Текст книги "Сегодня-позавчера (СИ)"

Автор книги: В Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Выход ли это? Человечество не примет такой модели жизни. Слишком требовательна она к индивидууму. Хотя и открывает качественно новый виток развития, как самого человека, так и общества. И всего человечества.

Шестаков, тупым отсутствующим взглядом наблюдавший за моей автоматической, в задумчивости, вознёй с автоматом, хмыкнул. Этим вернув меня из заоблачных далей размышлизмов на грешную землю. С сожалением констатировал, что такая интересная мысль, какое-то важное открытие – ускользнули от меня. Осталась только горечь понимания, что эта война, в которой я вымазан по уши – подтверждение. Попытка задавить в зародыше. Попытка недопущения такого развития человека. Единственным известным Хаосу способом – разрушением.

Врёт! Это я про его прикид валенка. Он протянул мне булькнувшую флягу. Трофейную. Понюхал – гадость какая-то. Типа портвейна "Три Сапога". Помотал головой. Шестаков пожал плечами и приложился к фляге сам. Острый кадык заходил верх-вниз над воротом фуфайки.

– По этому делу угодил к Шурочке? – спросил я его.

Этот алкаш – примет он новый строй? Нет. Он ему – не нужен. Непонятен, неприятен. Чужд и враждебен. Поэтому такие вот, "простые" – ненавидят коммунистов, комиссаров, Сталина и всю Советскую власть. Пить не разрешают. Суки!

Он поперхнулся, налился краской, вытаращил глаза, сдерживая кашель. Справился с кашлем, с гневом в бараньих глазах буркнул:

– Тебе чё? Ты мне кто? Исповедник? Нахпшёл!

Я пожал плечами. Что и требовалось доказать.

Он схватил меня за грудки, выдохнул сивушным вонизмом в лицо:

– Ротному стуканёшь – порешу!

Я боднул его каской в нос. Когда он отшатнулся, пнул в грудь:

– Ещё раз тронешь меня – зарежу, как свинью! Пьянь тупорылая! Ты мне на кол не упал – сдавать тебя. Сам сдохнешь. Пьяные в бою – не живут.

– А я – живу! Год уже в боях – живу!

– Рад за тебя. Ещё раз повторяю – я тебе не телок! Тронешь хоть пальцев – вот так сделаю! – я указал ему на филиал скотобойни под ногами, – Усёк? Или тебе, барану, в печень постучать?

Он не ответил, отвернулся. Теперь надо за тылами приглядывать, чтобы в спину не прилетело.

Не сдержался. Жалею. Бывает. Слишком меня выбили из "роли" улёт в заоблачные дали размышлизмов и сделанное открытие. Слишком вывел из себя переход от возвышенного образа будущего Человека к этому скотине в человеческом обличии. Как вот с ними строить коммунизм Царствия Небесного? Для кого строить? Для них?

– Зря ты так, – сказал мне один из бойцов, что как раз к нашей перебранке доползли.

– Сам виноват! Он первый и начал.

– Зря. Немтырь – он нормальный. Чудной, но нормальный. Не поймёт тебя народ.

Ну, вот. Неприятие. Непонимание. Чуть приоткрылся, чуть не сдержался – уже агрессия, отрицание. Сам понимаю – зря. Не сдержался, к сожалению. Забылся, что я – никто. Не тот разудалый Медведь. А – никто. Слишком долго я был расторможенным Кузьминым. Привык, что мне всё сходило с рук. Удобно быть безпридельщиком, когда тебе терять – нечего, а крыша у тебя даже не ментовская, а НКВД Лаврентия Павловича Берии – мегаструктура. Надо отвыкать. Переучиваться. И перестать отвлекаться. "Улетать". Иначе можно вернуться в дырявое тело. Царствие Небесное. Забудь, нах! Блажь это. Блажь. Никому ни на что не нужное пустое умозрительное, утопичное мозгодрочилово. Путь в пропасть? А это когда? О-о! На мой век хватит! А там – хоть трава не расти!

***

– А-а-а-а!

Это началась новая атака штрафной роты. Бойцы побежали в ход сообщения, Шестаков выставил пулемёт на бруствер окопа, стал сосредоточённо долбить в сторону противника. Я подавал ему коробки магазинов. Ужасное неудобство – половина магазинов была на 20 патронов. А что такое 20 патронов для пулемёта? А перезаряжать как неудобно – высоко. Или пулемёт опускай, теряя из виду противника, или сам высовывайся, рискуя получить свинцовый приветик. Гуано, а не пулемёт. Да и тяжеловат он для ручного пулемёта. ДТ, всё же, мне больше нравиться. Хотя, там тоже с этаким блином – не всё радужно.

