Текст книги "Джура"

Автор книги: Ульмас Умарбеков

Я ответил, что пойду искать ее в Шагози.

– Если не найдешь жену, возвращайся, сынок, будешь жить в этом доме. Земли бая теперь наши, и дом тоже… А сын бая давно умер, сестра его неизвестно где.

Но я не думал о жилье, искорка надежды, подогретой словами доброго старика, гнала меня в Шагози. Прошел я с версту по дороге – слышу сзади топот, и нагоняет меня верховой, а с собой ведет еще коня.

– Ата велел отдать коня вам, – сказал верховой, – вернете на обратном пути. – И протянул мне поводья.

Да, брат, много на свете хороших людей. Не будь их, не сидел бы сейчас с тобой…

Приехал я в Шагози – вижу, тридцать – сорок дворов всего, бедный очень кишлак, и ни жены моей, ни знакомого лица. Из прежних жителей, людей Аппанбая, не осталось никого. Часть Намаз перебил, часть разбежалась…

– Сказывали, будто увез Намаз-вор с собой женщину одну, и будто имя ей было – Ортик, а с ней ребенок малый… – вспомнила седая старуха, и больше никто ничего не знал. Моя ли это Ортик? Мой ли ребенок? – гадал я, но точно узнать не мог, и следа никакого не оставалось. Искать больше было негде.

Я заехал в Тойтюбе, вернул аксакалу лошадь, поклонился старикам – и отправился в Ташкент.

Ну вот, а там уже познакомился с Костей Зубовым – он в милиции работал и меня к себе взял: подружились мы. Потом вместе гонялись в Фергане за Мадаминбеком и Холходжой, известные басмачи были, слыхал, наверное? А в прошлом году нас снова направили в милицию, уже сюда. Я стал большевиком, Костя меня и рекомендовал. И вот год минул, как работаю в Алмалыке. Но если слышу что-то об Аппанбае или людях его, волнуюсь и думаю о пропавшей жене моей, Ортик. Жива ли? Если умерла, то где могила? О ней ли говорила старуха в Шагози? И если так, то что с ребенком, с моим ребенком?

VI

В дверь постучали. Я поднялся с кровати и, еще под впечатлением рассказа Джуры-ака, пошел открывать. Теперь-то я понимал, почему он так долго расспрашивал Ураза!

На пороге стоял Натан, бледный и насмерть перепуганный. Я впустил его в комнату, он молча подошел к Джуре, опустился на колени и низко склонился:

– Товарищ начальник, простите меня, бедного. Я – приезжий человек, родина моя Бухара, в поисках хлеба насущного пришел в этот город…

– Встань, Натан, – спокойно попросил Джура и сам стал помогать сапожнику подняться. – Ну что опять стряслось?

– Ничего, товарищ начальник, ровно ничего… – Натан поднялся с колен и сел на стул. – Вы, оказывается, схватили этого нечестивца Ураза. Большое дело сделали, товарищ начальник! – Он приложил руки к груди. – Я – рад! До каких пор эти басмачи будут нас мучить?

– Разве тебя тоже мучили, а, Натан?

– А как же! Просят деньги, золото. Откуда возьму? Беден я, пятеро детей у меня, с женой вместе – шесть, все кушать просят. Революция нам счастье дала…

– Зачем пришел, Натан? – прервал его Джура.

– Товарищ начальник! Не говорите обо мне разбойнику, зарежет ведь, зарежет, а я тоже человек!

– В тюрьме он – как зарежет?

– Не знаете его, товарищ начальник. Сущий шайтан. Убежит.

– Это от меня-то, Натан? – удивился Джура.

– Простите, товарищ начальник, вы – великий человек!.. Сбежит, да. От вас.

– Ураз сам сдался, мы не ловили, – сказал я.

– Ураз – сам? Басмач сам сдался? – не поверил Натан. – Не смейтесь надо мной, товарищ начальник.

– Правда, Натан, – подтвердил Джура. – Не веришь – спроси у него самого.

Щеки Натана порозовели.

– Ах, товарищ начальник! Вы – великий человек, я – маленький человек, Ураз – тоже человек, наверное, кушать хочет. Разрешите, обед принесу, товарищ начальник, Ураз хворый, он плов любит.

Джура рассмеялся:

– Ладно, неси.

Натан поклонился и, пятясь, вышел из комнаты.

