Текст книги "Журнал «Ура бум-бум!» 1990, №5"

Автор книги: Ура бум-бум! Журнал

С. Тимофеев. Фрагмент панно.

«Ребята! Не надо ничего ждать. На сцене будет все то, что вы сами решите показать. И вообще все происходит там…» – Тимофеев указал в зал – «Если кто-то хочет почитать стихи или сыграть – продолжал он комкая в руках чахоточный платочек – то почитайте…»

Что и было тут же проделано, а кто-то даже сделал совершенно серьезный доклад о религии и плюрализме. Кто-то рисовал на чистых стендах, кто-то… В Конце-концов детище Тимофея группа ПЕКИН РОУ РОУ – флейта, виолончель, три гитары, барабаны и просто девушки вышла настраиваться.

«Я нюхаю тебя, а ты нюхаешь сирень…» – пел, Тима извиваясь вокруг стойки. Увы, ПЕКИН пока еще явление не музыкальное, но весьма откровенное действо и теплая энергия – признаки будущего. Один художник сказал: «За что бы не взялся Серега все будет в кайф. Теперь он взялся стать музыкантом и это будет новая эра донской рок-волны.»

Предприятию «Клеопатра» удалось остаться несвинченным до конца. Ростовская традиция «винта», наконец-то, нарушена. Праздник истинного, народного искусства был бедноват в смысле оснащения и рекламы. Увы, не было и выставки свободных художников. Афиши о «Днях любви», размноженные на ксероксе, сразу же срывались блюстителями-невидимками. И все же, был праздник и пир доброго безумства среди политической возни, житейской непонятки и пафоса перестройки, рэкета и мандражирования цен. Как живем, – так и работаем, что едим, то и творим.

А деньги на пиршество дали, то бишь по нынешнему «спонсировали» новые люди – американо-советское предприятие /первое/ – «Хад-Дон»

Валерий Посиделов

ВСПОМИНАЯ САШУ

«севаоборот»,

би би си город LONDON. весна 1989год

Ирина Кузнецова: Каким я его знала…

В.Н. /Всеволод Новгородцев/: Добро пожаловать, Ирина, на передачу. Первый вопрос, который я хочу задать, и который, естественно, возникает у всех людей. Люди здоровые, практические спрашивают – что, почему, как может молодой человек в возрасте 27 лет покончить жизнь самоубийством? Был-ли он пьян или болен неизлечимой болезнью! Что его толкнуло на это?

И.К. /Ирина Кузнецова/: Я не могу назвать это самоубийством. Саша совершил этот шаг не для того, чтобы уйти отсюда, а для того, чтобы прийти туда. Он искренне верил, что кто-то там ждет его. Он не упал из окна, он не выбросился, он вылетел. Его тело нашли в 12 метрах от стены нового блочного дома… и остался след в форме большой земляники. На снегу след, как он писал «земляника в окошке»…

В.Н.: То есть это произошло не ночью, это произошло днем?

И.К.: Это произошло где-то в два часа дня…

В.Н.: И он был, по нашим здравым житейским меркам, в рассудке?

И.К.: Да, Саша был в здравом рассудке. Это был чрезвычайно жизнерадостный открытый человек, и жизни он был рад. И он просто хотел уйти туда, он верил, что смерть – это освобождение, что. бренное тело – это броня. Он хотел освободиться, он верил, что его кто-то ждет. Он хотел снять с себя эту броню.

В.Н.: Сейчас, когда Саша погиб, о нем появились статьи, творчество его анализируют, критики раскладывают по косточкам, и вставлять будут, видимо, в хрестоматии. Но Саша ведь перед смертью ничего после себя в бумажном виде не оставил, как я понимаю?

И.К.: Да, он сжег все свои записи, а как таковых, записей его музыки не было.

В.Н.: Поэтому то, что до нас дошло, это скорее случайность, нежели закономерность?

И.К.: Да, это случайные записи.

В.Н.: Я хотел упомянуть это в том смысле, что записи, которые до меня дошли, уже в свою очередь – они все в принципе непрофессионального качества и вот, как ни странно, на основе этих записей, видимо, будут выпускаться сашины пластинки. Его, как явление, грубо говоря, ну проглядели. И то что до нас дошло, может не в лучшем техническом виде, но во всяком случае это дает нам представление о том, кем был Саша, о чем он писал. Что у нас за первая песня сегодня?