– Менять позицию пора! – крикнул я Шестакову, когда разорвались мины по бокам от меня. Одна справа, другая – слева. Немтырь отмахнулся от меня плёчом, как от назойливой мухи, дёрнул ногой, чтобы пнуть, но я не дал ему шанса испытать удовлетворение – убрал себя с линии удара.

Я скукожился на дне окопа, втянув голову в плечи.

Взрыв! На меня падает земля кусками, сыпет песком.

Жив, архар! В этот раз его нога смогла пнуть меня. Постучал перевёрнутым магазином по каске, подал ему. Подал следующий, но он не взял, развернулся, сполз по стенке окопа на задницу, придерживая пулёмёт.

– Ранен? – кинулся я к нему.

Ещё взрыв, опять кидает на нас мусор.

Он отрицательно помотал головой, рукой вытер потное лицо, размазывая грязь. Тяжело дышал. Оказалось – он не дышит, пока стреляет, чтобы прицел не сбивать. Отдышался, отхлебнул своего пойла, мотнул головой, типа – идём, и нырнул в ход сообщения. Я закинул на плечи все свои манатки, ящик гранатный – в руки. В нём ещё перекатывались патроны с гранатами. И побежал следом. Искать новую позицию.

Когда атака опять заглохла, я забил остатки немецких патронов по магазинам, Патроны ППШ снова ссыпал в карман. Они были в ящике вперемешку с винтовочными патронами немецкого калибра – без закраины. И сел на ящик отдохнуть.

Рота частично заняла первую линию окопов. Сейчас подтянутся отставшие, снова – "Ура!".

Странно, почему к противнику до сих пор подмога не подходит?

–У-ура-а-а-а!

Опять!

Шестаков опять выставляет пулемёт, долбит по амбразуре пулемётной точки, в которую переделали каменный фундамент станционной постройки, пробив в кирпичной кладке дыру. Пули Шестакова выбивают красную кирпичную пыль вокруг факела пулемёта противника. Не удаётся его заткнуть. Надо правее передвигаться, но тогда и мы будем в пределах доступа этого пулемёта из амбразуры. Сейчас-то он нас не может достать.

Вижу метнувшийся силуэт в ватнике, летящий к амбразуре комок, взрыв. Пулемёт продолжает долбить сквозь поднявшуюся пыль, но цепи штрафников уже поднялись, накатывают – огонь пулемёта стал неприцельный, пули идут выше голов.

Шестаков перезарядил пулемёт, но не стреляет – два бойца прижались спинами к выщербленной пулями кирпичной кладке. Кивнув друг другу, бойцы засовывают руки с гранатами в амбразуру, падают. Взрыв выбросил через амбразуру пыль и дым. Пулемёт заткнулся.

– Ура! – кричу вместе со всеми.

Бегу вслед за Шестаковым, гремя пустыми коробками магазинов.

В зачистке полустанка мы не смогли поучаствовать – злые штрафники добивали прикладами остатки сопротивления противника, пинками и прикладами сгоняя пленных в кучу, обыскивали их и потрошили трупы и рюкзаки. А мы – прямым ходом идём мимо полустанка. Нас ротный послал на насыпь – ждать контратаки противника. Мы пролетели мимо мародёрства. Со злостью долбим ломами землю – окапываемся.

Контратаки – не случилось, чему я был безмерно рад. Нам принесли поесть, кучу патронов в узле из обгоревшей трофейной плащ-палатке. Но – не сменили.

– Ты стуканул? – со злостью спросил Шестаков.

– Ежнулся? Когда?

Он зло сплюнул. Его фляга давно опустела. А трофеев нам не досталось – тут на насыпи – не было трупов.

***

Ночью нас сменили. Я увидел силуэты группы людей. Ночью я видел лучше большинства людей. Как там Даша говорила? Неверные глаза? Блядские, что ли? В темноте я вижу, как кошка, но днём яркий свет -режет глаза.

– Немтырь, Дед – свои, – услышал я скрипучий голос ротного. И увидел его самого.

– Свои в такую погоду дома сидят, – буркнул я. Чем я не Матроскин? Хорошо хоть про телевизор не продолжил.

