Текст книги "Японский гербарий"

Автор книги: Уинифред Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Глава третья
Птица желания

Кен Стилвотер всегда хотел стать таксидермистом. Но для того чтобы делать чучела птиц – а он собирался заниматься только птицами, звери его не интересовали – надо изучить их анатомию, повадки, понаблюдать за ними в природе.

– Что главное для мастера? – спрашивал, сурово сводя брови, профессор Мантфель, проводивший практические занятия со студентами. – Безупречно точная поза птицы. Направление перьев под воображаемым ветром. Чучело должно соответствовать живому экземпляру, чтобы зрителю казалось – стоит отвести взгляд, как птица слетит с ветки и скроется в чаще леса.

Седые усы профессора шевелились от горячности речи, глаза сверкали, и у Кена создавалось впечатление, что этот человек обладает невероятным даром волшебника. Кен видел коллекцию чучел, которые сделал профессор. Что ж, Мантфель начинал не на пустом месте, не с чистого листа – отец профессора, бежавший из Германии в самом начале Второй мировой войны, тоже был таксидермистом. Причем равных ему не было, Мантфель-старший слыл европейской знаменитостью.

– Мой отец не хотел, чтобы фашисты сделали из него чучело, – усмехался профессор, – он слишком хорошо знал технологию этого дела. Поэтому он рискнул перелететь через океан, друзья мои. Да, заметьте еще одно: птица – не бабочка, которую вы ловите, накалываете на иглу, расправляете крылышки и усики. Сделали все это – и пожалуйста, бабочка полна жизни. Птица сложное, высокоорганизованное существо, у нее есть характер. Вы должны его постичь, если хотите сделать не просто чучело, а настоящий образец таксидермического искусства.

Кен Стилвотер готов был постигать характер птиц, он с самых первых дней учебы рвался в экспедиции. Профессор Мантфель в белой панамке, в круглых очках на крючковатом носу сам походил на невиданную птицу. Но вот на какую? – задавался вопросом Кен. Он затеял сам с собой игру – понять характер птицы, на которую похож профессор, и, кажется, нашел ответ. Но не посмел об этом сказать старику – вдруг тот обидится.

Ну разве не похож Мантфель на сорокопута? Небольшую птицу в черной шапочке, с загнутым кончиком клюва. Однажды Кен наблюдал за сорокопутом – птица сидела на ветке, потом камнем бросилась на землю, после чего очень быстро взмыла вверх. Уселась на ветку бузины и крепким клювом насадила на острую веточку маленького прозрачного лягушонка. Изумленно наблюдая за происходящим, Кен никак не мог отделаться от мысли, что его профессор точно так же ловит птиц и насаживает их чучела на крючки, за которые подвешивает на стены.

Сорокопут улетел, Кен подкрался к бузине и увидел, что лягушонок еще дрыгает лапками. Сам не понимая зачем, Кен сбросил беднягу в траву и только потом подумал, что совершенно напрасно вмешался в жизнь природы. Из биологии он знал, что сорокопут так поступает в том случае, если ему повезло и лето оказалось обильным на еду, или он готовил себе еду на завтра.

Вернувшись из экспедиции, возбужденный, загорелый, Кен едва ли обратил внимание на сообщение матери о том, что у них в доме будет жить девушка из Швеции.

Ну и что такого? Да кто у них только не жил! Когда он был школьником – парнишка из Мексики. Потом африканец, кажется из Кении, потом один из Австралии… А уж негритянка из Южной Африки – о, это было событие!

Мать завела специальную гостевую книгу, из которой можно узнать много чего интересного. Все эти ребята писали что-нибудь на память, уезжая. Там, конечно, были настоящие объяснения в любви Сэре Стилвотер. Да, его мать всегда была красивой женщиной. И очень умной. Участие в университетской программе – разве не реклама семейной фирме? Всемирная реклама. И еще – благотворительная деятельность. Семейство Стилвотеров в церковной общине – настоящая жемчужина, как выражается патер, обожающий цветистые сравнения. Еще бы, насколько известно Кену, та самая Хелли Спарк щедро одарила приход, внезапно смывшись из их дома, из университета, из города, из их штата, наконец!