И.К.: Первая песня «Посошок».

В.Н.: О чем он там поет?

И.К.: Он… прощается…

В.Н.: Последние строки песни вы записали, прочтите нам.

И.К.:

 
Наша правда – проста, но ей не хватит креста
и соломенной веры – Спаси, сохрани,
Ведь святых на Руси, только знай выноси.
В этом высшая мера – Скоси, сохрани.
 

В.Н.: Что за человек был Саша? Ведь ты близко его знала. Что он в жизни был за человек?

И.К.: Саша в жизни был человек очень жизнерадостный, открытый, честный и он хотел всех нас встряхнуть своими песнями, хотел чтобы мы все жили в полный рост.

В.Н.: Если проследить его биографию, откуда все взялось, откуда он появился?

И.К.: Ну Саша родом из Череповца. Учился в Свердловске, окончил факультет журналистики, потом приехал в Питер. Ну и в Питере как было… Началось все это. Песни он стал в Свердловске писать, в Питере вот появилась настоящие его друзья в жизни и его все очень полюбили.

В.Н.: Практически, он был человек неприкаянный. Видимо, и жить ему было негде. Как у него с пропиской в Ленинграде дело обстояло?

И.К.: У него была ленинградская прописка. У него была подруга, у которой он был прописан, хотя, по-настоящему он жил с другой девушкой из Тулы – Настенька, которая училась в Москве и Саша ездил к ней в Москву или она приезжала в Питер. А в августе прошлого года Настенька родила Сашиного сына.

В.Н.: Когда ты в последний раз видела Сашу?

И.К.: В последний раз я видела Сашу дней за пять до смерти. Он зашел ко мне прощаться. Я не понимала зачем он пришел, просто зашел в гости. Я думала он приехал в Питер, мы с ним давно не виделись, просидели весь вечер, говорили даже о чем-то, не могу вспомнить о чем. Саша ночевал у меня, а утром стал уходить и сказал: ну, давай, что ли попрощаемся. Я сказала: зачем прощаться? ты же теперь в Питере, теперь-то увидимся. Он сказал: нет, давай все же попрощаемся. И мы попрощались.

В.Н.: Тебе доводилось когда-нибудь видеть, как он сочинял песни?

И.К.: Да, мы жили под одной крышей довольно долгое время и вообще часто мы с ним виделись.

В.Н.: Часто говорят, что вдохновенье приходит откуда-то извне, что автор не из себя песни рождает?

И.К.: Да, Саша искренне верил, что все, что он поет дано ему свыше, кто-то там наверху дает ему все это. Я помню, как он закончил писать песню и сказал кому-то там наверху: «Спасибо тебе, моя девочка, спасибо тебе за эту песню.» Как будто благодарил кого-то там.

В.Н.: То есть есть какая-то невидимая особа?

И.К.: Да, эта невидимая особа была при нем всю жизнь. Я даже как-то спросила его: «Ты любишь Настю?» Он сказал: «мне с ней хорошо, но жена моя там, на небесах.»

В.Н.: Был ли он человеком верующим?

И.К.: Наверное был. Он искренне верил в то, что существует вечная жизнь, вечная душа. Верил в эту вечную жизнь, вечную душу.

В.Н.: Был-ли возраст для него – 27–28 лет – каким-то рубежом?

И.К.: Ну мне кажется, что люди, которые умерли раньше 27 лет, ушли из жизни по своей воле, что-то поняли раньше. Ведь 28 лет – это настоящий рубеж в жизни, Саша понял что-то очень существенное раньше и успел это нам сказать.

В.Н.: Связано ли это с каким-то поэтическим рубежом? Лермонтовский возраст?

И.К.: Возраст Джимми Моррисона.

В.Н.: Послушаем следующую песню, называется она «Все от винта!» Может быть пару слов о ней?

