Текст книги "Пустыня"

Автор книги: Ульмас Умарбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

IX

Первое, что я увидел утром, – Гавхар, сидит рядом на песке, смотрит на меня, улыбается.

– Долго же ты спишь, смотри, солнце уже поднялось! А я рано проснулась, испугалась – где это я? Потом тебя увидела… – Она покраснела и опустила глаза.

– Доберемся сегодня до реки?

– Обязательно!..

… Я спустился в колодец, подал Гавхар котелок, мы напились и ополоснули лица. Потом я поставил котелок под желоб и растянулся на песке: ноги не держали меня – все-таки вторые сутки ничего во рту не было…

– Ты… не хочешь идти?

– Подождем, пока котелок наполнится, возьмем с собой.

– Как же можно? А если еще кто-нибудь, как мы, придет к колодцу – они ведь не смогут даже напиться! Не во что будет набрать воды! Не мы принесли сюда котелок, не нам его и забирать! Надо его оставить, Бекджан… А мы дотерпим… река должна быть где-то близко!

– Ладно, дотерпим… – Я невесело усмехнулся: вот они, две разные правды, ее и моя… Попробуй соедини их в одну!

Я закрыл колодец настилом, воткнул сверху давешний кустик, чтобы заметно было издали: здесь вода, – и мы тронулись дальше.

Мы одолели гряду барханов – впереди замаячила цепочка холмов. Добрались до холмов, вскарабкались наверх – впереди, куда ни достанет глаз, песок и снова барханы…

А за ними – опять холмы?

Я понял, что так будет повторяться без конца, что мы заблудились окончательно, и без сил повалился на песок.

Гавхар, не сказав ни слова, опустилась рядом со мной. Сколько времени я пролежал так – не скажу, кажется, я забылся каким-то тревожным полусном. Но и закрыв глаза, я видел только желтую бескрайность…

Когда я пришел в себя, Гавхар начала ободрять меня: она глядела на меня с жалостью, говорила, что мы идем правильно, что мы не можем заблудиться, говорила, что нельзя оставаться на месте, надо идти… Она хотела помочь мне подняться…

А я, казалось, не в силах был пошевельнуть рукой, я будто растекся по песку, меня не было – и я не знал уже, хочу ли я встать, хочу ли я идти – или только лежать и не двигаться… И то, что Гавхар пыталась заставить меня подняться, было насилием и раздражало, и глухая злоба рождалась в груди…

Когда же я усилием воли стряхнул с себя оцепенение, стыд залил мне краской щеки: что ж это я? Гавхар, женщина – сильнее меня? Она может идти, а я – нет? Разве ей не труднее?

Превозмогая слабость, я поднялся и сделал первые нетвердые шаги. Меня тянуло лечь, я чувствовал дурноту, но я заставлял себя считать шаги и шел вперед…

И снова был песок, барханы, холмы, снова песок, барханы, холмы, и снова, и снова… Гребни барханов сверкали под солнцем, и нам несколько раз казалось, что это наконец лента реки… Но реки не было, и где она, мы не знали. Может быть, мы уходим от нее? Хоть колодец-то наш мы сможем отыскать? Ведь без воды в пустыне конец один…

Стоило ли бежать от дяди, чтобы плутать несколько дней по пустыне и погибнуть мученической смертью от жажды?

Солнце замерло в зените, я ослеп и оглох от света, от жары, от песка, голод и жажда мучили меня, и наконец я почувствовал, что даже одежда, даже сапоги – непосильный для меня груз. Я повалился на песок – решил стянуть сапоги и идти дальше босиком, как шла Гавхар. Мне почему-то стало казаться, будто ей оттого легче шагать, что она идет босиком, – в этом все дело, это самое важное…

Я попробовал стащить сапог – но он, и без того тесный, не желал слезать с распухшей ноги. Гавхар старалась помочь мне, но ничего у нее не получалось, и это почему-то ужасно злило меня, – будто она во всем была виновата и нарочно не желала помочь, – чтобы и дальше ей идти было легче, чем мне.