Дом Стилвотеров гораздо больше стандартного дома, приличествующего американской семье их уровня и достатка, – а разве риэлтерам пристало жить в плохом доме? Два жилых этажа и цоколь, где располагаются прачечная, отцовская мастерская, разные кладовки Бог знает с чем и для чего, котельная. Родители работают с утра до ночи, операции с недвижимостью – бесконечный во времени процесс, поэтому они занимаются с клиентами и поздно вечером. Девушка-студентка будет помогать матери по хозяйству, так принято – гостеприимство надо оплачивать. Кроме того, хозяева могут попросить что-то сделать по дому и заплатить. Немного, на карманные расходы.

Когда наконец Кен пришел в себя после увлекательной экспедиции, он начал осознавать новость, которую услышал от матери. Итак, у них в доме впервые будет жить девушка – Хелли Спарк не в счет, это экзотика. От сделанного открытия сердце забилось быстрее.

До сих пор единственной женщиной под их крышей была мать. Конечно, уже немолодая, но с все еще прекрасной фигурой, всегда дорого и со вкусом одетая, ухоженная, уверенная в себе. Давно поседевшая, она красила волосы в светло-каштановый цвет так тщательно, что Кен с самого рождения считал его настоящим.

Но с Кеном стало твориться что-то невероятное, когда в доме он ощутил запах Зигни.

Да, именно запах. Что это? Холодный аромат севера? Или свежего ветра, настоянного на морской соли? Точно не скажешь. Однако когда он лежал без сна с открытыми глазами на своем водяном матрасе, он воображал Зигни – и почему-то не в Америке, не в Миннеаполисе, а у нее на родине, которую никогда не видел. Кен вообще не был в Европе, а по фильмам и телепередачам представлял Швецию холодной северной страной, погребенной под снежными сугробами. Страной, из которой осенью птицы улетают в Италию, во Францию, в Африку… Зимовать. А может, Зигни тоже птица, которая превратилась в девушку и прилетела зимовать к ним? Тогда это очень, очень северная птица. Он даже не знал, какая именно.

Кен ворочался с боку на бок, вода шевелилась под ним как живое существо, вздыхала под его мускулистым телом. Ему вдруг мерещилось, как босые ноги Зигни ступают по каменистому берегу моря, как темные волны прибоя накрывают маленькие голые ступни с крошечными, как у ребенка, пальчиками. Потом набегает высокая волна и едва не валит девушку с ног, но Зигни удается устоять. Вот она – тоненькая, в мокром платье. Аккуратная грудь, плоский живот с ямкой пупка, ягодицы, словно выточенные из слоновой кости… Кен оказывается рядом в ту самую минуту, когда Зигни уже не в силах устоять под натиском ветра и волн, и он, Кен, валит ее на большой плоский валун и овладевает ею… Море плещется, обдавая брызгами их нагие тела, Кен ощущает солоноватый вкус мокрых и потому темных, а не золотых волос Зигни. Краем глаза видит он одинокую белую птицу, которая кружится над ними. Чайка. Но в темноте ночи здесь, в Миннеаполисе, в городе, стоящем на берегу самой что ни на есть американской реки Миссисипи, это не просто белая чайка – это желание Кена, оно кружится над Зигни, кружится, кружится… не смея спуститься с небес…

Пока не смея, уточнил Кен сам для себя.

Он со стоном повернулся на спину, подогретая вода матраса качнула его и как будто тихо шепнула что-то, а тонкое шерстяное одеяло вздыбилось ниже талии. Ох…

Кен заставил себя закрыть глаза и подумать о чем-то другом. Например, о том, что ему скоро снова предстоит экспедиция за птицами. Надо приготовить палатку, спальный мешок, цифровую фотокамеру, видеокамеру, блокноты… Инструменты, наконец.

На несколько минут эти мысли в самом деле захватили его, и Кен уже дышал ровнее, вода в матрасе успокоилась, одеяло ровнее лежало на бедрах. Он слышал, как часы в гостиной пробили один раз, значит, это половина, но какого часа? Он не знал.

