Текст книги "Острее клинка (Повесть)"

Автор книги: В. Алексеев

Соавторы: Игорь Смольников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Бесспорно! Кончишь свою сказку, я подготовлю погреб. Напишем в Петербург, перевезут станок. Первая книжка – твоя сказка. Я сам буду набирать. Ну что, хорошая идея?

– Мою-то сказку не обязательно первой. И получится ли еще…

– Ишь ты, скромник. Не боги горшки обжигают. А теперь давай освобождай чурбак, размяться надо.

Димитрий поднял с земли топор, поставил на чурбак полено, поплевал на ладони:

– Мы все могем, только не могем в часах топором размахнуться!

Вскинул топор над головой и с треском раскроил березовое полено.

* * *

Через три дня учитель благословил своих учеников.

– Одежонку вам подходящую справить надо, – посоветовал Петр напоследок, – эту скиньте.

Армяки, лапти достал Ярцев, а еще через пару дней из деревни Андрюшино по проселочной дороге вышли на приволье два мужика, с пилами, завернутыми в рогожу, с топорами за спиной, заткнутыми за веревочные пояса.

Мужики были молодые, шли ходко, а как зашли в первый по дороге перелесок, лихо запели:

 
Как под лесом, лесом шелкова трава,
Ой ли, ой ли люшеньки, шелкова трава!
 

В деревню Петровку они вошли тихо, как и положено мужикам-работягам, выбрали избу с крепким плетнем да тесовой кровлей и постучали.

Как следует поторговавшись с хозяином, они стали к нему на работу, и до самого вечера во дворе раздавались взвизги пилы и хряск топора.

Вечером работники отправились на посиделки.

Ничего необычного в этом тоже не было: ребята они были молодые и, видать по всему, неженатые. Один из них здорово плясал. Никто из деревенских плясунов не мог с ним потягаться. Но все обошлось аккуратно, пришлые парни знали этикет, и ни один из них не набивался в провожатые к местным красавицам.

На второй день они работали у зажиточного мужика Василия Козлова. Отработав, на посиделки не пошли, а завернули к другому крестьянину, Макару Власову, мужику небогатому. Как они с ним сговорились, никто в деревне не знал, да это никого и не занимало.

Макар был известный всей деревне книгочей, не пропускал ни одного коробейника, и последний нужный в хозяйстве грош мог пустить на какую-нибудь картинку или книжку. За это в деревне над ним посмеивались, но за грамоту и за то, что с самим волостным писарем мог вступить в пререкания, уважали. Короче говоря, вечером у Макара в избе собралась компания: человек десять деревенских и пришлые.

Тут вот местные мужики и подивились. Никогда раньше таких разговоров они не слышали – про то, что в России вся жизнь скоро переменится, не будет в ней ни чиновников, ни помещиков, ни самого царя…

Под конец большеголовый парень вытащил из мешка тетрадочку и стал читать забавную сказку про копейку – и все в той сказке было по правде: и как мужик потом-кровью добывал себе эту копейку, и как тут же ее лишался.

И поп, и помещик, и становой были как живые. А когда парень веселым голосом читал про то, как становой спасался от мужика, свалился с лошади, лежал, помирая со страху, а собаки подбежали к нему, подняли лапки и обошлись по-своему, а становому почуялось, будто он кровью истекает, – такой хохот сотряс воздух Макаровой избы, что она, казалось, вот-вот разлетится по бревнышкам.

* * *

Так и пошла одна деревня за другой – где получше, где похуже, но всюду была работа, всюду, хотя порой и настороженно, их слушали.

До поздней осени ходили друзья по деревням, и Сергей даже задумал и начал сочинять еще одну сказку.

В конце ноября завернули в большое село Алферово.

Вечером, когда Димитрий и Сергей располагались на ночлег, в избе объявился волостной старшина, крепкий мужик в суконном кафтане, деревенский староста, тоже представительный и немолодой, и мужчина помоложе, на вид полудеревенский, полугородской, как потом выяснилось – волостной писарь.

Старшина перекрестился на иконы, густо поздоровался с хозяевами, сел на лавку и без обиняков спросил:

– Вы, стало быть, народ смущаете?

