владеет народной речью этот европейски образованный человек. У него был ключ к простым сердцам. Случайные попутчики доверчиво делились с ним сокровенным.

В слабом свете керосиновой лампы блестел его мудрый лоб, монгольский нос.

Лицо у Клеменца было необычным и привлекательным. Нижняя часть – от киргиза: широкие скулы, красивый рот в кольце свисающих усов и бородки. Широкий лоб и карие глаза были полны ума и принадлежали европейцу. Он скашивал хитрые глаза на Сергея, словно подзадоривал: вот, мол, как надо, учись; что ты все молчишь, как бука?

В Твери Сергей спросил:

– Ты не пробовал писать?

– Что писать? – поднял брови Клеменц.

– Для народа. У тебя должно получиться. Я заслушался тебя в вагоне.

– Фу ты.

– Да, ты не фыркай. Я ведь не комплименты говорю. Вся наша агитационная литература скучна, сам знаешь. Плохо ее принимают. Надо самому пересказывать. Вот если, как ты говоришь, написать, – чудно будет. А? Возьмись за это дело.

– Пробовал я, – насупился Клеменц, – ничего не получается.

– А ты еще раз попробуй.

– Бесполезно. На бумаге у меня ничего не выходит. Спотыкаются слова, черт их побери! Не мое это дело.

– А чье же?

– Откуда я знаю, чье? Может быть, твое. Ты-то сам не пробовал?

– Нет.

– Вот и рискни.

– Да, книжки нам позарез нужны, – сказал Волховский.

* * *

Клеменц задержался в Твери с Ольгой Натансон, той высокой девушкой, которая в первую встречу Сергея с чайковцами распоряжалась у стола и которая выехала на неделю раньше подготовить (говоря конспиративно) почву.

Ольга была умница, везучая, ей доверяли самые разные люди. Хотя она сама для этого, казалось, ничего особенно не делала. Просто заговаривала с человеком своим мягким голосом, просто смотрела кроткими, понимающими глазами. От всей ее высокой фигуры веяло спокойствием и добротой. Она никогда не спешила, двигалась плавно, даже с ленцой, не вызывая подозрения у полицейских. Они принимали Ольгу за дочь провинциальных дворян.

Она-то и узнала от одного мужика из артели тверских плотников, что их деревня который уж год тягается с соседним помещиком из-за сенокосных угодий, да грамотного человека нет, кто бы мог честно помочь. Ольга пообещала познакомить их с таким человеком.

В деревню эту должен был отправиться Клеменц.

А для Димитрия и Сергея Ольга приготовила другое…

Когда проводили на московский поезд Волховского, Ольга повела их в трактир.

– Александр Ярцев, – представился им здоровячок, с румяными щеками и совсем не идущими к ним безжалостными залысинами. Говорил он торопливо, словно боясь, что его остановят: – Я уже все-все знаю и сочувствую. Оля ввела меня в курс. Я давно ждал встречи. Между прочим, вышел в отставку подпоручиком. Мы с вами люди военные и мешкать не будем. Я предлагаю ехать ко мне, там на месте решим.

– А что, собственно, решим? – Видно было, что даже Димитрий слегка опешил от этого натиска и так же, как Сергей, мало что понял.

А Ольга стояла и, довольная, посмеивалась.

– Александр Викторович купил имение, – объяснила она, – и хотел бы продать его крестьянам.

– Да-да, – заторопился Ярцев, – вы можете сами посмотреть.

Затем выяснились прочие обстоятельства.

Отставной подпоручик артиллерии купил имение, заплатив часть деньгами, а на пять тысяч рублей выдав вексель. На своей земле он собирался начать новую жизнь «трудами рук своих», как он выразился, – пахать, косить, как простой мужик, и прочее. Судя по всему, он весьма смутно представлял себе, как образуется эта его новая жизнь, но горел энтузиазмом и уговаривал Рогачева и Кравчинского присоединиться.

