Текст книги "Родная старина Книга 3 Отечественная история с конца XVI по начало XVII"
Автор книги: В. Сиповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Не все так честно и твердо служили родной земле, как митрополит Филарет, князь Голицын и дьяк Луговской. Нашлось немало людей в Москве, готовых поступиться пользой отечества ради личных выгод. Первый боярин, князь Мстиславский, принял от короля сан конюшего; некоторые из бояр писали униженные просьбы к польскому канцлеру, выпрашивая разные королевские милости… Король не скупился, жаловал щедро своим русским угодникам видные должности, звания и земли. Боярская дума в Москве уже не противилась тому, чтобы признать Сигизмунда правителем Московского государства до приезда Владислава, но более рьяные доброхоты короля – Михаил Глебович Салтыков и другие – добивались того, чтобы царем провозглашен был Сигизмунд, а не юный сын его. Горой стоял за короля и другой видный в то время человек в Москве, государственный казначей Федор Андронов, попавший на такую высокую должность из торговых мужиков за свою верность королю. Этот Андронов исполнял все требования Гонсевского беспрекословно: драгоценные и лучшие вещи из царской казны были им отосланы королю; поживился около казны и Гонсевский. Андронов всячески старался провести на видные места своих товарищей – сторонников короля.
Самолюбие именитых бояр сильно оскорблялось тем, что бывший торговый мужик заседает с ними в думе, орудует делами и пользуется полным доверием короля. Андронова не выносил и Салтыков. Эти предатели соперничали между собой, писали доносы один на другого и старались своим усердием королю превзойти друг друга. Салтыков даже писал Сапеге:
«Пусть король не мешкая идет в Москву и объявит, что идет на вора в Калуге. Как придет король в Можайск, то уведомь меня, а я бояр и прочих людей приведу к тому, что будут бить челом королю, чтобы он пожаловал в Москву и государство сына своего очищал».
Но происки и замыслы изменников встречали несокрушимое препятствие в патриархе Гермогене. Этот старец, стоявший «на страже православия», выказал необычайную твердость и мужество.
В «безгосударное» время патриарх был в государстве первым лицом, и слово его получало огромный вес в глазах народа.
Когда из-под Смоленска прибыл гонец с вопросом от послов, как отвечать на королевские требования насчет сдачи города, то Салтыков и Андронов явились к Гермогену и стали говорить, что надо послать королю грамоту, просить у него сына и вместе с тем объявить, что предаются вполне на волю короля, а также написать и Филарету, чтобы и послы положились во всем на королевскую волю.
Гермоген понял, что дело ведется в угоду Сигизмунду и в ущерб отечеству, и стал спорить с Салтыковым и Андроновым… На другой день (5 декабря) они явились с князем Мстиславским и с грамотой, которая была уже подписана боярами. Оставалось подписать ее патриарху.
– Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет своих людей из Москвы, – сказал Гермоген, – пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишете так в грамоте, то я приложу к ней руку и вас благословлю на то же. А чтобы положиться на королевскую волю – я сам так не поступлю и другим повелеваю так не делать. А если вы меня не послушаете, то наложу на вас клятву. Ясно, что после такой грамоты нам придется целовать крест королю… Если королевич и воцарится у нас, да веры единой с нами не примет и людей королевских от нас не выведет, то я всех тех, которые уже крест ему целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти!
Бояре заспорили с патриархом. Сильнее всех горячился Салтыков. Говорят, что он вышел из себя, стал браниться, даже сгоряча выхватил из-за пояса нож и замахнулся на патриарха.
– Не боюсь я твоего ножа, – сказал патриарх. – Я против твоего ножа вооружусь силой святого креста – ты же будь проклят от нашего смирения в сем веке и будущем!
Бояре так и ушли с неподписанной грамотой.