– Домой – только через Берлин, – проскрипел ротный, садясь на отвал земли, свесив ноги в отрытый до пояса окоп, повернул лицо куда-то назад, – располагайтесь! А вы – пошли со мной!

Это мы – с радостью. Мы быстро освободили окоп расчёту пулемёта Максим. А не хило – семь человек на пулемёт! И они – не штрафные. Воротники у них – не пустые.

– Молодцы, хорошо сегодня сражались, – сказал нам ротный, – выношу благодарность.

– От неё во рту не булькает, – буркнул Шестаков.

– Поговори у меня ещё, – цыкнул ротный, приставив свой кулак к носу Шестакова.

Хороша благодарность – пролёт в сборе трофеев.

– А ты, Дед, винтовку – потерял?

– Потерял, – с полным отчаянием в голосе, по Станиславскому, ответил я, – вот, подобрал, что попалось. Не с голыми же руками воевать?

Ротный стал хрюкать носом.

– Ладно, на! Это вам, – он скинул со своей спины заплечный мешок, передал мне. Там булькнуло, – открывать – на ночлеге. Смотри, Дед, ослушаешься! На ночлеге!

Дед? Я – ослушаюсь? Хотел я уже возразить, но опять осадил себя. Не мне этот запрет. Только что ротный фактически назначил меня старшим в нашем пулемётном расчёте. Кто главный? Тот, кто распределяет материальные блага. Потому завхоз роты – старшиной именуется. Что – старший. У кого мешок? У меня. Так что, Немтырь, соси сосок – у нас глазок!

Пришли в остатки подвала станционной сторожки. Тут горела-коптила сплющенная гильза. При этом изменчивом свете, плясавшем на рядах спящих штрафников, и поужинали, чем ротный послал – кроме законных котелков с кашей – две буханки хлеба, сосиски в банке, пачка галет, три банки тушёнки. Ананасы в банке. Ахереть! Ах, да, бутыль мутного самогона. Это – Шестакову. У него теперь не еда, а закусь.

– Хорош! Выпил полбутылки, остепенись! Моя это половина, чего ты не понял? Спи, давай, баран!

Штрафные будни.

Утром нас построили и погнали в тыл. Да-да, покормить – забыли. Как придём, так пожрём, говорят.

Блин, хорошо Пяткин что-то намухлевал с моим телом, и то – я начал потеть. А обычному человеку – как переть рюкзак с непосильно нажитым, две сумки с коробчатыми магазинами, полными патронов, ППШ, тоже – не пушинка, пять гранат и ящик патронов немецкого калибра к нашему пулемёту? Кроме этого – каска, шапка-ушанка, скатка мадьярской шинели, плащ-палатка, ватник, ватные штаны, кирзачи! И алкаш-доходяга, что один пулемёт еле-еле прёт, помирает с похмелья, сука! Тоже мне, алкаш – с полбутыля самогона помирает! Слабак! Не умеешь – не берись. Питок, гля.

С другой стороны – мне не приходиться тащить миномёт или миномётную плиту, как моим соседям. Или ящики с минами. Да и наш пулемёт – всяко легче, чем Максим! Максим вообще несут по-очереди, хотя и сняли тело пулемёта со станка.

Да, кстати! Где загрядотряды? Где чекисты? Где расстрельные пулемётные команды? Пустая степь, редкие скелеты стаек деревьев, что обрамляют овраги, низинки с водой, речушки и ручьи, как щетина обрамляет провал рта. Никаких заградотрядов. Только наша колонна и вороны. Больше никого. Как не центр России, а марсианская пустыня. Где наша охрана? А ну, как мы разбежимся в разные стороны? А?

Никуда мы не разбежимся. Даже баран Шестаков понимает, что некуда бежать. Зачем нам конвой, если достаточно простого бдительного постового на перроне? Куда мы без знаков различия, без документов, без командировочного удостоверения, без выписки из приказа о постановке на довольствие? Обратно в штрафную роту. Можно, конечно, забиться в глухую дыру и прожить всю оставшуюся жизнь дикарём без возможности выйти к людям? Это – жизнь? Даже когда война закончиться – куда ты без паспорта? А как ты получишь паспорт? Где ты был в ночь с 21.06.1941 по 09.05.1945?

Хорошо организована система. Одно не понятно – почему до сих пор они не поймали гридня княжеского?

Пришли. Обед!

О, пополнение! Продолжает косячить личный состав доблестной РККА.

