Текст книги "Гамп и компания"

Автор книги: Уинстон Грум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Уинстон Грум
Гамп и компания

Моей милой жене Энн‑Клинтон Грум, которая была с Форрестом все эти славные годы.

Молитва дурака

Придворный пир закончен; а король

По‑прежнему ведет со скукой битву.

Кричит он своему шуту: эй, сэр Дурак,

Вставай‑ка на колени и твори молитву.

Стянув колпак и колокольцами звеня,

Шут пред насмешливыми лордами склонился;

Но под раскраской шутовской не видно никому –

Усмешкой горестной лицо его кривится.

И вот фигляр, колена преклонив,

Лицо к ладоням опускает в скорбной мине;

И в тишине молящий глас его звучит:

«Господь мой, дурака помилуй!»

‑‑

Затихла зала, в тишине встает

Король и в сад бредет, шатаясь и теряя силы,

Но слышен лордам хрип его глухой:

«Господь мой, дурака помилуй!»

Эдвард Роуленд Силл, 1868

Глава первая

Вот что я вам скажу: все допускают ошибки – потому‑то плевательницы резиновыми ковриками и обложены. Но поверьте мне на слово – никому и никогда не позволяйте снимать кино о вашей жизни. Хорошо его снимут или паршиво, это без разницы. Беда в том, что к вам без конца начнут подходить всякие встречные‑поперечные, тыкать вам в физиономию телекамерами, просить автографы, говорить вам, какой вы славный чувак и все такое прочее. Ха! Если бы вранье поступало в бочках, я бы заделался бочкарем и насшибал больше денег, чем мистеры Дональд Трамп, Майкл Маллиган и Айвен Бузовски вместе взятые. В чем тут дело, я попытаюсь рассказать малость поподробнее.

Но перво‑наперво позвольте мне сообщить вам, куда зашла моя печальная история на этот самый момент. За последние лет десять в моей жизни случилась уйма всякого разного. Для начала я стал на десять лет старее, а это совсем не так забавно, как некоторые себе думают. На голове у меня появилась пара‑другая седых волосков, и бегаю я уже далеко не так быстро, как когда‑то. Это я выяснил совсем недавно, когда снова попытался срубить себе немного деньжат, играя в футбол.

Дело было в Новом Орлеане, где я застрял после всего случившегося и просто валял дурака. Я устроился ночным уборщиком в одно местное заведение со стриптизом, и оно закрывалось только где‑то в три часа ночи, а потому дни у меня получались чертовски свободными. Однажды вечером я просто сижу у себя в уголке и наблюдаю за тем, как моя подружка Ванда занимается своим стриптизом на сцене, а внизу тем временем развернулось нешуточное побоище. Мужики орут, матерятся, швыряют стулья, пивные бутылки и вовсю пытаются вышибить друг другу мозги, а женщины тем временем верещали так, что будьте‑нате! Вообще‑то я на такие потасовки особо внимания не обращал, если учесть, что случались они по два‑три раза за вечер, но в этот раз мне показалось, что я узнал одного из участников.

Это был здоровенный чувак с пивной бутылкой в руке, которой он размахивал совсем как в старые добрые времена, когда мы вместе играли в футбол за университет штата Алабама. И ёксель‑моксель! – это и впрямь оказался старина Снейк, наш разводящий. Это он как‑то раз выбросил мяч в аут на четвертой попытке, чтобы остановить секундомер, когда мы лет двадцать назад играли на Оранжевом стадионе против тех мудозвонов‑кукурузников из Небраски. И этот его фортель, понятное дело, привел к тому, что игру мы продули, а я из‑за этого отправился во Вьетнам и… а, да что толку теперь обо всем этом вспоминать.

Короче, я подошел, чтобы выхватить у Снейка пивную бутылку, а он был так рад меня видеть, что со всего размаху треснул меня кулачищем по макушке. Тут он очень ошибся, потому как растянул себе кисть и начал орать и материться, а в этот самый момент появилась полиция и отволокла нас всех в обезьянник. Ну, насчет тюрьмы мне много чего известно, если учесть, что я в самые разные времена уже там бывал. Поутру, когда все протрезвели, тюремщик принес нам немного жареной колбасы с плесневелым хлебом и стал спрашивать, не хотим ли мы позвонить кому‑то, кто нас отсюда вызволит. Снейк озлился как сволочь и говорит мне:

– Блин, Форрест, всякий раз, как мне на пути твоя жирная жопа попадается, я в крутой кипяток сажусь. Я хрен знает сколько лет тебя не видел – и вот тебе, блин, на! Нас в тюрягу упаковали!