Сергей с Димитрием переглянулись, ничего не ответили, но смотрели так, что всем своим обликом выражали почтение начальству.

– Книжки читаете, – сказал староста.

– Мы по дровяной части, – с оттенком недоумения подал голос Димитрий.

– А вид у вас есть?

Показать бумаги, выданные в столичном полицейском участке отставным поручикам артиллерии, а ныне петербургским студентам, значило враз провалиться. Но и выкручиваться тоже было надо.

Впервые Сергей пожалел о том, что не запаслись фальшивыми паспортами. Такой паспорт – это уже обман, а обман им претил.

«Как все это условно, – сердился на себя Сергей, не торопясь отвечать старшине. – Нарядились же мы мужиками. Надо уж было рисковать до конца. Хотя, что бы это дало? Все равно притянули бы к ответу. Такой вот дядя за здорово живешь не отпустит. Ни дать ни взять сам Саваоф при исполнении служебных обязанностей да при двух архангелах».

Такое сравнение рассмешило Сергея, и он с подкупающей улыбкой развел руками:

– Тамбовские мы, Моршанского уезда, Витьевской волости. Я Сергей Грибов, а напарник мой – Митрий Рыбачев. Из одной деревни мы, шабры.

– Документ у тебя спрашивают, – ткнул его без церемонии писарь.

– Не выправили мы, – поклонился старшине Димитрий, – не успели. Такой грех вышел.

– За грех отвечать надо, – заметил староста.

– Это точно, – вздохнул Сергей.

– Собирайтесь, нечего растабарывать, – приказал старшина.

– Куда? – все еще прикидывался простачком Димитрий.

– На съезжую. Там разберемся.

Можно было, понятно, отпихнуть и старшину, и старосту (про писца и говорить нечего) – а за дверью темная осень и лес, но Сергей с Димитрием, не сговариваясь, подчинились приказу. Сейчас побег повредил бы им во мнении мужиков. Пошел бы слух, что пропагандисты – злоумышленники, раз при первой встрече с начальством дали деру. Надо было вести себя достойно: сегодня же всей деревне станет известно об аресте, и сам арест обернется в их пользу.

Их заперли сначала в этой же деревне, в Алферово, в поповской бане, поставив на ночь стражу из местных бородачей. А на следующий день под лапотным же конвоем (но при старшине и старосте) препроводили в соседнюю деревню, где была съезжая изба, специально выстроенная для провинившихся мужиков.

Последним этапом мог быть только стан, полицейские власти и каталажка посерьезней. Там, не сомневались арестанты, с ними поступят круче и в конце концов дознаются, кто они такие.

* * *

Димитрий потряс решетку и усмехнулся:

– Один рывок – и гуляй.

– Ты уж не трогай до поры, – попросил Сергей, – сиди тихо.

– Тут и уснуть недолго, – проворчал Димитрий, растягиваясь в углу на охапке сена. – Помнишь нашу кутузку?

Да, здешняя изба не шла ни в какое сравнение с гауптвахтой, на которую сажали юнкеров. Там были деревянные нары, а здесь мужики натаскали сена и можно было в самом деле неплохо отоспаться за ночь.

– Старик мне предсказывал, что я плохо кончу, – улыбнулся Сергей, вспоминая давний разговор с начальником училища, генералом Платовым, которого юнкера окрестили не без симпатии Стариком.

– Он к тебе благоволил, – заметил Димитрий.

– Если бы не Платов, неизвестно еще, как бы мы дотянули до конца.

– Преувеличиваешь.

Но Сергей знал, что прав он, а не Димитрий, ведь Платов нередко многое брал на себя. Как в тот раз, незадолго перед выпуском, когда вызвал Сергея к себе на квартиру…

Платов грузно сидел в кресле.

– Ну, что у вас там? – проскрипел он, устало махнув старческой ладонью.

Он смотрел на Сергея выцветшими глазами и почему-то не раздражался от того, что Сергей стоит перед ним мешком и не торопится отвечать.

– Садитесь, юнкер, – так и не дождался ответа генерал и кивнул на свободное кресло, – садитесь. Опять на вас жалоба.

– Меня не в чем обвинить, – буркнул Сергей.