До завтра – отдых. Надо привести своё оружие и обмундирование в божеский вид. А то – весь в ржавых пятнах крови. И ППШ – запущен. Откажет в самый ответственный момент. Чешское убожество пусть Немтырь обслуживает.

А ничё житуха в штрафниках! Не так страшен штрафбат, как его малюют. Если так и дальше пойдёт – как раз погоны и получу. Совсем нас на смерть не гонят. Ну, не больше, чем остальных. Без артподготовки наступали? Так там и не немцы были. Справились же. И потери – не зашкаливают.

Одно не пойму – штрафная рота должна подчиняться штабу дивизии. Одной дивизии. Так было. Я читал. При мне мы уже сменили хозяйства двух дивизий. А сейчас отдых – перед маршем. Опять куда-то двинемся. Дали бы нам день отдыха перед переходом меж полками одной дивизии? Дальняя дорога нас ждёт – к цыганке не ходи!

Потому и пригнали всех накосячивших в этой дивизии. Сбагривают. Подгонят и с других. Что тут их – три десятка. Отдельную роту с отдельным режимом службы организовывать ради пары десятков человек? Да и командиром кого попало – не поставишь. Не каждый ещё и горит интуазизмом командовать штрафным сбродом. И да – уголовников тут нет. А в Москве – были. Кончились? Там я нашёл Брасеня и Прохора. Тут кого найду? Какого самородка? Пока только угрюмого алкаша Шестакова. То ещё золото дураков.

Что, кончились рояли? Кусты замёрзли?

Куда пойдём? В Сталинград? Что там сейчас? По сводке – уличные бои. Сбивают самолёты десятками. Массовый героизм проявляют. Ничего не поймёшь по сводке. Тем более, не имея карты.

Ладно, закончили процедуры, сон нагуляли. Сейчас порубаем жидких щей ужина и – на боковую. Впереди нас ждут необъятные просторы Родины и несметные полчища врагов.

***

Шли два дня. Опять – на юг. Сталинград – уже близко. Это ощущается во всём, даже в воздухе. Степь – больше не марсианская пустыня. Лунная. Сплошные кратеры. Остовы разбитой техники, клочья колючей проволоки на разбитых позициях. Земля – вся перерыта воронками, осыпавшимися окопами, проваленными блиндажами. Бои тут были ожесточённые.

Из земли в небо тянутся нитки дымов – из не обваленных блиндажей. Пахнет дымом и гарью. Людьми и смертью.

В небе – мельтешат самолёты по своим делам. Им мы не интересны. У них другие задачи.

По оврагам, низинкам, вырытым капонирам – танки, пушки, катюши, под растянутыми на кольях маскировочными сетями.

На возвышенностях – тянут в небо хоботы зенитки. Рядом – патефоны постов обнаружения, грузовики с прожекторами в кузовах.

По петляющим дорогам суетятся грузовики, гужевые упряжки, одиночные и групповые верховые. Колоннами всех размеров спешат люди. Кто-то, как мы – навстречу канонаде, кто-то – обратно.

На перекрёстках этих фронтовых дорог – регулировщицы под охраной пары бдительных бойцов с лычками НКВД. Вот и заградотряды начались. Это и есть заградотряд – эти двое. А больше – и не надо. Остановят они подозрительного, а сопротивляться вздумает – тут желающих вражину попинать – до горизонта. Тут люди – простые. Сопротивляешься бойцам НКВД – враг. Своих не пинают. А если пинают – враг.

Мы постоянно сходим с разбитой колеи дорог, пропуская то батарею, то колонну грузовиков.

Канонада и всплохи на юге навевают тревогу.

Сколько войск! Я уже начал забывать, насколько большие людские массивы перемалывают друг друга. Миллионы людей! И не мудрено – последнее время я как-то больше дикарём воевал. Плен, Пяткин, хроно-зайцы. Вот, рота. И забудешь, что идёт титанических масштабов месилово.

А для чего в эту голую степь нагнали наши отцы-командиры такую прорву народа? На войне редко когда просто так тратят моторесурс танков и драгоценное топливо. Контрудар? А не рано для контрудара? Когда он там был? В декабре? Рано ещё. А "Горячий снег" – вообще они там по пояс в снегу, а сейчас этого снега – кот наплакал. Грязь от него только. Вроде, и холодно, а всё одно – грязь. Так и норовит сапоги с ног стащить.

Ну, как тут не завыть:

Эх, дороги! Грязь, да туман

Холода, тревоги. Да ночной бурьян.

