Текст книги "Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная"

Автор книги: Уолтер Айзексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

В конечном итоге дело счастливо разрешилось, когда Эренфест принял предложение (которое ранее получил и Эйнштейн, но отклонил его), занять место уважаемого Лоренца, который решил отказаться от работы на полной ставке в университете Лейдена. Эйнштейн был рад, поскольку это означало, что теперь в Лейдене у него будет двое друзей, которых он сможет регулярно навещать. Лейден стал для Эйнштейна почти вторым академическим домом и отдушиной, позволявшей отдохнуть от гнетущей атмосферы, возникшей позже в Берлине. Почти каждый год в течение следующих двух десятилетий, до 1933 года, пока Эренфест не покончит жизнь самоубийством, а Эйнштейн не переедет в Америку, Эйнштейн будет регулярно приезжать к нему и Лоренцу в сам Лейден или на ближайшие к нему морские курорты²⁶.

Сольвеевский конгресс 1911 года

Сольве – бельгийский химик и промышленник – сколотил состояние на том, что изобрел способ получения соды. Он стремился найти своим деньгам какое-нибудь необычное, но полезное применение. Из-за этого, а также потому, что у него имелись некоторые странные идеи насчет гравитации, которые он мечтал ретранслировать ученым, он решил организовать на свои деньги сбор лучших физиков Европы.

Запланированный как разовое мероприятие на конец октября 1911 года, этот сбор породил ряд будущих встреч, проводившихся спорадически в течение последующих лет и оказавших влияние на мировые процессы. Они стали называться Сольвеевскими конгрессами.

Двадцать самых известных ученых в Европе приехали в Брюссель и поселились в гостинице “Гранд-отель – Метрополь”. В свои тридцать два года Эйнштейн был самым молодым участником. Приехали Макс Планк, Анри Пуанкаре, Мария Кюри, Эрнест Резерфорд и Вильгельм Вин. Организовал это мероприятие химик Вальтер Нернст – он выступал в качестве наставника эксцентричного Эрнеста Сольве. Хендрик Лоренц любезно согласился выполнять роль председателя и делал это, как выразился его почитатель Эйнштейн, с “несравненным тактом и невероятной виртуозностью”²⁷.

В центре внимания конференции была “проблема квантов”, и Эйнштейна попросили выступить с докладом на эту тему, что ставило его в один ряд с восемью “особо компетентными членами” собрания, удостоенными такой чести. Он выразил некоторое сомнение, возможно скорее притворное, в том, что достоин такой чести. Он назвал предстоящее заседание “шабашем ведьм” и пожаловался Бессо: “Моя [предстоящая] болтовня на Брюссельской конференции беспокоит меня”²⁸.

Доклад Эйнштейна был озаглавлен “Современное состояние проблемы теплоемкости”. Удельная теплоемкость – количество энергии, необходимой для увеличения температуры определенного количества вещества на определенную величину – была темой бывшего руководителя Эйнштейна и его недоброжелателя в Цюрихском политехникуме – Генриха Вебера. Вебер обнаружил некоторые отклонения от закономерностей, которым должна подчиняться теплоемкость, в основном при низких температурах. В конце 1906 года Эйнштейн начал работать над подходом к этой проблеме, который он назвал “квантовым”, предположив, что атомы в каждом веществе могут поглощать энергию только дискретными порциями.

В своей сольвеевской лекции 1911 года Эйнштейн представил эти вопросы в более широком контексте так называемой квантовой проблемы. Возможно ли, спросил он, не приписывать физический смысл этим отдельным частицам света, направленным, подобно пулям, в сердце уравнений Максвелла и, более того, всей классической физики?

Планк первым ввел в физику концепцию квантов, но продолжал настаивать, что они вступают в игру только в моменты, когда свет излучается или поглощается, и не являются реальной характеристикой самого света. Эйнштейн в своем докладе на конференции печально возразил: “Эти скачки, которые вызывают у нас такое отвращение в теории Планка, по-видимому, действительно существуют в природе” [38]38
  Эйнштейн А. К современному состоянию проблемы удельной теплоемкости // Собр. науч. трудов: в 4 т. Т. 3.


[Закрыть]²⁹.

