Текст книги "Джокер (СИ)"
Автор книги: Ульяна Соболева
Соавторы: Вераника Орлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Уйдешь… как и тогда, да? – хрипло, едва слышно, – Уйдешь, не сказав ни слова… словно нет ни меня, ни тебя. Словно можно лгать и дальше нам обоим… где ты спрячешь НАС теперь? Сотрешь мне память, как сообщения и номера телефонов? Или сотрешь память себе?
* * *
Каждое слово – выстрел яда, парализующий, заставляющий остановиться посреди комнаты и громко выдохнуть. Руки в кулаки сжимаются непроизвольно. Не могла узнать. Кажется мне все это. Сознание играет в свои игры. Чертова тварь что только не вытворяла со мной эти годы. Но сейчас, этот момент стал самым невероятным. Так не должно было быть. Поддался собственной слабости и спалился, тупо спалился. Браво, Принцесса. Я не сомневался в тебе. Вот только повернуться и в глаза тебе посмотреть не хочется. Не могу. Потому что ты ответы в моих найти хочешь. А их там нет. Там пустота. Абсолютная, звенящая пустота, которую взорвать надо музыкой. И яркой вспышкой в мозгу – все это время не было музыки. Была тишина. Только наши стоны, наши звуки.
Ледяной холод по спине вверх к затылку. Замораживая нервные окончания от понимания, что рядом с ней можно и в тишине.
– Если бы мог – стер бы, – не поворачиваясь к ней, разглядывая какую-то яркую фиолетовую мазню в рамке на темно-серой стене, – и это был бы лучший вариант. Для тебя.
"Тебе лишь ведомо одной,
На что способно сердце это.
Когда твое наступит лето,
Ты покрывало сбросишь сна.
Забудешь холод ледяной,
И сможешь снова улыбнуться.
Тебе так хочется вернуться,
Ну а пока, принцесса, плачь, плачь.
Прячь во льдах цветы любви,
Теряя тепло, и плачь, плачь".
© Дан Балан «Плачь»
* * *
Я слышу его голос, и по телу мурашки расползаются. От одного тембра и от понимания: Я. ЕГО. СЛЫШУ. Он настоящий. И он больше никогда не станет для меня просто аватаркой и бегущими строками по белому экрану. И не имеет никакого значения, что он говорит… потому что я не дам ему уйти. Я больше не могу его отпустить, потому что это слишком больно. Невыносимо, адски больно.
Подошла вплотную и резко обняла, прижимаясь всем телом к его спине.
– Но ты не можешь… уже не можешь. Это никогда не сотрется. Оно теперь выбито на коже. Ты можешь посмотреть… каждый свой автограф на мне… и наносить их снова и снова. Ты помнишь? Мне все равно, как ты выглядишь… мне все равно, какого цвета у тебя глаза, мне все равно, как тебя зовут. Ты – мой Джокер… Я люблю тебя именно таким. Это не изменится никогда… просто теперь у моей любви появилось лицо и имя. Не важно, какими они могли быть… Я люблю тебя не за это. Ты понимаешь, Джокер? Не за это.
Сильнее сжимаю его руками, потираясь щекой о его спину. Напряженную, каменную. Он на грани срыва… а я уже сорвалась и падаю.
– Помнишь… ты говорил, что всегда рисуешь для меня картинки и отдаешь мне? Нарисуй нас на другом холсте, пожалуйста. Нарисуй меня и себя в реальности, по – настоящему… Я не хочу тебя терять… мне так страшно и плохо без тебя.
Нырнуть под его руку, прислоняясь спиной к стене, обхватить ладонями лицо, заставляя смотреть мне в глаза.
– Я скучала по тебе, Джокер… – поглаживая большими пальцами его сжатые скулы, – я так сильно скучала по тебе и искала тебя. Я больше не смогу отпустить… Не смогу, понимаешь?
От его взгляда становится больно дышать. Там бездна отчаяния. Ему так же больно. Я это чувствую. Необъяснимо и неправильно. Чувствую его боль, как свою собственную, и не знаю, как именно можно ее стереть из его глаз. Взяла его ладони, и положила себе на грудь… туда, где все еще саднило в районе сердца от панического страха, что все же уйдет.