Интересно, Зигни сейчас спит у себя в гардеробной – какая смешная девчонка, выбрала самую нелепую комнату в доме! Там никто никогда не жил. Они с братьями в ней прятались, когда были детьми. Их семья не по-американски долго живет в этом городе и в этом доме. Типичные американцы переезжают не реже одного раза в пять-семь лет. А европейцы? Шведы, например, часто переезжают? Наверное, не очень, потому что у них маленькая страна. Кен отыскал на карте Швеции городок, из которого приехала Зигни Рауд. Арвика…

Кен со стоном отбросил одеяло. Его вопль отчаяния разорвал безмолвие ночи:

– О Господи!

Он приказал себе выбросить из головы и Швецию, и Зигни Рауд. А потом нашел успокоение в очень простой мысли: ну что я мучаюсь? Завтра утром предложу подбросить ее на занятия. На отцовском старом «форде». Чего проще? «Форд» – испытанная машина для этих дел, проверено. Он ухмыльнулся.

Успокоенное гениальным решением, молодое тело Кена Стилвотера наконец обрело покой, и сон снизошел на него как награда за находчивость.

А Зигни Рауд мирно спала на жестком матрасе, который выбрала из всех, предложенных Сэрой.

– Я привыкла к спартанской постели, – объяснила Зигни, улыбаясь одними глазами. – От этого лучше циркулирует кровь. Это здоровее.

Сэра пожала плечами.

– Да, конечно, вы у себя в Швеции живете совсем по-другому. У вас другие предпочтения. Другая мода. А у нас в Америке сейчас повальное увлечение водяными матрасами. Если хочешь, могу предложить тебе испытать…

– Нет-нет, спасибо, Сэра.

Зигни мгновенно засыпала, стоило щеке коснуться подушки. Длинная сумеречная комната навевала покой, девушка чувствовала себя в ней защищенной и отъединенной от всех. В спальне для гостей она чувствовала бы себя гостьей. Одной из тех, кто уже спал до нее на кровати. Она не хотела быть одной из… из череды многих.

Зигни Рауд не любила подобных ощущений. Она пришла в этот мир не для того, чтобы погостить, а явилась сделать свое дело, исполнить то, что должна исполнить только она.

Знала ли сама Зигни, что за предназначение у нее в этом мире?

Пока нет, но ее не покидало странное предчувствие: очень скоро это «нечто» само обнаружит себя, явится к ней, и она тотчас узнает его и ни за что не ошибется.

Часы, которыми были увешаны стены гостиной, едва ли не хором оповестили весь дом о наступлении утра.

Начали отбивать шесть часов старинные немецкие, с длинным маятником в виде сосновой шишки.

Потом французские, сделанные два века назад, с удивительно изящной женской головкой на корпусе.

Потом современные итальянские, на взгляд Зигни ужасно безвкусные – в этаком пейзанском стиле с наворотами: пруд, ветряная мельница на берегу, парочка уток подле нее, а циферблат – оконце на сторожке. Когда часам полагалось отбивать время, крылья мельницы приходили в движение, утки спускались на воду. Только что не крякали. А потом снова все замирало.

Были здесь и часы прошлого века из России, с кукушкой. Каждые полчаса птица выглядывала из дверцы домика на самом верху и громко, отчетливо возвещала: «Ку-ку!». Эти часы всегда старалась опередить другие хотя бы на секунду, даже в ущерб точности. Сэра рассказывала Зигни, что кукушку им подарили выходцы из России и поначалу Стилвотеры пытались усмирить ее и включить в общий хор, но она была слишком своевольной, и они отступили. Зигни улыбнулась. Даже неодушевленные предметы обладают характером.

– А вообще коллекционировать часы с боем было любимым занятием Дэна, – объяснила Сэра юной шведке в первый день, когда они совершали экскурсию по большому дому Стилвотеров. – Но это уже в прошлом. Как и всякий мужчина, Дэн непостоянен в своих увлечениях. Сейчас он просто заводит их, и, по-моему, его эта процедура даже утомляет. – Сэра улыбнулась по-матерински нежно. – Надеюсь, часы не помешают тебе спать?

– Нет-нет, что вы! Я попробую научиться различать их по голосам. – Зигни улыбнулась как можно теплее.