Я просто кивнул, потому как Снейк был прав.

В конце концов кто‑то пришел взять нас на поруки – Снейка, его корешей и, понятное дело, меня. Этот мужик был сильно недоволен и Снейк тоже. Потом он меня спрашивает:

– Какого хрена ты в том гадюшнике ошиваешься? – Когда я сказал ему, что я там ночной уборщик, у Снейка на физиономии вроде как что‑то странное выразилось, и он говорит: – Блин, Гамп, а я думал, у тебя все еще крутая креветочная компания в Байя‑Лабатре. Что такое стряслось? Ты же миллионером был!

Тут мне пришлось рассказать ему всю печальную историю. Моя креветочная компания разорилась.

Мне тогда пришлось покинуть на какое‑то время креветочную компанию, потому как устал я от всех тех заморочек, которые влечет за собой управление большим деловым предприятием. Так что я оставил всю эту ерундовину в руках моей мамы и моих друзей лейтенанта Дена из Вьетнама и мистера Трибла, который в свое время был моим тренером по шахматам. Перво‑наперво моя мама умерла, и больше я про это ничего говорить не хочу. Дальше лейтенант Ден звонит мне и говорит, что хочет уволиться на том основании, что деньжат он уже и так достаточно срубил. А затем в один прекрасный день я получаю письмо от Службы внутренних доходов, где говорится, что я не заплатил налоги со своего предприятия. Еще они написали, что собираются меня закрыть и забрать себе все мои лодки, здания и все в таком духе. А когда я заявился туда, чтобы посмотреть, что там происходит, – ёксель‑моксель, там уже ничего не происходило! Все здания опустели, вся местность заросла сорняками, и там отключили все телефоны и вырубили все электричество. А шериф приколотил гвоздем к передней двери большую бумаженцию, где говорилось, что мы «лишены права выкупа заложенного имущества».

Я пошел повидаться со старым папой Буббы и выяснить, что стряслось. Бубба был моим другом и боевым соратником во Вьетнаме, где его и убило, а папа Буббы в свое время мне помог. В общем, я прикинул, что услышу от него самую что ни на есть правдивую историю. Он с грустным видом сидел на крыльце своего дома, когда я туда подошел.

– А что такое с креветочным бизнесом? – спрашиваю.

Папа Буббы покачал головой.

– Знаешь, Форрест, – говорит он, – это грустная и печальная история. Боюсь, ты теперь разорен.

– Но почему? – спрашиваю.

– Тебя предали, – только и отвечает он.

Затем он рассказывает мне всю историю. Пока я болтался в Новом Орлеане, добрый старина лейтенант Ден взял моего друга Сью, большую обезьяну – орангутана, если точнее, – и вернулся в Байя‑Лабатре, чтобы помочь там разобраться кое с какими проблемами креветочного бизнеса. Проблемы заключались в том, что там уже почти не осталось креветок. А всему миру, похоже, вдруг до смерти этих самых креветок захотелось. Народ в местах вроде Индианаполиса, который каких‑то несколько лет назад даже не слышал ни о каких креветках, теперь требовал, чтобы в каждой паршивой забегаловке днем и ночью были громадные их подносы. Мы ловили креветок как ошпаренные, но через несколько лет креветок там уже было совсем чуть‑чуть. Мы не ловили даже половины того, что ловили в самом начале, и по сути вся креветочная индустрия впала в панику.

Папа Буббы не знал, что именно произошло дальше, но что бы ни произошло, все окончательно пошло прахом. Перво‑наперво уволился лейтенант Ден. Папа Буббы говорит, что видел, как он отъезжал в большом лимузине вместе с дамочкой в туфлях на шпильках и в светлом «битловском» парике. При этом Ден размахивал двумя здоровенными бутылками шампанского. Затем мистер Трибл тоже уволился. Просто в один прекрасный день взял и ушел, после чего то же самое сделали все остальные на том основании, что им не платят зарплаты. В конце концов там остался только старина Сью, который как мог отвечал на телефонные звонки, а когда телефонная компания отключила все телефоны, Сью тоже ушел. Догадываюсь, он прикинул, что больше не может ничем быть там полезен.