– Кабала, – хмыкнул Рогачев.

– Почему же? – Ярцев удивился.

– Вы ведь должник. А деньги надо отдавать, рано или поздно. Значит, из имения вы будете выколачивать деньги и, заметьте, наемным трудом.

– Но мы же сами тоже станем работать.

– Это ничего не меняет.

– Что же вы предлагаете? – расстроился Ярцев.

– Разделите всю землю между крестьянами.

– А как же долг?

– Очень просто. Если вы не можете подарить им эту землю, продайте на выгодных условиях. Они вам и за это спасибо скажут. А себе оставьте ровно столько, сколько в состоянии обрабатывать сами.

– Но я полагал, что и вы захотите… Мы могли бы взять из этой земли три или четыре тягла… Вместе вообще веселее.

– Нет, – сказал Сергей, – мы попробуем для начала простыми работниками. Нам надо попривыкнуть еще к крестьянской жизни. Да и подучиться кое-чему.

– Например?

– Косить, пилить-колоть дрова…

– Это мы устроим.

Ярцев представлял собой довольно частую в России смесь энергии, порывов и почти полного отсутствия необходимых знаний для деятельности.

«Каким образом коснулись его благородные идеи века, в конце концов неважно, – думал Сергей. – Главное, он хочет работать. Со временем, кто знает, может быть, из этого чудака выйдет дельный работник».

* * *

Возле неказистой избенки Ярцев сказал:

– Если он дома – через три дня вы будете мастерами.

Хозяин, на счастье, был дома.

Он оказался высоченным, светлоглазым мужиком лет тридцати.

Выходя из своей избенки, он нагнулся, чтобы не стукнуться о притолоку лбом.

Звали мужика Петром.

На солнце Петр долго жмурился, зевал, сказал, ни к кому не обращаясь, «погоди» и побрел к колодцу.

Он долго пил прямо из ведра, проливая воду на бороду и расстегнутую на груди рубаху, а Ярцев тихо говорил:

– Золотой человек. Работник, каких мало. И плотник, и каменщик, и вообще…

– Научиться, значит, мужицкому ремеслу? Добро, – сказал Петр и повел Сергея с Димитрием к сараю.

Объясняя и показывая, он окончательно стряхнул хмельную сонь.

– Ну-ка, теперь вы, значит, попробуйте, – сказал Петр и отдал топор Димитрию.

Тот поплевал на руки, истово замахал топором.

Петр поглядел, как он колет, остановил:

– Добро. Сила в тебе есть. Сноровка прибудет. Топор надо по руке. Топорище у меня найдется, сам заготовлял, это дело особое, а вот за лопастью надо в лавку идти. Тебе топор да тебе топор – два топора. Да два колуна – у колуна обух потолще. Две пилы еще справить надо. Тоже в лавке, у купца. Смекнули?

– Смекнули.

– А когда так… – Петр замялся, замолчал, а потом с какой-то отчаянностью рубанул своим кулачищем воздух. – А я бы в лавку-то сбегал, заодно уж, начало отметить… опохмелиться… Голова трещит, ей-богу.

Сергей с Димитрием, не сговариваясь, полезли в карманы за деньгами.

Петр обернулся проворно, словно лавка была не на другом конце деревни, а тут же за плетнем. Не удивился, когда его ученики отказались выпить с ним, нимало не смущаясь, налил водку в граненый стакан, залпом выпил и долго стоял, уставившись в одну точку.

– Отчего тебя так к вину тянет? – не удержался все же Сергей.

– Отчего? – задумался Петр. – Кто же его знает? Может, с копейки.

– С какой копейки?

– Да все с нашей, с мужицкой.

– Все равно не понимаю, – сердито сказал Димитрий.

– Где же понять? – Петр с ухмылкой вертел стакан в корявых пальцах. – Заработаешь горбом эту копейку, а ее тут же и отберут.

– Кто?

– Становой, поп, кулак. Их много, кто мужицкую копейку любит.