Эти слова – “действительно должны существовать в природе” – звучали странно из уст Эйнштейна. Да, для последовательных сторонников Маха или Юма (в этом контексте) слова “действительно должны существовать в природе” звучали довольно бессмысленно. В своей специальной теории относительности Эйнштейн избежал предположения о существовании таких понятий, как абсолютное время и абсолютное расстояние, поскольку казалось бессмысленным говорить, что они “действительно” существуют в природе, если их нельзя наблюдать. Но с тех пор в течение более чем четырех десятилетий, по мере того как нарастало его скептическое отношение к квантовой теории, он все больше становился научным реалистом – человеком, который считает, что существующая в природе реальность не зависит от нашей способности наблюдать или измерить ее.

Когда Эйнштейна закончил доклад, на него обрушился шквал вопросов и возражений, в том числе от Лоренца, Планка и Пуанкаре. Лоренц взял слово и отметил, что отчасти то, что сказал Эйнштейн, “кажется на самом деле совершенно несовместимым с уравнениями Максвелла”.

Эйнштейн согласился, возможно, даже слишком легко, с тем, что “квантовая гипотеза является предварительной” и что она пока “кажется несовместимой с выводами волновой теории, проверенными экспериментально”. Отвечая на вопросы, он высказал предположение: так или иначе придется искать способы совмещения волнового и частичного подходов в понимании природы света. “В дополнение к электродинамике Максвелла, имеющей большое значение для нас, мы должны также принять еще какую-то гипотезу, например гипотезу квантов”³⁰.

Даже Эйнштейн до конца не понимал, верил ли Планк в реальность квантов. Эйнштейн написал своему другу Генриху Цангеру: “Мне в значительной степени удалось убедить Планка, что моя концепция верна, хотя он боролся против нее в течение многих лет”. Но через неделю Эйнштейн пришел к другому заключению и сообщил об этом Цангеру: “Планк упорно придерживается некоторых несомненно неправильных убеждений”.

Что касается Лоренца, Эйнштейн, как всегда, продолжал им восхищаться: “Живое произведение искусства! По моему мнению, он самый умный из присутствующих здесь теоретиков”. О Пуанкаре, который мало обращал внимания на него, он отозвался пренебрежительно: “Позиция Пуанкаре состояла просто в отрицании всего в целом, и, несмотря на всю остроту его ума, было ясно, что он не слишком разобрался в ситуации”³¹.

Конференции в целом он дал низкую оценку, считая, что вместо того, чтобы разрешать противоречия классической механики и квантовой теории, ученые большую часть времени потратили на оплакивание классической физики. “Съезд в Брюсселе напоминал плач на развалинах Иерусалима, – написал он Бессо, – ничего полезного из него не получилось”³².

Случился там и один заинтересовавший Эйнштейна эпизод: как раз в это время получил огласку роман между овдовевшей Марией Кюри и женатым Полем Ланжевеном. Мадам Кюри, всегда державшаяся с достоинством, увлеченная наукой, стала первой женщиной, получившей Нобелевскую премию по физике в 1903 году за работу по исследованию радиации, разделив ее с мужем и еще одним ученым. Три года спустя ее муж погиб под колесами конной повозки, и она почувствовала себя совершенно опустошенной. Примерно те же чувства испытывал и протеже ее покойного мужа Ланжевен, который преподавал физику в Сорбонне вместе с четой Кюри. Ланжевена в свое время заставили жениться, и жена физически издевалась над ним. Вскоре у него начался роман с Марией Кюри, они встречались в съемной парижской квартире. Жена Ланжевена наняла какого-то типа, чтобы тот проник в квартиру и выкрал их любовные письма.

В то самое время, когда полным ходом шла Сольвеевская конференция, на которой присутствовали и Мария Кюри, и Ланжевен, в парижском таблоиде стали печатать похищенные письма, готовившие публику к сенсационному бракоразводному процессу. Кроме всего прочего, в тот самый момент было объявлено, что Кюри получила Нобелевскую премию по химии за открытие радия и полония [39]39
  Она получила ее, хотя до этого уже получила одну Нобелевскую премию по физике в 1903 году. Таким образом, она стала первым ученым, получившим две Нобелевские премии в разных областях. Вторым (и последним) ученым с двумя премиями стал Лайнус Полинг, получивший премию по химии в 1954 году и премию Мира в 1962 году за борьбу против испытаний ядерного оружия. – Прим. авт.