– Я бы узнала тебя… через тысячу лет, через тысячу текстов и строк с закрытыми глазами… Рано или поздно я бы тебя узнала.
* * *
Прислонился лбом к ее лбу, вжимая в стену, позволяя себе раствориться в ощущении ее кожи на своей. Эти слова… Снова ранит ими. Но уже по – другому. Уже лаская. Когда касаются краев открытых ран осторожными движениями, подушечками пальцев, и тебе выть хочется от этой нежности, причиняющей невероятную боль. Отвечаю на ее прикосновения своими, очерчивая опухшие губы пальцами, зарываясь ладонью в растрепанные темные локоны и подыхая от желания вдыхать их запах вечно.
– Я сжег свою мастерскую и сломал все кисти, Принцесса. Все мои холсты изорваны и валяются у твоих ног. Мне больше не на чем рисовать… И незачем.
"Цветет который год земля,
Тебя лишь холод окружает.
И рядом никого, кто знает,
Как умерла твоя весна.
Ничье дыхание не спешит
Ресниц твоих теплом коснуться.
Тебе так хочется вернуться,
Ну а пока, принцесса, плачь, плачь".
© Дан Балан «Плачь»
Не позволяет отвести взгляд, а я сам оторваться не могу от той бездны, что утягивает на дно ее взгляда. Мой темный омут, на поверхности которого пляшут тысячами огненные блики. Почему мне всегда кажется, что рядом с тобой я горю, Принцесса? Почему, когда ты рядом, мне кожу свою содрать хочется и руками ловить это пламя, обжигаясь, но не смея упустить его из ладоней. Огонь. Мать твою.
Вздрогнул, вспомнив, почему оказался здесь. Почему несся через весь город, чтобы застать в состоянии острой паники на полу.
И дыхание срывается от накатившей злости. Я найду мерзавца, сделавшего этого. Кто-то явно хочет довести мою девочку до сумасшествия, а, может, нам нужно готовиться к шантажу.
Силой воли заставить себя сделать шаг назад.
– У нас есть дела поважнее. Я хочу знать, почему это видео сводит тебя с ума. Я хочу знать, что оно означает, и понять, что за ублюдок замешан в этом.
Потому что в этот раз, мать вашу, этим ублюдком оказался не я.
ГЛАВА 18. Мирослава и Джокер
Есть воспоминания, от которых трудно дышать, а есть такие воспоминания от которых дышать невозможно. Что-то, о чем не просто трудно рассказывать, а невозможно об этом даже заговорить, потому что в этот момент боишься, что снова окунешься в тот же кошмар и больше не сможешь вернуться из него обратно. Останешься там навсегда, потому что разворошил. Но я должна была рассказать, иначе этот кошмар уже не оставил бы меня никогда, и я хотела, чтобы он знал обо мне все. Между нами и так было достаточно лжи. Я хотела снять эти маски и больше никогда их не надевать. Иногда стоит посмотреть в лицо своим демонам, чтобы понять, что они часть тебя и тебе придется с ними жить… и не только тебе, а и тем, кто хочет быть рядом с тобой, а возможно, и понять, захотят ли после этого быть рядом.
Мне тогда было двенадцать. Родители уехали на какой-то банкет после предварительного голосования перед очередными выборами. Дима, как всегда, исчез после полуночи. Он это делал постоянно, если матери с отцом не было дома. Я часто слышала, как он закрывает дверь и осторожно спускается по ступеням, а потом вылезает через окно на кухне в сад, чтобы выскользнуть во вторые ворота для прислуги. Подозреваю, что там был "прикормлен" охранник, который выпускал и впускал Диму в дом. После пожара его уволили, конечно. После пожара уволили абсолютно всех.
Раньше я провожала Митьку, прячась за шторой в своей спальне. А потом перестала. Иногда мне даже хотелось, чтобы он больше не возвращался. Наши отношения никогда нельзя было назвать хорошими, даже мало – мальски семейными. Нет, это не походило на обычную вражду брата и сестры, как часто бывает в многодетных семьях. Скорее, наоборот. На людях Дима искренне любил нас. Меня и Сашу.
