Текст книги "Родная старина Книга 3 Отечественная история с конца XVI по начало XVII"
Автор книги: В. Сиповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Не стало Скопина как раз в ту пору, когда особенно нужен был высокодаровитый вождь, и притом любимый войском. Тушинский вор был уже не опасен Москве, но зато с запада надвигалась на нее более страшная гроза. Когда победы Скопина и его движение к Москве, с одной стороны, а с другой – вторжение Сигизмунда в русские пределы рассеяли тушинское скопище, положение русских бояр и служилых людей, перешедших на сторону самозванца, стало очень затруднительным. Что им оставалось делать? Бежать за самозванцем, потерявшим всякую надежду на успех, было бы совсем неразумно. Идти с повинной головой к Шуйскому было уже поздно. Он щадил и даже жаловал своих каявшихся изменников тогда, когда уходили они от сильного его врага, а теперь мог посмотреть на них совсем иначе. Русские тушинцы решились искать милости у польского короля.
31 января 1610 года к Сигизмунду явилось их посольство. Тут были люди разных чинов: знатные бояре, дьяки, дворяне… Главными представителями были боярин Михаил Салтыков с сыном Иваном и дьяк Грамотин, ловкий, смышленый, но безнравственный делец.
Большим праздником для тщеславного Сигизмунда было прибытие русского посольства к нему в стан. Торжественно принимал он посольство в своем шатре, окруженный сенаторами. Униженно приветствовали короля русские послы: Михаил Салтыков поцеловал руку ему и сказал приветствие, поздравил его с прибытием в Русскую землю, заявил, что московский народ расположен к нему и желает отдаться под его покровительство и вверить ему свою участь. А Иван Салтыков выразил от всего русского духовенства благодарность королю за то, что он пожаловал в московскую землю, соболезнуя о всеобщей смуте и разорении ее областей, чтобы при Божьей помощи водворить в опустошенной стране мир и спокойствие. Затем дьяк Иван Грамотин сказал самое главное – что всякого звания московские люди бьют челом королю и выражают желание возвести на московский престол королевича Владислава, с тем только, чтобы король не нарушал святой веры греческого закона, которую столько веков соблюдали московские люди.
Таким образом, эти послы, выражавшие на самом деле волю только русских изменников, говорившие с королем от имени всей Русской земли, являлись самозваными представителями ее и предавали ее Сигизмунду, злейшему врагу русской народности и православия.
Всем лживым уверениям этих послов король верил – или притворялся, что верит. Это ему было очень выгодно: являлся удобный повод водворить свою власть в Москве.
А. Архипов Зима
4 февраля заключен был между королем и посольством договор. Главные условия его заключались в том, чтобы Владислав венчался на царство в Москве по старому обычаю; чтобы святая вера греческого закона осталась неприкосновенной и «учители римские, лютерские и других вер раскола церковного не чинили; чтобы перемена законов зависела от бояр и всей земли и царь не казнил никого, не осудя прежде с боярами и думными людьми». Стало быть, Владиславу предлагалось не самодержавие, а ограниченная царская власть, какая была у Василия Ивановича Шуйского. Любопытно следующее условие: «Для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства христианские, кроме басурманских, поганских, и государь отчин, имений и дворов ни у кого за то отнимать не будет». Видно, что со времен Бориса и Лжедмитрия I мысль о необходимости сближения с Западом и просвещения уже укоренилась и окрепла. Но в то же время тушинские послы требовали, чтобы крестьяне оставались прикрепленными к земле и чтобы холопам вольности не было дано.
И вот как раз в то время, когда русские изменники готовились предать Москву и русский престол в руки полякам, не стало того вождя, в котором лучшие русские люди видели надежду на спасение от внутренних и внешних губителей Русской земли.
Польский коронный гетман Станислав Жолкевский
Василия Ивановича не любили и не уважали… Нелюбовь к нему сказывалась уже и раньше, и притом очень сильно. Так, 17 февраля 1609 года, когда тушинцы заградили пути в Москву и там настала сильная нужда и дороговизна, поднялся мятеж, и шумная толпа служилого и черного люда стала дерзко кричать: «Надо переменить царя! Василий сел самовольством, не всею землею выбран!»