И.К.: Он поет о том, что никогда не поздно снимать броню. Что тело – это броня, а смерть – это свобода…

В.Н.: Вот здесь Саша Башлачев поет: «нам нужно лететь». Ты упомянула, что он из окна буквально вылетел, пролетев 12 метров по горизонтали с 9 этажа. Ведь песня написана задолго до его смерти, за полтора-два-три года. И, слушая его песни, мы видим, что в них обстоятельства или даже картина, скажем так – будущей смерти – вырисовывается во всех деталях. Он поет о том, что «зима будет его вдовой», он поет об этих красных пятнах, о землянике на снегу.

И.К.: Даже больше. Он поёт: «мы свои черепа открываем, как консервы по песку расползлись, червями сплелись мысли, волосы, нервы.» Он описывает картину своей смерти очень живо и он знал это. Он был певцом своей смерти. Наверное, это великое мужество – знать все наперед и в то же время не уставать делиться радостью.

В.Н.: Да, это нам, смертным, понять, конечно, очень трудно.

Л.В. /Леонид Владимиров/: Этим поэты, как известно, отличаются. Если близко вспомнить – Маяковский. Он во «Флейте позвоночника» писал: «Я часто думаю, не поставить ли точку пулей в своем конце, Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт.» А Пушкин написал Ленского, как вы знаете, который перед смертью поет, не поет, говорит, это в опере он поет; это очень свойственно поэтам предвидеть свой конец, это какая-то мистика, но это факт.

В.Н.: Вы упомянула имя Джимми Моррисона. Действительно, есть какая-то связь. Я не большой знаток этой музыки, не берусь утверждать, что там влияние Моррисона, тем не мение, есть что-то мистическое.

Л.В.: Моррисон завещал, чтобы на его надгробьи написали, и так написали в Париже: «Здесь лежит Джим Моррисон – поэт». Больше ничего.

В.Н.: Мы сейчас связались по телефону с отцом Сергеем, который ведет у нас религиозные передачи, с тем, чтобы получить от него духовное наставление на тему о самоубийстве. Мы говорили о поэтическом самоубийстве, и нам нужно духовную сторону этого дела очень, так сказать, выяснить. Речь шла о том, что молодой поэт 27 лет Саша Башлачев, год назад выбросился из окна. И у него было какое-то воображение, во всяком случае, нам недоступное: якобы у него была какая-то невеста и ждала его на небесах. И вот мы хотели бы вас спросить: что по этому поводу православная церковь думает, как она относится к самоубийству?

о. Сергей: Вообще христианство – это жизнеутверждающая религия и конечно, по учению, каждый должен готовиться к смерти, но отнюдь не ускорять момент смерти. Вот бывают такие случаи, скажем четыре человека сидят в лодке, спасаются, пятый человек никак не может вместиться. Он жертвует своей жизнью. Это не самоубийство, это самопожертвование. Это другое дело. Но жизнь вообще – дар Божий. А самовольно решать – это, мы считаем, узурпация роли Божией. Это, в какой-то степени, и отрицание Бога самого, Бога нет, сам я – Бог, сам я решаю. Вот эта проблематика, между прочим, обсуждается у Достоевского в «Бесах». Там есть Кириллов, который, как вы помните, очень живо описывает свои мысли о самоубийстве, как он заменяет как будто Бога. Но в Библии все-таки сказано, одна из заповедей говорит: не убивай, значит и самого себя не убивай. И тут, кроме этого, есть другая заповедь: да не будь у тебя других богов, кроме Меня, кроме т. е. Бога, включая собственное свое «я», так что самоутверждение, которое ведет к самоубийству это, конечно, осуждается, и вот, строго говоря, человек, который поканчивает с собой самоубийством, не получает церковного отпевания. Мы бережно и с любовью относимся к человеку, если можно оправдать, понять, отчего он погиб, особенно если он не владел собой в тот момент, скажем, умалишенный – тогда уже это другое дело. А другие говорят даже более того: любить человека так или иначе, каким бы образом не погребали его, все-таки о нем молиться. Вот, например, у Достоевского, извините, что дважды повторяю, цитирую, у отца Зосимы есть такое место, где он говорит: «Всяк день молюсь». Вообще, о самоубийствах говорит и как бы оправдывает это за любовь – не осердится ведь Христос, конечно, тут преобладает.