Он заботился о нас, проявлял внимание, покупал нам подарки из своих карманных денег. Но у меня всегда было такое ощущение, что он делает это не от чистого сердца. Потому что искренность чувствуется кожей. Ребенка трудно обмануть. Взрослых можно, а детей не проведешь. Никакие подарки не заменят той самой искренности. И я видела в его глазах равнодушие, а иногда и презрение. Он не любил меня… он не любил и нашего младшего брата. Он не любил никого, кроме себя самого. И никто никогда не убедил бы меня в обратном… потому что я это чувствовала. Даже больше – я знала, что он нас ненавидит. Потому что мы ему мешали быть во всем первым и единственным. Мы стояли между ним и отцом, и между ним с матерью. Я родилась, когда Диме было пять. Он был любимым, избалованным чудом до меня. У родителей четыре года не было детей и им ставили диагноз бесплодие. Тогда не было всех этих новомодных возможностей типа ЭКО и так далее. Это был приговор. Мать уже была готова на усыновление, но отец никогда бы не взял чужого ребенка. Они начали отдаляться друг от друга, и тут неожиданно появился Дима.
Истинное чудо природы и дар свыше. К нему так и относились… а потом родилась я, и, видимо, это очень сильно расстроило Диму. Намного больше, чем могло бы расстроить другого ребенка. Конечно, это нормально – ревность старшего ребенка к младшим детям, такое случается сплошь и рядом. В этом нет ничего сверхъестественного. Мама иногда, смеясь, рассказывала, что Дима предлагал выкинуть меня в окно или отнести на помойку, а еще лучше – вернуть обратно туда, откуда она меня принесла… И ей сейчас с трудом в это верится, конечно же, он шутил, "ведь Димочка так любит своих брата и сестру. Димочка вообще ангел во плоти. Если бы не он…" и так далее и тому подобное.
Только я не думала, что мой старший брат в тот момент шутил. Он искренне этого хотел… и не переставал хотеть довольно долгое время.
Много лет назад, когда еще не было Саши, произошел один странный инцидент. Я хорошо его помнила и, наверное, никогда не забуду. Иногда я даже пытаюсь забыть и убедить себя, что мне это приснилось, привиделось, что это плод моего воображения. Детская обида за что-то. Но я помнила. Это было летом. В разгар жары. Мне тогда исполнилось лет шесть или семь.
Я проснулась утром и не нашла своего любимого плюшевого медведя. Кто-то забрал его, а, может, это я забыла и оставила игрушку где-то в саду, в гостиной или в игровой. Но медведя я увидела из окна своей спальни. Он сидел возле бассейна. Все еще спали, а я спустилась вниз. Только медведь теперь плавал в воде прямо у бортика. Возможно, его опрокинуло от порыва ветра. Я подошла к нему, наклонилась, чтобы вытащить, и меня кто-то толкнул в спину. Не помню, как я тонула. Помню только, как из-под воды видела стоящего надо мной Диму. Он смотрел, улыбался и махал мне рукой, пока я захлебывалась и шла ко дну. Казалось, эта агония растянулась на вечность, а на самом деле прошли считанные секунды. Я наглоталась воды и потеряла сознание, а когда очнулась, оказалось, что это Дима меня спас.
Мать зацеловывала мое лицо, лихорадочно прижимала к себе, пока мы ехали в скорой помощи. Рядом Дима в одеяле и с мокрыми волосами. Все его хвалят и подбадривают, говорят мне, что я должна быть ему благодарна… а я не перестаю видеть, как он смотрит и улыбается, пока я тону. Мерзко улыбается, с издевкой, и машет рукой.
Позже, спустя несколько дней, я рассказала об этом матери, но она мне не поверила. Уверяла, что мне привиделось, я ведь тонула. А Дима любит меня. Выбежавшая на шум прислуга видела, как брат бросился за мной в воду. И это несправедливо – всегда пытаться все внимание забрать себе, придумывая отвратительные гадости. Она даже разозлилась на меня и не хотела со мной разговаривать, сказала, что разочарована во мне и я должна всю жизнь быть благодарной Диме за то, что спас меня, а не клеветать на него из ревности.