Ещё засветло встали лагерем. Потянулись с котелками к полевой кухне. Повар последние пару часов все жилы вытянул запахом свежевыпеченного хлеба. На ходу готовил. Застревал постоянно – старая кляча, что числилась в его полевой кухне тяговым локомотивом – совсем не тащила. Толкали всем миром. Без кухни нам карачун придёт быстрее, чем от рук немцев. Тут на кострах не сготовишь – холодно, ветер, степь – дров нет. И времени на сбор дров и костерища – нет.

Повара нам нового дали. Вместе с кухней. До этого – как-то обходились. Но до этого мы и не совершали таких переходов. Повар – очень весёлый и болтливый парень, успел каждому рассказать, что он воевал ещё на озере Хасан, где и попал в плен к япошкам. И сидел в Китае, в плену до декабря 1941г., где и научился у узкоглазых самураев готовить китайскую еду и нелепую еду японской кухни. А потом – его, как и массу других пленных – советских граждан, погрузили на пароходы и отправили на Родину. Он не заморачивался, а мне вот интересно – с хера ли не отличающиеся добротой и сентиментальностью самураи решили вернуть пленных?

Сидел я в размышлениях – прям копчиком чую в этом японском вопросе усы Отца Народов. Бартер? А наши, им, чем сделали "хорошо"? Японцы "позволили" увести войска с Дальнего Востока в самый опасный момент битвы за Столицу – это уже – очень и очень не мало! Ещё и пленные? Чем наши "расплатились"?

Размышлизмы мои были прерваны знакомым запахом. Дурь! Меня аж скрутило всего! Ё-моё! Вот это да! Ломка! В теле Кузьмина я же никогда не принимал! Только Голум в моих снах Голумских баловался. Да что баловался – нарик он был конченный! Он! Не я. НЕ Я! Во снах! Не в реале! Но, меня прямо физически ломало.

Нашёл источник запаха – двое сидели, балдели. Все классические признаки укуренности – в наличии.

– Классная дурь, – просипел я.

– У-у, как тебя скрутило!

– Где взял? – гнул я своё. Я их видел и до боя за полустанок. Не принимали они тогда. Тут где-то добыли.

– Там нет уже, – смеются аж покатом.

Весело вам? Хохотун напал? А мне вот – не очень весело.

– Ты – не ломайся, говори. Я – сам посмотрю. Есть там или – нет. У меня есть веские аргументы для поиска.

Они закатились ещё хлеще.

– Аргументы!.. – задыхался один.

– Венские... – другой.

Я схватил одного из них за грудки, поднял над головой, встряхнул, понёс его лицо к своему, глянул прямо в глаза, мысленно "передал" ему всю ту свою боль, что я испытал. Истеричное состояние его сменилось паникой. "Ха-ха" сменилось "шугняком".

– Кто?! – выдохнул я ему.

– Повар! – завизжал он.

Я разжал пальцы, боец упал безвольным мешком, а я – повернулся и пошёл прямо на кухню, уютно пыхтящую душистым дымом. Надо ли говорить, в какой ярости я был?

Поворёнок что-то учуял. Слинять пытался. Расталкивая народ, толпившийся у кухни, я успел поймать его за воротник. Он завизжал, рванулся, с треском отрывая воротник. Но, я уже перекрыл ему путь к бегству.

Меня пытались остановить, хватали, я резко и жёстко высвобождался.

Поворёнок запрыгнул на подножку кухни, завизжал, демонстрируя мне эффектные па из танцев восточных единоборств. Ну-ну! Я – пёр ледоколом, бойцы разлетались. Поворёнок завизжал, ударил ногой, метя мне в ухо. Ну-ну, опять же! Блок левой рукой, кулаком бью во внутреннюю часть бедра, чтоб "отсохла". Он бьёт рукой – подныриваю – он, на подножке – выше, пробиваю его в печень. Снизу кулаком в лицо согнувшегося поварёнка – выпрямляется. Носа – нет, глаза уже потерянные. Ещё раз в открытую печень – опять сгибается, падая. Вскинул руку, дождался, пока пролетит нужное расстояние, опустил локоть с ускорением на пролетающий затылок.

Тело рухнуло с разгоном во взбитую ногами грязь. Презрительно пнул его, плюнул в макушку.

– Ты убил его, – выдохнул кто-то из столпившихся штрафников.

– Такое дерьмо, как этот – живучие. Ничего с ним не станется.