– И ты предлагал его арестовать, а? – насмешливо упрекнул меня Джура. – Таких, как он, много, надо привлечь их, постепенно перетянуть к нам, на нашу сторону. Тогда тоже, как Ураз, плов есть будешь, поэт…

Вошел солдат-конвоир:

– Товарищ Саидов, тот вас спрашивает…

– Кто – тот?

– Да этот… Басмач. Я говорю, спит, нельзя будить, ночь не спал, тебя, головореза, ловил, а он все свое талдычит, и ругается еще: мол, важное сообщить хочу, зови скорее…

Джура вышел с конвойным, скоро вернулся, бросил мне с порога:

– Вставай, браток, найди Зубова скорее, а я еще с Уразом побеседую…

Начальника милиции я нашел у амбара – провожал в Тангатапды последнюю арбу с пшеницей. Джура уже ждал нас в кабинете Зубова.

– Басмачи готовят нападение на продотряд, идущий в Чадак, – встретил он нас новостью.

– Откуда сведения?

– Ураз сказал. В пятницу обоз должен выйти из Коканда. У Чадака – засада Худайберды.

– Османов! – позвал Зубов.

Вошел конвоир.

– Приведи Ураза… А не врет он, Джура?

– Верю ему.

– Уж очень многим ты веришь… Как бы не вышло нам боком!

– Послушай лучше, что он предлагает. Отпустите меня, говорит, и приведу вам тех, что в засаде. Старший – уйгур, Абдуллой зовут. Не ладит с Худайберды.

Конвоир ввел Ураза. Теперь он не прятал, как утром, взгляд, держался смелее. «Решился», – подумал я.

– Не обманываешь, Ураз? – встретил его Зубов.

– Не люблю обманывать.

– Сколько ж их будет в засаде?

– У Абдуллы двадцать человек. Пойдет он – пойдут все.

– Как узнал, что продотряд выйдет в пятницу?

– Худайберды сказал. В Коканде его человек есть. Большой человек. Я раз видел, угощал его Худайберды. Но имени и кто такой – не знаю.

– Бежать хочешь, а, Ураз?

– Жить хочу! – глухо молвил Ураз и опустил голову. Потом добавил: – Отпустите – всех их приведу сюда. Только есть условие.

– Какое?

– Не сажайте их. Ведь вышел такой приказ, слыхал я.

– Османов! – распорядился Зубов. – Уведи.

Конвойный вывел Ураза.

– Ну, Джура, что делать будем?

– Разреши, Костя.

– Сбежит, нам волосы по одному рвать будут – знаешь?

– И все-таки разреши. Я с группой пойду в Чадак: если Ураз не приведет людей Абдуллы, тронемся в Коканд, навстречу продотряду.

– Хорошо, – подумав, согласился наконец Зубов. – Только с Кокандом связаться надо будет, пусть отряд укрепят.

* * *

Конвоир привел Ураза.

– Отпускаем тебя, – сказал Зубов. – Но если обманешь, найду и пристрелю, помни.

Ураз улыбнулся, оскалил зубы.

Когда он в конюшне седлал мою хромоногую клячу, мне стало жаль его. Отпускаем на волю, а коня – что ж, отобрали? Я кивком показал Уразу: можешь взять своего вороного… Ураз обрадовался:

– Брат, если будет все хорошо, сам найду для тебя коня. А этого жеребца я и Худайберды не уступил. Тоскует он без меня… – И, выехав уже на улицу, обернулся и крикнул еще: – Эй, милиция! Большое дело сделал! Не забуду твою доброту. Ураз еще покажет себя, да!

И погнал коня.

Но не получилось так, как хотел Ураз, как хотел Джура. То, что произошло в Чадаке, свинцовой тяжестью легло на мою душу.

Когда мы с Джурой и с нами отряд милиционеров вошли в Чадак, мы увидели у крайних домов двадцать один труп… Двадцать басмачей, посланных в засаду, и с ними Ураз.

Случилось это так. Узнав от Зубова о предполагавшейся засаде, член Кокандского ревкома Саидхан Мухтаров лично возглавил продотряд. Когда они подошли к Чадаку, навстречу вышел Ураз. «Двадцать джигитов Худайберды готовы сдаться красным. Зубов знает. А Джура-милиция уже выехал сюда с отрядом – принять пленных», – сказал Ураз Мухтарову. Мухтаров распорядился, чтобы басмачи вышли и сдали ему оружие и коней. Басмачи согласились. Как Ураз уговорил их сдаться – никто уже не расскажет… Когда басмачи остались без оружия, Мухтаров приказал связать их, связали и Ураза.