Это были дни его триумфа. Ему накупили новых игр, о нем говорили за завтраком, обедом и ужином. О нем рассказывали друзьям и даже написали статью.
С тех пор не повторялось ничего подобного никогда… но я больше ему не доверяла. Я-то прекрасно помнила, что именно видела. Хотя, бывали моменты, когда я и сама в этом сомневалась. С появлением Александра все внимание матери переключилось на него. Младший брат родился с синдромом Дауна. Он часто болел, и мать возила его по заграничным клиникам, по санаториям. Мы с Димой не стали ближе. Нас не объединило то самое детское одиночество, когда ищешь поддержки друг у друга, если родители слишком заняты. Мне иногда казалось, что он вообще мечтает, чтобы меня с Сашей никогда не было.
Но я все же его любила, несмотря ни на что, я переживала, если он сбегал по ночам. Нервничала, что с ним что-то случится, или что отец узнает о его выходках и выгонит из дома.
С отцом у Димы были напряженные отношения. Они никогда не находили общий язык. И чем старше становился брат, тем хуже относился к нему отец. Впрочем, мой отец всегда был довольно сложным человеком, с которым справлялась только мать, которая во всем с ним соглашалась.
В ту ночь старший брат куда-то уехал, и мы с Сашенькой остались одни. Ему было тогда семь. Он был самым милым и ласковым ребенком на свете и обожал меня. Часто больные дети компенсируют свои физические недостатки в чем-то другом – Саша невероятно красиво рисовал, а еще… он компенсировал все своей безграничной любовью. В нем не было ни капли агрессии. Он плакал, если на него повышали голос, он расстраивался, если видел, как плачет кто-то другой. Он любил все живое. Каждый листочек и каждого паучка.
Я рассказывала ему сказки по ночам, а он перебирал мои волосы. Он называл меня "Мима". Никто не знал, почему именно так, но его первым словом было именно мое имя. Хотя все решили, что это своеобразное "мама", только потом Шурик все же назвал маму "мама", а я так и осталась Мимой. Он просто еще очень долго не мог выговорить букву "р" и букву "л".
"Моя Мима" кричал младший брат, когда я возвращалась из школы, и обнимал меня за колени. А вот Диму он боялся. Всегда прятался от него в своей комнате. Старший брат называл ребенка гоблином и уродцем. Подшучивал над ним. Зло подшучивал. Мне не нравилось… а малыш чувствовал, что его не любят. Старался не попадаться Димке на глаза. При родителях и при мне Митя себе этого не позволял, и я не сразу поняла, что он обижает Сашу. Младший брат рисовал страшных карликов, и когда я спрашивала, кто это – он показывал на себя. А потом я услышала, как Дима его так называет тихим вкрадчивым голосом: "Ты – урод. Понимаешь? Ты просто тупой идиот, и тебя никто не любит. Ты – обуза". Мы тогда сильно разругались.
Той страшной ночью я играла с Сашей в его любимую игру. Зажгла везде свечи, и мы праздновали его очередной День Рождения. Понарошку. Он очень любил, чтобы ему приносили торт и пели для него песни. Торт я купила в супермаркете, а свечи остались с прошлого "понарошного" Дня Рождения.
Шурик уснул, а я ушла вниз. Смотреть фильм. Помню, как хрустела чипсами, когда вдруг услышала это жуткое потрескивание наверху. А потом и запах гари. Он начал забиваться в ноздри. Бросилась вверх по лестнице, но дверь на второй этаж оказалась запертой. И я уже понимала, что там что-то не так. Что там что-то горит. А потом я услышала, как кричит ребенок. Это был жуткий крик. Я никогда его не забуду. Он преследует меня в каждом моем кошмаре.
Его не успели спасти. Он сгорел заживо в своей комнате. Кто-то не только закрыл дверь на второй этаж. Кто-то и его запер на ключ. Который потом оказался в кармане моих джинсовых штанов… как и спички, которыми я поджигала свечи.
Это был страшный для меня период. Психологи, расспросы полиции, социальные работники. Мамины истерики и уволенный персонал в доме. Они мне не верили… они считали, что это сделала Я. Что я просто отказываюсь это вспоминать, потому что не хотела. Потому что я жалела Сашеньку и думала прекратить его мучения. Конечно, я сделала это из благих намерений. Я могу рассказать об этом и не бояться, меня никто не накажет. Я же ребенок.
