Текст книги "Джура"
Автор книги: Ульмас Умарбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
III
Солнце сияло уже с полуденной высоты, а народу на базаре, кажется, не убавлялось. Мы шли вдоль пестрых рядов, где взгляд манили щедрые дары нашей земли: и где предлагали ярко-красные сюзане, вышитые женщинами, в жизни не выходившими на улицу, вложившими в узор всю свою душу и мечты: и где торговали меховыми шапками, модными покрывалами машинной вышивки и граммофонами с огромными раструбами… Базары Востока живут сложной, но упорядоченной жизнью – и огромные городские базары, и скромные кишлачные. Какое бы изобилие товаров ни выплеснул базар тебе навстречу, ты всегда знаешь: нужную вещь можно найти в определенном месте, и ищущий тюбетейку не зайдет в ряд, где продают чапаны.
Да, кажется, на Алмалыкском базаре можно было приобрести все, что душе угодно, – иметь бы деньги. Но денег у людей, видно, не было, поэтому многие не покупали вещь, а выменивали ее на другую. При мне за пару сапог отдали четырех баранов…
В ряду, которым мы шли, продавали тюбетейки. Я на ходу разглядывал их и вдруг заметил на руках женщины, скрывавшей лицо за белым платком, серебряные браслеты. Я дотронулся до плеча Джуры и кивком указал на женщину. Он глянул и засмеялся:
– Басмачей за дураков считаешь? Так они и понесут добычу на базар! Нет, брат, те браслеты уже пропали – ищи или в Кабуле, или в Стамбуле.
– А что же тогда Зубов?..
– Зубов правильно сказал. Вот поймаем Худайберды… Ну-ка, заглянем сюда.
Мы выбрались из тесноты рядов, пошли к чайхане, что находилась у хауза, но, не доходя до нее, Джура вдруг остановился подле пышноусого сапожника, сидевшего перед колодкой на низеньком стульчике у забора.
– А, Натанбай, опять на базар вышел?
– Ассалам алейкум, товарищ начальник! – Сапожник неожиданно ловко поднялся, приложил руки к груди. – Здоровы ли? Добро пожаловать, садитесь! – он вытер кусочком бархата стул и пододвинул его к Джуре. – Это – младший брат? – он кивком указал на меня. – Очень похож на вас, товарищ начальник.
Джура не сел, продолжал спрашивать:
– Что это тебя не было видно, Натан?
– Э-э-э, товарищ начальник, – сапожник покачал головой, – как не видно, по делам ходим… Революция нам счастье дала: еврей, ты тоже человек, сказала, свободный человек, – вот и ходим за хлебом насущным… Пятеро детей у меня, знаете, товарищ начальник, все есть просят – как не ходить за хлебом? А ваше как здоровье, товарищ начальник, не было вас несколько дней, не заболели?
– В Тангатапды ездил, – объяснил Джура. – Работа, понимаешь, Натан…
– Да-да-да-да, у вас тоже работа, товарищ начальник, трудная работа… – сапожник сочувственно вздохнул. – Врагов кругом много, сегодня работаешь, все спокойно, а завтра где душа твоя будет летать?
– А что ты там делал, Натан, а?
– Я? В Тангатапды? – сапожник высоко поднял брови, округлил глаза.
– Видел тебя.
– Зачем смеетесь, товарищ начальник! Нехорошо, я ведь тоже человек. Что мне делать в Тангатапды? В Ахангаране был, кожи привез, не смейтесь над бедным евреем. Сам болен, жена больна, пятеро детей кушать просят. Революция нам счастье дала…
– Когда видел Ураза, Натан?
– Ай, товарищ начальник! – Натан развел руками и улыбнулся. – Все видите, все знаете! Ровно месяц прошел, как видел его, две кожи мне принес, я купил – аллах надо мной! – деньги отдал…
– Не лги, Натан.
– Товарищ начальник, ай-яй-яй, я тоже человек, почему – лгу?