Наверное, сознание мое помутилось. Но в этом полубреду у меня вдруг хватило сил грубо оттолкнуть ее и вскочить в злобе на ноги.

– Бекджан, что ты? – она испуганно расширила глаза.

– Что, что Бекджан! Что ты еще можешь мне сказать? Опять – идем к реке? Опять – до нее совсем немного, да? Дойдем, как же! Не видишь, что ли, – подохнем мы тут! Птицы глаза выклюют!..

– Бекджан! – крикнула Гавхар – у меня зазвенело в ушах. – Замолчи! Ну что ты говоришь…

Она хотела подойти ко мне, но в сердце у меня не было ничего, кроме злобы, и злоба эта рвалась наружу:

– Сама замолчи! Ты, ты и твои оборванцы-большевики затащили меня сюда! Убить хотите? Чтобы змеи мою кровь повысосали?!

Кажется, я даже замахнулся на нее, и вдруг что-то обожгло мою щеку – затуманенное сознание послало вдогонку: тебя ударили по лицу, она ударила тебя…

Я схватил Гавхар за плечи и стал трясти, она что-то кричала мне в лицо, и в глазах ее я увидел вдруг жалость и страх, и очнулся, и протрезвел – господи, да что же я делаю! Ведь это Гавхар!

Она погладила меня по голове:

– Пойдем, Бекджан. Надо идти, нельзя останавливаться…

– Нет, нет! Надо вернуться, если мы хотим остаться в живых!..

– Вернуться?! Куда же?

– К колодцу…

– А оттуда? К твоему дяде, да, Бекджан?

– Он не даст нас в обиду, это лучше, чем сдохнуть в песках! Ты хочешь сойти здесь с ума? Хочешь достаться воронью на поживу?

– Бекджан… Ты… Ты предлагаешь мне вернуться к басмачам?.. Ты предлагаешь вернуться к ним, да?

Это было больнее, чем удар по лицу.

– Я скажу ему, что ты… что мы…

– Какой же ты низкий, Бекджан, – спокойно проговорила Гавхар. В глазах ее было презрение. – Что ж, иди к своему дяде! Торопись!..

Я резко встал и пошел.

Когда я сделал несколько шагов, услышал позади:

– Бекджан!

Я остановился, не в силах был ступить дальше. И не хотел обернуться. Потому что знал: если обернусь, снова последую за ней, как верный пес.

Сколько я так простоял – память моя не говорит ничего. Потом, когда я обернулся и хотел позвать ее, – увидел ее еле приметную фигурку уже далеко. Она взбиралась на бархан, измученная, но не сломленная. Я с тоской подумал, что она все же, наверно, дойдет, выйдет к реке. А я остался один среди песков…

Я побежал за ней, упал. Звал ее, я кричал ей что было сил. Она не обернулась. Мой голос был слаб, и не мне было одолеть безмолвие пустыни. Она меня не услышала.

Я с трудом поднялся, опустив голову, поплелся обратно – туда, где прошлой ночью убили Берды, где басмачи надругались над девушками… Чувства правоты не было в душе моей, я ненавидел себя…

X

Я шел обратно, и, чтобы примирить мою совесть со случившимся и меня с самим собою, сознание мое увело меня в прошлое, память услужливо рисовала милые сердцу картины: вот наш сад – в кишлаке Чалыш, он был из самых красивых и богатых. Ветки деревьев гнутся под тяжестью плодов, посреди сада – виноградник, кисти огромные – с локоть, «буаки» и «чарас», за виноградником – бахча… А там, где наш сад примыкал к саду моего дяди Али, – десять деревьев моей любимой айвы. Мама тоже любила айву, варила из нее варенье… Эх, мама, мама… Что она видела, что получила хорошего от жизни? А отец мой? Он что получил? Копил деньги к старости, хотел хоть последние годы прожить в довольстве, хотел дать мне образование, оставить дом. Во всем отказывал себе ради этого. И что же – все отобрали, все, что накопил трудом, а заодно и жизнь… И мамину – тоже… А что взамен? Что получил я от Лойко, от большевиков? Убогую комнатушку в доме старой Султанпаши? Что я видел?.. Разве я должен защищать эту власть?