На другой день патриарх говорил в соборной церкви проповедь. Поляки окружили церковь, чтобы не допустить народного сборища, однако некоторые успели войти. Гермоген увещевал всех твердо стоять за православную веру, оборонять ее всеми силами, сноситься с другими городами, изобличал изменников и предателей…
После этого поляки стали сильно опасаться патриарха – окружили его стражей, затруднили доступ к нему. Но дело было сделано. Живое слово святителя разносилось слышавшими не только по Москве, но и по другим городам. Высокий пример его самоотверженности и непоколебимости воодушевлял лучших русских людей, а притеснения старца-патриарха поляками обращались во вред им же, возбуждали против них негодование народа.
Прокопий Ляпунов, который уже и раньше волновал рязанскую землю против поляков, проведав об оскорблении патриарха, писал в Москву:
«Вы, бояре, прельстились на славу века сего, отступили от Бога… король ни в чем не поступает по крестному целованию и договору с гетманом Жолкевским… Знайте же, что я сослался с калужанами и тулянами и северскими и украинскими городами: целуем крест на том, чтобы нам всей землей стоять, биться насмерть с поляками и литовцами».
В это время совершилось событие, которое дало новый поворот всему делу. 11 декабря Лжедмитрий был убит одним крещеным татарином, мстившим за смерть татарского касимовского царя, который был умерщвлен по приказу Лжедмитрия. Многие и в Москве, и по областям только потому и соглашались признать царем Владислава, что очень боялись власти самозванца. Теперь с этой стороны страха не было, и они примкнули к тем, которые хотели всей землей встать против Литвы и ляхов и выбрать себе природного русского царя.
Гонсевского пугало, что в Москву все больше и больше собиралось народу. Это было обычным делом, что в столицу сходились люди к рождественскому и крещенскому праздникам: Москва с ее соборами, чудотворными образами и мощами, с ее пышным патриаршим богослужением и обрядами всегда привлекала набожных русских людей. Поляков сильно беспокоило это многолюдство: они боялись народного мятежа. К патриарху, которого поляки, чтобы не возбуждать народной вражды, освободили из-под стражи, приходили с разных сторон люди. Он всех благословлял стоять твердо за Русскую землю, за веру и всем говорил:
– Если королевич не крестится и литовские люди не выйдут из нашей земли, то королевич не государь нам!
То же самое писал он в своих грамотах и рассылал их в разные стороны. Одна его грамота попала в руки полякам, и они снова стали наблюдать за ним и стеснять его, отняли от него бумагу; но все же усмотреть не могли. Писать он не мог, но говорить с приходившими к нему людьми ему позволялось, а он их благословлял на подвиг за родную землю, увещевал их другим передавать его речи, и слово его разносилось по Русской земле.
Тогда как в Москве непоколебимо радел за православную веру патриарх, несмотря на то что был в руках у поляков, под Смоленском так же твердо стоял за родную землю другой польский пленник – митрополит Филарет. Когда пришла боярская грамота из Москвы с приказом поступать во всем по воле короля, Филарет, прочитавши грамоту, сказал:
– Таким грамотам по совести повиноваться нельзя: писаны они без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.
Пытались всячески паны уговорить послов, но они стояли на своем.
– Ныне по грехам нашим, – сказал между прочим Голицын, – мы стали без государя, а патриарх у нас человек начальный, и без патриарха ныне о таком деле советовать непригоже!
Не удалось полякам склонить в пользу грамоты и других посольских людей. Пример Филарета и Голицына воодушевлял их, и они все стояли заодно, что боярская грамота не имеет силы, потому что писана без патриарха и без «совета всей земли».
Народное движение против поляковВ Москве была получена от посольских дворян из-под Смоленска грамота, где говорилось между прочим:
«Не надейтесь, чтобы королевич воцарился в Москве. Литовские и польские люди не допустят этого. У них в Литве на сейме положено, чтобы вывести лучших людей, и опустошить всю землю, и завладеть всей землей московской. Ради Бога, положите крепкий совет между собой. Разошлите списки с нашей грамоты и в Новгород, и в Вологду, и в Нижний и свой совет напишите, чтобы всем было ведомо про то, чтобы всей землей сообща стать за православную веру, покамест мы еще свободны, а не в рабстве и не разведены в плен».