– Что ты делаешь? – возмутился Ураз. – Мы лее Добровольно перешли к вам… В ответ Мухтаров хлестнул его нагайкой по лицу.

И тут только узнал в нем Ураз человека, которого угощал Худайберды. Но было поздно…

Обо всем этом услышал я шесть лет спустя, когда Мухтарова разоблачили и арестовали.

А мы – мы опоздали на час. Мухтаров расстрелял всех пленных.

Это была настоящая беда. И те басмачи, что колебались, могли бы уйти от Худайберды, теперь становились нашими заклятыми врагами.

– Ты предатель! – кричал Джура в лицо Мухтарову. – Судить тебя будут, я добьюсь!

– Попробуй! – равнодушно отвечал Мухтаров. – Попробуй, но что это даст? Правильно я сделал! Они хитростью хотели взять нас, но мы опередили их. А кто поверит тебе, полумулле, – двадцать лет жил где-то в чужой земле, неизвестно чем занимался, а потом втерся в ряды большевиков!

Джура побелел от гнева.

– Возвращайтесь и передайте Зубову, что Кокандский ревком выражает вам благодарность за своевременную помощь… – распорядился Мухтаров.

Жители кишлака помогли нам похоронить убитых. Потом мы молча двинулись к Алмалыку, но, едва отъехали, Джура заставил меня вернуться.

– Стой, надо забрать у них коня Ураза! Догони их!

Мухтаров не стал спорить, отдал вороного.

Когда я вернулся к своим, Джура глянул на осиротевшего жеребца, сказал только:

– Хороший человек был Ураз. Те джигиты тоже стали бы хорошими людьми… – И больше до самого Алмалыка не проронил ни слова.

На следующий день я увидел – Джура собирается в дорогу. Еще прежде Зубов составил и отослал в Ташкент рапорт, где обвинял Мухтарова в убийстве басмачей, согласных сдаться властям.

Пришел Натан. В лице, в глазах – печаль.

– Товарищ начальник, возьмите, Ураз оставил у меня… – и протянул Джуре маленький мешочек. По щекам Натана скатились две слезинки. – Как умер, а? Пусть земля ему будет пухом!

В мешочке было несколько серебряных колечек, серьги, два золотых браслета.

– Это все… – горько вздохнул Натан. – Все, что осталось от него. Я не успел продать…

Джура передал мешочек мне, сам оседлал коня. Натан все это время тихо стоял рядом с опущенной головой. Потом не выдержал:

– Товарищ начальник, что со мной будет?

Джура не понял вопроса, пожал плечами.

– Всей душой умоляю, товарищ начальник, не отправляйте в Сибирь! У меня даже ватника нет дома, был, да жена ребятишкам безрукавки сшила!

– Какая Сибирь, Натан, что за ватник?

Я тоже ничего не понимал.

– А разве вы меня не посадите?

– А за что, Натан?

– Ну все же… Продавал ворованные вещи… Помогал внутреннему врагу… Вы же понимаете, товарищ начальник, жить-то надо!

– Иди, работай спокойно. Никто не собирается сажать тебя, – ответил Джура.

– Ах, долгой жизни я вам желаю, товарищ начальник, очень долгой… – Натан снова заплакал. – Если не от меня, то от аллаха… – он запнулся, – хочу сказать, от государства воздастся вам за благодеяние.

– Сабир, – сказал Джура, – составь опись, и пусть Натан распишется.

– Спасибо, спасибо, ах, товарищ начальник… Не успел продать…

Я повел Натана к себе, составил акт о передаче в милицию награбленных вещей. Золотые браслеты были из тех, о которых говорила певица Уктам. Прав оказался Зубов: вернули-таки золото…

Джуры не было три дня. Зубов сказал мне, что он отправился в Бештерак. На четвертый день я ехал с милиционерами на стрельбище и увидел далеко на дороге двух конных. Одного сразу узнал по посадке: Джура. А когда приблизились, узнал и второго: это была жена Ураза. Ребенка Джура держал на руках.