Так утешала меня моя память, отыскивая и подбирая объяснения, почему я вправе был повернуть назад…

К вечеру я добрался до колодца, откуда мы с Гавхар двинулись утром. Бросился скорей к настилу, споткнулся, упал и с трудом поднялся на колени. И так и застыл: ужас сковал меня – прямо перед собой увидел я небольшую пеструю змею – она подняла голову над песком и не шевелилась, только стеклянно блестели глаза.

«Вот она, смерть… – промелькнуло у меня в голове. – От чего хотел уйти, к тому пришел… Видно, судьба… Это мне за Гавхар… Может быть, она умирает сейчас в песках…» Змея не шевелилась, но сама поза ее, напряженная, с поднятой головой, внушала мне такой страх, что я не смел дышать…

«Сейчас она бросится, – думал я, – примерится и… Куда она нацелилась?..»

Что делать? Может, мне самому броситься вперед, ударить ее ребром ладони по голове?.. Успею ли?.. Нет, конечно, змея быстрее…

Время шло, змея все не нападала, спину мою ломило от напряжения – сколько я так еще простою, полусогнувшись, на коленях?

И вдруг – я сначала подумал, что мне это чудится, – я услышал далекие голоса. Но я боялся отвести взгляд от змеи – она могла испугаться людей и броситься…

Холодный пот выступил у меня на лбу – я услышал, что голоса приближаются… Я так и не повернул головы, а змея не двинулась… Голоса смолкли, и вдруг – мне показалось, над самым моим ухом, – грохнул выстрел…

Я повалился без сознания, уткнулся лицом в песок.

Потом я почувствовал, что мне в рот льется вода… Я открыл глаза. Это Джапак поил меня из фляги. Рядом стояли два красноармейца. Я поднялся. Змея валялась на песке, голова ее была размозжена пулей…

– Что, змея напугала? – Джапак весело улыбался мне.

– Да старая она, яду уже нет… – заметил один из красноармейцев.

Меня напоили, дали лепешку, – а Джапак, пока я жевал, коротко объяснил, как они нашли меня. Оказывается, тогда, во время перестрелки, он сообразил, что басмачи осилят нас и захватят, и нырнул в воду, отплыл, и в суматохе его никто не заметил… Он видел, как басмачи схватили нас, как погнали в глубь пустыни… Берегом добрался до кишлака, что миновали мы незадолго до нападения, оттуда сразу же сообщили о басмачах в ближайший гарнизон… В погоню за бандой пошел кавалерийский эскадрон, утром их нашли. Часть банды была перебита, часть сдалась… Девушек и ребят из нашей группы успели спасти от верной гибели…

Тут только и обнаружилось, что мы с Гавхар бежали. Несколько конников были посланы искать нас. И вот – наконец нашли меня.

– А где Гавхар? – спросил Джапак.

Я не знал, что ответить. Джапак встревожился:

– Погибла?

– Нет… Она ушла…

– Ушла?! Куда? Как ты отпустил ее?!

– Она… пошла вперед… Я не мог… Я звал ее с собой…

Джапак молчал, и молчали оба красноармейца. Я не смел поднять голову.

– В какую сторону ушла? – изменившимся голосом спросил наконец Джапак. Я показал рукой направление.

Они, все трое, поднялись в седла, и Джапак бросил мне с высоты вниз:

– Трус несчастный! Увидишь ты теперь Москву!

Я не смел шевельнуться. Они ускакали.

И только тут я испугался. Ведь они отыщут Гавхар, и та расскажет им, куда я звал ее с собой!

Я поспешно поднялся и тронулся в путь. Объясняя, как меня искали, Джапак показал, в какой стороне река, и теперь я шел уверенно. Я спешил.