– Я так понимаю, они взяли все твои деньги, Форрест, – сказал папа Буббы.

– Кто? – спрашиваю я у него.

– Да все они, – сказал он. – Ден, мистер Трибл, секретарши, рабочие из бригад и конторские служащие. Все они отсюда барахлишко таскали. Даже старина Сью. В последний раз, как я его видел, он выглядывал из‑за угла здания, а под лапой у него был компьютер.

Да уж, вот это были и впрямь скверные новости. Я просто не мог поверить! Ден. Мистер Трибл. И Сью!

– Короче говоря, Форрест, – закончил папа Буббы, – тебя обгадили и в канализацию спустили.

– Угу, – говорю. – Только я там уже бывал.

Куда ни кинь, ничего с этим было не поделать. Так пусть они оставят себе, что взяли. Той ночью я сидел на одной из наших пристаней. Огроменный полумесяц поднялся над проливом Миссисипи и вроде как завис над водой. Я думал о том, что всего этого бы не случилось, если бы мама не умерла. Еще я думал о Дженни Каррен – как она там теперь с малышом Форрестом, моим сыном? Ведь я обещал ей мою долю в креветочном бизнесе, чтобы у малыша Форреста была малость деньжат, если ему когда‑то потребуется на них опереться. И что мне теперь делать? Ведь я разорен. Ободран до нитки! Это плевое дело, когда ты молод и у тебя нет никаких обязательств. Но черт побери, теперь мне уже за тридцать, и я хотел сделать что‑то хорошее для малыша Форреста. А что получилось? Я опять все запорол. И так всю мою жизнь.

Я встал и прошелся к концу пирса. Полумесяц по‑прежнему просто болтался там над водой. Мне вдруг захотелось плакать, и я перегнулся через одну из деревянных свай, что держат пирс. Будь я проклят, если чертова гнилая свая не переломилась и не полетела в воду, увлекая меня за собой. У, черт. Опять двадцать пять – стою как последний дурак по пояс в воде. Мне тогда уже было на все наплевать. Даже если бы ко мне вдруг подплыла акула и с костями меня стрескала. Но никакая акула ко мне не подплыла, а потому я побрел к берегу и сел там на первый же автобус назад до Нового Орлеана. На свой пост в заведении со стриптизом я заступил вовремя.

Через день‑другой старина Снейк закатился в «Ванду» где‑то ближе к закрытию. Рука у него была замотана бинтами и уложена в лубок после того, как он долбанул меня по башке, но на уме у него было совсем другое.

– Блин, Гамп, – говорит он, – дай‑ка я толком во всем разберусь. После всего того говна, которое ты в своей жизни понаделал, ты теперь ночной уборщик в таком вот гадюшнике? Ты что, блин, совсем спятил? Хочу кое‑что у тебя спросить – бегаешь ты по‑прежнему так же быстро, как тогда в университете?

– Не знаю, Снейк, – сказал я. – Я особо не практиковался.

– Тогда я вот что тебе скажу, – говорит он. – Не знаю, знаешь ты или нет, но я теперь разводящий в «Новоорлеанских Святых». И как ты, может, слышал, дела наши в последнее время совсем неважнецкие. Восемь игр мы просрали и ни одной не выиграли, за что нас уже «Новоорлеанскими Пустыми» зовут. В следующее воскресенье нам с «Нью‑йоркскими Гигантами» играть, и если мы еще и девятый матч сольем, меня на хрен уволят.

– Футбол? – спрашиваю я у него. – Ты все еще в футбол играешь?

– Блин, идиот, а во что мне еще играть – в шашки на щелбаны? Теперь слушай сюда. Мы этим «Гигантам» в воскресенье один фокус покажем. И ты, по‑моему, тут как раз кстати придешься. Ничего особого не потребуется – просто две‑три хороших тренировки. Если справишься, твоя карьера сразу в гору пойдет.