Святой патриарх всея Руси Гермоген Икона
П. Чистяков Патриарх Гермоген в темнице отказывает полякам подписать грамоту
Грамота эта во многих списках была разослана из Москвы по городам. К ней была приложена московская грамота, писанная с благословения Гермогена. Она призывала всех к единодушному восстанию на врагов православия, призывала другие города выручить Москву из беды, причем напоминала о святынях, хранящихся в столице.
«Здесь (в Москве), – говорится в грамоте, – образ Божией Матери, Богородицы, заступницы христианской, которую евангелист Лука написал. Здесь великие светильники и хранители: Петр, Алексей и Иона чудотворцы».
Когда эти грамоты дошли до Рязани, Прокопий Ляпунов велел сделать с них списки, приложил к ним свое воззвание и разослал по соседним городам, а сам немедля стал собирать ратные силы.
В Нижнем Новгороде уже раньше началось движение. Когда здесь были получены грамоты смоленская и московская с воззванием Ляпунова, то и отсюда стали рассылать по окрестным городам списки этих посланий, приложивши свои. Гонцы за гонцами с грамотами неслись в Кострому, в Ярославль, в Муром, во Владимир и другие города, поднимая всюду народ на борьбу с «нечестивыми ляхами», на защиту православной веры и родной земли. Из городов гонцы ездили по селам и деревням, сзывали помещиков и всяких ратных людей, звоном в колокола собирали сходки. Тут решались вопросы, как казну собрать, как снаряжать войско. Вооружались кто чем мог; все, кто пеший, кто конный, спешили в назначенное сборное место; везли сюда сухари, толокно, порох и другие припасы. Духовенство воодушевляло ратных людей, приводило их к присяге, и русский люд торжественно целовал крест «стоять за православную церковь, за Московское государство, не служить польскому королю и единодушно, без всяких споров и смут, очищать московскую землю от польских и литовских людей».
Сильно ошиблись поляки: они думали, что лишь стоит склонить бояр на свою сторону – и дело будет сделано. О народе они словно совсем забыли и вовсе не ожидали отпора со стороны его: на него смотрели они, как на стадо, которое можно погнать в ту или другую сторону. Не подумали поляки и о том, что была на Руси могучая сила, способная поднять народ на смертную борьбу.
А. Васнецов Москва XVII века
Этой силой была православная вера. Во имя ее и взывали к народу призывные грамоты. На защиту своей веры, своей святыни – церквей, икон, мощей – поднимался русский народ. Поляки становились в глазах всех православных «погаными нечестивцами и заклятыми врагами». Очистить родную землю от этих оскорбителей святыни и найти себе настоящего русского царя, надежного хранителя ее, стало теперь задачей лучших русских людей.
В начале 1611 года стала ополчаться вся Русская земля. Прокопий Ляпунов из Рязанской области уже шел к Москве; на пути к нему подходили отряд за отрядом ратные силы из разных городов и областей.
Поняли поляки, что на них собирается страшная гроза… Прежде всего принялись они за того, кого считали главным виновником народного движения. Михаил Салтыков и другие бояре, доброхоты польского короля, по приказу Гонсевского приступили к Гермогену.
– Ты по городам посылал грамоты, – говорил ему Салтыков, – ты приказывал им собираться да идти под Москву; отпиши им теперь, чтоб не ходили!
– Если ты и все изменники, – отвечал патриарх, – и королевские люди выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись назад.
Бояре настаивали, бранились, но патриарх непоколебимо стоял на своем. Тогда его стали держать в самом строгом заключении. Говорят, сам Гонсевский обращался к патриарху с грозной речью:
– Ты, Гермоген, главный зачинщик всего возмущения! Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан!