– Три дня назад тебя видели с Уразом.
– Зачем мучаете, товарищ начальник! – На глаза сапожника навернулись слезы. – Революция нам счастье дала… Дом мой, вы знаете, раньше был у базара, теперь живу напротив ГПУ. Пусть аллах простит оговорившего меня!
– Ну ладно, видно, я ошибся, – согласился Джура и глянул исподлобья: – Может, это был другой человек, правда, Натан?
– Истина говорит вашими устами, товарищ начальник! – Сапожник заметно оживился. – Человек похож на человека, все мы одинаковы, все сыны Адама… Конечно, ошиблись, товарищ начальник!
– Сколько взял с него за сапоги?
Натан побледнел.
– Товарищ начальник, Джура-ака… Я еще… не брал я…
– Когда Ураз придет?
– Завтра… Завтра ночью… товарищ начальник! – Сапожник прижал руки к груди, склонился к Джуре и хотел было еще что-то сказать, но тот не дал:
– Я только это хотел узнать…
С этими словами Джура двинулся дальше.
Я ничего не понял из услышанного разговора. Кто такой Ураз? Какое отношение имеет к хитрому сапожнику? Хотел было спросить Джуру, но он уже подошел к чайхане, а я был так голоден, что отложил ради обеда все свои вопросы.
Обедали мы дыней, хлебом и чаем – в общем, небогато. Потом вернулись в ГПУ.
И там я спросил:
– Кто такой Ураз?
– Старый мой знакомый… Умен и смел, но сбился с пути, пристал к басмачам…
Вот что рассказал мне Джура.
Раньше Ураз был чабаном – смотрел в горах за отарой ташкентского бая Абдукадыра, известного богача, торговца чаем. Когда в Туркестане установилась советская власть, бай собрал свое богатство и бежал в Кабул. Пастухи бая гнали отары в сторону границы, и вот тут, у границы, Ураз исчез, но не один – прихватил несколько сот баранов. Богатым стать хотел… И сейчас еще хочет – сдать баранов государству отказывается, но и жить в открытую не может… Вот и связался с басмачами – от таких, как Натан, везет Худайберды последние новости, от самого же курбаши доставляет Натану награбленные вещи, а тот сплавляет еще дальше…
– Почему же мы не арестуем Натана? Раз вы столько о нем знаете?
– Нет оснований. Знаю, но не видел.
– Так вы же сказали о сапогах!
Я не понимал! Ведь ГПУ должно бороться со всякой контрой, а Джура не хочет арестовать врага, которого можно взять голыми руками, – значит, тот и дальше будет помогать басмачам? А может, натворит еще чего похуже? Как объяснить Джуре? А может… может, он с ними заодно? – подумал я – и сам испугался своих мыслей.
– Верно спрашиваешь, говорил я о сапогах. Видел Ураза в сапогах. Натан сшил, Ураз носит. А может, украл их у Натана, а? Докажи, что нет. Натан так бы и сказал, и нам нечего ему ответить… Натан дал важные сведения, ценные. Если поймаем Ураза, многое узнаем… Тогда и о Натане подумать можно. Как говорю – верно?
Я пожал плечами: трудно сказать…
– Подумай еще… За что арестовывать сейчас Натана? За связь с басмачами? Тогда мы должны арестовать в кишлаке всех, к кому заходили басмачи… И певиц тех не должны были отпускать – вдруг тоже на басмачей работают? Нельзя таким подозрительным быть. Натан – трус, значит, ты понимать должен: мы ему скажем – сделает, басмачи скажут – тоже сделает. Все сделает, сам слышал – пять человек детей, шестая жена, все кушать просят… – Джура улыбнулся, положил мне руку на плечо: —С ними жить надо вместе, Сабир… Натана сажать не надо, пусть помогает нам – вот что надо. Со временем может стать нашим человеком. А посадил – ему плохо, жене, детишкам плохо, и нам не хорошо – кто об Уразе скажет?