– Э-э, голубчик, всегда отыщется предлог, особливо когда молодые люди собираются вместе, варят пунш и произносят горячие речи. Я ни о чем не расспрашиваю, – Сергей увидел в старческих глазах живую искру, – хочу предостеречь от ошибки. Сколько вам лет?

– Девятнадцать…

– Славный возраст… Мне было девятнадцать в двадцать пятом году.

– Когда? – переспросил Сергей.

– В тысяча восемьсот двадцать пятом, – повторил генерал. – В ту пору все фрондировали. Да, признаться, и оснований-то имелось более, нежели нынче. Аракчеев, крепостные мужики… Рылеева мы заучивали наизусть:

 
Надменный временщик, и подлый, и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей…
 

Платов декламировал с пафосом, но вдруг закашлялся; то ли кашель прервал декламацию, то ли стихи, опасный смысл которых проник в генерала заново, заставили маскироваться кашлем.

Словно отгадав мысли Сергея, Платов усмехнулся:

– Молодости простительно. Я был корнетом и не отставал от друзей ни в чем. Но некоторые занеслись слишком далеко… «И на обломках самовластья напишут наши имена!» Экгх… – Генерал опять закашлялся, кажется, стихи и впрямь застревали у него в горле. – О существовании общества я услышал на следствии. Я не чернил своих однополчан. Военный всегда должен говорить правду, юнкер. Это наша честь.

– Честь, – обозлился Сергей, – когда войска усмиряли Польшу, это тоже называлось честью?

– Вы на опасном пути, Кравчинский, – печально вздохнул генерал.

– А те, с кем вы служили сорок пять лет назад в одном полку, разве были не на опасном?

– Но они же ничего не добились, – всплеснул руками старик. – Неужели вы хотите увеличить число мучеников?

– Россия за это время тоже кое-чему научилась.

– Глядя на вас, я бы этого не сказал.

– У меня еще все впереди.

– В один момент все может остановиться, и никакого «впереди». Из вас получится неплохой офицер. Мне было бы жаль, если все пойдет прахом.

– Этого не произойдет, ваше превосходительство, – как можно мягче постарался сказать Сергей.

– Во всяком случае, будьте осторожны. Не доводите до рапортов начальству. Может случиться, что какой-нибудь рапорт минует меня – и тогда… Поверьте моему опыту. Я многое перевидал на своем веку…

Любопытно, что бы сказал Старик, увидев своих выпускников за решеткой деревенской каталажки? Уж наверняка пожалел бы, что его предсказания оправдались.

Сергей встал, подошел к окну.

В ночной темноте смутно проступали очертания высокого амбара. Деревья негромко шумели под осенним ветром. Деревня уснула. Даже собаки перестали тявкать.

– Пора, – сказал Сергей.

Решетку они вырвали со второй попытки, аккуратно положили на пол и вылезли в окошко.

* * *

До рассвета без остановки Сергей и Димитрий шли к Торжку. На день спрятались в лесу, а вечером в сумерки прокрались в Андрюшино. Надо было предупредить Ярцева и, может быть, несколько дней пересидеть у него, пока полиция будет рыскать в округе.

Возле дома стоял чей-то шарабан.

– Подождем, – сказал Димитрий, – если бы ночевать хотели, распрягли.

Но ждать, когда не знаешь сколько, невмоготу. Димитрий остался лежать в кустах, а Сергей пробрался к освещенному окну. Возле самого окна сидел незнакомый Сергею человек, а напротив стоял Ярцев.

Придвинувшись к стеклу, Сергей услышал разговор.

– Не беспокойтесь, – говорил незнакомец, – ваше чистосердечие оценят.

– Сам не знаю, как получилось, – лицо Ярцева выражало страдание.

– Ну, ничего, – успокаивал его незнакомец, – изложите письменно.

– Так вы меня не увозите с собой?

– Зачем же? – Сергей уловил в голосе незнакомца усмешку, – живите себе спокойно. Только не отлучайтесь из имения.

– Я вас понимаю, – с отчаянием сказал Ярцев, – но прошу вас, не требуйте от меня этого.

– Вы хотите усугубить свою вину? Не будьте наивны, Александр Викторович. Да вас никто и не заподозрит. Мы вас щадим – ареста в вашем доме не будет, я вам обещаю. Но, как говорится, услуга за услугу. Вы просто узнайте у этих господ, куда и какими путями они направляются дальше. В ваших отношениях с ними это вполне естественно.