Она уже различала многие по голосам. Это правда.

Ну что ж, пора вставать, объявила себе Зигни и немедленно открыла глаза.

Каждое утро она делала зарядку. Конечно, не ту, к которой привыкла дома. В Арвике она доставляла себе удовольствие, пробежавшись босиком по снегу. Странное дело, но Зигни не чувствовала холода. Снег не обжигал ступни, напротив, таял под ними и как будто даже согревал их. Вот почему она с такой настойчивостью допытывалась у американца, который вручил ей билет в Америку, есть ли в Миннеаполисе зима.

Если и есть, то совсем не такая, как в Швеции. Поэтому Зигни взяла за правило каждое утро обливаться холодной водой.

– Снег будет, непременно, – успокаивала Сэра девушку, с содроганием глядя, как та выливает на себя воду из красного пластмассового ведерка. После процедуры купальник облеплял тело Зигни, словно призывая восхищаться безупречностью сложения. – Он выпадет в январе, уверяю тебя. – Сэра поежилась. – И что ты станешь тогда делать?

– Ходить босиком, – с улыбкой сообщила девушка.

– О Матерь Божья! – Сэра возвела глаза к небу. – Ты невероятная, Зигни.

– Я очень люблю снег.

– Ты катаешься на горных лыжах?

– Да, меня научил отец, когда я была еще совсем малышкой. Мы с ним ездили в Швейцарию каждый год.

– У нас катаются в Колорадо. Говорят, там прекрасные склоны. Но про это тебе лучше поговорить с Кеном. Он не катается, но наверняка слышал от ребят.

Свежая после зарядки и холодного душа, Зигни побежала в дом одеваться. Черные джинсы, черный свитер в обтяжку, высокие грубые ботинки. Чашка кофе – и она готова ехать на занятия.

Глава четвертая
Расскажи мне о себе

– Зигни! Сегодня я еду в университет на отцовской машине. Могу подбросить.

Зигни вздрогнула. Кен стоял на пороге гардеробной. А она смотрела в единственное окно, выходящее в сад. Этим окном завершалась стена, вдоль которой тянулся темный шкаф, где рядами висели на вешалках костюмы и платья Сэры. Чтобы не беспокоить гостью, Сэра кое-что забрала из шкафа, но большая часть вещей осталась. Полумрак комнаты нравился Зигни, а из окна виднелось такое же дерево, что росло под ее окном в Арвике. Странное совпадение – и здесь раскидистый ясень. Наверное, этот и тот, что дома, – одногодки. Впрочем, кто знает, может быть, американский климат позволяет деревьям расти быстрее.

– Но я еще не совсем готова, Кен! – сказала застигнутая врасплох Зигни первое, что пришло в голову. – Я не хочу, чтобы ты из-за меня опаздывал.

– Чепуха! Давай собирайся, я тебя жду.

Кен так быстро повернулся к Зигни спиной, что она удивилась: только что перед ней было улыбающееся круглое лицо, а теперь коротко стриженный русый затылок.

Зигни в общем-то не слишком задумывалась – что это за парень и какой он. И если бы она сейчас спросила себя, то ответила бы – нормальный. Парень как парень. Может быть, кому-то он нравится. И даже наверняка нравится. Высокий, хорошо сложен, с тренированным телом и улыбчивым располагающим лицом. Типичный американец. Но ей-то до него какое дело? Она приехала сюда учиться.

Вот она и учится. Четыре европейских языка – английский, немецкий, французский, испанский – обязательные. И еще один язык – не обязательный – для всех, кроме нее. Японский.

Зигни подошла к зеркалу, оглядела себя. Все, как обычно. Она снова посмотрела за окно и невольно потянулась за курткой с капюшоном – пожалуй, стоит захватить. Наверное, будет дождь, а зонты Зигни терпеть не могла.

Она выскользнула на лестницу. Деревянные ступеньки скрипели даже под ее небольшим весом – дом старый, но добротный и настоящий, как определила для себя Зигни. Он понравился ей сразу, как и хозяйка его, Сэра Стилвотер. Зигни имела полное право отказаться от дома, если ей что-то не пришлось бы по душе – условия программы позволяли. Но, во-первых, Зигни никогда бы не разрешила себе обидеть хозяев, а во-вторых, ей здесь на самом деле хорошо.