В комнату вошел Зубов.
– Составь протокол по тангатапдинскому делу, прокурор просит.
– Составим… Слушай, Костя, кажется, Ураз попался…
– Дану?
– Натан сказал. Завтра Ураз к нему собирается.
– Ай да сапожник твой, хорош!
– Хорош-то хорош, да трусит больно, дрожит, как овечий хвост. Будешь возле базара, похвали, подбодри его, ладно?
– Это можно… – Зубов пошел было, но задержался в дверях: – Кого возьмешь?
Джура кивнул на меня.
– Шукуров… – Зубов задумчиво теребил ус.
Я не привык, чтобы ко мне обращались по фамилии, и снова напомнил:
– Сабир.
– Да, Сабир, – подтвердил Зубов. – Сабир Шукуров… Хорошо. Только будь осторожен – в первый раз идет.
– Постараюсь, – сказал Джура.
Зубов вышел.
Я был ужасно рад – вот она, начинается, настоящая, полная приключений жизнь! – но старался казаться невозмутимым и сдержанным: еще подумают, что мальчишка.
IV
В этот первый день мы работали до полуночи: составили, как обещали Зубову, протокол тангатапдинского дела. Джура диктовал, я писал. Так у нас и повелось, – правда, иногда он и сам писал протоколы, но, видно, находил, что мой почерк лучше, – и оформление документов легло на мои плечи.
Вот что случилось в Тангатапды.
Басмачи налетели под вечер, согнали всех – мужчин, женщин, стариков, старух, детей – на площадь. А чтобы не сказали о них люди – мол, совсем озверели, проклятые аллахом, – вынесли из домов и колыбели-бешик с грудными детьми, отдали детей матерям – пусть кормят, если нужно… Потом снова пошли по домам, брали лучшие вещи и грузили на коней… И угнали весь скот: корову, что не могла ходить, тут же и зарезали, взяли с собой тушу… Увели с собой двух девушек и восемь молодых джигитов…
В Алмалык весть о нападении пришла утром на следующий день. Джура с группой милиционеров тут же отправился в путь, и в полдень они въехали в кишлак. Люди все сидели на площади. Увидели милиционеров – и заплакали женщины, закричали дети и еще раз прокляли бандитов мужчины… Покидая кишлак, басмачи стрельнули для острастки в воздух и приказали: всем сидеть, не двигаться с места до их возвращения или – еще лучше – подождать, пока милиция глаза протрет… Посмеялись и уехали – увезли добро, угнали скот, увели людей…
Выяснилось – наведались джигиты курбаши Худайберды.
– Из всех басмачей они самые жестокие. Любят издеваться – просто так, без смысла, для развлечения. Не щадят никого. Говорят, Худайберды мстит каждому встречному и поперечному, всем, кто не с ним, кто признает власть, – мстит за утраченное богатство и за отца – никого не жалеет.
– А отец что, жив?
– Будто бы недавно умер он, Махкамбай, старый хищник… А правда или нет – не знаю. Может, прячется…
И вот вечером того дня Джура видел в Тангатапды Ураза, но издали. А рядом с ним – человека, обликом напоминавшего Натана. Зачем приходил Ураз, выяснить не удалось. Следил, не будет ли за басмачами погони, наверное…
– Вороной Ураза – знаешь, он как аэроплан, если Ураз на вороном – все, не поймаешь его, уйдет от любой погони. В тот день под ним был вороной, я и виду не подал, что заметил его… Но теперь – не убежит, – зачем-то понизив голос, уверенно закончил Джура. – Завтра поедем к нему в гости..
В этот первый свой день в Алмалыке я остался ночевать у Джуры. Большой дом с террасой и обширным двором, конфискованный у богатого торговца хлопком, был передан местной милиции, и в одной из комнат этого дома жил Джура. Комната была пустая: железная кровать в углу – и больше ничего. Джура постелил себе на полу, мне показал на кровать: ложись здесь. Я запротестовал было, но Джура и слушать не стал.
– Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.
Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом поднялся, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.
Я обернулся, посмотрел на Джуру – лицо его было спокойным, как вся эта тихая осенняя ночь: я разглядел, казалось, даже сетку морщинок – след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина, спокойствие ночи передались и мне, новый город, непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, – все правильно, и я на месте.
Так началась моя новая, самостоятельная и вовсе не спокойная жизнь. А оборваться она могла на следующий же день.
Проснулся я оттого, что кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза, но не сразу сообразил, где я и что со мной. Наконец узнал Джуру и окончательно стряхнул остатки сна.
– Пора, пора, время не ждет. Подымайся.
Я вскочил, быстро оделся, вышел во двор ополоснуть лицо. Солнце уже показалось, но воздух хранил еще прохладу ночи.
– Позавтракаем в дороге, а сейчас – едем. Возьмешь эту лошадь.
Я увидел заслуженную клячу, привязанную посреди двора к стволу груши, – она казалась такой же сонной, как и я, и мне захотелось спросить Джуру – не упадет ли она, если отвязать ее от дерева.
Джура глянул на меня, на клячу и улыбнулся: наверное, мысли мои были написаны у меня на лице.
– Старая, да, бегать не может. Но если сегодня будет нам удача, получишь хорошего коня. Все, поехали… Не забудь свои боорсаки.
Я сбегал за узелком с домашними припасами, что дала в дорогу мама, и мы выехали со двора.
Да, Джура сказал правду: лошадь подо мной не была призовым скакуном и вдобавок ко всему прихрамывала, – кажется, одной подковы не было…
Когда я очень уж отставал от Джуры, я подбадривал свою клячу прутиком, она кое-как нагоняла жеребца Джуры, но потом опять отставала.
– Вы что же, всех новичков так испытываете? – не выдержал я наконец.
Джура засмеялся, подождал меня.
– И за эту кобылу спасибо скажи, еле нашел, а то пешком пришлось бы тебе идти! – и снова пустил жеребца вперед, а я снова отставал и нагонял, отставал нагонял.
К полудню мы добрались до заброшенного кишлака. Печальное это было зрелище! Крыши домов провалились, дувалы разворочены, земля усеяна камнями… А кругом – тихая степь. Ни людей, ни животных.
Джура остановил жеребца, спешился.
– Что за кишлак, почему он брошен, Джура-ака? – спросил я, слезая с лошади.
– Это место люди называют Селкельди – значит «сель прошел». Каждый год беда приходит – ну прямо басмачи, даже хуже. Все губит сель – и людей, кто не успеет спастись, и скот, и дома, и добро… Так год назад государство дало людям землю под Алмалыком, и все туда переехали, всем кишлаком…
– А разве нельзя было здесь построить плотину, защититься от селя?
– Э-э, брат, хорошо ты говоришь, да силы где взять плотину строить? Сейчас людям легче переехать, чем бороться с селем… Да, земли свободной у нас много, а сил пока что мало. Но вот увидишь: будем живы – такие кишлаки здесь построим, такие сады будут цвести на этом месте! И люди возвратятся сюда, к могилам предков… А пока что… пока что посмотри-ка, не найдется ли чего в твоем узелке?
Я развязал узелок: от собранных мамой мне в дорогу припасов оставалось немного – пол-лепешки да с десяток боорсаков.
Мы устроились прямо на земле и начали завтракать.
– Смотри-ка, мать, оказывается, очень любит тебя! – шутливо заметил Джура, отламывая себе кусок лепешки.
– Как вы это узнали? – засмеялся я.
– Лепешка-то на сметане… Давно не пробовал таких вкусных. А ты говоришь – как узнал…
Я пододвинул куски лепешки поближе к Джуре, а сам принялся за боорсаки.