– А вы думаете, они придут сюда?

– Непременно.

* * *

– Ну, что ж, вот мы и дожили до своего часа, – сказал Димитрий и обнял друга, – отныне мы с тобой вне закона. Запомни этот вечер, Сергей. У нас теперь одна дорога – нелегальная.

Кружным путем, минуя Торжок, по малым проселкам двинулись они к Вышнему Волочку, чтобы там незаметно сесть на поезд в Петербург. А в третье отделение с.е.и.в.к. (собственной его императорского величества канцелярии) было послано секретное донесение начальника тверского губернского жандармского управления. В нем, среди прочего, сообщалось:

«В дознании на настоящий день заключается уже до 60 показаний разных лиц, но дело остается еще далеко не выясненным. Правда, связь Ярцева с Кравчинским и Рогачевым уже доказана, несомненно точно так же и стремление их к распространению в народе тенденциозных книг и вредных идей… но при запутанности и потере всех следов при самом возникновении настоящего дела и при скудости сыскных средств рассчитывать на успех трудно».

Через некоторое время на донесении появилась помета, сделанная почтительным почерком управляющего III отделением Шульца: «Доложено его величеству 15 декабря».

* * *

Александр шел в малахитовый зал, где ожидал его бывший столичный губернатор.

Идти в мягких сапогах по навощенному паркету было приятно. Александр очень любил паркет в своем дворце. Вчера он раздраженно сделал замечание наследнику, который ввалился после манежа в сапожищах со шпорами прямо в парадные комнаты… Как он все-таки груб… Но, может статься, в его грубости окажется больше смысла, нежели в нынешнем либерализме, и на престоле он совершит больше, чем все его предшественники?

Правда, уступать престол Александр пока не собирался. Он сам был еще полон сил и планов.

Прежде всего, ему надо было искоренить крамолу. Она слишком глубоко зашла. Раньше гнездилась только в городах, теперь заползла в деревню… Социалисты разгуливают где хотят… Какой-то Рогачев, какой-то Кравчинский…

Александр сам открыл дверь в малахитовый зал и увидел прямо перед собой в окне Неву и крепость.

Они были на своих местах, незыблемы и строги.

Крепость всегда радовала его глаз. Из нее никто никогда не убегал. Петр строил ее против врагов внешних, она отлично служит против врагов внутренних.

Где-то там, в ее казематах, сидит недавно схваченный князь Петр Кропоткин.

Чего ему не хватало? Прельстила роль нового Курбского? Пусть теперь посидит князек, авось одумается. А не одумается, пусть пеняет на себя.

Александру вдруг захотелось взглянуть, как он мается там в тесном каменном мешке, как сидит, сгорбившись, на койке, мерзнет и смотрит с тоской на догорающую свечку.

Желание было таким сильным, что Александр остановился и перевел дух.

Если бы не сан царя, он бы не устоял, он бы через десять минут был уже там, у грозных ворот с двуглавым орлом на фронтоне. Но он пересилил себя, отвел глаза от окна и шагнул к Перовскому.

Тот стоял возле зеленой колонны почтительно и печально, зная, что огорчил государя.

– Кары ждешь? – отрывисто спросил Александр, вглядываясь в холодное лицо вельможи.

– Все приму, ваше величество, – покорно, но с достоинством склонил голову Перовский.

– А ты не торопись, – сказал Александр, – ты сам в чем свою вину видишь?

– Проглядел…

– Проглядел, – передразнил Александр, – ловите журавлей в небе… Где она сейчас?

– По донесению жандармского управления уехала в деревню, но куда, пока не установили.

– А ты знаешь, чем они там занимаются, твои дети? – повысил голос Александр.

– У меня одна дочь со смутьянами, ваше величество, – тихо сказал Перовский, – Софья.

– А я, думаешь, не осведомлен? Все знаю. И что вторую замуж выдал, тоже знаю. Ты найди свою младшую дочь, Лев Николаевич, и верни домой. Я твое усердие помню. Но сам пойми, дочь такого человека, как ты, – революционерка.