Толпа мятежников, по звону набатного колокола, наполнила Красную площадь. Из толпы раздались крики: «Князь Василий Шуйский не люб нам на царстве! Его одна Москва выбрала!»
Несдобровать бы тогда Василию Ивановичу: у него было много и явных врагов, и тайных недоброхотов меж боярами, но на этот раз его выручил патриарх Гермоген.
– До сих пор Москва, – сказал он народу, – всем городам указывала, а не другие города указывали ей… А что кровь льется, то это творится по воле Божией, а не по хотению царя!
Своими увещаниями патриарх на время образумил мятежников. Но скоро открыт был тайный заговор погубить Василия. Главного виновника казнили. Положение Василия Ивановича становилось все хуже и хуже. Общее недовольство, крамолы и неудача за неудачей преследовали его.
Блестящие успехи Скопина, царского родича, на время примирили было народ с несчастным царствованием Василия, но когда неожиданно скончался Скопин и народная молва, хотя и ложная, обвинила в его смерти царского брата и самого царя, то положение его сделалось крайне шатким. В рязанской земле Прокопий Ляпунов начинает волновать народ, требует свержения Василия Ивановича, заводит даже сношения с самозванцем, засевшим в Калуге. Заговорили громче прежнего недоброхоты Василия и в Москве… На свою беду, царь назначил главным предводителем войска, которое готовился вести на Сигизмунда покойный Скопин, своего бездарного брата Дмитрия, не любимого ни войском, ни народом.
Ополчение это, состоявшее по большей части из новобранцев, предводимое неискусным и нелюбимым вождем, двинулось к Можайску. Сигизмунд отправил навстречу русским отряд своего войска под начальством гетмана Жолкевского. Встреча произошла 24 июня 1610 года между Москвой и Можайском, у деревни Клушино. Первым же напором поляки обратили в бегство русскую конницу, смяли пехоту; наемные иноземцы из русского войска стали переходить на сторону поляков. Московская рать была разбита наголову. Дмитрий Шуйский и другие воеводы позорно бежали.
После этой победы Жолкевский двинулся к Москве, провозглашая повсюду царем королевича Владислава. Город за городом сдавались ему, и он уже приближался к столице. С другой стороны спешил к ней самозванец из Калуги и 1 июля стал в селе Коломенском; он рассчитывал, что Москва в крайности скорее признает его власть, чем Владислава. Москва волновалась. Грамоты Жолкевского, в которых он сулил Русской земле мир, спокойствие и всякую благодать, если она признает своим царем Владислава, раскидывались по улицам, ходили по рукам, читались громогласно на сходках. Люди, преданные самозванцу, со своей стороны, мутили народ… Многие, не желая повиноваться Шуйскому, вовсе не хотели попасть и в руки самозванцу и тайно согласились с тушинцами, что те покинут его, а москвичи сведут Василия с престола и выберут всей землей нового царя.
Положение Шуйского в Москве становилось со дня на день труднее.
17 июля Захар Ляпунов с толпой соумышленников явился во дворец и стал дерзко говорить царю:
– Долго ли за тебя будет литься кровь христианская? Земля запустела, ничего доброго в твое правление не делается! Сжалься над нашей гибелью, положи царский посох, а мы уже сами о себе подумаем!..
Дерзость Ляпунова возмутила Шуйского; он стал бранить мятежника, даже схватился за нож… Но на эту угрозу дюжий Ляпунов ответил:
– Не тронь меня, а не то сомну тебя всего!
В тот же день за Москвой-рекой, у Серпуховских ворот, собралась большая сходка. Тут были бояре, дворяне, торговые люди и прочие. Бояре и всякие люди приговорили: бить челом Василию Ивановичу, чтобы он царство оставил, потому что крови много льется, а в народе говорят, что он государь несчастливый, и многие города его не хотят. Против этого приговора говорили только некоторые бояре да патриарх, но их не послушали.
С тяжелым поручением сообщить этот приговор Василию Ивановичу и предложить ему в удел Нижний Новгород отправился во дворец царский свояк, князь Воротынский. Шуйскому ничего более не оставалось делать, как отказаться от власти; он из дворца переехал в свой боярский дом.