– Так ты, значит, из Ташкента?
– Да, а мой отец – учитель, школу открыл. Может, вы слышали, если бывали в Ташкенте, – его зовут Миршукур-домулла.
– Нет, не пришлось услышать о нем… А я сам из Тойтюбе. Потом жил в Шагози, тут недалеко, – Джура показал кивком, – прямо под той горой. Не проезжал?
– Нет, я впервые в этих местах.
– Прогоним Худайберды – побываешь и там. А сейчас опасно, гнездо басмачей недалеко, часто наведываются… Ну как, отдохнул?
– Поехали.
Мы снова тронулись в путь, постепенно поднимаясь все выше и выше. Налетевший ветерок заставил меня зябко поежиться.
– Во-он впереди возвышенность Бештерак, – показал Джура. – Поднимемся туда, спустимся, а там и кишлак рядом. Кишлак Ураза.
– А не обманул нас Натан, а?
– Зачем же ему врать, Натану, – завтра вернемся, увидим его. Бежать ему некуда, семья у него, сам слышал. А вот Ураз может и не заехать домой, правда, – но тут Натан не виноват, он думает, мы Ураза в Алмалыке ждать будем.
– Но разве можно доверять такому? Надо было взять его с собой…
– Зачем? Чтоб видел, как мы ловим Ураза? И потом рассказывал кому надо и не надо?
– Наверно, не повредило бы, – заметил я.
– Как раз бы повредило, – спокойно объяснил Джура. – Ты же слышал, что говорил Натан – он тоже человек, ему жить надо, кормить семью. А возьмем мы его с собой – Ураз скажет: Натан-предатель…
– Так мы же все равно посадим Ураза! Пусть думает и говорит что хочет.
– Это не так просто. Ураз ведь был простым пастухом, с басмачами недавно и держится сам по себе. Стоит ли сразу сажать? Подумать надо…
Я не верил своим ушам. Как ни старался – не мог понять слов Джуры. Натана сажать нельзя. И Ураза, оказывается, тоже? Зачем же мы отправились ловить его? Чтобы тут же и отпустить? Я не понимал, удивлялся, но не решался расспрашивать дальше.
Да, я знал, как и все мои товарищи, много удивительных историй о чекистах и по-своему представлял их работу – как постоянную схватку с контрой не на жизнь, а на смерть, как вечную опасность. Но то, что говорил и собирался сделать Джура, было уж совсем ни на что не похоже. Я не знал, что и думать.
Пока мы добрались до кишлака Ураза, сгустились сумерки. Кишлак назывался, как и возвышенность, Бештерак, то есть «пять тополей», но в темноте я не различал ни одного тополя: за низкими дувалами чернели какие-то деревья, не то урючины, не то орешины – не разобрать было, но тополей я так и не увидел, и это странно занимало мои мысли – устал, что ли, думать об Уразе и басмачах?
Мы въехали в темный кишлак, проехали еще немного по узенькой улочке, и Джура остановился у дувала возле кокандской арбы, стоявшей с поднятыми оглоблями, спешился, привязал коня к колесу арбы: я сделал то же самое.
Кругом было темно и тихо, даже собак не слыхать.
Джура тронул меня за плечо:
– Пошли.
Мы перебрались по доске через небольшой арык, вошли в чей-то двор – во тьме я различал только деревья да кусты: Джура обернулся ко мне, я увидел рядом блеск его глаз и спросил:
– Здесь?
– Тихо… – шепнул Джура. – Тихо, его дом близко.
Мы прошли в соседний двор, в темноте и тишине кишлак казался неживым. «Селкельди, – вспомнил я. – Сель прошел». И тут прямо передо мной коротко заржала лошадь, фыркнула, и снова все замерло.
– Хорошо, вовремя пришли, – шепнул мне на ухо Джура. – Намаз совершает.
Кто совершает намаз, где совершает и почему это хорошо – ничего не вижу, не понимаю.