VII

В конце октября в кишлаках стало особенно беспокойно – дурные вести приходили каждый день. Басмачи не нападали теперь целой бандой, а разбивались на группы в несколько человек и кусали исподтишка, но часто и в разных местах одновременно. Трудно было понять – то ли мало осталось у них людей, то ли берегут силы, готовятся к решительному нападению. В Чадаке убили молодого парня, учителя, приехавшего, как и я, по путевке губкома комсомола. Только день и успел поработать. В Тангатапды басмачи напали на обоз, отвозивший в город на продажу урожай фруктов. Еще в одном кишлаке растерзали корреспондента ташкентской газеты и тело сбросили с обрыва.

В кишлаках портились собранные овощи, виноград, яблоки, дыни, амбары были переполнены, а тут еще зачастили дожди, на дорогах слякоть… Арбакеши отказывались пускаться в путь без охраны, каждый небольшой обоз сопровождали несколько милиционеров… Нам тоже приходилось охранять обозы, свободного времени почти не было, но, по настоянию Зубова, наши работники и милиционеры еще и занимались ежедневно – тренировались в стрельбе, ездили верхом, а я учил грамоте тех, кто не знал ее… Неграмотных было много, не все хотели учиться, некоторые увиливали, и тогда Зубов распорядился повесить в коридоре милиции лозунг: «Кто не учится – тот внутренний враг!»

Лозунг показался мне очень страшным, и я было попросил Зубова заменить его другим, помягче, но начальник не согласился. Потом грозный плакат примелькался, и, как обычно бывает, люди перестали замечать его.

Я привык к новому месту, новым товарищам, а работа моя даже стала мне нравиться, хотя стихи писать я не бросил и, случалось, показывал их Джуре, а он подшучивал надо мной: «поэт», объясняя этим и неумелость мою, и незнание людей, и увлечение крайностями… Меж тем я научился прилично стрелять, владеть саблей, только вот замучил меня жеребец Ураза. С неделю после смерти хозяина вороной ничего не ел, глаза сделались тусклыми, стоял, опустив голову, не шевелился. Если я входил в конюшню – перебирал ногами, оглядывался на меня и снова замирал. Только через неделю начал пить, потянулся к кормушке. До того никого не подпускал к себе, лишь жену Ураза, а теперь давал мне подойти и погладить себя… Еще через неделю я сел на жеребца верхом и несколько раз объехал двор. И наконец я приучил вороного к себе. Товарищи завидовали мне, просили разрешения прокатиться на таком знатном скакуне: но вороной никого из них не подпускал – кусал или лягал, если подходили сзади. Признавал только меня да жену Ураза, Зебо.

Зубов устроил ее было на хлопковый завод, но она осталась жить в нашем общежитии. Убирала, смотрела за лошадьми – в одной руке ребенок, в другой – метелка или тряпка.

Все мы звали Зебо «апа», что означало «старшая сестра», хотя была она совсем молоденькая, лет всего семнадцати. Ходила, как жеребец Ураза, с опущенной головой, с нами почти не разговаривала – не спрашивала, не отвечала на вопросы, только с Зубовым держалась свободнее. Быстро справлялась со всеми своими делами и тихо сидела на крылечке, молчаливая, уставившись в одну точку невидящим взглядом.

Горе ее было известно всем, но как помочь ей, как вернуть к жизни, мы не знали. Завидев ее сидящей в печали на крыльце, Зубов начинал ворчать:

– Доченька, сколько можно убиваться так, ведь бела света не видишь! Твой муж был хороший человек, да, и все-таки – басмач… Что уж теперь поделаешь? Терпеть надо. Ты молодая еще совсем, все у тебя будет, сам найду для тебя настоящего джигита… Ну хватит, хватит, вставай!..

Зебо молча вставала, не прекословила, молча же делала что-нибудь по хозяйству и опять возвращалась на свое место на крылечке. Можно было подумать, ждет кого-то…

– Ну что ты за человек! – сердился Зубов. – Ведь погибнешь так! Хоть о ребенке подумай, на кого оставишь!

В базарный день Джура принес, положил у колыбельки ее сына кусок шелка. Зебо отодвинула подарок. Вмешался Зубов:

– Зачем обижаешь человека? Он по-большевистски Дарит, помочь хочет, а ты отказываешься. Бери!

Зебо заплакала.

– Ну что поделаешь с ней, сумасшедшая, да и только! – огорчился Зубов.

Думая о Зебо и ее погибшем муже, я вспомнил рассказ Ураза о предстоящей свадьбе Худайберды и как-то спросил Джуру:

– Что, женился уже курбаши?

– На свадьбе захотелось погулять, да?