После этого главные виновники совершившегося переворота послали сказать тушинцам, что Василий сведен с престола и теперь очередь за ними – исполнить свое обещание отстать от самозванца. На это тушинцы насмешливо ответили: «Вы не помните своего крестного целования и потому своего царя с царства свели, а мы за своего помереть рады!»
А. Васнецов Всехсвятский каменный мост
Некоторые уже стали жалеть, что поступили так сурово со злосчастным Василием Ивановичем, а патриарх стал требовать, чтобы снова признали Шуйского царем. Многие соглашались с ним. Тогда Захар Ляпунов и его сообщники, опасаясь, чтобы этого не случилось, поспешили в дом к Шуйскому, взявши с собой монахов из Чудова монастыря, и заявили Василию Ивановичу, что для успокоения народа он должен постричься в монахи. Тот вовсе этого не желал, всячески противился, кричал, что он решительно не хочет постригаться. Все было напрасно. Обряд пострижения над ним совершен был насильно: Ляпунов держал его за руки, а князь Тюфякин произносил за него монашеские обеты.
Патриарх негодовал. Он заявил, что это пострижение не имеет никакой силы, что монахом стал не Шуйский, а тот, кто произносил обеты. Но Шуйского свезли в Чудов монастырь. Жена его тоже была пострижена, а братья – заключены.
Междуцарствие
Поляки в Москве. Московские послы под Смоленском. Патриарх Гермоген. Народное движение против поляков. Страстная неделя 1611 года в Москве. Русское ополчение под Москвой. Взятие Смоленска поляками. Лихолетье. Минин и Пожарский. Освобождение Москвы и избрание царя
Поляки в МосквеНаступило «безгосударное» время. Во главе правления стала боярская дума. Ей должны были все присягать. Состояла она из семи знатнейших бояр, главным из них был князь Мстиславский. По всем городам была разослана грамота, что Василий Иванович Шуйский, «вняв челобитью земли Русской, оставил государство и мир для спасения отечества». В грамоте было прибавлено, что Москва целовала крест не поддаваться ни Сигизмунду, ни Тушинскому вору, что все русские должны восстать, уничтожить врагов и всей землей избрать себе властителя.
Но полного единодушия не было в Москве. Среди черни было много доброхотов самозванца; между тем знатные и зажиточные люди, понятно, и слышать не хотели о Тушинском воре, который возбуждал против них чернь. Между боярами были сторонники королевича Владислава, но все те, кому дороги были православие и русская народность, вовсе не думали о польском королевиче, а хотели иметь своего, чисто русского и православного царя. Более всего ратовал за это патриарх Гермоген: он предлагал избрать или князя Василия Васильевича Голицына, или четырнадцатилетнего Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета.
Но в это время Тушинский вор стоял уже в селе Коломенском, под Москвой, а в Можайске – гетман Жолкевский, уже известивший бояр о том, что идет защищать их от бедствий.
Сначала бояре ему ответили: «Не требуем твоей защиты, не приближайся, или встретим тебя как неприятеля».
Но Жолкевский все-таки шел к столице. Бороться с двумя врагами Москве тогда было не под силу. Земский собор собирать для избрания нового царя было не время. Приходилось избирать государя из двух искателей престола: Тушинского самозванца или Владислава. Проведав, что доброхоты Лжедмитрия замышляют тайком впустить его войско в Москву, старший из бояр, князь Мстиславский, после совещания с другими сановниками, решился войти в соглашение с гетманом Жолкевским. Послано было спросить его, идет ли он к Москве как друг или как недруг.
– Желаю блага Русской земле, – отвечал Жолкевский. – Предлагаю вам Владислава и помощь против самозванца.
