Текст книги "Черная ряса"

Автор книги: Уильям Уилки Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

III
ВИНТЕРФИЛЬД ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Отец Бенвель дважды заходил в гостиницу Дервейна и дважды получал ответ, что там ничего не знают о Винтерфильде. На третий раз его настойчивость была вознаграждена. От мистера Винтерфильда пришло письмо, в котором он сообщал, что приедет с пятичасовым поездом.

Было половина четвертого. Отец Бенвель решил дождаться возвращения своего друга.

Он нервничал и, казалось, так спешил передать бумаги, вверенные ему содержателем приюта, что и мысли не возникало, будто отец Бенвель мог распечатать пакет, просмотреть бумаги, а затем прибегнуть к подделке печати, чтобы скрыть нарушение.

Вновь запечатанный пакет хранился в кармане его длинной черной рясы. Его последующие поступки зависели в некоторой степени от того, как поступит Винтерфильд, прочтя исповедь несчастной женщины, бывшей некогда его женой.

Покажет ли он письмо Стелле, увидевшись с ней тайно, чтобы доказать, что она жестоко оскорбила его? И желательно ли – если только представится возможность – все так подстроить, чтобы Ромейн мог невидимо присутствовать при этом свидании и сам узнать всю правду? В другом же случае – если Винтерфильд не захочет сообщать Стелле исповедь – патеру самому придется взять это на себя и сделать необходимые сообщения.

Размышляя таким образом, отец Бенвель медленно ходил взад и вперед по комнате, глядя по сторонам своими спокойно-наблюдательными глазами. Столик в углу был завален письмами, ожидавшими возвращения Винтерфильда. Всегда готовый собрать какие бы то ни было справки, он взглянул на адреса на конвертах.

Почерки, как всегда, были весьма различные. Но на всех письмах, за исключением трех, были городские марки. На двух других, адресованных в клуб Винтерфильда, были иностранные марки, а одно, как показывал приписанный адрес, было переслано в гостиницу из Бопарк-Гауза.

Это последнее письмо особенно привлекло внимание патера.

Адрес, по-видимому, был написан женской рукой и было замечательно то, что писавшая его была, по-видимому, единственной, которой не был известен адрес его гостиницы и клуба. Кто бы это мог быть? Пытливый ум отца Бенвеля принялся строить догадки даже по такому ничтожному поводу. Он вовсе и не предполагал, что письмо могло касаться его. В конверте же лежало письмо Стеллы, советовавшей не доверяться именно ему.

Было около половины шестого, когда на лестнице раздались быстрые шаги. Винтерфильд вошел в комнату.

– Вот это любезно! – воскликнул он. – Я думал, что вернусь в худшее из уединений – уединение гостиницы. Ведь вы отобедаете со мной? Да? Вы, вероятно, думали, что я навеки поселился в Париже? Знаете, что меня так надолго задержало там? Самый прелестнейший из театров – комическая опера. Как я люблю эту школу музыки – певучие, грациозные мелодии композиторов, последователей Моцарта. Только в Париже можно вполне насладиться этой музыкой. Поверите ли вы, я целую неделю прождал только для того, чтобы во второй раз слышать Николо в роли Уоконде. Я был почти единственным молодым человеком в партере. Вокруг меня сидели старики, помнившие первое представление оперы. Они своими морщинистыми руками выбивали такт мелодий, с которыми связывалось воспоминание о самом счастливом времени их жизни… Что это такое? Это моя собака! Я был вынужден оставить ее здесь, и она знает, что я вернулся.

Он подбежал к двери и крикнул вниз, чтобы впустили собаку, которая тотчас же вбежала в комнату и бросилась в распростертые объятия хозяина. Винтерфильд отвечал на ее ласки и целовали ее с такой нежностью, с какой женщина могла бы целовать своего любимца.