– Ну‑у, не знаю, Снейк. То есть, ведь я не играл в футбол с тех пор, как ты выбросил тот мяч в аут на четвертой попытке и мы продули чемпионат кукурузникам из…

– Блин, Гамп, прекрати мне об этом напоминать! Это же двадцать лет назад было! Никто уже давным‑давно об этом не помнит – кроме тебя, понятное дело. Ты тут, блин, каждую ночь машешь шваброй в заведении со стриптизом – и отвергаешь шанс, какой раз в жизни выпадает? Да ты что, и правда псих?

Я хотел было ответить, что правда, но тут Снейк меня перебил и принялся что‑то корябать на салфетке.

– Вот тебе адрес тренировочного поля. Приходи туда завтра в час дня. Покажи эту записку и скажи, чтобы тебя ко мне привели.

После того как он ушел, я сунул салфетку в карман и продолжил надраивать помещение. Той ночью, когда я вернулся домой, я лежал на кровати до рассвета, не спал и все думал о том, что сказал Снейк. Может, он был прав. В любом случае не вредно было попробовать. Я вспоминал те давнишние времена в университете штата Алабама, тренера Брайанта, Кертиса, Буббу и всех остальных парней. И пока я вспоминал, глаза у меня вроде как слезились, потому как это было лучшее время моей жизни, когда толпа на стадионе орала и ревела и мы почти всегда выигрывали все матчи. Короче говоря, утром я оделся, вышел на улицу и малость позавтракал, а к часу дня прикатил на велосипеде к тренировочному полю «Новоорлеанских Святых».

– Скажи‑ка еще раз, кто ты такой? – спросил меня охранник, когда я показал ему Снейкову салфетку. Он дьявольски подозрительно меня разглядывал.

– Форрест Гамп. Я раньше со Снейком в мячик играл.

– Вот‑вот, – говорит он. – Именно так все и говорят.

– Да нет, я правда играл.

– Ладно, погоди минутку. – Охранник вроде как пренебрежительно на меня посмотрел и ушел за дверь. Несколько минут спустя он вернулся, кивая головой.

– Порядок, мистер Гамп. Следуйте за мной. – И он приводит меня в раздевалку.

Вообще‑то я в своей жизни здоровенных парней навидался. Я помню игроков из университета штата Небраска – вот те были здоровилы! Но все эти чуваки, они были не просто здоровилы – монстры какие‑то! На всякий случай, если я вам еще не сказал, сам я ростом шесть футов и шесть дюймов, а тяну фунтов на двести сорок. Или, для русских и китайцев, ростом я под два метра, а вешу центнер с хорошим гаком. Но каждый их этих парней ростом был, похоже, футов семь, а тянул фунтов сотни на три‑четыре! Один чувак, вроде как в казенной одежке, подходит ко мне и спрашивает:

– Привет, старик, ты кого‑то тут ищешь?

– Угу, – говорю. – Снейка.

– Его сегодня здесь нет. Тренер велел ему сходить к доктору из‑за того, что он растянул себе кисть. Надо же – какого‑то долбаного идиота в баре по кумполу треснул.

– Я знаю, – говорю.

– Так чем я тебе еще могу помочь?

– Не знаю, – говорю я ему. – Снейк сказал мне явиться сюда и посмотреть, не захотите ли вы, чтобы я за вас в мячик играл.

– В мяч? За нас? – Тут он прищурился, и в глазах у него что‑то такое странное промелькнуло.

– Угу. Понимаете, мы со Снейком в Алабаме в одной команде играли. И вчера ночью он мне сказал…

– Погоди‑ка погоди. Тебя, часом, не Форрест Гамп зовут?

– Угу, это я.

– Так‑так, – говорит он. – Короче, Гамп, я про тебя слышал. Снейк говорит, ты как наскипидаренный по полю носишься.

– Сейчас уже не знаю. Давненько не бегал.

– Ладно, Гамп, вот что я тебе скажу. Снейк попросил меня тебя испытать. Иди‑ка ты сюда и оденься как следует… Между прочим, меня тренер Херли зовут. Я линейных принимающих тренирую.