Развернулся, чтобы идти на место, где лежали мои пожитки – наткнулся на взгляды. Ротный, его бульдоги, политрук. Стоят, смотрят на меня. В оазисе стоят – штрафники расступились. В руке ротного – ППС. Ствол смотрит на мои сапоги, убитые дорогами войны.

– Руки!

Я поднял. Связали. Для улучшения работы желез внутренней секреции провели сеанс массажа внутренних органов. Ногами. В лицо не били. Навыки несуществующего ещё ОМОНа. Связали, повели.

Привели в блиндаж ротного. Пробитое перекрытие блиндажа снова накрыли, вычистили хлам, поставили буржуйку, что ещё не успела прокалиться, дымила. Да ещё и политрук оказался паровозом – курил одну за одной прямо тут, прикуривая от заплющенной гильзы, бычкуя в банку из-под американской тушёнки.

– Что это ты устроил? – проскрипел ротный.

Я молчал. Как ему ответить? Может, так?

– Самосуд, – вздохнул я.

– Вот даже как? И за что ты "осудил" осужденного? – удивился политрук, прищурившись от едкого дыма "козьей ноги", что норовила попасть в глаз.

– Изготовление и сбыт наркотических средств.

Ротный и политрук переглянулись.

– А то вы не знали? – спросил я.

– И что? Штрафники на смерть ходят каждый день. Им надо. Чтоб с рельсов не соскакивали.

– А чё ты перед ним оправдываешься? – удивился политрук, – пусть твои махновцы его обработают, а я – в трибунал оформлю.

– Так ты, Вася, ни хрена в людях и не разобрался, – покачал головой ротный. Политрук Вася – обиделся, губы надул, зло трамбовал половину скрутки в банку.

– Таких – что бей, что в жопу целуй – им – прохладно. Так, боец?

Я пожал плечами. Это ты – психолог, я так – проездом тут.

– Ты же в плену был.

– Был, – киваю.

– Сбежал?

– Сбежал, – снова киваю, как тот Герасим, что на всё согласен.

– Били?

– Били, – соглашаюсь.

– За что?

– За дерзость, – усмехаюсь.

– А именно...?

– Там же наши, русские им служат. Немцы – белоручки, не мараются. Вот я у них и спрашивал – что ОНИ будут делать, когда НАШИ вернуться?

Ротный улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Не улыбка, а оскал боли от ноющего зуба.

– Один раз? – спросил он.

– У каждого, – ответил я.

– Ишак, – пожал плечами ротный, – Понял, политрук? Его каждый раз били, а он – всё одно – наглеет.

– А ты как увидел? – спросил у ротного политрук.

– А когда мои орлы его мутузили, он дёрнулся. Как сдачи дать хотел. Не боится совсем. А ты не видел, как он к фрицам в окоп прыгал?

– Нет.

– А я – видел. Оформляй в трибунал. Этого – бить – только потеть. Слушай, Дед, а что ты так на травку эту взъелся?

Опять я завис. Как ему объяснить причину ярости, охватившей меня? В тот момент, просто, я вдруг понял, что я – наркоман. Оказывается, зависимость от наркоты – не физическая. В этом теле, в этом мозгу – никогда не было ни капли препаратов. Зависимость – психическая. Я – наркоман. Я – ублюдок. Ничтожество. Приятно резко и вдруг осознать себя куском говна? Каким будет моё отношение к морде, что ткнула меня в моё же дерьмо?

– Я сам – наркоман. Я думал – всё, покончено. А услышал запах – так меня ломать стало! Так я разозлился! Сколько народу оскотинилось, сколько людей погибло из-за этой дряни! С резьбы слетел.

– От водки – не меньше гибнет. Что, теперь спиртзаводы жечь? Или старшину забить насмерть, чтоб боевые 100 грамм не выдавал? Сам же получаешь! – разозлился вдруг ротный.

– Водка – другое, – мотаю головой. Не как Герасим.

– Одно и то же! – в злости скрипит ротный.

– Другое! – отвечаю, повышаю тон.

– Ишак! Упёртый, упрямый баран! Забирайте его! Оформляй, Вася!

***

Трибунал состоялся через несколько часов. Председатель – какой-то пожилой мужик с седым ежиком на голове, с мешками под глазами от усталости. Знаков различия – не видно, он закутан весь – простыл.