К ночи я добрался до Амударьи. Я хорошо умел плавать – вырос-то на берегу реки! – и легко достиг другого берега. Вдали мерцали огоньки селения. Я не боялся темноты – теперь она защищала меня, была моей заступницей… Только бы меня не нашли! Теперь я боялся встречи и со своими и с басмачами.

И вот – незнакомый кишлак. Я постучался в дверь крайнего дома. Отворила старуха. Я попросил воды и кусок лепешки. Она сжалилась надо мной:

– На тебе лица нет, сынок! Где ты так намучился? Зайди в дом, я накормлю тебя.

Но я уже боялся всего – мне казалось, что за мной по пятам гонятся красноармейцы с Джапаком во главе, и я продолжал бежать – только преследователи сменились: вместо басмачей меня теперь ловили, как я думал, красноармейцы…

Я побоялся войти в дом сердобольной старухи, тогда она принесла мне воды и круглый хорезмский хлеб, совсем свежий… Я жадно выпил воду и впился зубами в хлеб… Старуха смотрела на меня с жалостью. Но в меня словно бес вселился, я уже не мог остановиться и, поблагодарив добрую хозяйку, зашагал дальше…

Справа от дороги что-то чернело. Мне показалось, что это скирда соломы. Так оно и было. Я сошел с дороги, огляделся и прислушался – тихо, никого, только от кишлака доносился лай собак… Я бросился на солому и сразу же провалился в сон…

* * *

К вечеру следующего дня я был уже в Ургенче и стоял у ворот нашего дома, где жил когда-то, в далекой счастливой жизни, вместе с родителями и где умерли мои отец и мать…

Сейчас дом сделался чужим. Ворота были открыты, я вошел во двор и увидел, что на веранде мигает керосиновая лампа. Кто живет под нашей крышей?

Из комнаты моей мамы вышла какая-то старуха, заковыляла к огоньку на веранде, опустилась на тахту… Я не выдержал.

– Тетушка!

– Кто там, не вижу в темноте, подойди сюда!

Я поднялся на веранду.

– Заходи, сынок, – приветливо пригласила старуха, встав навстречу.

Я решил притвориться, будто впервые вижу этот дом.

– Скажите, тетушка, здесь живет доктор Сафар?

– Эх, милый мой… Уж давно оставил он эту жизнь, мир праху его! Говорят, доброй души был человек. Да ты садись, не стой!

– Вы знали его?

– Нет, сынок… Рассказывал мне о нем один урус приезжий, сам из Хивы. Он-то и поселил меня с дочкой здесь, – говорит, сын Сафара в Москов уехал, учиться там будет долго, а вы живите пока, за домом смотрите… Вернется хозяин – переселим вас в новый дом… Так уж он хорошо говорит по-нашему, будто родился тут… А сам-то ты откуда будешь, сынок?

– Я из Чалыша, друзья мы с сыном доктора Сафара… Проведать хотел…

– Уехал он, сынок, уехал, пошли ему аллах удачи… – Старуха забормотала молитву, а я поднялся. – Куда ж ты, милый, сейчас чай вскипит!..

– Спасибо, тетушка, меня ждут. Мир вам!

Я вышел на улицу. Куда ж мне идти теперь? Значит, Лойко был прав, дом мне, можно сказать, вернули – старуху поселили здесь до моего возвращения… Но что мне теперь до моего дома – не жить мне в нем! Бежать, бежать – меня будут искать здесь! Я звал Гавхар назад, к басмачам, и там, с басмачами, мой дядя… Такого мне не простят! Возбужденный, я подогревал свой страх, и он гнал меня все дальше и дальше.

Я пошел куда глаза глядят, и, как и в прошлый раз, какая-то сила привела меня на кладбище. Но и здесь не было мне покоя – одиночество и тишина царили кругом, и было тревожно, как в пустыне…

Я упал на могилу отца и дал волю слезам… Горькие это были слезы…

Я долго не мог успокоиться, и вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову – могильщик. Услыхал, наверное, и подошел – хотя его-то рыданиями не удивишь…

– Не мучай себя, брат! Смерть у каждого в изголовье, с ней не поспоришь! И отца не вернешь!