Он подводит меня к шкафчику в раздевалке, и там для меня находят какую‑то одежку и все остальное снаряжение. Черт, как все это барахло было непохоже на то, что мы носили в университете. Теперь у них там вдвое больше разных подкладок, кусков резины и всякой такой ерундистики. В общем, когда ты по всей форме одет, ты скорее на марсианина похож или на что‑то в таком духе, а когда на ноги встаешь, то такое чувство, что вот‑вот на спину плюхнешься. Когда я наконец оделся, все остальные уже были на поле – разминались, тренировались и всякое такое говно. Тренер Херли манит меня к своей группе, которая отрабатывает всякие разные передачи, и говорит, чтобы я встал в ряд. Это упражнение я помнил еще со старых времен – просто пробегаешь ярдов десять, а потом поворачиваешься, и тебе кидают мяч. Когда подходит моя очередь, я бегу, поворачиваюсь – и мяч попадает точнехонько мне по физиономии. Я так удивился, что споткнулся о какую‑то кочку и растянулся на земле. Тренер Херли покачал головой, а я пробежал обратно к концу ряда. Раз еще пять‑шесть мяча я так и не поймал, зато по морде наполучал прилично, а остальные парни вроде как стали меня сторониться. Как будто мне душ принять требовалось или что‑то в этом духе.

Через какое‑то время тренер Херли начал орать и вопить, и все парни устроили схватку. Затем разошлись, разделились на две команды и опять устроили схватку. После нескольких таких упражнений тренер Херли подзывает меня к себе.

– Все путем, Гамп, – говорит он. – Не знаю, правда, чего ради я этим занимаюсь, но ты продолжай там на линейном приеме и прикинь, сможешь ты так мяч поймать, чтобы Снейк, когда он сюда заявится, со смеху тут все поле не укатал. Или я, раз уж на то пошло.

Я врываюсь в схватку и говорю чувакам, что я опять здесь. Разводящий смотрит на меня как на опасного психа, но все‑таки говорит:

– Ладно, пусть будет угловой пост восемь‑ноль‑три. На счет раз‑два лупи туда по прямой ярдов двадцать, потом оглянись, ну а потом не теряйся. – Все разбиваются и становятся на свои позиции. Я даже не знаю, где моя позиция, и топаю себе дальше, а разводящий, он меня видит и манит ближе к себе. Мяч у него в руках, он дает мне отсчет, и я пробегаю, как мне кажется, двадцать ярдов, там малость приплясываю, а потом оборачиваюсь – и точно, черт возьми, мяч летит прямиком ко мне. Прежде чем я успеваю это понять, он уже у меня в руках, я покрепче его хватаю и несусь дальше так, что только пятки сверкают. И будь я проклят, если не пробегаю еще двадцать ярдов, прежде чем два здоровенных парня врезаются в меня и сшибают на землю.

Тут просто какое‑то светопреставление начинается.

– Что это была за дьявольщина? – орет один из парней.

– Эй, так нечестно! – вопит другой. – Что он, едрена вошь, делает?

Подходят еще трое‑четверо и начинают орать, материться и махать руками тренеру Херли. Я встаю и бегу обратно к схватке.

– А чего эти парни так разоряются? – спрашиваю я у разводящего.

– Блин, Гамп, эти парни страшно тупые. А потому, когда они видят что‑то, чего не видели раньше, они просто не знают, что делать. Они ожидали, что ты сделаешь так, как я сказал – пробежишь футов двадцать, там попляшешь, а потом рванешь к угловому посту. Половину из этого ты проделал – но и то через жопу. Такого в игровых схемах просто нет. Хорошо, что я тебя засек. Хотя мяч ты классно поймал, это я признаю.

Короче, за оставшуюся часть дня я поймал еще пять‑шесть пасов, и все, кроме защитников, были довольны. К тому времени старина Снейк уже вернулся от доктора и стоял у боковой линии, вовсю ухмыляясь и подпрыгивая.

– Блин, Форрест, – говорит он, когда схватка наконец заканчивается, – ох и покажем же мы фокус этим «Нью‑йоркским Гигантам» в следующее воскресенье! Какая удача, что я тогда вечером в твой гадюшник забрел!

Но меня грызли сомнения.

Так или иначе, я тренировался всю остальную неделю и к воскресенью чувствовал себя чертовски славно. Снейку сняли лубок, он снова стал основным разводящим и от всей души играл две первых четверти. К перерыву, когда все пришли в раздевалку, мы сливали всего лишь 22:0.