Назначен был день для переговоров. Против Девичьего монастыря был устроен шатер. Сюда съехались в равном числе русские с князем Мстиславским и поляки с гетманом, поменявшись предварительно заложниками. Жолкевский заявил, что он согласен только на те условия, которые были приняты русскими послами под Смоленском, но бояре настоятельно требовали, чтобы королевич принял православие еще до приезда своего в Москву. Решено было это условие предоставить на усмотрение короля. Самозванец в это время сильно озабочивал бояр, и они спешили скрепить договор с гетманом присягой. 27 августа съехался гетман в поле с теми же боярами, с которыми сносился раньше; на этот раз с ними было до 10 тысяч служилых людей, и все присягали на подданство королевичу Владиславу Через два дня после этого гетман получил письмо от короля, который требовал, чтобы в Московском государстве утверждена была власть его самого, а не сына. Гетман понимал, что это дело невозможное, и, опасаясь, чтобы москвитяне, которым само имя короля было ненавистно, не восстали и не склонились в пользу самозванца или кого другого, благоразумно скрыл от московских бояр королевское требование.
Жолкевский хотел было напасть врасплох на самозванца и захватить его, но это не удалось: когда русские соединились с гетманом, самозванец поспешно отступил из-под Москвы и засел в Калуге.
Жолкевский хлопотал, чтобы снаряжено было посольство к королю для окончательного решения вопроса о Владиславе. На самом деле у хитрого гетмана был другой умысел: он хотел удалить из Москвы лиц, особенно опасных для короля. Князя Василия Васильевича Голицына он убедил стать во главе посольства, выставляя на вид, что «великие дела должны совершаться великими мужами». Михаила Федоровича, слишком еще юного, никак нельзя было включить в посольство, но Жолкевский постарался удалить из Москвы отца его, митрополита Филарета, который должен был ехать с Голицыным как представитель духовенства.
Посольство отправилось к Сигизмунду. Жолкевский с небольшим своим войском остался под Москвой. Чернь в Москве все еще думала о самозванце, и бояре опасались мятежа. Ловкий гетман еще более убедил их в этой опасности, и они сами предложили ему занять своим войском столицу. Сначала патриарх сильно этому противился. Наконец польское войско вошло. Предусмотрительный гетман разместил поляков отрядами, поблизости один от другого, так что в случае неожиданной опасности они могли оказывать взаимную помощь. Жолкевский хорошо понимал, что легко может вспыхнуть народный мятеж в Москве, и потому принимал всевозможные меры, чтобы предупредить беду: приказал строго наблюдать за тем, чтобы его воины не заводили никаких ссор с жителями, не творили никаких насилий; назначил судей из русских и поляков, по равному числу, для решения всяких споров и пререканий между москвичами и поляками. И надо отдать справедливость гетману: он добился того, что воины его жили в Москве так смирно и благочинно, что москвичи, у которых еще свежа была память о насилиях и своевольстве поляков при Лжедмитрии I, просто диву дались!.. Даже патриарх, суровый старец, не терпевший иноверцев, и тот стал дружелюбнее и доверчивее относиться к Жолкевскому, который выказывал уважение к православной вере и ни в чем не оскорблял русского чувства. Стрельцов московских гетман привлек к себе щедрыми подарками и угощением. Часть стрелецкого войска была отослана в Новгород, а начальство над оставшимися стрельцами было дано поляку Гонсевскому.
Русский боярин
Ловко обделал Жолкевский польские дела в Москве. Казалось, лучшего полякам и желать было трудно: русская столица была в их власти; князь Голицын, которого некоторые прочили в цари, и митрополит Филарет, на юного сына которого начинали смотреть с надеждой лучшие русские люди, были в королевском стане, то есть в руках короля. В церквах уже молились за Владислава как за русского законного царя. Все указы писались, все суды производились его именем. Ему был уже готов трон – оставалось только сесть на него, но для этого надо было королевичу принять православие и немедленно ехать в Москву. К счастью для России, Сигизмунд не был способен воспользоваться делом своего ловкого гетмана.
Ф. Солнцев Старинные наручи
Сделал Жолкевский все, что только мог, в пользу своего королевича, но ясно понимал, что упорное желание короля самому властвовать в Москве погубит все дело. От русских послов, поехавших в королевский стан под Смоленск, утешительных известий не было. Неизвестность стала уже томить даже и ревностных сторонников Владислава. Наконец Жолкевский, считая свое дело поконченным, сдал начальство над поляками Гонсевскому, а сам отправился в королевский стан. Бояре старались удержать гетмана в Москве, опасаясь, что без него начнутся смуты, но он уверил бояр, что сам лично хочет просить короля ускорить приезд Владислава в Москву.