– А что ж! Интересно, какая свадьба бывает у басмачей! Посмотреть бы…

– Я тоже об этом думал… Нет, не женился еще курбаши, отложил свадьбу. Оплакивает джигитов Абдуллы.

– Так, может, еще попадем к нему на свадьбу, а?

Джура не ответил.

Кроме участия в операциях и учебы мне еще приходилось возиться с бумагами. Зубов поручил мне навести порядок в документах управления, и в том числе заново составить протокол о расстреле сдавшихся в плен басмачей в Чадаке.

Оказывается, Зубов после того трагического случая послал в Ташкент жалобу на Саидхана Мухтарова, но ответ получил такой: «В нашем деле эксперименты недопустимы. Отвечаете своим партбилетом». Джура хотел было сразу же ехать в Ташкент, но Зубов уговорил его подождать до зимы: через два месяца, в январе, в ^,Ташкенте будет общее собрание народной милиции республики, тогда и нужно обратиться либо в спецотдел, либо к самому комиссару лично… А пока следовало подробнее составить протокол, полнее привести допрос Ураза.

Пока я занимался документами, Зубов и Джура думали о том, как разделаться с курбаши Худайберды. Я ничего не знал об их планах, но в один прекрасный день Джура оторвал меня от бумаг вопросом:

– Слушай, Сабир, ты ведь хотел видеть, как женится басмач?

– Конечно, а что?

– Тогда собирайся. Завтра свадьба Худайберды.

Сборы мои были недолгими – оседлать вороного, взять оружие. Мы тут же пустились в путь и на рассвете были в Шагози – маленьком кишлаке у подножия гор. Я помнил этот кишлак по рассказам Джуры, сюда уехала его Ортикбуш, и теперь с интересом разглядывал его: домов немного, сорок или пятьдесят, но видно, что кишлак сравнительно зажиточный. Я знал, что басмачи не тревожили Шагози, и ходили слухи, будто доставляли они сюда награбленное в других кишлаках.

Остановились мы в доме единственного здесь милиционера, Шадмана-охотника. Это был пожилой и многодетный чабан. Когда-то в молодости он, охраняя байское стадо, застрелил двух волков и тем заработал себе славное прозвище «охотник». И после, когда спрашивали его об имени, всегда уже называл себя шалман-охотник.

Кишлак Шагози прикорнул у подножия гор, совсем близко к басмачам – приходи да грабь, а уйдешь потом в горы – ищи-свищи тебя…

Но старый Шадман держался спокойно, помощи от нас не требовал, да я и не помнил случая, чтобы он столкнулся с басмачами… Была здесь какая-то тайна, но такого, чтобы он явно навредил нам, тоже известно не было. Так или иначе, когда нам нужно было что-нибудь в Шагози или заезжали сюда, – мы всегда обращались к Шадману, и он не отказывал в помощи. Тут вроде все было ясно. А вот то, что он не обращался за поддержкой и с просьбами к милиции, было гораздо интереснее. Я подозревал, что старый Шадман одинаково хорошо ладит и с милицией, и с басмачами: ты, мол, не брал – я не видал. И такое случалось в те дни.

Сегодня он встретил Джуру словами:

– Ничего не мог узнать для тебя, братец. Видно, потерял ты след…

Я понял – Джура просил Шадмана узнать что-нибудь о своей пропавшей жене.

– Говорят, есть в округе два-три старика, которые жили здесь раньше, да как найдешь? Времена неспокойные, сам видишь. Но постараюсь, постараюсь… Вы по этому делу сюда или как?

– На свадьбу хотим попасть, – ответил Джура.

– Да… – Шадман-охотник покачав головой. – Думаешь, перейдет?

– Поговорим, тогда и увидим.

– Нет, этот не перейдет, не жди. И помощь ему поступает из Оша, силы у него большие… Но вообще-то, конечно, кто знает, кто знает…

Шадман налил нам чаю, мы выпили по пиалушке и поднялись.

– Место все то же? – спросил Джура.

– Да, только будь осторожен, очень осторожен. Не дразни его…

Тон, каким сказал эти слова Шадман-охотник, не сулил нам ничего доброго. И правда – куда нас несет? Разве басмачи выпустят живыми?

Джура заметил мое волнение, но ничего не сказал мне, а ответил Шадману:

– Послов не убивают.