И я сходила с ума. Это страшно, когда тебе никто не верит… это дико и ужасно, когда все уже давно решили за тебя, обвинили и даже пытаются оправдать. Мне начало казаться, что я могла это сделать. Потому что последние анализы младшего брата были плохими, потому что он снова болел три раза подряд. А потом я вспоминала, ЧТО НЕ ДЕЛАЛА ЭТОГО. Что я бы никогда не убила Сашу, потому что безумно его любила.
Моя жизнь превратилась в ад. Я смотрела в глаза матери, и мне казалось, что она видит во мне убийцу, я смотрела в глаза отцу и видела в них осуждение. Я не ходила в школу и не читала ни одной газеты. А потом Дима шепнул мне, что он знает, что это сделала я. И что я могу больше не притворяться, ведь он так хорошо меня понимает. Хватит терпеть уродца в доме. Всем стало лучше, когда он исчез. Наверное, это было последней каплей. Я нашла мамины антидепрессанты, снотворное и наглоталась таблеток.
Меня спасли… но именно тогда мать с отцом испугались, что могут потерять и меня. Наверное, им что-то насоветовали психологи, и из дома пропали фотографии Саши, его вещи и игрушки. Все, что могло напомнить о нем и свести меня снова с ума. Эта тема стала табу в нашем доме, и ее никогда не обсуждали. Только это не избавило меня ни от ночных кошмаров, ни от дикого панического ужаса перед огнем, ни от жутких депрессий и галлюцинаций, когда мне казалось, что я слышу запах костра и вижу языки пламени. Приступы случались все реже, но, когда они наступали, я начинала задыхаться от самого настоящего удушья. Мой психиатр говорила, что это нервное состояние и мне нужно обязательно принимать курс лечения при малейших симптомах обострения.
И они случались… эти обострения. Я винила себя в смерти младшего брата. Я не была уверена, что не сделала этого сама. Как можно верить себе, если иногда я наяву видела, как облазят стены и из-под обоев вырываются языки пламени? Я слышала голос Саши или его шаги по коридору. Я хранила в ящике стола его игрушку – маленького пони, которого купила ему на этот последний ненастоящий День Рождения.
И я ни разу не сходила на его могилу. Я не могла. Убийца не имеет на это никакого морального права… Мне до сих пор казалось, что мать так и не поверила, что это не я зажгла свечи и не я закрыла все двери. Никто не простил мне смерти ребенка и не простит никогда… и я себя не прощу. Если бы я тогда осталась с ним, этого бы не случилось… или мы бы погибли вместе.
Я впервые смогла заговорить об этом с кем-то еще… я рассказала это Джокеру. И я впервые в своей жизни не боялась об этом говорить, а хотела. Хотела, чтоб он знал обо мне все. Раскрыться перед ним полностью. Хватит тайн и секретов. Их у нас было предостаточно.
* * *
Я заваривал какой-то китайский чай на кухне, чай с безумно приятным запахом, пока она сидела, прислонившись спиной к стулу, не отрывая взгляда от моих движений. И контрастом в голове, какой напряженной она была на моей кухне совсем недавно.
Разлить по чашкам кипяток и демонстративно, с шумом втянуть в себя просто божественный аромат напитка. Мирослава, конечно, ждала свой кофе с пенкой, я же хотел успокоить ее, глядя, как все равно стискивает поминутно пальцы и на недолгие секунды отводит в сторону глаза. А еще я знал, точнее, подозревал, кто на самом деле мог устроить отвратительный спектакль как тогда, много лет назад, так и сейчас. Я просто должен был в этом убедиться, а потом я успокою и мою девочку.
Присел перед ней на корточки и взял в ладони холодные руки. Сжал их, поднимая к своему лицу и согревая дыханием.
– Послушай, Мира, я хочу, чтобы ты перестала обвинять в случившемся себя. Ты не виновата, понимаешь? Виноваты родители, недосмотревшие за вами, виноваты пожарные, не приехавшие вовремя. Виноват кто угодно, только не маленькая испуганная девочка, оказавшаяся в самом настоящем кошмаре наяву. Ты слышишь, Принцесса? Ты была всего – навсего ребенком.