Разобрали меня быстро – дело кристально понятное – один штрафник забил насмерть другого. Я, оказывается, сломал шею поварёнку. Локтём? Или он сломал шею от удара о землю? А какая разница? Присудили – расстрел. Возмутился ротный – одного я убил, второго – расстреляют. А воевать – кто будет? Пушкин? И этим спас меня от очередного расстрела.

Заменили годом штрафной роты. Вот и всё. Освободили в "зале суда". Без конвоя попёрся искать Шестакова. Он – пьян. Допил шкалик, что был в моём вещмешке. Больше – ничего не пропало. Галеты, банки консервов – не тронуты.

– А я тебя уже поминаю, – сонно сказал он.

– Рано хоронишь. Спи. Позже – умрём. Двигайся. Замёрз я.

Лёг, прижался в тёплому боку Шестакова. Как хорошо, что призрак бородатого пидорга не бродит тут. Есть тут, конечно, такие. Всяких больных хватает. Но, относятся к ним тут естественно – с презрением. Как в зоне, они – неприкосновенные. Западло. И живут они – забившись под плинтус. Потому и обнимаются бойцы перед смертью без всякой заднеприводной мысли. Потому – спят, тесно прижавшись, как супруги. Потому что – холодно. А скучковавшись – теплее.

На безымянной высоте.

В этот раз – всё как положено. Накормили до отвала пустой кашей, выдали фронтовые 100 грамм. Ух, ты! Шестаков пить не стал. охлебнул, чтоб руки не тряслись, остальное – во флягу. Я своё – туда же. Пусть у него будет. Мне всё одно – без надобности.

Патронов, гранат – сколько унесёшь.

Политрук толкнул пламенную про искупление, смытие кровью пятна позора, и т.д.

Ротный – как обычно – вперёд, назад пути – нет! Мы – острие грандиозного наступления, которое покончит с немцами. А к зиме – возьмём Берлин. А чтобы совсем нам весело стало – мы будем наступать с танками. Целый танковый полк. Нам одним.

Выдвигаемся, в рассветном тумане, на исходные – к подножию пологой высотки. Ночью валил снег хлопьями, сейчас стало хорошо подмораживать – влага воздуха стала оседать туманом. Туман тяготеет к низинам, нас не видно, а вот ряды черных укреплений противника на свежевыпавшем снегу – отлично видно. Как и суету у них. Не дураки, услышали рёв танковых моторов. Понимают, что убивать их сегодня будут.

Лежу на расстеленной плащ-палатке, мёрзну, мечтаю о кружке горячего, сладкого кофе и ласковых руках жены.

Не к добру. Нельзя раскисать. На смерть идти предстоит.

Пою речитатив, которому меня научил Витязь во сне. Может и бред, но, самообман, иногда – полезно.

Шестаков выбивает ритм моего речитатива на грязном стволе пулемёта. Немтырь пулемёт только внутри чистит. Минимизация усилий – на практике.

Шестаков – спокоен, сосредоточен, собран. Отдаю ему должный респект. Особо на фоне остальных – большинство бойцов роты самым натуральным образом колбасит. Вроде и спирт выпили, всё одно – трясутся, подвывают, молятся.

М-да. Когда выпил – не работает же молитва! Не услышит Он. Там цепи в башке от спирта коротит. Сплошные помехи. Лишь треск коротышей. Не конектится пипл с Богом по-пьяни. Т.е. – тоже самообман.

Скорей бы уж, что ли. Пусть случиться неизбежное.

И как услышали меня Боги Войны – грохот. Вот это – да! Такого я ещё не видел! Работу ударной армии видел, но так! Высотка – пропала. Только тонны поднятой в небо земли. Грохот – аж тошнит. И так – бесконечно долго. Часов у меня нет, а ощущениям – не верю. В бою минута – вечность.

Команды на атаку – не услышал. Вижу только – поднялись все, побежали. Вскочил, схватил свои манатки, и как тот самый ишак, гружённый, поспешил за Шестаковым.

Танки! Как громко было сказано! Т-70 – не танки. Так, танкозаменители. Что ещё раз указывает, что мы не на острие наступления. Там – тяжёлые полки прорыва. КВ, Т-34. Танковые армии, мехкорпуса. А у нас – Т-70. Полк. Два десятка малышей рычали сзади нас, подгоняя.