Мы выехали из Шагози, и сразу начался подъем. Мелкий холодный дождь и ветер пронизывали насквозь, вершины гор белые от снега – такой запомнил я дорогу на перевал.

Наконец тропинка повела вниз. И тут навстречу нам выехал всадник, при сабле, за плечом винтовка.

– Кто такие?

– Люди Аппанбая, – ответил Джура.

Басмач не понял:

– Не знаю никакого Аппанбая, но лошадь под твоим товарищем – Ураза.

– Саидхан дал. Проводи к Худайберды.

Басмач, видно, не знал, на что решиться. Джура заметил его колебания, распорядился властно:

– К земле прирос, да? Чего медлишь? Веди!

Басмач был явно растерян – что с нами делать? Буркнул себе под нос что-то ругательное, но все же повернул лошадь, повел нас вниз. В ущелье дорогу нам преградили еще четверо верховых.

– От Саидхана, – сказал им басмач, и они повели нас дальше, в горы.

Я не понимал, почему Джура назвался человеком Аппанбая, почему объявил, что мы от Саидхана. Что еще за Саидхан? Даже обиделся немного…

Потом уже Джура сказал мне, что сердцем чуял – связан Саидхан Мухтаров с басмачами. Он рисковав, конечно, называя это имя, – но не ошибся. Единственного, кто мог бы рассказать нам правду, – Ураза – Мухтаров убил. Но если не был он врагом – почему расстрелял людей, сдавшихся в плен, почему не подождал нас?..

Когда мы поднялись на второй перевал, ветер разогнал тучи, и видно было, что солнце уже клонится к закату.

Вдали, на равнине, поднимались в разных местах струйки белого дыма. Мы начали спуск, и скоро порыв ветра донес до наших ушей звуки бубна. Тех четырех конных, что сопровождали нас, сменили уже другие четверо – постарше, возрастом равные Джуре, и снаряжены были побогаче: хромовые сапоги, чапаны из бекасама, у всех английские пятизарядные винтовки.

Проехали еще километра два, впереди забелели шатры, послышались громкие голоса, смех, долетел запах только что закрытого для упарки плова.

Поблизости шатров стояло с десяток, а сколько за ними, я не мог сосчитать. Два шатра в центре были украшены особо: на одном – ярко-красное полотнище и поверх наброшено семь-восемь бархатных паранджей: второй шатер, белого войлока, покрыт с одной стороны красным ковром. А вокруг, на траве, – еще ковры, войлочные паласы. Дальше, за шатрами, у ручья – разведен костер, собрались люди. Видны большие и маленькие котлы, и доносятся оттуда дразнящие запахи, – значит, угощение скоро поспеет. Вокруг котлов, напевая, расхаживают повара, полы узорчатых халатов заткнуты за пояс, а на поясе – у кого нож, у кого и сабля. Мы среди праздничных приготовлений, видно, не привлекали внимания – лишь один из поваров пригляделся и крикнул:

– Смотрите, Ураз! Эй, давай сюда!

– Твой Ураз давно в могиле. Это конь его, – ответил кто-то.

– Стой! – распорядился один из провожавших нас басмачей. Мы остановились, с нами остались трое конных, четвертый подъехал к белому шатру, спешился и, подняв полог, шагнул внутрь.

Я не видел уже ничего вокруг, сердце мое бешено колотилось, и существовал только белый шатер, откуда должен был вернуться басмач и объявить нашу судьбу. Рука моя сама потянулась к оружию, машинально я расстегнул кобуру и, поймав себя на этом движении, глянул на Джуру. Он тоже напряженно смотрел на белый шатер, но почувствовал мой взгляд, обернулся и, поняв, видно, мое волнение, успокаивающе прикрыл глаза. Не бойся, мол, все будет в порядке.

Да я и не боюсь… Но если случится что, так просто им не дамся. Краем глаза глянул на ближнего басмача. Тот дремал в седле. Второй был рядом с Джурой. Ладно, со своим я справлюсь, второго сомну лошадью, а Джура тем временем достанет пулей третьего, что держится за нашими спинами. Если быстро разделаемся с ними, успеем уйти… Только далеко ли? Нам лишь бы добраться до перевала… Я глазами указал Джуре на конного позади нас, он кивнул.

В это время четвертый басмач вышел из-за полога шатра и не спеша пошел к нам.

– Оружие сними, – приказал он Джуре. Тот спокойно отдал басмачу саблю и маузер.