В.Н.: То есть самоубийство считается одним из тяжких грехов.

о. Сергей: В самом деле так и есть. Каждый грех может строго караться. Строгое можно иметь к нему отношение, но можно и с милостью, понимая почему произошел этот грех, чтоб не только тот, кто покончил с собой, но и окружающие его, получили какую-то поддержку, какую-то любовь от церкви, забота Христа – это именно о спасении человека.

И.К.: Отец Сергей, Сашин шаг – это было не самоубийство, это было самопожертвование. Он своим шагом хотел сказать нам, что нам ничего не надо бояться. Любой шаг, даже смерть, можно воспринять с радостью. И все мы после его смерти получили заряд творческой энергии, все, и я, и Борис, и Виктор Цой и многие-многие советские музыканты и поэты.

о. Сергей: Я, конечно, не о нем говорю. Не знаю его. И тут, между прочим, то, что вы говорите немножко похоже на то, что Кириллов говорит: он хотел своим самоубийством как-то ободрить людей, дать им духовную силу, мужество и т. д. Но не знаю, думал ли он о Боге сам, был ли верующим человеком?

И.К.: Наверное Саша был верующим, верящим в то, что душа вечная. о. Сергей: Да, да, да.

И.К.: Но по вероисповеданию, наверное, он был язычник. В.Н.: У нас, к сожалению, время подходит к концу… Спасибо о. Сергей, спасибо Ирина, всего доброго друзья…

МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ ВРЕМЕН АЛЕКСАНДРА БАШЛАЧЕВА

Гленн Казаков

На Ковалевском кладбище лежит устланная цветами плита с большим портретом, обошедшим почти все газеты и журналы. 23 февраля 1988 года здесь был похоронен Александр Башлачев. А 19 февраля 1990 кандидат искусствоведения из Москвы Марина Тимашева, автор первой в советской прессе статьи о Башлачеве, сидела на табуретке в одной из кухонь северо-запада Ленинграда.

«Разговоры на кухнях» стало таким оккультным словосочетанием в свете недавней тихой, но долгой борьбы с властью, что его истинный смысл до меня дошел позже, чем следовало. Когда я был маленьким, я просто думал, что это сложная и странная русская антисоветская традиция, и люди сидели на кухнях, потому что так было круче или менее стремно. Потом на некоторое время магия кухонных разговоров забылась за делом, а когда у всех ребят моего круга одновременно родилось по ребенку, а родителям ничего не остается, как идти на кухню. Как и новая ступень в нашем старении, это немного меня расстроило, и первый вариант объяснения мне кажется более романтичным. Тем более, что когда ребенок проснулся, мы все же так и остались на кухне, а в комнате хозяин квартиры, редактор «РИО» Андрей Бурлака поставил любимую группу Башлачева ДООРЗ.

Для Марины Тимашевой ДООРЗ – один из ансамблей, с которого началось ее вовлечение в рок-музыку. Накануне этого вечера в качестве театрального критика она побывала на «очень шестидесятническом» по духу спектакле и в этот момент делилась впечатлениями. Она немного опоздала родиться, чтобы быть подхваченной этой, опять магическое словосочетание, культурой шестидесятых и теперь, кажется, слегка жалеет, что многое из нее не может воспринять так близко, как хотелось бы. Зато Тимашеву вполне можно отнести к западным шестидесятникам – эта волна до нас докатилась лет на пять позже, и к началу семидесятых в России появились не только первые ансамбли, но и первые критики. «Машина Времени», МИФЫ и другие группы первооткрыватели, были совсем не похожи на то, что мы привыкли сегодня называть рок-музыкой – в первую очередь по своей виаобразной форме обращения к слушателю и по столь же сейчас непонятному набору образов, идеалов, стремлений.

Все это я уже не застал, и мое представление о том времени зависит от таких людей, как Тимашева и Бурлака. К тому времени, когда я родился, все, что осталось от первой волны русского рока – это фильм «Душа» в кинотеатрах. Естественно, что фильм «АВВА» произвел на меня большее впечатление. Марину передернуло, когда я заявил, что ДООРЗ для меня ретро. Но это так. Группы, исчезнувшие до моего рождения, это не более, чем символы. Экзотика. Сейчас залы заполняет поколение, не знающее, что такое АВВА. Через несколько лет это будет поколение, для которого экзотикой станет наш сегодняшний день.