Мы и так – спешили, перебегая из одного дымящегося кратера в другой. По нам никто не стрелял. Изредка, из-за высотки прилетали слепые снаряды. Редкие взрывы не наносили особого вреда. Только один снаряд упал в атакующей цепи, проделав хорошую проплешину. Сколько из упавших встанут и побегут дальше – не смотрел. Тут бы ноги не переломать – так наши пушкари всё перепахали.

О, немца ведут. Совершенно ошалелый, с непокрытой головой, из ушей – кровь. Жалкий. А чего я его жалею? Никто его сюда не звал. Когда ближе подвели – какой это немец! Тоже какой-то мадьяр на немецком пайке. Даже форма не серая, а как у нас – хаки. Только с рыжим оттенком. И покрой другой. Не досуг мне выяснять их национальности. Пришли сюда с оружием – имя вам – враг. А там – испанцы вы, румыны, венгры, словаки, поляки, французы – пусть археологи выясняют.

Чё пришли? Пограбить? Самых богатых нашли? У нас тут голодомор никто не забыть не успел. У нас белый хлеб – пироженка. Сгущёнка – праздничное блюдо. Кого грабить? Из-за вас, завистливых, не трактора и комбайны строили, а танки. Не машинки швейные, а пулемёты. Не посуду кухонную, а снаряды. Не автомобили, а самолёты. Что вам не живётся спокойно в мягких климатах Европ ваших? Что вы в нашу тундру лезете?

А потом ещё жалуются, что климат жесткий, что люди злые. Ты поживи всю жизнь – замерзая, впроголодь, точа топор против вас, завистливых, постоянно терпя от вас то блокаду, то санкции, то нашествие. Будешь злым. Ни одно поколение не прожило без драки насмерть. На генном уровне обретёшь Буси-до. На генном уровне лишишься страха и инстинкта самосохранения.

Мы в этом виноваты? Мы виноваты, что такие мы злые, воинственные, агрессивные, безбашенные и отмороженные? Другие – не выжили. Вы, потрясатели вселенных – сделали нас такими. Вы столько раз нас завоёвывали, столько раз пытались накинуть ярмо на шею, что жёсткость, готовность к удару, своеволие – стало национальной чертой. Вы тысячи лет ведёте своё очередное НАТО на восток. Осваивая наши земли. Землю Воронцев (Францию), землю Венедов (Венецию), этрусков – Виталию, полабских славян – Германию, свеев – шведов, полян – поляков, хохлов – украинцев. Непокорные, неспособные гнуть головы – уходили от вас всё дальше на восток. Не готовые применить единственный способ остановить вас – уничтожение. Сейчас вот, полабские славяне, пруссаки, привели миллионы прочих отформатированных бывших наших, сея смерть и разрушение.

И в этот раз по сопатке получите. Поможет? Нет. Следующий виток – хохлы ополчились против исконна. Недавно узнал вести из будущего. Теперь у вас хохлы, прибалты назначены штрафбатом – идти на амбразуру. Опять санкции, блокада, информационная травля, антирусская истерия. Из Путина Гитлера лепят. Путлером называют. А был бы не Путин, Медведев? Ничего бы не изменилось. Из него бы Гитлера лепили. Медветлера. Как до Путина лепили злодея из Батьки Лукашенко, что устроил партизанский лагерь посреди Европы.

Россия виновата? В чём? В том, что мы ещё есть? Что не смогли жить по-вашему? Мы – старались. Искренне старались жить как свиньи. По-скотски. Как вы. Без души. Обрыдло. Надоело скотство! Но, как только голову подняли от корыта со ГМО-отбросами – на тебе по башке дубиной санкций! Дальше что? Бомбить будут, как Югославию?

Вас, недругов, надо уничтожить! Чтобы – не повторилось.

Сделаем так? Нет! И Берлин возьмём – кормить вас будем. От себя, своих детей отрывая кусок. Жизнь вам наладим, всё отстроим заново. Жалко вас, уродов, станет. Всех пленных – вернём по домам. Мы же не звери – людей в печах жечь.

Что в ответ? НАТО. Санкции. Железный занавес. Культивирование образа русского, как врага.

Как это предотвратить? Выжечь скверну! Как? Даже я – контуженный маньяк, садист и шизофреник – не способен на это, радикальное, но единственно-верное решение. Я же – человек. Я же – по Образу и Подобию Его. Не смогу. В пылу боя, войдя в раж, в ярости и злости – жечь буду живьём, рвать руками и зубами. А вот идёт он, враг, потерянный, контуженный – и мне жалко его. Помочь ему, заблудшему, имеется побуждение.