– Ты тоже, – обернулся басмач ко мне. Я глянул на Джуру. – Не бойся, не пропадет, – успокоил басмач.

Я спешился, отдал револьвер и саблю.

– Да, парень, когда б вы пришли не от Саидхана, распрощался б ты с этим конем! – осклабился басмач, взяв у меня узду. Потом обернулся к Джуре: – Идите.

Я все еще не знал, кто такой Саидхан, почему это имя охраняет нас и открывает дорогу. А спросить у Джуры нельзя было – басмачи провожали нас до самого шатра.

Мы шагнули за полог.

На алом ковре, опираясь на бархатные подушки, расположились трое: по краям два почти уже старика, а между ними, в центре, молодой, богато одетый – на плечи накинут халат, шитый золотом. Это и был, видно, курбаши Худайберды. В первое мгновение, увидев эти густые брови вразлет и темные пристальные глаза, я опешил: почудилось, что сидит на почетном месте Джура. Но нет, вот он рядом, мой товарищ. А правда, похож на него курбаши. Недаром спрашивал, значит, Ураз тогда, на дороге, не байского ли рода джура-милиционер.

Джура поздоровался, курбаши еле ответил, указал рукой, где нам сесть. Один из приближенных его советников прочел молитву, другой передал Джуре пиалу с чаем…

– Что шлет нам Саидхан? – спросил курбаши.

– Ничего. – Джура твердо смотрел в глаза Худайберды.

Курбаши понял его по-своему:

– Можешь говорить.

– Я по своему делу.

– Кто ты? – удивился курбаши.

Джура достал из кармана гимнастерки удостоверение ГПУ и протянул Худайберды, тот взял и долго рассматривал.

– Так это ты и есть Джура-милиция?

– Да.

– Знаю тебя. Много хлопот нам доставил.

– Работа такая, – улыбнулся Джура.

– Я не слыхал, что ты наш… Этот тоже? – Худайберды кивком указал на меня.

– Да.

– Ты говорил моим джигитам, что вы люди Аппанбая. Кем доводишься ему?

– Я был его слугой. Он брал меня в хадж…

Джура коротко рассказал о хадже, о страшной гибели в пустыне Аппанбая и всех его спутников. Курбаши внимательно слушал, а когда гость кончил, долго мол-чал: его советники, видно, ждали слова предводителя.

Наконец заговорил один из стариков.

– Стоит ли много переживать, бек? – начал он медленно. – Вашего покойного отца, Аппанбая, аллах принял в свои владения, он в раю вместе со святыми. Ваш покойный ныне брат – мир праху его! – устраивал в свое время поминки по отцу, и была прочитана заупокойная молитва, и народу было не перечесть. Слава аллаху, все было как надо – достаточно и почестей и уважения. И еще скажу, бек: не та мать, что родила, а та, которая воспитала. Махкамбек вырастил и воспитал вас, волей аллаха вы стали большим человеком. Да, ваш отец – великого рода, и это тоже по воле аллаха. Не горюйте, мой бек!

– Ты причинил нам боль, – сказал Худайберды, глядя исподлобья на Джуру. – Мы слыхали о том, что отец погиб в пустыне, но твой рассказ сжал нам сердце. Домулла, прочитайте молитву в память моего отца, мир праху его!

Старик, что возносил молитву вначале, прокашлялся и напевно стал читать суру Корана. Когда он закончил, Джура, я видел, хотел было что-то спросить у курбаши, но тот остановил его, а советникам сказал:

– Одарите их одеждой, они дорогие гости на нашей свадьбе. Аминь!

Мы поднялись, направились к выходу, и тут курбаши спросил вслед:

– Как, говоришь, звали жену твою, милиция?

– Ортик, Ортикбуш…

– Да, Ортикбуш… Ты нашел ее?

– Нет. След теряется в Шагози.

– Будет на то воля аллаха – найдешь ее, милиционер.

Мы вышли наружу. Вечерело. У шатров зажжены были уже несколько костров, летели искры, вокруг плясали, что-то пели, но из-за пьяных выкриков я не мог разобрать слов. В общем, каждый на этой свадьбе веселился как мог.

Повинуясь слову Худайберды, нас усадили на огненно-красный ковер, расстелили перед нами дастархан, принесли горячие лепешки, сушеные фрукты, блюдо с мясом. Увидев посыпанные душистыми семенами лепешки, услышав восхитительный аромат мяса, я почувствовал такой голод, что все страхи и сомнения унеслись как искры от костра, и главное, о чем я заботился, – как бы не наброситься волком на предложенные яства и не нарушить приличий.