– Ах, ты, милый мой! Стыдно было оставлять тебя здесь.., ну, впредь не буду! Отец Бенвель, много ли друзей найдется у вас, которые радуются свиданию с вами так, как этот? У меня нет ни одного. И есть дураки, которые считают собаку существом низшим, чем мы сами! Что бы я ни делал, это животное всегда останется верным мне. Я мог бы стать презренным человеком в глазах всех прочих людей, но моя собака точно так же, как прежде, любила бы меня. Посмотрите и на ее физические качества. Например, что за безобразие – не скажу ваше, скажу – мое ухо: съеженное, морщинистое, голое. Посмотрите на прекрасные шелковистые покровы ее ушей! Разве могут наше обоняние и наш слух сравниться с ее слухом и ее чутьем? Мы гордимся нашим разумом. Удалось бы нам найти дорогу домой, если б нас увезли в закрытой корзине? Если б нам обоим пришлось бежать поспешно с лестницы, кто скорее может сломать себе шею – я на своих двух ногах или она на четырех? Кто тот счастливый смертный, которому, ложась в постель, не приходится расстегивать несчастных пуговиц, а вставая, снова не застегивать их? Вот она сидит у меня на коленях. Она очень хорошо знает, что я говорю о ней, и слишком любит меня для того, чтобы сказать: «Какой дурак мой барин!»

Отец Бенвель слушал эту рапсодию, так прекрасно характеризовавшую детскую простоту говорившего, с внутренним нетерпением, которое, впрочем, ничем не выражалось на его улыбающемся лице.

Он решил не упоминать о бумагах, лежавших в его кармане, пока не случится что-нибудь, что заставит его как бы случайно вспомнить о них. Излишняя поспешность могла вызвать подозрение, что содержимое пакета ему известно. Когда же Винтерфильд подойдет к столику у стены и примется за письма?

Часы на камине свидетельствовали о неумолимом беге времени, а внимание Винтерфильда все еще было устремлено на собаку.

Терпение отца Бенвеля подверглось сильному испытанию, когда добродушный провинциал, назвав имя собаки, начал рассказывать, по какому поводу это имя дано.

– Его зовут Странник, и я скажу вам почему. Еще щенком, он в один прекрасный день появился в саду Бопарка, измученный и усталый, так что мы заключили, что он пришел издалека. Мы поместили в газете объявление, но никто не явился за ним. Так он и остался у нас. Если вы не имеете ничего против, мы угостим сегодня Странника. Он пообедает с нами.

Отлично поняв эти слова, собака спрыгнула с колен хозяина и в одну минуту исполнила тайное желание отца Бенвеля. Выражая свое счастье прыжками по комнате, она столкнулась со столиком, и лежавшие на нем письма рассыпались по полу, привлекая внимание Винтерфильда.

Отец Бенвель вежливо встал, чтобы помочь собрать разбросанную корреспонденцию. Но собака предупредила его тихим ворчанием, давая знать патеру, чтобы он не вмешивался не в свои дела. Она брала письма зубами и приносила их к ногам хозяина. Но и в этом случае неисправимый Винтерфильд ограничился только тем, что погладил Странника. Терпение отца Бенвеля истощилось.

– Прошу вас, не церемоньтесь со мной, – сказал он. – Пока вы будете читать письма, я просмотрю газету.

Винтерфильд рассеянно собрал письма, сложил их в стопку на столе возле себя и взял верхнее из них.

В этот вечер судьба была положительно за патера. Первое письмо тотчас же навело его на нужный предмет разговора. Опустив руку в карман, отец Бенвель тотчас же вынул ее.

– Мне предлагают вступить в парламент, – сказал помещик. – Какого вы мнения о представительных учреждениях, отец Бенвель? По моему мнению, представительство доживает свои последние дни. Почтенные члены с каждым годом тянут с нас больше и больше денег. Им остается только отказаться от свободного слова или сидеть в бездействии, когда полдюжины бесстыдных идиотов из-за самых презренных целей останавливают прогресс законодательства. У них даже нет чувства национальной чести, чтобы установить общественный закон, вследствие которого достигнуть подкупом места в парламенте считалось бы таким же нечестным, как плутовать в картах. По моему мнению, шулер не так низко пал. Он никого не побуждает изменить общественному доверию. Одним словом, все изнашивается на этом свете – почему же палата общин должна составлять исключение из этого правила?

Он взял из стопки второе письмо. Посмотрев на адрес, изменился в лице. Губы перестали улыбаться, и веселость погасла в глазах.

Странник, положив передние лапы на колени хозяина, ждал, чтобы на него обратили внимание, но, увидя произошедшую перемену, лег в почтительной позе.

– Переслано из Бопарка, – тихо проговорил Винтерфильд. Он распечатал письмо.., внимательно прочитал его до конца, подумал и снова прочитал.