* * *
Отняла руки и оперлась ими на стул, продолжая смотреть на него… Такого типичного Гордеева на моей кухне и все же уже не Гордеева… а Джокера. Опасного, циничного, саркастичного Джокера, заставлявшего меня делать такое, от чего я могла тысячу раз покраснеть перед Адамом. А это… это один и тот же человек. Не так-то просто принять внезапно изменившуюся реальность и собственное восприятие.
– Я смотрю на тебя… и не понимаю, кто ты. То ли Адам Гордеев… потому что говоришь, как он. То ли Джокер. Вроде делаешь вид, что не происходит ничего… А ведь происходит, и происходило, и будет происходить, – резко подалась вперед, всматриваясь в черные глаза, вроде те же, что и всегда, но другие… – кто ты на самом деле?
* * *
– А разве имеет значения, кто я, Мира, если я здесь, рядом с тобой? Разве ты перестанешь по-другому чувствовать мои прикосновения, – провел согнутыми пальцами по нежной щеке, – если я тебе назову одно конкретное имя?
Резко встал и подвинул к ней чашку с чаем, отхлебнул из своей, собираясь с мыслями. Конечно, я не питал иллюзий относительно ее слепого доверия. Черт, я понятия не имел, почему она до сих пор не выгнала меня взашей, предварительно вызвав охранников. Хотя, естественно, у меня были две догадки, и от каждой из них сжималось сердце, истекая кровью изнутри. Либо Принцесса была настолько одинока, что предпочла общество и помощь обманувшего ее человека. Либо же, несмотря ни на что, действительно любила… И почему-то от второго варианта было больнее в сотни раз.
* * *
Не имело… Не имело никакого значения, кто он, и в то же время имело огромное значение, чудовищно огромное, размером с мою вселенную, с мою жизнь, с мое сердце и душу, которые больше не принадлежали мне. И я до боли хотела знать, кто отнял это у меня и забрал себе. Нужно ли ему все это? Нужна ли ему я? И насколько? Это страшно – снова ожидать потери и боли. Я ее боялась. Боли от ломки по нему. Я дико, смертельно боялась этого отчаяния.
– Ты лгал мне… – трусь щекой о его ладонь… какое нелепое внутреннее противоречие – наслаждаться его прикосновениями и в тот же момент слышать, как мой голос что-то спрашивает, – ты говорил, как ненавидишь ложь, и лгал мне. Знал про Нину… знал кто я. А кто ты? Адам? Джокер? Может быть, кто-то еще? Чего я не знаю о тебе?
Я зарылась лицом в его ладони, сильно сжимая запястья.
– Я не знаю, есть ли у нас завтра или послезавтра. Я не знаю, не исчезнешь ли ты вдруг… Почему? Почему ты оставил меня? Почему, – целуя его пальцы один за другим, рассматривая их, сплетая со своими, – ты мне лгал?
* * *
Улыбаясь, смотреть, как касается губами моих пальцев, как сплетает руки, будто боится, что я убегу.
– Ты тоже лгала мне. Зная, что я ненавижу ложь, ты обманывала меня, притворяясь другой.
Вскидывает на меня взгляд, а меня в холодный пот бросило от той боли, что отразилась на ее лице.
– Я не исчезну. – Нашими руками к своей груди, а потом положить все еще сцепленные ладони на ее грудь, туда, где бьется сердце в какой-то дикой пляске. – Пока мы не разберемся со всем эти дерьмом, я с тобой, Принцесса. Я не могу обещать тебе больше, – пальцем ласкаю губы, аккуратный носик, – но это самое большее из того, что я могу обещать.
Поймал себя на том, что мысленно считаю ее веснушки, Адам был прав – в ней особенно все.
* * *
Я ему верила. Не знаю, никому и никогда не верила, а ему да. Хотя никто и никогда меня так не обманывал, как он. И мне хотелось вытрясти немного правды… выдрать ее для себя. Хотя бы крупицу, крошку проклятой правды. Я хотела знать, что он чувствует. Видеть хотела между фраз и слов, как раньше видела между строк. Читать хотела в его глазах.