Но что значили все эти угрозы для доблестного старца, всегда готового пострадать за то великое дело, которому он служил?!
Страстная неделя в 1611 году в МосквеНедолго польские воины, занявшие Москву, ладили с москвичами. Военный люд в те времена считал все позволительным для себя, особенно в завоеванной стране, а на Москву поляки смотрели как на покоренный город. Сначала, при Жолкевском, они еще кое-как ладили с жителями, по крайней мере было мирно и тихо, хотя и тогда уже не было взаимного доверия. «Несколько недель провели мы, – говорит поляк Маскевич, очевидец событий, – с дружбой на словах и с камнем за пазухой». Поляки соблюдали величайшую осторожность. Стража стояла день и ночь у ворот и на перекрестках.
Гетман заблаговременно под благовидным предлогом разослал по разным городам московских стрельцов. Москвичи начали на поляков поглядывать очень недружелюбно.
Сойтись русскому человеку с поляком было очень трудно. Этому мешало не только различие религий, но и понятий. «В беседах с москвитянами, – говорит тот же очевидец, – наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с польским народом и также приобресть свободу; но русские отвечали: „Вам дорога ваша воля, нам – неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого, может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия по вашим законам долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно – его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата, ибо царь – владыка всего света“».
При таком различии во взглядах трудно было московскому человеку поладить с поляками. Притом польские воины нередко на деле показывали, что не различают свободы от своеволия, а когда их корили за какую-нибудь некрасивую проделку и говорили, что так поступать грешно, то разгульные жолнеры, случалось, развязно отвечали:
– Нагрешим да исповедуемся; а у наших духовных отцов есть из Рима такое отпущение, что хоть черта съешь – и тот грех простится!
Скоро своеволие поляков стало уже очень заметным. «Наши, – говорит Маскевич, – ни в чем не знали меры; что кому нравилось, то и брали». Всякие насилия и оскорбления творились польскими отрядами, особенно в то время, когда их посылали по городам и селам собирать продовольствие.
Стало обнаруживаться и в самой Москве возмутительное кощунство над святыней. Один пьяный поляк, стоявший на страже у Никольских ворот, выстрелил в надвратную икону. Возмутителен был проступок, но ужасно было и наказание: преступнику, по приказу Гонсевского, всенародно отрубили обе руки, а самого сожгли на костре пред Никольскими воротами. Гонсевский, очевидно, думал жестокой казнью удовлетворить глубоко возмущенное чувство москвичей и дать острастку своим. Но скоро сам польский вождь проявил своеволие – стал судить, рядить, расходовать казну, вовсе не спрашивая совета бояр, даже не обращая на них никакого внимания. Салтыков, Андронов и другие русские изменники позволяли себе творить всякие неправды и насилия. Озлобление в народе росло. Призывные грамоты еще пуще разжигали вражду. Владислав не ехал в Москву; все уже начинали понимать, что мирным путем с поляками дело не кончится. Москвичи стали даже громко говорить полякам, чтобы они позаботились о скорейшем приезде Владислава или убрались бы из Москвы подобру-поздорову.
– Для такой невесты, какова Русская земля, – говорили москвичи, – мы скоро найдем и другого жениха!
Гонсевскому приносились часто жалобы на насилия поляков. Он всячески старался казаться справедливым. Когда началось народное движение и прошли слухи, что Ляпунов ведет уже ополчение к Москве, столичная чернь стала еще смелее: москвичи сами уже задирали и дразнили поляков.
Между жителями и жолнерами случались не только ссоры, но и драки, грозившие перейти в общую свалку. Торговцы стали брать с поляков за свои товары втридорога. Раз был такой случай. Пришел на рынок поляк покупать овес, взял бочку овса и дал продавцу плату, какую все платили. Тот потребовал вдвое больше. Поляк стал горячиться и ругаться.