– Поэтому – лучше в кабак?

– Ты походи, мил-человек, в мужицкой шкуре, тогда поймешь, что лучше.

– Вот мы и хотим это сделать.

– Чудно, – с любопытством, но без насмешки разглядывал их Петр, – мужики, которые побогаче, в баре лезут. А баре, значит, – в мужики? Плохо, что ли, вам было? Не пойму.

Петр, склонив голову, остро смотрел из-под густых бровей.

– Это как понимать плохое житье, – заговорил Димитрий. – Не всякий согласен по-скотски жить. Мы вот с Сергеем не согласны. Поэтому и решили идти к вам, к мужикам, и научить вас жить лучше.

– Как же это вы научите? Меня, к примеру?

– К примеру, так: не отдавай свою копейку ни попу, ни кулаку.

– Эк! – крякнул изумленно Петр. – Так вот просто и не отдавать?

– Так вот просто и не отдавать.

– Да ведь я кто? – вдруг с озлоблением выкрикнул Петр. – Мужик! Мужик я! А у попа, да кулака, да станового – сила! Поротым, думаешь, охота быть? А как растянут тебя в волости да выпорют… Эх, тьфу, – Петр не находил себе места, – жене, ребятишкам в глаза совестно глядеть. Тебя небось не пороли? Да порка еще не самое страшное. А как в Сибирь по этапу?

– Одного тебя и растянут и выпорют, – невозмутимо сказал Димитрий, – один ты против них – ноль. А всей деревней – вы уже сила.

– Сила, – сплюнул Петр, – и эту силу поломают. У нас андрюшинцы бунтовали, как манифес выходил: им вместо земли болото нарезали. Так солдат пригнали, цельную роту. Ать-два… Сила.

– Значит, надо всем деревням объединиться.

– Не бывает такого.

– Как не бывает? – сказал Сергей. – Бывало: и при Разине, и при Пугачеве.

– Вон ты куда, – протянул Петр, – смелый ты человек. Да все равно начальство верх брало.

– А почему брало?

– Известно, почему… – неопределенно развел руками Петр.

* * *

Сергей смотрел на звезды сквозь прореху в соломенной крыше. Сто лет, кажется, не лежал на сеновале. Но стоило забраться сюда по колченогой лестнице, сладко вытянуть ноги и раскинуть на мягком сене тяжелые, уставшие руки, как залопотало еле слышно детство, такое далекое, такое смешное…

Из головы не выходил разговор с Петром. Проклятая копейка, из-за которой мучился хороший человек, не давала покоя. В словах загнанного нуждой мужика она вырастала до размеров необоримого чудища. Копейка сулила мужику безбедную долю, но – приносила неудачу и разорение. Она переставала быть простой, осязаемой медной деньгой, а превращалась в символ.

Если рассказать об этой копейке по-сказочному просто, то такой рассказ все поймут, самые темные мужики поймут. А ведь вокруг этой копеечки многое можно намотать. Опять же – как в сказке.

В самом деле, почему бы и не попробовать написать сказку об этой самой мужицкой, заскорузлой копейке, которую крестьянин своим горбом добывает и которую отнимают у него все, кому не лень. Сюжет можно раскрутить самый веселый, и смыслу в нем будет не на копейку, а на целый рубль.

«Но сумею ли я?» – сомневался Сергей. Никогда до этого ничего подобного он не писал. Правда, вкус к слову в нем жил всегда. Он любил находить самые точные и выразительные слова еще в школе и в училище…

Однажды он составил отчет о стрельбах в таких выражениях, что вывел из себя ротного командира. «Что вы подали, юнкер? – клокотал тот. – Это не рапорт, а черт знает что – ноктюрн какой-то… „Ориентиром служил перст колокольни… Пушки злобно огрызались…“ Что это такое, я вас спрашиваю? Пушки не огрызаются, смею вам заметить. Пушки стреляют! Это вам не собаки. Вы поняли, юнкер?» – «Так точно, господин капитан!» – без всяких ноктюрнов, по уставу, но довольный ответил тогда Сергей.