– Все путем, Гамп, – говорит тренер Херли. – Теперь мы им кое‑чего покажем. По‑моему, мы круто убаюкали этих «Нью‑йоркских Гигантов», и эти ребята испытывают ложное чувство безопасности. Они уже думают, что поездка выйдет гладкой. Но мы им устроим ухабистую. – Дальше он и еще несколько тренеров намололи всякой разной галиматьи, и мы вернулись обратно на поле.

Идет первый розыгрыш, кому‑то из наших не удается остановить мяч после введения его с центра поля, и мы оказываемся отброшенными до своей линии одного ярда. Тренер Херли был прав. Мы и впрямь убаюкали этих «Гигантов», и теперь они испытывают ложное чувство безопасности. Тут тренер Херли хлопает меня по заднице, и я вхожу в игру. Внезапно толпа вроде как умолкает, а потом начинается глухое бормотание. Догадываюсь, это потому, что мою фамилию не успели внести в программку.

Снейк смотрит на меня горящими глазами и говорит:

– Порядок, Форрест, теперь самое время. Просто сделай как надо. – Он выкрикивает розыгрыш, и я отправляюсь к боковой линии. По команде я вихрем чешу вдоль линии и оборачиваюсь, но мяч ко мне не летит. Пять‑шесть «Гигантов» гоняют Снейка взад‑вперед, взад‑вперед – в нашей зоне защиты. Он, похоже, набрал сотню ярдов, но не в ту сторону.

– Извиняюсь, – говорит Снейк, когда мы возвращаемся на игровое совещание. Затем он лезет к себе в штаны, достает оттуда пластиковую фляжечку и делает длинный глоток.

– Что это? – спрашиваю.

– Стопроцентный апельсиновый сок, идиот, – говорит Снейк. – Блин, ты же не думаешь, что в моем возрасте можно лакать виски и по‑прежнему носиться по полю?

Вообще‑то говорят, что некоторые вещи никогда не меняются, но говорят также, что чудеса порой происходят. А потому я рад, что старина Снейк все делает правильно.

Короче говоря, Снейк выкрикивает мне тот же самый розыгрыш, и я опять бегу куда надо. К тому времени толпа уже вовсю нас освистывает, а также швыряет на поле бумажные стаканчики, программки и недоеденные хотдоги. В этот раз, когда я поворачиваюсь, то получаю по физиономии здоровенной полусгнившей помидориной, которую кто‑то принес с собой на трибуну. Я так прикидываю, он хотел с ее помощью свое недовольство проявить. Как вы можете себе представить, я, немного отшатнувшись, вскидываю руки к лицу – и ёксель‑моксель, пас Снейка попадает именно туда, да так крепко, что сшибает меня на землю. Зато мы по крайней мере выбираемся из тупика.

Теперь это первая и десятая на нашей двадцатой, и Снейк опять выкрикивает тот же розыгрыш. Я пытаюсь стереть с лица остатки помидорины, а Снейк говорит:

– Тебе лучше следить за тем, что эти мудозвоны с трибун швыряют. Они этим ничего не хотят сказать. Здесь просто так принято.

Хотел бы я, чтобы здесь было «принято» как‑то по‑другому.

Так или иначе, я снова луплю вперед, и в этот раз, прежде чем я достигаю линии, я слышу знакомую жуткую матерщину, адресованную лично мне. Я поднимаю голову – и будь я проклят, если за той линией не стоит старина Кертис, университетский полузащитник в мои алабамские деньки, и на нем форма «Нью‑йоркских Гигантов»!

Одно время Кертис был моим соседом по комнате в университетском общежитии. По крайней мере до тех пор, пока он не сбросил подвесной мотор из окна общежития на крышу полицейской машины, отчего у него вышли некоторые неприятности. А позднее я дал ему работу в креветочной компании в Байя‑Лабатре. Сколько я его знал, Кертис никогда ничего не говорил, не выдав для начала с десяток матерных выражений. Из‑за этого порой сложно было понять, что ему нужно – особенно когда до начала очередного розыгрыша остается всего несколько секунд, а сейчас как раз так и было. Я слегка ему помахал, и это, похоже, так его удивило, что он оглянулся на ребят из своей команды. Тут‑то наш розыгрыш и начался. Я пулей пронесся мимо Кертиса, хотя он и попытался сделать мне подножку, и рванул дальше по полю, а мяч от Снейка прилетел как раз туда. Я даже не замедлил бег, пока его ловил, и через зону защиты прорвался к зачетной зоне «Гигантов». Есть приземление!