Она пылесосила эту лестницу раз в неделю, когда делала генеральную уборку в доме, – так они договорились с Сэрой, которая платила Зигни за работу. Не слишком много, но вполне хватало не только на гамбургер между лекциями, но и на книги, которые Зигни покупала с большой страстью.

В цоколе дома располагался гараж, это было ясно сразу же, по запаху металла, автокосметики и едва уловимому – бензина. Последний мог отличить только «нюх» Зигни – ей впору было работать «титестером», человеком, который способен различить тончайшие ароматы чая. Такие люди очень ценятся в Англии, известной как «чайная страна».

Машина, в которой сидел Кен, стояла с распахнутой дверцей, и, едва Зигни уселась рядом с Кеном и захлопнула дверцу, он тотчас нажал на кнопку пульта, и гаражные ворота поднялись. «Форд» взревел и вылетел из гаража.

Зигни улыбнулась – какой решительный водитель.

Кен вел машину напористо, Зигни только и успевала ловить себя на мысли: вот здесь я бы сбросила газ, входя в поворот, сейчас наверняка уступила бы дорогу красному «фольксвагену», почти притершемуся бортом, – пускай будет первым. Но Кен бестрепетной рукой направил зеленый «форд» вперед.

– Вот так-то, приятель, – довольным голосом пробормотал он.

Зигни улыбнулась.

– Не любишь уступать?

– Ни за что и никогда. И отступать тоже.

– Но самоутверждаться на дороге – это не слишком…

– Разумно, ты хочешь сказать? Разумно все, что ведет к успеху. – Кен бросил на нее победоносный взгляд. Потом взглянул в зеркало заднего вида и ухмыльнулся. – Посмотри-ка, держится от меня подальше. На всякий случай.

Зигни вздохнула. В конце концов, какое мне дело до этого молодого американца? Разве мне больше не о чем думать?

В голове завертелись японские слова. Она мысленно подбирала для них английские, потом к английским – шведские.

Какое-то время они ехали молча, затем Кен, влившийся в густой поток машин, вдруг повернулся к Зигни и попросил:

– Зиг, расскажи мне о себе.

От неожиданности она вздрогнула, потом повернула бледное лицо к Кену.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну как что? Все. Про городок, в котором ты жила, про Швецию, про родителей. Про что ты думаешь целыми днями. Я ведь вижу, ты и сейчас о чем-то или о ком-то думаешь, и уж точно не обо мне. Интересно, что за мысль может быть такой длинной? Даже если ты думаешь о ком-то, разве нельзя сделать хотя бы небольшой перерыв?

– Да я ни о ком не думаю. – Зигни пожала плечами. – Я просто живу. – Внутри себя, добавила она.

– А можно мне к тебе в гости? – шутливым тоном спросил Кен, притормаживая перед поворотом к университетской стоянке. – Тук-тук-тук. Разрешите войти? – Он засмеялся. – Так можно?

– Да я не знаю… Не думаю, что там интересно постороннему человеку. – Зигни отвернулась к окну.

Он снова засмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Иногда ты очень смешно строишь английскую фразу. Как иностранка.

– Я и есть иностранка. Мне жаль, что я все еще говорю с акцентом.

– Значит, тебе надо больше общаться с носителями языка.

Зигни вскинула светлые тонкие брови.

– То есть?

– Ну, к примеру, со мной.

– Как же?

– Да очень просто. Я ведь попросил тебя рассказать о себе. Так? Я однажды видел учебник английского для говорящих на других языках студентов, он состоял из топиков, тематических рассказов. И я запомнил один из самых первых – он так и назывался: «Расскажи о себе».

– Тебе?

– Ну хотя бы и мне.

Зигни почувствовала, как сердце ее вдруг забилось быстрее, а кровь прилила к щекам.

– Но… сейчас не урок.

– Конечно нет.

– И ты не учитель.

– Но я мог бы тебя подучить кое-чему. – Голос Кена стал вкрадчивым.