– Я надеюсь, она еще не преступила грань.

– Преступила, – нахмурился резко Александр. – Но я жалею тебя. Ступай.

Перовский молча поклонился и вышел из зала.

Александр переставил безделушки на зеленом столике, побарабанил пальцами по малахиту.

Нет, не было ему покоя. Третий раз за неделю докладывают о пропагандистах. Когда же это прекратится? Из Тверской губернии, из Москвы, из Одессы…

Александр снова повернулся к окну и подумал о том, что все в конце этого года нехорошо. Он с неудовольствием смотрел теперь и на Неву, которая тоже, словно поддавшись общему непорядку, вела себя не так, как всегда.

Вторую неделю трещат морозы, а ей хоть бы что, и не думает замерзать, течет себе, не обращая внимания на холода, лишь у самых берегов нарастила неширокую ледяную корку.

Часть вторая
СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ

репещет огонь за решеткой камина. На подоконниках, на столах, на рояле – цветы. Это мама, она знает, как их любит дочь. Цветы должны отгородить ее от страшного мира, где серый камень и серые лица фанатиков.

Мама бесшумно входит:

– Ты все собрала?

– Все. Не беспокойся, мамочка.

Соня не желает ее огорчать, но собирать-то в дорогу нечего. Мама не понимает. Ей кажется, что дочь никогда уже не вернется к прежнему, не захочет опять туда, в тюрьму. А дочь думает о том, что ей было бы легче оставаться за решеткой. Почти все чайковцы арестованы, но только она выпущена на свободу… На полусвободу: на поруки, под полицейский надзор.

В крепости можно было перестукиваться. В особняке Перовского невозможно общение даже с теми, кто остался на воле. Каждое письмо вскрывают. За каждым шагом смотрят. Скорбные глаза матери, холодный взгляд отца. Круглосуточная слежка слуг.

Голос швейцара заставляет ее вздрогнуть:

– Князь Бартоломей Ханджери. Прикажете принять?

Вопрос обращен к матери, но она с удивлением смотрит на дочь. Однако и Соня слышит это имя впервые.

– Пригласи сюда, – говорит мать.

Несколько секунд ожидания, дверь распахивается, и Соня невольно вскрикивает:

– Сергей!

Кравчинский, в одежде денди, какой-то не своей походкой приближается к ним. Мать смотрит на него испуганными глазами.

– Если не ошибаюсь, – приходит она в себя, – Сергей Михайлович…

– Увы, ошибаетесь, – как можно учтивее огорчает ее Сергей, – князь Бартоломео Ханджери. Можно и попроще – Варфоломей Петрович.

– Вы очень рискуете, Варфоломей Петрович, – говорит Перовская, – в этом доме…

– Я знаю, – успокаивает ее Сергей, – Бартоломео Ханджери не рискует. Он принят в лучших домах Кишинева, Одессы и Киева. У него безупречная репутация.

– Мама, оставь нас, – просит Соня.

– Ну что ж, – покоряется мать, – но прошу вас, недолго. Сонюшке надо отдохнуть перед дорогой.

– Меня отправляют в Крым, – печально усмехается Соня. – От петербургской заразы, как выражается отец.

– А если отказаться?

– Нельзя. – И, встретившись с его взглядом, добавляет: – Если я не поеду, повезут силой.

– Никогда бы не поверил!

– У меня нет другого выхода.

– Вы же свободны.

– Не могу.

– Почему?

– Потому, что мне поверили на слово.

– Вот и отлично! Доверие врагов…

– Да не в них дело, Сергей, – с досадой оборвала его Соня, – как вы не понимаете? Вы словно с другой планеты свалились. И этот ваш вид, извините, дурацкий.

– А что? Мне теперь даже дворники оказывают уважение.

– Вы шутите, – поморщилась Соня, – а мне не до шуток.

– Простите. Я действительно с другой планеты. Вчера только приехал в Петербург, вчера узнал, что вы под домашним арестом. Я подумал – надо вас вызволять.

– Каким же образом? Бежать? Это невозможно.

– Все возможно. Я вас спрячу у себя.

– Мое исчезновение повредит тем, кто арестован…

– А если вас осудят?

– Вряд ли. Прямых улик против меня нет.

– Это игра вслепую.