Московские послы под СмоленскомМосковское посольство прибыло под Смоленск 27 сентября. Послы были приняты королем и пред ним изложили причину своего прибытия. Речь канцлера Льва Сапеги, который восхвалял короля за то, что он хочет прекратить кровопролитие в Московском государстве и успокоить его, не понравилась послам, тем более что канцлер ни слова не сказал о королевиче и его избрании, как будто не в этом было главное дело.
Затем начались настоящие переговоры с королевскими сановниками. Паны уклончиво отвечали на требования русских послов, чтобы Владислав скорее ехал в Москву, и в свою очередь настаивали, чтобы московские послы приказали прежде всего защитникам Смоленска сдаться королю.
Русские послы резонно замечали, что, лишь только Владислав сядет на русский престол, Смоленск будет его. Польские сановники настаивали, чтобы город был сдан немедленно, что это нужно для чести короля и что он отдаст потом Смоленскую область своему сыну. Русские послы сослались тогда на то, что им не заказано говорить о Смоленске. Три раза уже съезжались для переговоров московские послы с польскими панами и убедились, что те только время тянут и от решения главных вопросов насчет Владислава всячески уклоняются. Особенно тревожил русских вопрос о крещении Владислава в православную веру. Сильно добивался митрополит Филарет ответа по этому вопросу, но на его требования отвечали уклончиво:
– В этом деле волен Бог да сам королевич!
А затем, когда Филарет очень уж настойчиво стал требовать ответа, Сапега в сердцах сказал, что королевич и так уже крещен и другого крещения нигде не написано.
Дело принимало худой оборот. Поняли русские послы, что польские сановники смотрят на дело совсем другими глазами, чем Жолкевский, и с большим нетерпением ждали его приезда.
Наконец Жолкевский приехал и привез с собой несчастного царя-монаха Василия Ивановича с братьями. Несмотря на все свои несчастья, Шуйский не потерял твердости духа, и, когда стали было его побуждать преклонить колена пред Сигизмундом, он твердо сказал:
– Недостоит московскому царю, как рабу, кланяться королю. Божьими судьбами так совершилось, что я взят в плен, но не вашими руками; мои рабы-изменники отдали меня вам!
Хотя Жолкевского приняли в королевском стане с большим почетом, как победителя, но король все-таки высказал ему при первом же удобном случае, что он вел дела в Москве не так, как ему было предписано. Жолкевский очень убедительно доказывал, что все сделано, что можно было сделать, и всячески старался убедить короля немедленно посадить королевича Владислава на Московское царство. Но все доводы и убеждения гетмана пропали даром. Упрямый король стоял на своем.
Напрасно русские послы надеялись, что их дело пойдет лучше с приездом Жолкевского; он, видимо, старался свалить с себя всякую ответственность, даже лукавил, когда русские послы в своих требованиях ссылались на него. Время проходило в бесполезных спорах. Наконец решено было послать в Москву за новым наказом относительно Смоленска.
А. Орловский Всадник
Непоколебимая твердость Филарета и Голицына выводила польских сановников из терпения: стали они всячески, лаской, обещанием королевской милости, склонять второстепенных посольских людей отступиться от главных послов и радеть в пользу короля. Нашлось несколько человек, которые соблазнились, но оказались люди и другого рода.
Стали паны убеждать думного дьяка Томилу Луговского, чтобы он ехал уговаривать смолян сдаться.
– Как мне это учинить и вечную клятву на себя навести?! – твердо отвечал между прочим Луговской. – Не только Господь Бог и люди Московского государства мне не простят этого, но и земля меня не понесет. Прислан я от Московского государства в челобитчиках, и мне первому соблазн учинить?! Лучше, по слову Христову, навязать на себя камень и ринуться в море!
Некоторые из посольских людей, соблазненные обещаниями разных милостей королевских, отстали от послов и уехали в Москву. Уехал и Авраамий Палицын, келарь Троицкой лавры, бывший при митрополите. Понял он, что из посольского дела не будет никакого проку, и, конечно, думал, что больше пользы русскому делу принесет у себя в лавре, чем в польском стане.