[Закрыть]. Член Шведской академии написал ей и предложил не приезжать на церемонию вручения, учитывая скандал, разразившийся из-за ее отношений с Ланжевеном, но она хладнокровно ответила: “Я полагаю, что нет никакой связи между моей научной работой и фактами личной жизни”. Она отправилась в Стокгольм и приняла эту премию³³.

Весь скандал показался Эйнштейну дурацким. “Она простой, честный человек, – говорил он, – у нее блестящий интеллект”. Он со свойственной ему прямотой также высказал мнение, ничем не оправданное, что она не настолько красива, чтобы разрушить чей-то брак. “Несмотря на страстность ее натуры, – писал он, – она не так привлекательна, чтобы представлять опасность для кого-либо”³⁴.

Посланное ей в том же месяце письмо с твердой поддержкой было более любезным:

“Не смейтесь надо мной из-за того, что я пишу вам, хотя мне и нечего особенно толкового сказать. Но я пришел в ярость из-за того, что обыватели сейчас осмеливаются вмешиваться в вашу жизнь, и я обязательно должен был дать волю своему чувству. Пользуясь поводом, хочу сказать вам, как я восхищаюсь вашим интеллектом, вашей энергией и вашей честностью. Считаю своей удачей личное знакомство с вами в Брюсселе. Каждый, кто не причисляет себя к этим глупцам, и теперь не менее, чем раньше [до скандала], конечно, доволен тем, что среди нас есть такие выдающиеся люди, как вы и Ланжевен, с которыми в действительности любой почтет за честь быть знакомым. Если эти ничтожества продолжат лезть в вашу жизнь, просто не читайте эту чушь, пусть этим занимаются глупцы, для которых это и было состряпано”³⁵.

Появление Эльзы

Пока Эйнштейн разъезжал по Европе, выступая с речами и греясь в лучах своей растущей известности, его жена оставалась в Праге – городе, который ненавидела, – и грустила о том, что не вошла в круг ученых, чего когда-то упорно добивалась. “Я хотела бы быть там, и послушать немного, и увидеть всех этих прекрасных людей, – писала она ему в октябре 1911 года после одного из его докладов, – мы так давно не виделись, что мне интересно, узнаешь ли ты меня”. Она подписалась: “Deine Alte D” – “твоя старая Д.”, как будто она была все еще его Долли, хотя и немного постаревшей³⁶.

Обстоятельства жизни в сочетании с врожденной предрасположенностью к депрессиям, возможно, сделали ее мрачной и даже подавленной. Когда Филипп Франк впервые встретил ее в Праге, он решил, что она похожа на шизофреничку. Эйнштейн согласился и позже сказал коллеге, что ее мрачность “несомненно, происходит от генетической предрасположенности к шизофрении, передавшейся ей по материнской линии”³⁷.

Таким образом, во время пасхальных каникул 1912 года, когда Эйнштейн отправился в Берлин один, его брак в очередной раз находился под угрозой. В Берлине он заново сблизился со своей двоюродной сестрой старше его на три года, с которой они были дружны когда-то в детстве.

Эльза Эйнштейн [40]40
  При рождении она была Эльзой Эйнштейн, во время краткого пребывания замужем за берлинским купцом – Эльзой Левенталь, а потом опять стала Эльзой Эйнштейн – еще до того, как они с Альбертом Эйнштейном поженились. Для ясности я буду везде называть ее Эльзой. – Прим. авт.


[Закрыть] была дочерью Рудольфа (“богатого дяди”) Эйнштейна и Фанни Кох-Эйнштейн и кузиной Эйнштейна с обеих сторон. Ее отец приходился двоюродным братом отцу Эйнштейна Герману и помогал деньгами его бизнесу. А ее мать была сестрой матери Эйнштейна, Паулины (то есть Эльза и Альберт были двоюродными братом и сестрой). После смерти Германа Паулина переехала на несколько лет к Рудольфу и Фанни Эйнштейнам и помогала им по хозяйству.