– Почему вслепую? Я кое-что предприняла. В суд я не пойду ягненком.

– Дай бог, – сомневался Сергей.

– Вы подумайте лучше, нельзя ли освободить кого-нибудь из наших.

– Вы же сами знаете, что такое Петропавловка.

– На днях из Одессы привезут в Петербург Волховского. Можно сделать попытку отбить его на вокзале.

– А сам Феликс предупрежден?

– Нет.

– Попробуем, – задумался Сергей, – времени у нас мало да и людей… Хорошо бы Степана привлечь.

– Его нет в городе.

– Где же он?

– Этого никто не знает, исчез куда-то. Халтурин, как и раньше, сам по себе. Но его не арестовали, это тоже известно.

– Ну, что ж. Постараемся что-нибудь придумать.

– Шансы у вас есть, жандармы ведь ни о чем не подозревают.

– Вас уже здесь не будет?

– Я уезжаю завтра.

– Тогда – желаю вам скорее вернуться.

– А я вам – удачи, Варфоломей Петрович. – Соня лукаво посмотрела на Сергея, и они оба расхохотались.

* * *

Как только поезд въехал под арку вокзала, Волховский решил бежать.

Решение возникло сразу, безотчетно, и он почувствовал, как сильно стало колотиться сердце. «Спокойно, спокойно, – внушал себе Волховский, стараясь утишить сердцебиение, – ничего особенного не произойдет. Я ведь абсолютно ничего не теряю. Если рискну и сорвется – все равно тот же каземат. Рискну. Жаль, что это только сейчас пришло мне в голову. Надо было предупредить, и сейчас я мог быть не один». Он не знал в точности, кто на свободе: держали его все время в одесской тюрьме, а туда сведения поступали скупо. Но списаться заранее можно и оттуда…

Последний раз дернулся вагон, Волховский приник к решетке.

По перрону сновали люди. Горели газовые фонари. Собственно, темнота и толкнула его к мысли о побеге. В темноте скрыться было гораздо легче.

Надо пересечь перрон, прыгать вниз на пути, лезть под соседний состав и бежать к депо; там есть выход на одну глухую улочку. Волховский ее хорошо знал. Осенью позапрошлого года он ходил туда на занятия к железнодорожным рабочим.

Добежать бы только до депо.

В толпе мелькнула знакомая голова. Неужели Кравчинский? Но разглядеть как следует Волховский не успел. С перрона к решетке придвинулся жандарм:

– Стоять возле окна не полагается!

Волховский не стал спорить. «Надо вести себя смирно. А то, чего доброго, придет им в голову надеть на меня наручники. Как хорошо, если это в самом деле Кравчинский! Значит, завтра, не позже, можно будет с ним повидаться. Интересно, что он делает на вокзале? Встречает кого-нибудь? Или провожает? Или уезжает сам? А может быть, это вовсе и не он, и я зря волнуюсь».

Он постарался отогнать эти мысли. Они мешали сосредоточиться на том, что должно было произойти через несколько минут.

Наконец открылась дверь – и жандармский офицер пригласил его следовать за ним.

Волховский задержался на ступеньке, оглядел публику и, когда один из жандармов повернулся к нему спиной, быстро побежал через перрон.

Сзади хлестнул отчаянный свист. Грохнул револьверный выстрел.

Волховский прыгнул на рельсы, упал, подвернул ногу. «Это ерунда, – со злостью подумал он, – я от них уже далеко». Он вскочил, но от боли в ноге охнул и понял, что все кончено.

По перрону прямо к нему бежали жандармы и один за другим спрыгивали вниз.

Публика тоже повалила глазеть, но ее быстро оттеснили. На помощь трем жандармам, упустившим и тут же поймавшим арестанта, из вокзала набежала еще целая куча солдат в голубых мундирах…

Когда раздался выстрел из револьвера, Сергей забеспокоился. Возня на вокзале могла помешать плану. Но ему и в голову не пришло, что этот переполох мог подняться из-за Феликса.

Сергей двинулся навстречу толпе и вдруг увидел Волховского, которого держали за руки жандармы.