Она откинула с лица прядь волос цвета топленого масла, не поворачивая головы. Потом пожала плечами.

– Посмотрим, – бросила Зигни неопределенно и выскользнула из остановившейся машины.

На занятиях Зигни не вспоминала о Кене Стилвотере, она была поглощена языком, фразами, текстами. А потом, уже в библиотеке, отодвинув книги, подумала: а что я могла рассказать Кену Стилвотеру о себе? Этому парню из совершенно другого мира? И что бы понял он из моего рассказа?

Зигни Рауд росла сама по себе, она всегда поступала так, как хотела. На то были свои причины. И не только в ее характере, заложенном от рождения, но и в укладе жизни семьи Рауд.

Отца то и дело приглашали читать лекции в разные университеты и в разные страны. Он был филологом, занимался, один из очень немногих, северным эпосом – поэтому в Стокгольме и в Осло, в Париже и в Лондоне хотели слушать только профессора Рауда. Более того, он бывал и в странах Восточной Европы, и, может быть поэтому, для Зигни мир казался единым, а она сама себе – девочкой, которая может перемещаться из одной точки земли – из Арвики – в любую другую. Стоит лишь захотеть.

В этой мысли Зигни поддерживала мать. Талантливая арфистка, она ушла из национального оркестра и стала гастролировать сама – ее треугольный музыкальный инструмент – арфа, казалось, имеет такую форму специально для того, чтобы можно было поставить в угол и не занимать много места. Зигни любила смотреть из-за кулис, как тонкие пальцы матери перебирают струны арфы, а ее золотисто-медовые волосы, точно такие, как у Зигни, сияют в лучах прожекторов. Мать казалась ей волшебной феей, и такой она осталась в памяти Зигни навсегда.

Потому что однажды мать уплыла в Японию на большом теплоходе и больше не вернулась. Теплоход затонул на обратном пути – его накрыл тайфун с женским именем «Марго». Говорили, если бы мать не поддалась на уговоры поклонников своего таланта и не согласилась на дополнительные концерты, она не попала бы в шторм. И осталась бы жива.

Зигни тогда исполнилось десять лет.

Им прислали целую кипу японских газет с очерченными разноцветными фломастерами столбцами непонятных иероглифов – за ними скрывались восторженные отзывы об игре шведской арфистки. Был приложен и перевод на английский.

Эта пачка газет лежит в домашнем сейфе в доме Раудов в Арвике, они хранятся как реликвия, которая останется в их роду навсегда. Как самое ценное. Ведь что остается от человека, когда он уходит из этого мира? – спрашивала себя Зигни. Дела, совершенные им. После матери остались записи концертов – это тайнопись звуков. Японские газеты – тайнопись знаков. Вот японские-то иероглифы Зигни и собиралась постигать, будто с их помощью могла бы понять то, что поняли люди, слушавшие последний земной концерт матери.

После смерти жены профессор Рауд пригласил домоправительницу, как она назвалась официально, а на самом деле эта молодая англичанка стала и экономкой, и гувернанткой, и няней. Энн Сталлард профессору Рауду порекомендовал в Лондоне коллега.

Энн приехала в Арвику зимой. Снег лежал на рыжих черепичных крышах, на деревьях, укрывал еще недавно зеленые газоны. Проснувшись, Энн встала с постели и подошла к окну. Тонкая ткань рубашки совсем не защищала от прохлады утра – Рауды не любили жару и батареи едва теплились. Для Энн спать при шестнадцати градусах было делом обычным, но стоять у окна – холодно. Белизна снега резала глаза, однако молодая женщина, казалось, хотела охватить взглядом всю эту бескрайнюю белизну во всей ее протяженности.

Она невольно вздрогнула, когда белесый пейзаж перечеркнула тоненькая фигурка, возникшая из ниоткуда. Зигни, свою юную подопечную, Энн узнала по розовой пижаме. Девочка совершенно спокойно ступала босиком по снегу.

Энн замерла, наблюдая, как Зигни пляшет на снегу. Узкие белые ступни оставляли широкие следы – снег быстро подтаивал.