– Как смеешь ты грабить нас? – кричал он. – Разве мы не одному царю служим?
А. Васнецов Мясницкие ворота. Уличное движение в XVII веке
– Возьми свои деньги и отдай мне овес, – отвечал продавец. – Полякам не покупать его дешевле. Убирайся к черту!
Поляк в гневе выхватил саблю… Но мигом набежало несколько десятков человек с дубьем в руках. Польская стража, стоявшая у ворот, увидев это, бросилась выручать своих. Началась драка. Вооруженные поляки разогнали толпу, причем было убито человек пятнадцать.
Слух об этом быстро разнесся по всему городу и предместьям. Со всех сторон набежало на рыночную площадь множество москвитян. Дело принимало очень опасный оборот для поляков – легко мог вспыхнуть мятеж. Гонсевский на этот раз предупредил беду. Он сам явился среди народа и держал речь. Он старался подействовать на религиозное чувство, напоминал о присяге Владиславу.
– Не повинуясь царю, вы гневите Бога, – сказал он в заключение. – Не хвалитесь силой и числом. Конечно, шести тысячам трудно устоять против семисот тысяч, но победа зависит не от числа, а от Бога: и горстью людей Он может истребить несчетные полчища. Кто побуждает вас к бунту? Разве мы служим не тому же государю, которому и вы присягнули? Если же вы хотите кровопролития, то будьте уверены, что Бог нас не оставит: мы постоим за правое дело!
Плохо верили москвичи в это «правое дело» поляков. Из толпы послышались грозные крики:
– Полно врать! Без ружей и дубин мы вас шапками побьем! Убирайтесь отсюда!..
На этот раз дело кончилось все-таки мирно: озлобленная толпа разошлась; но ясно было, что малейший повод, малейшая искра – и вспыхнет мятеж, и народная злоба превратится в ярость дикую, беспощадную!..
Меры предосторожности, какие должны были принимать поляки, конечно, еще сильнее раздражали москвичей. Заключение патриарха, молва об оскорблениях, наносимых ему, еще более злобили народ. Лазутчики Гонсевского сообщали ему очень неутешительные вести – доносили, что русские ополчения уже недалеко от столицы. Надо было ждать, что вся Москва поднимется на поляков, лишь только под стенами ее явятся русские ратные силы. Взаимное раздражение поляков и москвичей дошло до крайней степени. Опасаясь больших скопищ народа, Гонсевский запретил было торжественно праздновать Вербное воскресенье. На этот праздник обыкновенно собиралось бесчисленное множество народа посмотреть на пышные процессии. Чернь, узнав о запрещении, начала волноваться. Гонсевский отменил свой приказ, и празднество совершилось, хотя, конечно, далеко не так пышно, как это бывало при царях.
А. Горский Дмитрий Пожарский
Между тем гетману доносили, что народный мятеж готовится на Страстной неделе. Поляки поспешно стали укрепляться в Кремле. Во вторник на Страстной неделе подозрительность их остановилась особенно на извозчиках и санях с дровами, которых наехало на площадь что-то уж слишком много. До наместника дошли слухи, будто коноводы мятежников намерены во время возмущения этими санями загородить улицы, чтобы помешать движению польских отрядов. Поляки стали принуждать извозчиков втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки, готовясь громить из них мятежников. Извозчики, несмотря на то что поляки предлагали деньги, ни за что не хотели помогать им. Жолнеры начали бить извозчиков, а те стали давать им сдачи. Тогда поляки пустили в дело сабли. В это время некоторые из извозчиков, будто согласившиеся помогать полякам, вместо того чтобы ставить на стены пушки, стаскивали их оттуда. К Сретенским воротам тем временем уже подходил передовой отряд русского ополчения под начальством князя Димитрия Пожарского.