В детском возрасте Альберт и Эльза играли вдвоем в доме родителей Альберта в Мюнхене, и даже впервые в оперу их повели вместе³⁸. С тех пор Эльза побывала замужем, развелась и теперь, в возрасте тридцати шести лет, жила одна с двумя дочерьми – Марго и Ильзой – в том же доме, что и ее родители.

Эльза и жена Эйнштейна были совершенно не похожи. Милева Марич была закомплексованной чужестранкой и интеллектуалкой, а Эльза – полной ей противоположностью: она была красива в общепринятом смысле, выросла в той же стране и среде, любила тяжелые немецкие блюда и шоколад, из-за которых, похоже, и выглядела как пышнотелая матрона. Лицом она была похожа на двоюродного брата, и это сходство стало даже больше бросаться в глаза, когда они стали старше³⁹.

Эйнштейн искал новых увлечений и сначала затеял флирт с сестрой Эльзы. Но к концу своего пасхального визита он остановился на Эльзе, которая олицетворяла уют и заботу – как раз то, в чем он в тот момент он нуждался. По-видимому, он тогда не искал страстных романтических отношений, ему нужны были только поддержка и забота.

И Эльза, преклонявшаяся перед своим кузеном, готова была ему их оказать. Когда он вернулся в Прагу, она сразу написала ему письмо и отправила не на домашний, а на рабочий адрес и предложила способ переписки, который бы позволил сохранить ее в тайне. “Как мило с твоей стороны поступиться своей гордостью и согласиться общаться со мной таким образом, – ответил он. – Я не смею даже начать говорить тебе, как я влюбился в тебя в эти несколько дней”. Она попросила его уничтожить ее письма, что он и сделал. Сама она, однако, хранила его ответные письма всю свою жизнь в перевязанной папке, которую позже надписала: “Самые красивые письма из лучших времен”⁴⁰.

Эйнштейн извинился за свой флирт с ее сестрой Паулой. “Мне трудно понять, как я мог влюбиться в нее, – писал он, – но на самом деле это объяснимо. Она была молоденькой, уступчивой девочкой”.

Десять лет назад, когда Эйнштейн писал любовные письма Марич, в которых восхвалял свой утонченно-богемный подход к жизни, он, скорее всего, зачислил бы своих родственников, включая Эльзу, в категорию “буржуазных обывателей”. А теперь в письмах, почти таких же эмоциональных, как письма к Марич, он признавался Эльзе в своей новой страсти. “Я должен кого-то любить, иначе жизнь становится убогой, – писал он, – и этот кто-то – ты”.

Она знала, как заставить его защищаться, – дразнила его тем, что он “подкаблучник”. Как она, возможно, и рассчитывала, Эйнштейн стал протестовать и уверять ее в обратном. “Не думай обо мне так, – писал он, – я уверяю тебя, что считаю себя совершенно самостоятельным мужчиной. Возможно, я когда-нибудь смогу это тебе доказать”.

Вдохновленный новым романом и перспективой работы в мировой столице теоретической физики, Эйнштейн захотел переехать в Берлин. Он признается Эльзе: “Шансы на получение предложения из Берлина, увы, небольшие”. Но во время этого своего визита он сделал все возможное, чтобы когда-нибудь в будущем его шансы на получение этой позиции возросли. В своем блокноте он записывал все встречи, которые у него состоялись с важными академическими руководителями, включая таких ученых, как Фриц Габер, Вальтер Нернст и Эмиль Варбург⁴¹.

Сын Эйнштейна Ганс Альберт позднее вспоминал, что он замечал, как брак его родителей стал разваливаться сразу после его восьмого дня рождения весной 1912 года. Но после возвращения в Прагу из Берлина Эйнштейна, казалось, охватили сомнения по поводу его отношений с кузиной. В двух своих письмах он пытался порвать с ней: “Если мы поддадимся нашему взаимному влечению, это все только запутает, и на нас обрушатся несчастья”.