А 20 февраля был мемориальный концерт в «Октябрьском». На сцене и за сценой находились те, для кого Башлачев – человек, в зале – те, для кого Башлачев – миф. В лучшем случае.

В худшем это были молодые анархисты («в кожаных куртках, все небольшого роста»). Штурм зала напоминал посадку на автобус в казанском аэропорту – анархисты рвались на Егора Летова. Егор Летов сказал, что они дерьмо.

Когда я родился, панков ловили и убивали. Поэтому панков не было. Поэтому и я не панк, а может, и не поэтому. Так или иначе, панк-музыка проскочила мимо в то время, чтобы вернуться в виде «Гражданской обороны». Та самая неблагодарная часть рок-публики, которая нуждалась на концертах не в музыке, а в стряске, получила в лице Егора прекрасный подарок. Если этот процесс будет нарастать, Егору придется туго. Егор – милый и интеллигентный человек. И матерные слова со сцены звучат совсем не ругательно, а очень грустно. И повторять их не хочется.

Появление на сцене Ильченко заставило вспомнить предыдущий вечер. То, что было двадцать лет назад – это не более, чем то, что было двадцать лет назад. Мог ли тогда Ильченко подумать о более замечательном названии для группы, чем МИФЫ? Трудно предположить, что люди образца 1990 купят пластинку «Бей, колокол!».

Если первая волна русского рока прошла раньше меня, то вторая захлестнула потоком самых разных эмоций. Прошедшее предстает в амнезированной памяти красочными неподвижными кусочками. Первый всплеск, связанный с музыкой – АКВАРИУМ, 1 °CТРЕЛ и кабинеты ГУВД. Второй – БЕЗЪЯДЕРНАЯ ЗОНА, КИНО, возглавляемые колонны химико-технологического института на первомайской демонстрации и допросы в КГБ. Третий – НОЧЬ и ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ, ночь, лето и любовь. Музыка была крепко связана с жизнью. Звучит музыка того времени – и сразу видишь тех людей, те улицы. Почему-то все, что касается воспоминаний о первой половине восьмидесятых, ярко залито солнцем. Это то солнце, которое светило всего три года и больше никогда не взойдет.

Сейчас журналисты, да и вообще все, кто имел к этому отношение, на разные лады хвалят вторую волну русского рока. На самом деле они хвалят свою молодость. И это был не социальный заряд той музыки, феномен, который они изучают. Это наша жизнь была такая. Мы жили, питаемые неосознаваемыми силами, и слушали то, что было модно. И те, кто живет сейчас, делают то же самое.

Я никогда не ставил себе цель изучать русскую рок-музыку. Это все равно, что изучать окружающих людей. Некоторые из них исчезают, некоторые становятся звездами, и тогда на них удается посмотреть только издали. Андрей Бурлака говорит, что это ужасно неприятная черта у русских музыкантов – чувствовать себя звездами, не умея толком ни играть, ни сочинять музыку. Но, если есть рок-н-ролл, то кто-то должен быть звездой рок-н-ролла.

Лишь Владимир Шахрин, очевидно, посчитал скучным для себя становиться звездой, имея для этого все данные. Я до сих пор продолжаю относиться к нему не как к музыканту, а, скорее как к человеку, с которым года три назад связывало совместное участие в какой-нибудь небольшой афере. А, может, действительно, что-то связывало, сейчас разве вспомнишь?

Зимой 1987 я был а Зеленограде, а на флэт меня помогла вписать Инна Желанная. За день до этого мне ставили ее блюзовый альбом с прекрасными песнями. Долгое время об Инке не было ничего слышно, пока она не появилась в передаче «50 на 50» с вариацией, использующей русские традиционные напевы.

Две веши, которые она исполнила в «Октябрьском», были из той же серии. Показываться ей на глаза я не решился.