– Отец Бенвель! – вдруг сказал он.

Патер отложил газету.

В продолжение нескольких минут не было слышно ничего, кроме стука часового маятника.

– Мы с вами знакомы недавно, – начал Винтерфильд, – но нам приятно бывать вместе, и, мне кажется, я обязан относиться к вам, как к другу. Я не принадлежу к вашей церкви, но надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что не разделяю предубеждения против католического духовенства.

Отец Бенвель молча поклонился.

– О вас упоминается в письме, которое я только что прочитал, – продолжал Винтерфильд.

– Можете вы назвать мне фамилию вашего корреспондента? – спросил отец Бенвель.

– Нет, не могу. Но мне кажется, я обязан сообщить вам содержание письма. Автор советует мне быть осторожным с вами. Мне пишут, что вы желаете узнать события из моей прошлой жизни и имеете на то причины, которых моему корреспонденту не удалось открыть. Я говорю прямо, но прошу вас также понять, что говорю беспристрастно. Я не могу, не выслушав его, осудить человека, и тем более того, кого я имею честь принимать у себя.

Он говорил просто, но с достоинством. Отец Бенвель отвечал ему тоже с достоинством. Излишне прибавлять, что теперь он знал, что корреспондент Винтерфильда – жена Ромейна.

– Позвольте мне от всей души поблагодарить вас, мистер Винтерфильд, за откровенность, делающую честь нам обоим, – сказал он. – Вы вряд ли ожидаете, если я могу так выразиться, что я снизойду до того, что стану опровергать обвинение, направленное против меня неизвестным лицом. Я лучше прямо дам доказательства и затем предоставлю вам судить, достоин ли я еще вашей дружбы, на которую вы были столь добры сослаться.

После этого предисловия он в кратких словах рассказал, при каких обстоятельствах получил конверт, и затем подал его Винтерфильду печатью вверх.

– Решите сами, – сказал он, – если б эти письма попали в полное распоряжение человека, имеющего намерение шпионить за вами в частной жизни, оправдал ли бы он доверие, оказанное ему?

Он встал и взялся за шляпу, готовясь уйти сию же минуту, если б его чести коснулось малейшее выражение недоверия. По свойственной ему доверчивости, Винтерфильд тотчас же принял этот убедительный довод.

– Позвольте мне оказать вам справедливость, прежде чем я распечатаю это письмо. Сядьте и извините меня, если я оскорбил вас. Никто лучше меня не знает, как часто люди бывают несправедливы друг к другу.

Они дружески пожали друг другу руки. Никогда у человека не бывает так легко на душе, как после серьезного объяснения, неизбежность которого тяготила его. Высказавшись, оба продолжали разговор непринужденно, будто ничего не случилось. Отец Бенвель подал пример, он сказал весело:

– Если вы в самом деле верите в католическое духовенство, то нам легко будет сделать из вас доброго католика.

– Не говорите с такою уверенностью, – отвечал Винтерфильд с оттенком свойственного ему тонкого юмора. – Я уважаю людей, открывших человечеству благословенное употребление хины, не говоря уж о прочих благодетельных учениях и цивилизации, но я еще больше уважаю свою свободу независимого христианина.

– Может быть, свободно мыслящего?

– Называйте это как хотите, лишь бы то была независимость.

Оба засмеялись. Отец Бенвель вернулся к своей газете. Винтерфильд сломал печать конверта и вынул бумаги.

Исповедь первой попалась ему на глаза. Прочтя первые строки, он побледнел. Он стал читать дальше, и глаза его наполнились слезами. Тихим, прерывающимся голосом он сказал патеру:

– Вы, сами не зная того, принесли мне самое печальное известие. Простите меня, если я попрошу вас оставить меня наедине с самим собою.

Отец Бенвель сказал несколько сочувственных слов и тотчас же удалился. Собака стала лизать руку хозяина, в изнеможении свесившуюся с кресла.

Вечером посыльный принес патеру записку от Винтерфильда. Высказывая новое сожаление, он писал, что опять уезжает из Лондона на следующий день, но надеется вернуться послезавтра, когда и ждет его.

Отец Бенвель совершенно справедливо заключил, что Винтерфильд отправился в город, где умерла его жена.