– Почему уйти хотел? Боялся в жизнь мою не вписаться? – усмехнулась, чувствуя, как гладит мои губы, а я ловлю ими его палец, мгновенно закрывая глаза от наслаждения, – Думал принцессы чувствовать не умеют? Если бы, – наклонилась вперед и схватила его обеими руками за шею, – если бы вчера не позвонила… не узнала, так бы и ходил в стороне? Смотрел издалека, видя, как меня выворачивает? – впилась в его плечи ногтями, – Наслаждался бы, да?
* * *
Подыхал бы. Смотрел бы, как начинаешь новую жизнь без меня, а сам бы подыхал от дикой ревности и тоски. Попутно убивая каждого, кого ты посмеешь приблизить к себе после меня.
Обхватила руками за шею, и я прижался к ее лбу, пряча взгляд.
– Принцессы умеют чувствовать, я убедился в этом на собственном опыте, – ухмыльнулся, накрывая ладонью упругую грудь, соблазнительно видневшуюся в вырезе блузки. – Но для принцесс чувства – это непозволительная роскошь, тебе ли не знать?
Привстать так, чтобы оказаться на одном уровне с ней и, склонившись к ее уху, прошептать
– Наслаждайся этими короткими мгновениями роскоши, моя Принцесса. Поверь, с драконами куда интереснее летать, – ущипнул сосок и прижался губами к виску, – чем вести светские разговоры. Ты сейчас узнаешь по-настоящему, каково это держать в руках чашку с кипятком, когда я вхожу в тебя.
* * *
И я узнала… Нет, это не было ярче, чем в моих фантазиях о нем тогда, это не было более фееричным и диким, чем то, что он писал мне месяц назад. Это просто стало реальностью. Обжигающей, сумасшедшей реальностью, от которой я сходила с ума. Его руки, его голодный взгляд, его приказы… но уже властным голосом, от которого по всему телу растекались волны электрических разрядов, и ожоги от кипятка, которые он зализывал жадно языком, пока входил в меня. И глотки этого кипятка в горле вперемешку с его горячими губами, потеки чая по моему телу, по его груди и по шее, когда он, запрокинув голову осатанело насаживал меня на себя, сидя в кресле и сжимая мои бедра. Яростный звон разбитого фарфора, когда чашка полетела на пол… сорванные пуговицы, искусанные соски, красные пятна от его пальцев и от пролитого кипятка на коже. И больше ни одной мысли… ни одного сомнения, потому что он не давал думать. Потому что он воплощал каждую фантазию наяву с маниакальной тщательностью психопата, который запомнил малейшую подробность нашей переписки.
Пока не изогнулась в его руках, содрогаясь от наслаждения, хватая губами раскаленный воздух, выкрикивая то имя, которое писала для него столько раз… Подстегиваемая его хриплыми стонами.
А потом лежать в кресле у него на коленях, пока он допивает свой остывший чай и поглаживает кончиками пальцев мою голую спину, закрыв глаза. А я думаю о том, что никогда еще не любила его больше, чем сейчас… в эту самую секунду, когда наконец-то по-настоящему чувствовала эту принадлежность ему. Не на словах… не в тексте. А в реальности. Протянула руку к столу, забирая свой сотовый, ощущая, как Джокер сильнее прижал меня к себе, а потом вопросительно посмотрел мне в глаза, когда щелкнула блокировка смартфона. Слегка прищурился, глядя, как я набираю сообщение и усмехнулся, когда завибрировал в кармане его сотовый. Даже не посмотрел на сообщение, а отобрал у меня телефон и швырнул обратно на стол. Сжал пятерней мои скулы, заставляя смотреть себе в глаза:
– Как сильно, Принцесса?
– Безумно, – провела губами по его шее, прикусывая кожу и наслаждаясь его запахом. Таким настоящим, таким непередаваемо реальным.
– Я больше не хочу это читать. Я хочу это слышать. Скажи.
Снова заставил смотреть на себя, поглаживая мою скулу большим пальцем.
– Я люблю тебя, Джокер.