Он хромал, но лицо его было совершенно спокойным. Он даже улыбался, словно ему очень нравилось идти с помощью таких дюжих молодцев. А у тех лица были насуплены. Жандармский офицер тоже шагал со свирепой физиономией, и в руке у него был наведенный в спину Волховского револьвер.

О том, чтобы теперь отбить Феликса, нечего было и думать.

* * *

Мама ухаживала за Соней, как за больной. Маме казалось, что Соня рано или поздно отойдет от своих страшных дел. Правда, в будущем Соню ждал суд, но она почти уверила мать, что суда бояться нечего.

Для Сони потянулись бессмысленные дни. Единственным утешением было то, что за целый месяц, который отец провел с семьей в Крыму, он ни разу не кричал на маму. История с дочерью научила кое-чему и его.

Маша и ее муж, какие-то высокородные кузины и прочие родственники и знакомые, съехавшиеся на летний сезон в Ялту, проводили время на пикниках, музыкальных вечерах, приемах во дворце великого князя. Соня жила замкнуто, возилась с деревьями и цветами, играла на рояле и читала, читала, читала.

Чтение, как лекарство, на какое-то время отвлекало от постоянных мыслей о товарищах.

Она поднималась на старое кладбище и оттуда подолгу смотрела на море, на Ялту, разбросанную внизу. Там, на горе, ее никто не видел, никто не мешал. У нее была своя сосна у памятника художнику, который умер в Ялте год тому назад.

Все лето она ходила к скромному обелиску, и ей казалось, что молодого пейзажиста она давно и хорошо знает, как брата, как друга. Она помнила некоторые его картины по выставкам в Петербурге, а Маша сказала, что в ялтинском дворце великого князя есть ширмы с пейзажами этого художника. Он их кончал за несколько дней до смерти. А умер от чахотки, задолжав кредиторам…

Великий князь, без сомнения, не нес прямой ответственности за его смерть. Но Соня с раздражением думала о меценате из царской семьи. Ведь художник умирал, а должен был расписывать эти ширмы…

Все, к чему причастны сановники, дворяне, чиновники, оборачивается для людей издевательством и кабалой.

Потом настала осень, пошли дожди, Ялта опустела. Следствие в Петербурге над чайковцами и другими пропагандистами затягивалось, суда все не назначали. Соня с мамой переехали в Симферополь. Соня поступила в тамошнюю фельдшерскую школу. Работа сестрой милосердия в симферопольской больнице все же приносила некоторую пользу людям.

* * *

– Сестрица, мне бы перевязку, – попросил больной очень знакомым голосом.

– Снимайте верхнюю одежду, – приказала Соня.

Пациент, поворотясь к ней спиной, долго стаскивал с плеч крестьянский зипун и шаркал ногами о половик.

Соне уже не в новинку были самостоятельные приемы. Экзамен на звание фельдшера предстоял летом, но доктор спокойно доверял Перовской часть своей работы.

– Ну, что у вас стряслось? – спросила она мягко, поднимаясь навстречу больному.

– Да пока что, почитай, самая малость, – ответил он, улыбаясь во всю ширь своего монгольского лица.

Это был Клеменц собственной, ни на кого не похожей персоной.

– Какими судьбами? – обрадовалась Соня.

– Разными, – Клеменц отвечал, балагуря, – себя показать, вас повидать. Молва о вашем искусстве докатилась до Санкт-Петербурга.

– Не дурите.

– А я серьезно. Приветы вам везу. Поговаривают, что летом будет суд.

– Скорей бы!

– Судить будут около двухсот человек. Такие слухи. Так что, выходит, остальные сидят зазря, а остальных больше вдесятеро. Вот такие делишки.

– Скверные дела.

– Я вам привез кое-какие письма. До процесса все надо обговорить, чтобы не было, кто в лес, кто по дрова.

– Мне писали, что заболел Кропоткин.

– Когда я уезжал из Петербурга, его перевели в тюремную больницу.

– А остальные?

– Держатся. Измотала эта отсидка всех до предела. Разве что Феликс чувствует себя лучше других, так, по крайней мере, сам пишет. Ждет процесса, как драки.

– Хорошо, если будет драка. А если нет?

– Драка будет.

– Вы уверены, что суд пройдет при публике?

– А как же иначе!

– Да они могут попросту испугаться гласности и закроют двери!