Позднее в том же месяце он постарался выразиться еще определеннее: “Если мы сблизимся, для нас обоих, а также для других это будет плохо. Итак, я пишу тебе сегодня в последний раз и смиряюсь с неизбежным, и ты должна сделать то же самое. Ты поймешь, что не жестокосердие и не отсутствие чувства заставляет меня так говорить, потому что ты знаешь, что я, как и ты, несу свой крест без надежды”⁴².

Но Эйнштейн и Марич сходились в одном: жизнь в немецкой общине Праги, состоявшей в основном из представителей среднего класса, стала непереносимой. “Эти люди лишены естественных чувств, – писал он Бессо, – в них есть особая смесь снобизма и подобострастия, и они не испытывают никакой доброжелательности по отношению к своим собратьям”. Вода была непригодной для питья, в воздухе летала сажа, а показная роскошь соседствовала с нищетой на улицах. Но что задевало Эйнштейна больше всего, так это искусственные межклассовые барьеры. “Когда я пришел в институт, – поражался он, – угодливый человек, от которого пахло алкоголем, поклонился и сказал о себе: “Ваш покорный слуга””⁴³.

Марич беспокоилась о том, что плохая вода, молоко и воздух повредят здоровью их младшего сына – Эдуарда. Тот потерял аппетит и плохо спал. Кроме того, уже стало ясно, что ее муж интересовался больше наукой, чем семьей. “Он неустанно работает над своими проблемами, можно сказать, что он живет только ими, – писала она своей подруге Элен Савич, – и я с некоторым стыдом должна признаться, что мы не так важны для него и занимаем лишь второе место”⁴⁴.

Итак, Эйнштейн и его жена решили вернуться в то единственное место, где, как они надеялись, их отношения могут восстановиться.

Цюрих, 1912 год

Цюрихский политехникум был для Эйнштейна и Марич особым местом, где они были счастливы и вдвоем читали одни и те же книги, ощущая душевное родство. В июне 1911 года Политехникум получил статус полного университета с правом предоставления ученых степеней и стал называться Eidgenossische Technische Hoch-Schule (ETH), или Швейцарским федеральным технологическим институтом. К тому времени, то есть к своим тридцати двум годам, Эйнштейн уже был довольно известным ученым в области теоретической физики, и его кандидатура была самым простым и естественным вариантом при выборе на открывшиеся там новые профессорские вакансии.

Такая возможность годом ранее уже обсуждалась. Перед отъездом в Прагу Эйнштейн заключил соглашение с чиновниками в Цюрихе. Голландскому профессору, пытавшемуся тогда завлечь его в Утрехт, он рассказал: “Я обещал им [руководству Политехникума] устно, что посоветуюсь с ними, прежде чем принять предложение откуда-то еще, чтобы администрация Политехникума также могла сделать мне предложение, если посчитает нужным”⁴⁵.

К ноябрю 1911 года такое предложение из Цюриха Эйнштейн получил – или по крайней мере думал, что получил, – и в результате отказался от предложения поехать в Утрехт. Но вопрос оказался не окончательно решенным, поскольку у некоторых чиновников, ведавших образованием в Цюрихе, возникли возражения. Они утверждали, что профессор в области теоретической физики был непозволительной “роскошью”, поскольку для него не было не только лаборатории, но и места для ее размещения, кроме того, сам Эйнштейн был не слишком хорошим преподавателем.

Генрих Цангер – давний цюрихский друг, занимавшийся исследованиями в области медицины, выступил в защиту Эйнштейна, написав в письме одному из высших чинов, что “настоящий физик-теоретик в наши дни необходим”. Он также отметил, что теоретик Эйнштейн “не нуждается в лаборатории”. Что касается преподавательских талантов Эйнштейна, Цангер описал их детально и точно:

“Он не является хорошим педагогом для умственно ленивых господ, которые просто хотят записать конспект лекции, а потом заучить его наизусть к экзамену. Он действительно не лучший оратор, но любой желающий по-настоящему научиться тому, как честно работать над своими идеями в физике, понимать глубинный смысл проблем, тщательно исследовать все допущения и видеть все ловушки и препятствия на этом пути, посчитает Эйнштейна первоклассным преподавателем, потому что все это он объясняет в своих лекциях, и они заставляют аудиторию думать”⁴⁶.