– Что ты делаешь, Зигни? – прошептала Энн и тут же умолкла.

Разве она вправе останавливать человека? Если бы Зиг было холодно, она ни за что бы так не делала! Но у самой Энн по коже побежали мурашки. Уж если кем-то и управлять, одернула она себя, это надо делать тонко и незаметно, не обидно и исподволь, если человек не совершил никакого проступка. А если совершил – то действовать решительно.

Как поступил со мной тот человек? – спросила она себя, и кровь застучала в висках. Нет, нет, сейчас речь не обо мне, не о нем, не об этом, черт возьми!

Энн Сталлард сразу полюбила необычную девочку и поняла, насколько полезной может ей оказаться. А девочка полезна ей, если вспомнить кое-что из прошлого Энн – то, о чем ни за что не догадались бы окружающие.

– Зиг, тебе нисколько не холодно? – спросила Энн, когда девочка вернулась в дом. – Кто тебя научил этому?

– Научил? – Она пожала плечами. – Никто. Однажды я вдруг почувствовала, что мне неудержимо хочется походить по снегу босиком. И я вышла на улицу. Самое удивительное – я не почувствовала холода. Снег теплый. Хочешь попробовать? У нас в Швеции очень теплый снег.

Шли дни, Энн и Зигни все лучше понимали друг друга. Они жили в большом доме вдвоем. Профессор Рауд редко наезжал в Ар-вику, он, казалось, собирался поймать весь мир в сети любви к северному эпосу.

– Знаешь, что самое главное в жизни? – однажды спросила Энн свою подопечную за пятичасовым чаем.

– Что, Энн?

Зигни во все глаза смотрела на бледное тонкое лицо Энн. Как нравилась ей эта женщина! Она казалась воплощением силы духа и уверенности в себе. Зигни ужасно хотелось походить на свою наставницу.

– Никогда не предавать себя. Даже ради кого-то другого. Даже ради любимого человека.

Зигни пожала плечами.

– Но, Энн, я и не собираюсь…

– Неважно, зато другие могут захотеть этого от тебя. И даже потребовать, предлагая взамен себя, свои интересы. Впрочем, я говорю на тот случай, если ты не ставишь своей целью посвятить свою жизнь кому-то. Отдать всю себя одному человеку. Если захочешь жить именно так – тогда сделай это со всем жаром души. Со всей энергией собственной натуры.

– Но Энн, я не… – Зигни порозовела. – Я хочу в своей жизни только одного, и ты знаешь чего именно.

– Я знаю, Зиг, ты хочешь обуздать норовистого конька – японский язык. Подчинить его себе, заставить его повиноваться даже твоему взгляду. Но Восток коварен, Зигни. Этот язык сам может подчинить тебя.

Зигни приподняла одну бровь.

– Да? Ты так думаешь, Энн? Но если я сама захочу ему подчиниться и мы устремимся навстречу друг другу, то успех обеспечен? – Она улыбнулась. – А?

– Пожалуй, – согласилась Энн, подливая девочке чаю. – Еще молока?

Зигни покачала головой.

– Спасибо, нет. Понимаешь, Энн, для мамы японские острова стали последней земной твердью, на которую она ступала в своей жизни. Потом ее поглотила вода… А статьи о ней, в которых столько тепла и восторга ее поклонников, мы бы никогда не поняли, если бы не было человека, который перевел их нам. Странно, правда? – Она помолчала, потом добавила: – Энн, папа так любил ее! И мне ужасно хочется передать ему ту любовь, которая заключена в этих иероглифах. Мне кажется, что только я смогу вложить в этот перевод с японского на шведский всю душу. Я хочу, чтобы в переводах звучала истинная любовь и настоящий восторг. Они там есть, я знаю, я чувствую, потому что мама играла на арфе, как не играл никто. Из струн арфы под мамины пальцами истекала любовь. Ведь недаром арфа в древние времена была любовным музыкальным инструментом… Понимаешь, Энн, – продолжала девочка, – меня будто кто-то толкает к японскому, кто-то велит выучить его. Мне словно что-то необыкновенное обещано в жизни, но только в том случае, если я выучу японский. Какие-то силы меня толкают в мир чужого языка. И я не хочу сопротивляться. Мне кажется, я скоро узнаю то, что мне предстоит сделать.