Все наши прыгали, обнимали меня и все такое прочее, а когда я уходил, Кертис подошел ко мне и сказал: «Классно ты его поймал, придурок!» По‑моему, такого высокого комплимента он никогда никого не удостаивал. Но тут кто‑то опять швырнул помидорину и угодил Кертису точно по мордасам. Впервые я увидел Кертиса начисто лишенным дара речи и почувствовал к нему жалость.

– Знаешь, Кертис, – говорю, – они этим ничего не хотят сказать. Просто здесь, в Новом Орлеане, так принято. Черт, да они этим говном даже в карнавальные тележки на масляной неделе швыряются.

Но до Кертиса ровным счетом ничего не дошло, а потому он повернулся к трибунам, кошмарно матерясь и показывая всем средний палец.

Да, скажу вам, денек вышел занимательный. К четвертой четверти мы уже вели со счетом 28:22, и я окончательно решил исход матча, когда поймал пас на сорок ярдов, брошенный нашим запасным разводящим. Он к тому времени заменил Снейка, которому прямо за боковой линией зашивали ляжку после того, как один из «Гигантов» от досады его укусил и вырвал приличный шмат. Всю концовку матча фанаты скандировали «Гамп! Гамп! Гамп!», и когда игра закончилась, добрая сотня газетных репортеров подвалила и принялась мурыжить меня на краю поля, желая знать, кто я такой.

После этого моя жизнь решительно переменилась. За эту первую игру против «Гигантов» хозяева «Святых» дали мне чек на десять тысяч долларов. На следующей неделе мы сыграли с «Чикагскими Медведями», и я поймал еще три паса, всякий раз приземляя мяч в зачетной зоне. Хозяева «Святых» придумали способ платить мне, как они сказали, на «поощрительной основе». Это означало, что они гарантировали мне одну тысячу долларов за каждый пойманный пас, а также премию в десять тысяч долларов за каждое приземление. Так получилось, что еще через четыре игры на моем счету в банке лежало почти шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, у «Святых» уже было шесть побед против восьми поражений, и мы поднимались все выше в турнирной таблице. Перед следующей игрой против «Детройтских Львов» я послал Дженни Каррен чек на тридцать тысяч долларов для малыша Форреста. После трепки, которую мы задали «Детройтским Львам», а затем «Краснокожим», «Кольтам», «Патриотам», «49‑м» и «Реактивным», именно в такой последовательности, я отправил ей еще тридцать тысяч долларов и прикинул, что к концу регулярного чемпионата и к началу игр плей‑оффа я как пить дать окончательно буду на коне.

Но вышло совсем иначе.

Мы и впрямь выиграли регулярный чемпионат в нашем дивизионе, а дальше нам предстояло играть с «Далласскими Ковбоями» на их поле. Все шло просто замечательно. Все наши ребята были дьявольски уверены в себе и то и дело шлепали друг друга полотенцами по задницам в раздевалке.

В один прекрасный день кто‑то из чуваков подваливает ко мне и говорит:

– Слушай сюда, Гамп, тебе надо найти себе агента.

– Кого‑кого? – спрашиваю.

– Агента, придурок. Человека, который будет представлять твои интересы и добывать все деньги, какие тебе захочется. Здесь тебе недоплачивают. И нам всем тоже. Но у нас, по крайней мере, есть агенты, чтобы разбираться с теми ублюдками, что стоят во главе организации. Черт, да ты должен получать втрое больше, чем сейчас.

Я внял этому совету и раздобыл себе агента. Звали его мистер Баттерфилд.

Первое, что этот самый мистер Баттерфилд сделал, так это затеял спор с главными людьми в руководстве «Святых». Очень скоро меня туда позвали. Чувствовалось, что все на меня страшно злы.

– Слушай, Гамп, – говорят мне, – в этом сезоне ты уже подписал договор на одну тысячу за пас и на десять за приземление. Теперь ты хочешь его пересмотреть. Что это еще за блядство?