Цангер написал Эйнштейну, выражая свое возмущение колебаниями цюрихских чиновников, на что Эйнштейн ответил: “Уважаемые граждане Цюриха могут поцеловать меня в… [многоточие в оригинале письма]”. Он попросил Цангера не заниматься больше этим делом: “Оставьте Политехникум[41]41
  Хотя Политехникум и был переименован, Эйнштейн продолжал называть его Политехникумом (Politechnikum), и я для ясности буду называть его так же. – Прим. авт.


[Закрыть] на волю Божью”⁴⁷.

Эйнштейн, однако, решил не бросать дело, а вместо этого слегка пошантажировать Политехникум. Руководство Университета Утрехта как раз собиралось предложить вакантное место другому ученому – Петеру Дебаю, но Эйнштейн попросил их повременить. Он объяснил, что первоначально казалось, что Цюрихский политехникум очень хотел заполучить его, но это было сказано в спешке, когда там опасались, что он поедет в Утрехт. “Я обращаюсь к вам со странной просьбой, – написал он, – если они сейчас узнают, что в Утрехте собираются в ближайшее время пригласить Дебая, то потеряют сразу свой кураж и будут держать меня в напряжении до бесконечности. Поэтому я прошу вас потянуть немного с официальным предложением Дебаю”⁴⁸.

Довольно странно, что Эйнштейну понадобились рекомендательные письма, чтобы получить должность в собственной альма-матер. Мария Кюри написала одно такое письмо, в котором отметила: В Брюсселе, где я присутствовала на научной конференции, в которой участвовал также г-н Эйнштейн, я смогла восхититься ясностью его интеллекта, его информированностью и глубиной его знаний”⁴⁹.

Занятно, что второе основное рекомендательное письмо пришло от Анри Пуанкаре – человека, который чуть было не сформулировал специальную теорию относительности до Эйнштейна, но так до конца и не принял ее. Он написал, что Эйнштейн обладает “один из самых оригинальных умов из всех, что я когда-либо встречал”. Особенно проницательным выглядит его описание способности Эйнштейна совершать радикальные концептуальные скачки – качество, которого самому Пуанкаре не хватало: “Больше всего меня восхищает легкость, с которой он берет на вооружение новые концепции. Он не держится за классические принципы, а если перед ним возникает физическая проблема, быстро рисует в воображении все варианты ее решения”. Пуанкаре, однако, не мог не поддаться искушению и добавил, возможно, имея в виду теорию относительности, что все теории Эйнштейна не могли быть правильными: “Поскольку он ведет поиски во всех направлениях, следует ожидать, что большинство путей, на которые он вступает, ведут в тупик”⁵⁰.

Вскоре выяснилось, что уловка Эйнштейна удалась. Он вернулся в Цюрих в июле 1912 года, поблагодарил Цангера за то, что тот помог ему победить “несмотря ни на что”, и заметил: “Я чрезвычайно рад, что мы снова будем вместе”. Марич тоже радовалась. Она надеялась, что возвращение поможет ей сохранить и рассудок, и брак. Даже дети казались счастливыми, уезжая из Праги в город, где родились. Эйнштейн излил эту всеобщую радость в открытке другим друзьям: “Все страшно радуются – и мы, старики, и двое медвежат”⁵¹.

Его уход из Немецкого университета вызвал некоторые слухи в Праге. В газетных статьях делались предположения, что сыграли свою роль антисемитские настроения. Эйнштейн был вынужден выступить с публичным заявлением. “Несмотря на все предположения, – сказал он, – я не чувствовал и не заметил каких-либо религиозных предубеждений”. Назначение Филиппа Франка, еврея, в качестве его преемника, добавил он, подтвердило, что “такие соображения” не являлись основной проблемой⁵².

Жизнь в Цюрихе должна была сложиться замечательно. Эйнштейны смогли позволить себе снять современную шестикомнатную квартиру с замечательным видом. Они опять жили поблизости от друзей, таких как Цангер и Гроссман, даже одним врагом стало меньше: “Свирепый Вебер умер, что очень приятно для меня лично”. Это Эйнштейн написал о руководителе своей дипломной работы, профессоре физики и главном враге Генрихе Вебере⁵³.