– Посмотрим. Но вы правы, надо и на этот случай приготовиться.

– А где сейчас Сергей?

– Ни за что не поверите! В Италии.

– Как он туда попал? – изумилась Соня.

По сообщениям, которые она получила зимой 1875 года из Петербурга, Кравчинский поехал в Швейцарию налаживать журнал. Она тогда порадовалась и за чайковцев и за Сергея: он мог заняться делом, в котором так неожиданно сверкнул его новый талант.

– Ввязался в одну заваруху, сугубо итальянскую.

– Значит, затею с журналом он оставил?

– Увы, там, знаете, в Женеве трудно собрать людей. Он, по-моему, бился месяца три, но ничего не вышло.

– И решил уехать в Италию?

– До этого он еще помогал сербам против турок.

– Вот как. А я ничего и не знала.

– Никто ничего не знал. Он же все делает на свой риск. А без дела ему не сидится. В Италии его арестовали.

– В чем же его обвиняют?

– В попытке свержения пьемонтского короля. А за это по итальянским законам полагается смертная казнь.

– Вы точно знаете?

– Совершенно точно. Его считают одним из зачинщиков.

– Зачем он туда поехал! Неужели не мог подождать? Ведь у нас все опять скоро начнется.

– Ждать не так просто.

– Да, ждать не просто, – повторила Соня.

* * *

Это была обыкновенная тюрьма на окраине города, с грязной камерой и тюремной вонью.

Где-то рядом сверкал под лазурным небом Неаполитанский залив, вставал над ним амфитеатр живописных домов, Везувий благодушно выпускал струйку дыма. По цветущим улицам двигалась нарядная толпа. За дощатыми шторами, оберегавшими неаполитанцев от палящего солнца, раздавались голоса и музыка… А за кирпичными стенами и крохотными окошками тянулись бессолнечные тюремные дни.

Один раз в день выводили гулять в тюремный дворик. Винченцо и Энрико забирали еще на допросы. Сергея не трогали: языка он не знал. То есть не желал объясняться с жандармами и не докладывал им, что каждый день изучает итальянский.

Сергей всерьез пленился итальянским языком. А лучших учителей, чем Энрико и Винченцо, он не нашел бы и на воле.

Энрико знал наизусть много итальянских стихов. Он учил Сергея языку на классических примерах. Винченцо, несмотря на свою молодость, исколесил в поисках работы всю центральную и южную Италию. Его речь была грубоватой, но живописной и выразительной.

Нет, время даром не проходило. Сергей становился богаче и не задумывался о том, куда потом денет свое новое богатство.

Русских книг у него не было. Последняя, которую он Держал перед отъездом в Италию, была его собственная «Сказка о копейке».

Ее отпечатали в вольной типографии, и он первый раз видел напечатанным свое произведение. Это было так странно. Странно и приятно. Слова и предложения, придуманные им и записанные когда-то пером на бумаге, выглядели совершенно иначе, когда их напечатали. Они даже вели себя иначе.

Те, написанные рукой, слова были понятными, послушными, их написали, поставили на свое место, и они были довольны. А печатные слова сразу, как только он их стал читать, задергались, запротестовали. Он с ужасом увидел, что им в самом деле не по себе. То они толпились, как мужики на Сенной площади в Петербурге, толкали друг друга, мешали друг другу, то плелись вразвалку, поодиночке, как пьяные.

Он увидел их, словно бог свою землю в первый день творения. Но, в отличие от бога, не умилился делом своих рук. Он понял, что оскорбил их, вооружился пером и стал исправлять свои ошибки.

А потом, после корректуры, Сергей держал в руках заветную брошюрку. Он был переполнен смущением и радостью.

Правда, теперь Сергей не верил, что сказочками и брошюрками можно расшевелить мужика. Но вспоминать об этом было приятно.

Однако чаще Сергея бередили другие, горькие воспоминания.

* * *

Он помнил, как в траттории на стенах горели газовые рожки. Своей формой они напоминали факелы и усиливали то впечатление тайны и заговора, которое возникло у Сергея сразу же, как только он вслед за Энрико опустился по стертым ступеням в тесную залу, со сводчатым каменным потолком и каменными, грубо отесанными стенами.