Да, слова ему иногда подчинялись. А научиться распоряжаться ими по-своему усмотрению не так-то просто. Это он тоже по себе знает. Потруднее, пожалуй, чем стрелять из пушки…

Сергей лежал с раскрытыми глазами и придумывал одну за другой истории, которые могли бы приключиться с этой самой копейкой.

Она была главной героиней его сказки – крохотная, потертая, щербатая, еле видная в заскорузлых мужицких пальцах. А мужиком был, несомненно, Петр – добряк, трудяга, но горемыка и бедняк беспросветный. И был еще поп, с жадными зенками. И становой, вроде щедринских градоначальников. И много-много всяких русских людей, которых незаметная копеечка забирала в свой хоровод.

Сергей так и заснул со своей сказкой, а над ним, и над Димитрием, и над Петром, который спал в избе, и над всей деревней, над всей Россией мерцали в ту ночь звезды, словно светлые копеечки, неизвестно зачем и для кого заброшенные в темное небо.

* * *

Солнце утром просунулось в щелку между стропилами и соломой, нашарило чью-то щеку и пощекотало ее лучом.

Димитрий заворочался, открыл глаза.

Сергея рядом не было.

Проморгавшись, Димитрий полез по лестнице вниз и во дворе увидел друга.

Поджав ноги, тот сидел у чурбака, на котором они вчера учились колке дров.

Давно, с юнкерской поры, не видел Димитрий такого блаженно-сосредоточенного выражения на лице Сергея.

«Ах ты, черт-мозговик, – тепло подумал Рогачев, – все бы тебе над бумагами корпеть, ума набираться. Когда же это его с сеновала сдуло?»

Медленно ступая босыми ногами по влажной траве, он подошел к Сергею и заглянул в листки на чурбаке.

Сергей не зыркнул, как бывало, сердитыми глазами, наоборот, отодвинулся, чтобы Димитрию лучше было видно.

«Правильное, братцы, житье было на Руси, – читал Димитрий знакомый буреломный почерк, – когда не было на ней ни господ, ни попов, ни купцов толстопузых».

– Это что? – спросил Димитрий.

– Ты читай, читай, – довольный, подзадорил его Сергей.

Димитрий опять зашагал по бурелому:

«Да только не долго так было, сказывают старики, потому увидел черт, что одолевает его мужик: нет на земле ни обмана, ни воровства, ни грабительства… И стал черт думать крепкую думу: как бы ему испортить род человеческий. Семь лет думал черт, не ел, не пил, не спал… и выдумал – попа. Потом еще семь лет думал и выдумал – барина. Потом еще семь лет думал и выдумал – купца».

– Ну как? – не утерпел автор.

– Занятно. А дальше что?

– Дальше – известное дело: напустил их черт на мужика. А мужик, вместо того чтобы им башку свернуть, пока не расплодились, одел их, напоил-накормил и на шею себе посадил.

– Похоже на правду, – заметил Рогачев, – и складно получается.

– Я и думаю сказку написать, – обрадовался Сергей.

– Какую же сказку?

– О копейке.

– Вон что. Ну-ка, расскажи.

Димитрий забыл, что надо бы сбегать на речку выкупаться, стоял рядом с Сергеем, шевелил пальцами ног в траве. Дослушав, спросил:

– Ты ее долго писать будешь?

– Как получится.

– За неделю надо, – заявил Димитрий. – Как, по-твоему, Ярцеву можно доверять?

– Мы и так ему много доверили!

– Вот именно. Попробуем у него устроить типографию. Мы же давно прикидывали, где бы ее спрятать. А тут в доме хороший погреб, я смотрел. Ярцев по делам часто в Тверь ездит; мог бы спокойно возить литературу.

– Ты так думаешь? – сомневался Сергей.