Концерт в «Октябрьском» был акустическим, и выяснилось, что почти никто не умеет играть на гитаре, и особенно Слава Задерий. Странно. На пьянках этого заметно не было. А Башлачев был шаманствующим акустическим гитаристом. Все пишут о том, какие гениальные у него стихи, а осенью 1987, когда я увидел его на сцене в первый раз, меня поразила именно его игра. Прежде, чем начать новую песню, он несколько минут вгрызался в гитару, чтобы слиться с ней. Боль его гитары доходила до слушателя сразу. Боль стихов – постепенно. Когда я осознал красоту его поэзии, Башлачева уже не было.

С какого-то момента начинается время, когда все, чем заражает музыка, остается внутри и никуда не уходит. Боли, собранной из всех услышанных композиций, постепенно накапливается столько, что реальные воздействия из жизни не задевают и не ранят. Круто?

20 февраля в Ленинград пришла весна, и в дамских сумочках рядом с трисистоном появился галазолин. «Пускай и в этом году настанет конец этой чертовой власти!» – произнес со сцены Юрий Шевчук. Вторая волна русского рока все еще рябит мелкой зябью. Мое поколение доедает себя.

 

Лихо

Если б не терпели – по сей день бы пели…
А сидели тихо – разбудили Лихо.
Вьюга продувает белые палаты.
Головой кивает хвост из-под заплаты.
 
 
Клевер да березы. Полевое племя.
Север да морозы. Золотое стремя.
Серебро и слезы в азиатской вазе.
Потом – юродивые-князи нашей всепогодной грязи.
 
 
Босиком гуляли, по алмазной жиле.
Многих постреляли, прочих сторожили.
Траурные ленты. Бархатные шторы.
Брать, аплодисменты да стальные шпоры.
 
 
Корчились от боли без огня и хлеба.
Вытоптали поле, засевая небо.
Хоровод приказов. Петли на осинах.
А поверх алмазов – зябкая трясина.
 
 
Позабыв откуда, скачем кто куда.
Ставили на чудо – выпала беда.
По оврагу рыщет бедовая шайка —
Батька-топорише, да мать моя нагайка.
 
 
Ставили артелью – замело метелью.
Водки на неделю, да на год похмелья.
Штопали на теле. К ребрам пришивали.
Ровно год потели – ровно час жевали.
 
 
Пососали лапу – поскрипим лаптями.
К счастью – по этапу. К счастью – под петлями.
Веселей, вагоны! Пляс да перезвоны.
Кто услышит стоны краденной иконы?
 
 
Вдоль стены бетонной – ветерки степные..
Мы тоске зеленой – племяши родные.
Нищие гурманы. Лживые сироты,
Да горе-атаманы из сопливой роты.
 
 
Мертвякам припарки как живым медали…
Только и подарков – то, что не отняли.
Нашим или вашим липкие стаканы?
Вслед крестами машут сонные курганы.
 

 

Посошок

Эй, налей посошок, да зашей мой мешок!
На строку – по стожку, да на слова – по два шва.
И пусть сырая метель мелко вьет канитель,
И пеньковую пряжу плетет в кружева.
 
 
Отпевайте немых! А я уж сам отпою.
А ты меня не щади – срежь ударом копья!
Но гляди – на груди повело полынью.
Расцарапав края, бьется в ране ладья.
 
 
И запел алый ключ, закипел, забурлил…
Завертело ладью на веселом ручье.
А я еще посолил, рюмкой водки долил,
Размешал и поплыл в преисподнем белье.
 
 
Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.
Покрути языком – оторвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки
И дорогу штыком преградит часовой.
 
 
– Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.
Если хочешь – стихами грехи замолю,
Но объясни – я люблю оттого, что болит
Или это болит, оттого, что люблю.
 
 
Ни узды, ни седла. Всех – в расход. Все – дотла.
Но кое-как запрягла и вон пошла на рысях.
Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях.
 
 
И наша правда проста, но ей не хватит креста
Из соломенной веры в «спаси-сохрани».
Ведь святых на Руси – только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони.
 
 
Так что ты, брат, давай! ты пропускай, не дури!
Да постой-ка, сдается и ты мне знаком…
Часовой всех времен улыбается: – Смотри!
И подымет мне веки горячим штыком.