– Ты знал его?..

– Твой дядя тоже приходил сюда.

– Давно?!

– Вчера. Поклонился могилам близких перед дальней дорогой.

– Он еще здесь?!

– Остановился в доме Джумабека.

Я бросился отыскивать дядю и нашел его без труда: могильщик дал верный адрес.

Мы проговорили до полуночи, то есть я рассказывал дяде обо всем, что случилось со мной за последние дни, расспрашивал, а дядя на бумажке царапал ответы. Оказалось, что басмачей действительно захватили и часть перебили в бою… Рахманкул-бек, тот самый, чернобородый, что привозил от дяди письмо, – погиб. Самого дяди в ту ночь не было с басмачами, и это его спасло. Через два дня, с помощью верных людей, он отправляется вдоль Амударьи и в песках Каракум перейдет границу.

– Хочешь, пойдем вместе в Иран. Там встретишь людей, знавших твоего отца. Большевики не тронули твое имущество, я его припрятал. Сможешь хорошо жить, будем торговать. Узбеки – торговый народ, я научу тебя, и дело пойдет – только соглашайся.

И я согласился… Зачем, от кого продолжал я свое бегство?.. И все же сделанного не воротишь: через два дня мы покинули Ургенч и благополучно добрались до Ирана.

XI

– С той поры прошло сорок лет, – закончил свой рассказ старик. – Я не оправдываю себя, но я был наказан жизнью: человек, бросивший родину, носит наказание в себе самом… На чужбине нельзя быть счастливым.

Сорок лет… Целая жизнь. Кажется, нет в этих краях города, где бы я не побывал, нет дела, за которое бы не брался. Дядя мой был человек оборотистый и способный к торговле, мы жили хорошо. Но после его смерти я быстро разорился.

Кое-как существовал на то, что удалось спасти из наших денег. И вот теперь – пять лет уже в этом городе, служу на телеграфе. Иногда хожу наверх – слушаю, как играет та бедная женщина. Она ведь из Хорезма, мелодии ее – мне родные. Последняя ниточка…

Я понимаю, там все теперь по-другому, и домик наш в Ургенче, и сад в Чалыше не сохранились, наверное, но я закрываю глаза и вижу их такими, как оставил… Это – моя молодость… Увидеть бы ее напоследок – и ничего больше не просил бы я у жизни… Простите… я, наверное, утомил вас – рассказ мой, увы, не очень-то весел…

– А что стало с Гавхар? Вы так и не узнали?

– Представьте, знаю. Шесть лет назад, это в Каире еще было, я встретил туристов-узбеков, и среди них были мои земляки… Я расспрашивал их о родине, о Хиве, об Ургенче… И один из них знал когда-то Гавхар! Я, конечно, ничего не сказал им о себе…

Да… так ее тоже нашли – видимо, одновременно со мной… Нашли и спасли… Позже она поехала все-таки в Москву, училась там и стала врачом. Семья у нее была, отыскала-таки свое счастье…

Мы оба молчали, и старик грустно вертел в пальцах свою пустую чашечку из-под кофе. Я посмотрел на него, жалкого и опустошенного, и мне захотелось выйти на улицу. Старик, видно, почувствовал это.

– Простите меня… Увидел земляка – и вдруг захотелось рассказать о себе. Чтобы хоть кто-нибудь на родине знал, что я есть, что существую…

Он поднялся, поклонился молча и вышел.

Родина!.. Мирная и ласковая моя земля… Как представить жизнь без тебя! Как не глядеть с сыновней любовью в глаза твои! И если найдется человек, предавший тебя, – разве не будет похожа его жизнь на жизнь этого старика, одинокого и не нужного никому? Разве может быть счастливым человек без родины?