– Тогда тебе надо поехать учиться в Японию… – начала Энн.

– О нет! – решительно воспротивилась Зигни. – Не знаю точно почему, но я не хочу ехать учиться в Японию. Может быть, я пойму это позже.

– Значит, ты веришь, что у каждого человека на свете есть свое предназначение? – задумчиво спросила Энн, пытаясь понять, как сама ответила бы на такой вопрос.

– Да. Я не сомневаюсь в этом. И ты, Энн, ведь тоже в это веришь. Иначе не смогла бы дать мне такого совета, как только что: никогда не предавай себя.

– Какая ты умная девочка, Зиг! Но постичь другой народ, даже живущий не слишком-то далеко от твоей страны, невероятно трудно. Для меня, англичанки, вы, шведы, и то совершенно другие.

– Верно, но верно для чувствительных и тонких натур.

– Мы говорим именно о них. Для примитивной натуры даже скалы повсюду одинаковы – что в Швеции, что в Англии – хотя не имеют между собой ничего общего. Так я продолжу, Зиг? Мне кажется, я начинаю улавливать разницу между англичанами и шведами. Я бы сказала, вы больше похожи на немцев, наверное потому, что вы лютеране. У вас есть традиции, которых вы сами даже не замечаете. Но они известны другим.

Энн улыбнулась, вспоминая напутствие рекомендовавшего ее Рауду профессора: «Запомни, детка, шведы любят соблюдать за ужином маленькие тонкости. Хозяин дома поднимает бокал и, обращаясь к каждому, произносит «сколь», что означает «за ваше здоровье». И учти, всякий раз, когда звучит это слово, все обмениваются взглядами, выпивают и снова смотрят в глаза друг другу. Запомни: нельзя произносить тост за хозяйку или хозяина до конца трапезы, ставить бокал на стол, пока звучит тост. Присутствующие должны посмотреть в глаза друг другу».

Энн вспомнила, как волновалась, оказавшись впервые за столом в доме Раудов. Неужели старый профессор не ошибся? Неужели его советы не просто вычитаны из книг о Швеции? Может, он принял за истину давно ушедшие реалии, оставшиеся мертвым словом в книгах?

Но все оказалось точно так, как рассказывал профессор. Энн старательно следовала его советам и поразилась – какой красоты и глубины серые глаза профессора Рауда. Такой взгляд способен пронзить женское сердце навсегда. Но она отогнала эту мысль, не за тем она приехала в этот дом. Ей следует внимательно смотреть в глаза, похожие по цвету, в глаза, которые наверняка со временем обретут такую же глубину, как отцовские. Зигни очень необычная девочка, она гораздо взрослее своих лет.

Энн полюбила свою подопечную. Зигни нравилась ей неординарностью. Иногда становилось страшновато за нее – из арвикского уединения ей предстоит выйти в большой мир. Но могла ли предположить Энн, сколь велик будет мир, в который суждено выйти этой девочке? Зигни, словно воспитанница монастыря, проведшая в добровольном заточении много лет, должна вылететь в совершенно иной мир.

Однажды девушка сказала взрослой женщине:

– Энн, я все чаще размышляю над твоими словами – помнишь? «Никогда не предавай себя». Глядя по ночам на звезды, я размышляю: что там происходит? Есть ли в этом какой-то смысл? Лично для меня? Участвую ли я во всем, что меня окружает? Знаешь, Энн, я чувствую себя не такой, как все, я очень трудно схожусь с людьми. Ты можешь меня спросить, какое отношение все это имеет к кому-то, кроме меня самой? Но я уверена, все, что происходит под небом, касается всех нас. Каждого из нас…

Зигни прервала поток воспоминаний. Да, вот так говорить о своей жизни она могла бы только с близким человеком вроде Энн. А что ей рассказать о себе этому американскому парню? Человеку из совершенно чужого мира, в котором она оказалась, но который еще не поняла. Мир, который должен стать для нее всего-навсего средством, с помощью которого она достигнет желаемого – выучит японский язык.