Джура взял меня за плечо, повернул, и мы двинулись вдоль низкого дувала. Темнота и тишь обострили мое зрение и слух, я ожидал появления кого-то притаившегося, ожидал нападения из темноты, и вдруг будто что-то толкнуло меня – слева я заметил движение на земле, будто ползет кто-то. Замерев, я пригляделся внимательно и понял – это была тень человека. И я увидел, откуда падает на землю эта тень.
Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор, приблизились к дому. В окошке помаргивал огонек, человек на молельном коврике не мог увидеть нас – он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.
Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.
Сердце мое бешено колотилось, из-за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и Ураз – ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура словно тень скользнул ближе к молельному коврику и поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, – не стал мешать Уразу закончить намаз. Я остался стоять – боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, было помаргивание фитиля в коптилке. Тогда оживала тень Ураза.
Наконец Ураз дочитал молитву, поворотился налево, выдохнул: «Суф» – и замер: увидел нас. И что маузера нет под рукой – тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как-то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь ушла с него, сжалась где-то внутри Уразова тела… Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись: он что-то шептал. И будто мы для него исчезли, сдуло нас слово, обращенное к аллаху, – обернулся направо и еще раз выдохнул: «Суф» – и, завершая намаз, провел по лицу ладонями.
И еще какое-то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:
– Съел-таки меня, милиция!
– Нет, – возразил Джура. – Не я, ты сам съел свою жизнь.
– Сейчас уведешь?
– Больше некого ждать.
– Верно, знаешь, – согласился Ураз. – Тогда мне надо попрощаться с семьей.
– Как хочешь, – сказал Джура, – только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую – ты знаешь, как я стреляю.
– Что ж в Тангатапды – промахнуться боялся?
– Коня твоего пожалел.
– Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал – шутник!
В комнату неслышно вошла женщина – одной рукой прижимала к груди ребенка, другой – держала блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза, – взглядом спросила, какие распоряжения будут.
– Плов в чашку положи, я еду, – сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. – Да поживее!
Женщина исчезла неслышно, как и появилась.
Джура кивком показал Уразу на дверь – пошли, мол. Мы вышли во двор – Джура, Ураз и за ним я.
Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол – поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:
– Когда ждать вас?
– Про то один аллах ведает, – сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: —Береги сына.
Мы вышли из кишлака: я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.
На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу:
– Садись… На этой далеко не уйдешь.
Ураз выругался, но поводья принял.
Потом Джура похвалил меня:
– Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь… – Вороной Ураза нетерпеливо бил копытом. – Однако садиться погоди, – пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду…
Джура с Уразом неторопливо двинулись к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, – наверное, оттого, что не было ему нормального выхода – погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто, – ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это – везение, случайность? Тогда я еще не знал ответа…
– Не надо было мне приезжать сегодня, – как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. – И не хотел ведь – плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.
– Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.
– Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! – Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать – и потрогал маузер у себя на боку… – А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе…
– Ничего, ты не хуже… Три раза удирал, я не мог догнать…
– Спасибо. И сегодня ушел бы – да задержался дома… Как думаешь, вас дожидался, а? – Ураз снова хохотнул и переменил тон на угрожающий: —Но помни, милиция, услышит обо мне Худайберды – за меня одного вас тысячи головы положат!
– Неужто так страшен он, твой хозяин?
– Ты не знаешь его, милиция, – настоящий дракон, кого хочешь проглотит! Ни тебя, ни меня не пожалеет, если понадобится ему… Да… Только не называй его, милиция, хозяином моим. Сам знаешь, я другой. Я сам себе хозяин. На коня моего можешь сесть – на меня узду не накинешь!
– Узда на тебе не нужна. У нас – каждый себе хозяин.
– У кого это – у вас?
– У тех, кто признает власть большевиков.
– Ах вот ты о чем? Не пустословь, зря стараешься, милиция.