Джура сидел рядом со мной, был печален и даже не смотрел на дастархан. Я не понимал его и не мог тогда понять: мы сидим среди басмачей как почетные гости – вряд ли Джура мог предполагать, что нас ожидает такая удача, так чего ж тут печалиться? Кушать надо! Не часто мы с ним видели перед собой такое богатое угощение.

Если б я тогда мог догадаться, что мучает Джуру, я хоть как-то поддержал бы его и не вел себя как мальчишка: продолжал уплетать за обе щеки, даже бузы выпил. Не знай я наверное, что гостим мы на свадьбе Худайберды, подумал бы, что сидим мы с Джурой среди бродячих артистов. Вокруг веселились, кричали, немного поодаль человек семь-восемь сидели кружком, а один в середине, – мне показалось, уйгур, – задушевно пел. Я пригляделся – совсем молоденький парнишка, прижал к груди дутар, глаза закрыл, весь в игре и песне…

Но удивили и привлекли меня не мастерская игра и пение, а слова песни, смысл ее. Кругом кипело свадебное веселье, а в песне басмача не было ни игривости, ни радости, ни мечты, разливала она обиду и боль человека, потерявшего надежду на счастье, горькая была песня. Вот она, как запомнил я ее:

 
Над землей стая ласточек —
куда летите, птицы?
Когда умру я, скажите, птицы, —
кого обнимет любимая?
 
 
Над землей стая ласточек —
куда летите, птицы?
Когда умру я, скажу вам, птицы, —
большевика обнимет любимая…
 
 
Что созрело в саду моем,
гранаты или персики?
Сердце басмача обливается кровью,
как перезрелый гранат…
 
 
Что созрело в саду моем,
гранаты или персики?
Дом для басмача – горы безлюдные,
а подушка ему – грива лошади…
 

Когда веселье чуть поутихло, начали раздавать плов, и нам с Джурой принесли слова Худайберды: курбаши звал нас угощаться в кругу приближенных. Помню, что удивили меня стоявшие в ряд огромные расписные китайские блюда, и я подумал еще – где они их взяли, как доставили в глухие горы – уму непостижимо…

Плов был приготовлен искусно. Мы брали его горстью, приминали, чтоб взятое не рассыпалось, и несли ко рту…

– Говори, милиционер, что могу сделать для тебя? – сказал Худайберды, вытирая после плова руки.

Джура попытался изобразить улыбку.

– Ничего мне не нужно… Прожил двадцать лет на чужбине, стосковался по родной земле, по узбекской свадьбе – вот и захотел посмотреть. Этот, молодой, тоже напросился. – Джура глянул на меня: – Ну что, нравится здесь тебе?

– Лучше не бывает! – выпалил я.

– Э-э, малый, не видел ты настоящей свадьбы, – покачал головой курбаши и тут же похвастался: —Вот прогоним гяуров, той закачу на всю землю святую, весь мусульманский род удивлю! Приезжайте тогда, гостями будете…

– А вы уверены, бек, что прогоните? – спросил Джура, и я напрягся весь, ожидая ответа курбаши.

– А ты сам что скажешь, милиция?

– Я? – Джура будто бы задумался. – Я?.. Вот если б нам еще пять-шесть таких смелых и мудрых, как вы, бек…

– Правильно говоришь, – согласно кивнул Худайберды. – Таких, как я, – мало, да и те, что были, погибли уже… Эх, да что уж, – он решительно махнул рукой, как бы отсекая ненужный ему кусок беседы… – Не будем нынче об этом… Моя свадьба сегодня, девушка красивая ждет меня… В горах тоже жена нужна… Как ты говоришь, милиция, твою жену звали? Ортикбуш, да?

– Так, – подтвердил Джура.

Худайберды задумался.

– Мою мать тоже звали Ортикбуш. Почти не помню ее, но знаю: когда было мне два года, Намаз выкрал нас, а Махкамбай выкупил и женился на моей матери. Но она умерла в том же году…

– У нее на руке, на левом мизинце нарост был, с фасольку всего… – продолжал Джура, будто и не слышал слов курбаши.

– А ты откуда знаешь? – быстро спросил Худайберды, и я почувствовал его тревогу. В глазах у него больше не было тумана, смотрел напряженно.