Опять в доме профессора математики Адольфа Гурвица устраивались музыкальные вечера. Исполняли не только обожаемого Эйнштейном Моцарта, но и Шумана, которого любила Марич. Обычно в воскресенье после обеда прибывал Эйнштейн с женой и двумя маленькими мальчиками и с порога объявлял: “Вот и прибыл весь эйнштейновский курятник”.

Хотя они опять оказались в кругу друзей и развлечений было предостаточно, депрессия Марич продолжила углубляться, а ее здоровье – ухудшаться. У нее развился ревматизм, и из-за него ей стало трудно выходить на улицу, особенно когда зимой улицы обледеневали. Она реже появлялась на концертах у Гурвица, но, когда все-таки появлялась, ее уныние становилось все более заметным. В феврале 1913 года, чтобы заманить ее, семья Гурвица запланировала вечер, на котором исполнялся только Шуман. Она пришла, но была, казалось, измучена болью, как душевной, так и физической⁵⁴.

Достаточно было какой-то мелочи, которая разрушила бы эту и без того эту нестабильную семейную ситуацию. И этой мелочью оказалось письмо, которое после почти годового молчания Эльза Эйнштейн прислала своему кузену.

В мае предыдущего года Эйнштейн, хотя и объявил ей, что написал “в последний раз”, тем не менее дал ей адрес своего будущего нового кабинета в Цюрихе. И теперь Эльза решила послать ему поздравление с его тридцать четвертым днем рождения и добавила две просьбы: послать его фотографию и порекомендовать хорошую книгу по теории относительности, которую она могла бы почитать. Она знала, как подлизаться к нему⁵⁵.

“Такой книги по теории относительности, которая была бы понятна непрофессионалу, нет, – ответил он. – Но для чего тебе теория относительности? Если ты когда-нибудь будешь в Цюрихе, мы сможем славно прогуляться (без моей жены, которая, к сожалению, очень ревнива), и я расскажу тебе обо всех тех любопытных вещах, которые я открыл”. Но он пошел и чуть дальше. Он спросил, не лучше ли было бы лично встретиться вместо того, чтобы посылать фотографию. “Если ты хочешь, чтобы я почувствовал себя по-настоящему счастливым, устрой так, чтобы как-нибудь приехать сюда и провести здесь несколько дней”⁵⁶.

Через несколько дней он написал снова – сообщил о том, что поручил фотографу послать ей фотографию, и рассказал, что работал над обобщением своей теории относительности, и это было утомительно. Как и годом ранее, он жаловался на жизнь с Марич: “Я бы многое дал, чтобы только провести несколько дней с тобой, но без моего креста!” Он спросил Эльзу, не будет ли она в Берлине позже тем летом. “Я хотел бы приехать на короткое время”⁵⁷.

Поэтому неудивительно, что, когда несколько месяцев спустя – ii июля 1913 года – в Цюрих приехали два научных светила из Берлина, Макс Планк и Вальтер Нернст, Эйнштейн был уже открыт к предложениям. Под впечатлением от доклада Эйнштейна на Сольвеевском конгрессе в 1911 году они постарались склонить своих коллег к тому, чтобы заманить его в Берлин.

Предложение, которое они, прибыв со своими женами ночным поездом из Берлина, привезли с собой, состояло из трех заманчивых пунктов: Эйнштейн будет избран в Прусскую академию наук, чего он давно хотел и что подразумевало большую стипендию, кроме того, он станет директором нового физического института и профессором Берлинского университета. Пакет предложений сулил много денег и не так много обязанностей, как это могло показаться на первый взгляд. Планк и Нернст дали понять, что у Эйнштейна не будет ни большой учебной нагрузки в университете, ни административных обязанностей в институте. И хотя он в очередной раз должен будет принять немецкое гражданство, он сможет также оставить и свое швейцарское.

Визитеры изложили эти предложения в ходе долгой беседы, состоявшейся в освещенном солнцем кабинете Эйнштейна в Политехникуме. Он ответил, что должен взять несколько часов на размышление, хотя, вполне вероятно, сам уже решил, что примет предложение. После этого Планк и Нернст с женами отправились на фуникулере на одну из близлежащих гор. Решив устроить из этих переговоров веселое представление, Эйнштейн сказал им, что по их возвращении на конечную станцию он подаст им знак. Если он надумает отказаться, то будет держать белую розу, а если решится принять его – красную (в некоторых рассказах ее заменяет белый носовой платок). Сойдя с фуникулера, они обрадовались, увидев, что он принял предложение⁵⁸.