– Никогда не пустословлю – сам убедишься. А вот басмач – как может быть хозяином над собой? Человек может быть хозяин. Басмач – разве человек, если может убивать, грабить, а, Ураз?
– Аллах накажет за такие слова, милиция! – сердито отвечал Ураз. – Басмачи не один к одному, разные бывают. Худайберды – бай, а мои и отец и дед пасли стада, я и сам за отарой ходил!
– Если ты чабан – почему с баем против нас, почему кишлаки грабишь?
– Это вы опоганили наши кишлаки, растоптали религию. Вами правят гяуры, аллах отступился от вас, проклял…
– Не свои слова говоришь, чабан. Вот это – пустословие… Большевики не признают имамов, но ты слышал, чтобы мы помешали мусульманину совершать намаз? Тебе ведь не помешали, Ураз, подождали, пока кончишь. Разве не так? Ходи себе в мечеть, молись на здоровье, – но чужого не трогай, вот наш закон. Чтобы ни богатых, ни бедных, все равны – вот чего мы хотим. Знаю, ты боишься – в горах спрятал краденых овец. Все равно отберем, Ураз, – если сам не отдашь. Отберем и отдадим в кишлаки, что вы ограбили, в Тангатапды отдадим, беднякам, чабанам, каким ты был раньше. Вот так, Ураз. А насчет веры – не свои слова говоришь. Очень тебе хочется, чтобы Туркестан назвали Мусульманабадом, да? – Джура посмеялся своим словам и будто невзначай добавил: —Это твой курбаши тебя учит, да?
– Курбаши делом занят, – уже спокойно ответил Ураз. – Так говорит Махкамбай.
– Ого! Жив, значит, Махкамбай, отец Худайберды? А я слышал, будто умер он…
– Какая плохая разведка твоя, милиция! И как узнал, что домой заеду, – до сих пор не пойму! Не-ет! Махкамбай жив… И почему ты говоришь, милиция, что он отец Худайберды? Курбаши – не сын, приемыш Махкамбая. Болтают, будто Худайберды – сын Аппанбая.
– Какого Аппанбая? Ты не ошибаешься, Ураз? – торопливо переспросил Джура, и я услышал тревогу в его голосе и невольно оглянулся. Но никого и ничего не было видно в ночи, и только цокот копыт по дороге нарушал тишину. За разговорами мы перевалили Бештерак и теперь спускались к развалинам Селкельди) по-прежнему Джура держался рядом с Уразом, а я – чуть поотстав.
– Откуда же можно знать точно, кто чей сын? Эх, милиция… Был такой Аппанбай, жил в Тойтюбе. Давно, лет двадцать уже минуло, ушел Аппанбай в Мекку и не вернулся… Говорят, умер по пути к святым местам. И будто бы Худайберды – его сын, только родился уже после отъезда отца, вскоре. А когда еще ребенком был несмышленым, года через два или три, Намаз-вор разграбил земли Аппанбая, сжег там все, а самого Худайберды и мать его забрал с собой, увез в Шагози. Может, мстил за что-то Аппанбаю, а может, выкупа ждал. И дождался: Махкамбай, он глава соседнего рода, дал большой выкуп и забрал к себе наследника земель Аппанбая и воспитал его. Может, он родственник Аппанбаю или друг – точно не скажу…
– Нет, не может того быть, ошибаешься ты, – возразил Джура. – Я знаю точно: Аппанбай ушел в хадж через год после смерти жены.
– Ну, может, младшая жена была или просто женщина, как теперь узнать? Все же кто-то родил Худайберды – правда, милиция? Уж это я знаю точно, ты не спорь… – засмеялся Ураз. – Слушай, а почему интересуешься? Может, и ты из рода Аппанбая? Лицом на Худайберды похож, правда! И земли были бы твои, а, милиция? И стада, деньги!
– Замолчи! – сердито оборвал его Джура. – Не говори пустое. Вспомни лучше – от кого слышал эту историю?