Гонсевский сначала хотел было разнять драку, но потом, подумав, что москвичи действуют заодно с подходившим отрядом и хотят завладеть Китай-городом, сам велел оттеснить их отсюда. Тогда польские жолнеры и немцы, служившие в польском войске, кинулись на безоружную толпу народа и начали беспощадно рубить, убивать кого попало – и старых, и малых, и женщин, и детей. Началась дикая, зверская бойня. Более часа раздавались крики и вопли москвитян, набатный звон бесчисленных колоколов, залпы мушкетов. Толпу вытеснили из Китай-города.
Святой Гермоген, патриарх Московский Икона
Без ужаса, говорит очевидец, нельзя было взглянуть на жолнеров и немцев. Они были все в крови, подобно мясникам. Говорят, в короткое время было избито народу более шести тысяч. Уцелевшие пустились бежать в Белый город. Здесь загораживали улицы извозчичьими санями, заваливали дровами, столами, скамьями и отбивались от поляков за этими загородями. Когда поляки отступали, москвичи кидались вслед за ними, били их бревнами, скамейками, швыряли в них поленья. В Москве было множество переулков и закоулков; здесь-то, на перекрестках, особенно сильно доставалось полякам… Их били со всех сторон – из окон, со стен, с кровель. Куда ни кидались польские отряды, на всех улицах они встречали преграды, всюду метали в них чем попало. Особенно плохо пришлось полякам на Сретенке: здесь уже укрепился Пожарский и стрелял по ним из пушек… Увидали поляки, что им не справиться. Русское ополчение уже ворвалось в Белый город. С других сторон подходили новые отряды. Полякам оставалось спасаться в Кремле и Китай-городе и за стенами отбиваться от русских. Но оставлять в целости Белый город – это значило дать возможность подходившему ополчению удобно разместиться и пользоваться всеми выгодами городской жизни. Кто-то в толпе поляков крикнул: «Огня! Огня! Жечь дома!» Военачальники ухватились за это предложение. Говорят, Салтыков, усердствуя полякам, подал им эту мысль и сам первый поджег свой дом. Жолнеры бегали с лучиной и засмоленной паклей и в разных местах стали поджигать дома. Сначала огонь туго принимался – вероятно, от сырой погоды (поляки говорили, что дома заколдованы). Наконец вспыхнул пожар в нескольких местах. К несчастью, ветер нес пламя и дым на москвичей – они вынуждены были отступить; поляки стреляли по ним. Скоро пожар охватил весь город; огонь при ветре свирепствовал с ужасной силой. Наступила ночь, но от пожара было светло, как днем. Москвичи напрягали все свои силы – старались погасить пожар. Поляки со стен видели в Белом городе страшную суматоху; раздавались там громкие крики и набатный звон.
Поляки решили на своем совете выжечь весь город и Замоскворечье. На другой день, до рассвета, польские отряды вышли, чтобы исполнить это решение. Русские старались всеми силами помешать им, но не удалось. Замоскворечье запылало с разных концов. Пожарский мужественно бился с поляками на улицах, стараясь спасти остатки Москвы, но огонь принудил русских отступить. Раненый Пожарский упал на землю и, обливаясь кровью, плакал.
– О, хоть бы мне умереть, – говорил он, – только бы не видать того, что вижу!
В это время польскому отряду под предводительством Струся, пришедшему на помощь своим, удалось прорваться в Кремль.
Русским пришлось оставить горевший город. Три дня горела Москва. Нестерпимый чад душил поляков в Китай-городе. Огонь пожрал все, что мог, – от Москвы через три дня остались груды тлеющего пепла, почернелые стены каменных церквей да торчали там и сям печи, каменные подклети и погреба среди угольев и пепла. Множество непогребенных тел тлело под ними. По ночам раздавался вой голодных собак, терзавших трупы…
А. Васнецов Семиверхая угловая башня Белого города в XVII веке
Такова была Страстная неделя в Москве в 1611 году.