Это означало, что Эйнштейн станет к своим тридцати четырем годам самым молодым членом Прусской академии. Но для этого Планку сначала пришлось побороться за его избрание. Он написал письмо, подписанное также Нернстом и другими учеными, в котором содержалось запоминающееся, но неверное суждение, приведенное выше, о том, что “он мог иногда ошибаться в своих рассуждениях, как, например, в гипотезе с квантами света”.

Но в остальном письмо было полно неумеренных восхвалений его многочисленных научных достижений: “Вряд ли среди тяжелейших проблем, которыми богата современная физика, найдется та, в которую Эйнштейн не внес заметного вклада”⁵⁹.

Эйнштейн понял, что его берлинские гости пошли на риск. Они заманивали его не из-за его педагогического мастерства (поскольку он не должен был преподавать) и не из-за его административных способностей. И хотя он уже опубликовал основные принципы и статьи, в которых он описывал свои усилия по обобщению специальной теории относительности, было неясно, увенчаются ли успехом его усилия. “Немцы делают ставки на меня как на курицу-медалистку, – сказал он однажды другу, когда они шли с вечеринки, – но я не уверен, что все еще могу откладывать яйца”⁶⁰.

Эйнштейн тоже рисковал. В Цюрихе у него было безопасное и хорошо оплачиваемое место работы и общество, которое он, его жена и вся его семья любили. Швейцарцы были ему по душе. Его жене, как и всем славянам, были отвратительны разного рода проявления тевтонского духа, и у него самого с детства сохранилась неприязнь к парадам в прусском стиле и германской упертости. Только желание понежиться в лучах славы в мировой столице науки могло заставить его решиться на такой шаг.

Эйнштейн нашел эту перспективу захватывающей и немного забавной. “Я собираюсь приехать в Берлин в качестве академика, то есть человека без каких-либо обязательств, скорее в качестве живой мумии, – так описывал он ситуацию своему коллеге-физику Якобу Лаубу, – я уже с нетерпением жду и готовлюсь к этой трудной карьере!”⁶¹. Эренфесту он признался: “Я согласился на эту странную синекуру, поскольку чтение лекций мне стало действовать на нервы”⁶². Однако достопочтенному Хендрику Лоренцу в Голландию Эйнштейн пишет более серьезное письмо с объяснением своего решения: “Я не смог удержаться от искушения принять это предложение, освобождающее меня от всяких обязанностей, – теперь я свободно смогу предаваться размышлениям” [42]42
  Пайс А. Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна. М., 1989. Пер. с англ. В. и О. Мацарских.


[Закрыть]⁶³.

Была, конечно, еще одна причина, которая сделала это предложение столь заманчивым: возможность находиться рядом со своей кузиной и новой любовью – Эльзой. Как он позже признался своему другу Цангеру, “как ты понимаешь, она была главной причиной моего отъезда в Берлин”⁶⁴.

В тот самый вечер, когда Планк и Нернст покинули Цюрих, Эйнштейн написал Эльзе возбужденное письмо с описанием предложенной ему “огромной чести”. “Самое позднее следующей весной я навсегда приеду в Берлин, – ликовал он, – я уже радуюсь тому, как замечательно мы будем проводить время вместе!”

На следующей неделе он послал еще две такие записки. В первой он писал: “Я радуюсь при мысли, что скоро приеду к тебе”. И несколько дней спустя: “Теперь мы будем вместе и будем радовать друг друга!” Невозможно узнать наверняка, какой относительный вес имеет каждый из факторов, завлекших его в Берлин: лучшее в мире научное сообщество, слава и синекура, которую ему пообещали, или возможность быть рядом с Эльзой. Во всяком случае, ей он говорил, что именно она – самая главная причина. “Я с нетерпением жду приезда в Берлин – в основном потому, что не могу дождаться встречи с тобой”⁶⁵.