– Не знаю, – сказал я. – Я просто нанял этого агента, чтобы…

– Баттерфилда? Жопа он с ручкой, а не агент! Это же проходимец! Ты что, этого не знаешь?

Когда я сказал, что не знаю, они рассказали мне, что мистер Баттерфилд угрожал удержать меня от участия в играх плей‑оффа, если мне не станут платить втрое от нынешней ставки.

– Вот что я тебе, Гамп, скажу, – говорит владелец команды. – Если ты пропустишь хоть одну игру из‑за этой смехотворной попытки грабежа на большой дороге, я не только лично вышвырну тебя из команды. Я еще и позабочусь о том, чтобы ты уже никогда и нигде не пристроился играть в футбол – по крайней мере, за деньги. Ты меня хорошо понял?

Я сказал, что хорошо, и пошел на тренировку.

На той неделе я наконец‑то уволился со своей должности ночного уборщика в заведении со стриптизом «У Ванды». Эта работа вроде как начала меня доставать. Ванда сказала, что все понимает, да и в любом случае, сказала Ванда, она собиралась уволить меня на том основании, что «недостойно» с моей стороны было играть в футбол за «Святых» и в то же время работать в ее заведении. Еще она сказала:

– Эти мужики больше не приходят сюда посмотреть на меня. Они приходят на тебя посмотреть, ты, дубина стоеросовая!

Вышло так, что в тот день, когда мы собирались отбыть на игру в Даллас, я зашел на почту, и там лежало письмо из Мобила, штат Алабама. Оно было от мамы Дженни. Вообще‑то я всегда вроде как волновался, когда слышал что‑то от Дженни или от кого‑то, с ней связанного. Но в этот раз, не знаю почему, но чувствовал я себя как‑то странно. Внутри конверта оказалось еще одно письмо, даже не вскрытое. Это письмо было тем самым, которое я послал Дженни вместе с последним чеком на тридцать тысяч долларов. Я начал читать, что мне пыталась сказать миссис Каррен, но, еще не дочитав, пожелал, что лучше бы я помер.

«Дорогой друг, – писала она. – Даже не знаю, как вам об этом сказать. Но Дженни с месяц тому назад заболела, и ее муж Дональд тоже. Он умер на прошлой неделе. А на следующий день Дженни тоже умерла».

Миссис Каррен написала еще уйму всякого разного, но я из этого мало что запомнил. Я все смотрел и смотрел на эти первые строчки, и руки у меня затряслись, а сердце заколотилось так, как будто я вот‑вот в обморок хлопнусь. Это неправда!

Такого просто быть не могло. Только не с Дженни. Я хочу сказать, я знал ее все эти годы, еще с тех пор, как мы ходили в школу. Она была единственным человеком, не считая моей мамы, которого я по‑настоящему любил. И теперь я просто стоял там, пока большие соленые слезы стекали на письмо, размазывая там все чернила, кроме нескольких последних строк, где говорилось: «Малыш Форрест теперь со мной, и он останется здесь, пока я смогу о нем заботиться. Но я теперь и сама довольно плоха, Форрест, и если бы вы нашли время между вашими футбольными матчами, чтобы заехать сюда и повидаться с нами, я думаю, нам лучше переговорить».

Честно говоря, не помню, что именно я сделал дальше, но невесть как я все‑таки вернулся домой, накидал всякого барахла в чемодан и в тот же день поймал автобус до Мобила. По‑моему, это была самая длинная автобусная поездка за всю мою жизнь. Я продолжал мысленно перебирать все те годы, что я провел с Дженни. Как она всегда выручала меня в школе – даже в кинотеатре, когда я случайно порвал на ней платье, – и в университете, когда она пела в ансамбле фолк‑музыки, а я все испортил, вытащив банджиста из машины, где они с Дженни трахались. И в Бостоне, когда она пела с «Битыми яйцами», а я отправился в Гарвардский университет и получил роль в драме Шекспира. И даже после того, когда Дженни уже была в Индианаполисе, работала в шинной компании и нарезала протекторы на лысых шинах, а я заделался борцом, и ей пришлось сказать мне, какого дурака я из себя строю… «Это просто не может быть правдой», – продолжал я думать снова и снова, но эти мысли уже ничего не стоили. В глубине души я уже все знал. Я знал, что это правда.