– Откуда помнить? Уши есть, вот и слышат, что кругом болтают. Но такое говорил и сам Махкамбай!
– А кто может знать точно?
– Время прошло, милиция… Намаз-вор сжег тогда весь кишлак, кто уцелел – поразбежались, не осталось никого из людей Аппанбая, пусть земля ему будет пухом… Что за месть была у Намаза – не знаю…
– А мать Худайберды, она жива?
– Ой, милиция, как торопишься допрашивать! Боишься, сбегу по дороге, да? Не знаю я о матери его, откуда мне знать… Одни говорили, что умерла, другие – будто Намаз-вор убил ее… Не знаю…
Я слушал разговор Джуры с басмачом, мирный и почти дружеский, и удивлялся: зачем Джуре-ака история мертвого бая, чем интересно прошлое курбаши?.. Может, и его, проклятого Худайберды, не надо будет сажать, когда поймаем, а? Я видел, что Джура-ака почему-то сильно встревожен и взволнован, что забыл он и о дороге, и обо мне, а главное, о том, что Ураз может попытаться бежать. Вдруг нападет на нас? Я ощущал непривычную тяжесть маузера на боку и прикидывал, как быть и что делать, если Ураз бросится на Джуру. Уж очень близко держался к нему! Выбьет из седла, и вот – на своем коне, и поминай как звали!
Но Ураз вел себя мирно. Если и не был увлечен разговором, как Джура, то все же говорил с ним не как с врагом, скорее как со старым знакомым – давно не виделись, а теперь вот встретились.
– Откуда знаешь Аппанбая, милиция?
– Батрачил у него… Он и в хадж брал меня с собой.
– Да ну, ты и хадж совершил, оказывается? Где же твоя зеленая чалма?
– Нету ее… Не дошел я до Мекки, вернулся с полдороги.
– Слушай, может, это ты убил Аппанбая?
– Ты в своем уме, а, Ураз? Да я в то время бая отцом называл, благодетелем считал. Нет, напали курды, я один остался в живых, случайно. Но Аппанбай выехал в хадж после годовщины смерти жены, я точно помню. Худайберды ему не сын.
– Не знаю, милиция. Рассказал тебе, что слышал. Может, кто другой знает больше. Будешь в Шагози – найди аксакала Саксанбая, он самый старый в кишлаке. Спроси у него.
Разговор прервался. И снова только цокот копыт по дороге и напряженная тишина вокруг.
Мы одолели уже больше половины пути – впереди показались развалины Селкельди.
– Так хочешь узнать, кто мать Худайберды? – будто что-то вспомнив, спросил вдруг Ураз.
– Ну? – Джура быстро повернулся к нему.
– А ты у него самого, у Худайберды, спроси!
Джура засмеялся облегченно.
– А что ж… Когда поймаем – обязательно спрошу!
– Нет, милиция, не поймаешь его. Или сбежит, или тебе ребра своим кинжалом пощекочет… Лучше сейчас спроси, не откладывая.
– Поиздеваться хочешь надо мной, Ураз, да?
– Нет, зачем, слово даю, – можешь спросить. Через неделю свадьба его, женится Худайберды. Пойди на свадьбу и спроси. Хочешь – поведу тебя?
Джура не ответил, повернулся к Уразу, пристально посмотрел на него – и все. Тогда Ураз сказал:
– Зря обижаешься, милиция. Я не сбегу. Хотел бы уйти – зачем тогда вернулся от границы? Я ведь не дурак, знаю, что только Натан мог сказать обо мне. Басмачи недолго продержатся, я понимаю. Уходить не хочу. Что скажешь на это?
– Подумаю, – ответил Джура.
Дальше ехали молча. В Селкельди остановились, втроем съели плов, что завернула и дала с собой Уразу жена, и снова в путь.
С восходом солнца мы въехали в Алмалык.