Но, отправляясь туда, он не имел намерения, как думал патер, расспрашивать пастора и квартирную хозяйку, присутствовавших при болезни и смерти его жены, он хотел оправдать надежды на его жалость и сострадание, которые высказала женщина, принесшая ему столько горя. Он решил поставить на «безвестной могиле», о которой с такой грустью и покорностью упоминалось в исповеди, простой каменный крест, с фамилией, которую она не хотела носить при жизни, боясь запятнать ее.

Сделав краткую надпись:

«Эмма, жена Бернарда Винтерфильда» и, преклонив колена у холмика, покрытого дерном, он исполнил цель своего путешествия. Поблагодарив пастора, он вернулся в Лондон.

Другой человек предпринял бы свою грустную поездку один, Винтерфильд же взял с собою собаку.

– В такие минуты я должен любить кого-нибудь, – говорил он.

IV
КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ОТЦА БЕНВЕЛЯ

Секретарю общества Иисуса в Рим

Когда я писал вам в последний раз, я не думал, что мне придется так скоро снова побеспокоить вас. Но теперь появилась в этом необходимость. Я должен спросить нашего преподобнейшего генерала, какие последуют распоряжения относительно Артура Пенроза.

Мне кажется, я сообщал вам о своем намерении отложить на два или на три дня свой визит в Тен-Акр-Лодж, чтобы дать Винтерфильду возможность после возвращения повидаться с мистрис Ромейн. Само собой разумеется, что ввиду щекотливости обстоятельства он не отметил меня своим доверием. Я могу только догадываться, что и к мисстрис Ромейн он отнесся с такой же сдержанностью.

Сегодня, после полудня, я был в Лодже.

Я, конечно, спросил прежде всего о хозяйке и, услышав, что она в саду, пошел к ней. Она казалась больной и озабоченной, меня она приняла с холодной вежливостью. К счастью, мистрис Эйрикорт – теперь выздоравливающая – находилась в это время в Тен-Акре и ее катали в кресле. Болтливость этой дамы дала мне возможность самым невиннейшим образом упомянуть в разговоре о том, как Винтерфильду понравились картины Ромейна. Упомянув имя Винтерфильда, я, конечно, взглянул на жену Ромейна. Она побледнела, вероятно, опасаясь, что я знаю о ее письме к Винтерфильду, где она советует ему не доверяться мне. Если бы ей уже было известно, что Винтерфильда следует не порицать за случившееся в Брюсселе, а жалеть, то она не побледнела, но покраснела бы. Так я по крайней мере предполагаю, основываясь на опыте прошлых лет.

Добившись того, что мне было надо, я отправился в дом засвидетельствовать свое почтение Ромейну.

Он был в кабинете вместе со своим милым другом и секретарем. После обычных приветствий Пенроз оставил нас наедине. С первого взгляда я увидел, что есть новости. Я ничего не спрашивал, полагая, что, быть может, Ромейн случайно объяснит мне все.

– Надеюсь, вы в лучшем расположении духа с тех пор, как приехал ваш товарищ? – спросил я.

– Я очень рад, что Пенроз здесь, – ответил он и затем, нахмурившись, стал смотреть в окно на гулявших по саду двух дам.

Я подумал, что, быть может, мистрис Эйрикорт занимает обычное фальшивое положение тещи. Но ошибся. Ромейн не думал о матери своей жены – он думал о жене.

– Вы знаете о намерении Пенроза обратить меня? – спросил он вдруг.

Я был с ним весьма откровенен и ответил, что не только знал, но и способствовал его намерению.

– Могу я надеяться, что Артуру удалось убедить вас? – решился я прибавить.

– Он, вероятно, преуспел бы в своем намерении, если бы захотел продолжить.

Этот ответ, вы легко можете себе представить, застал меня врасплох.

– Неужели вы оказались таким неподатливым, что Артур отчаялся в вашем обращении? – спросил я.

– Нисколько! Я думал об этом, много думал и могу сказать, что был готов идти ему навстречу.

– В чем же тогда затруднение? – воскликнул я.

Он указал через окно на жену.

– Вот оно, – сказал он с иронической покорностью.

Хорошо зная характер Артура, я, наконец, понял, что случилось. С минуту мне действительно было досадно. Но при этих обстоятельствах благоразумие требовало, чтобы я молчал, пока не буду в состоянии говорить с примерным хладнокровием. Человеку в моем положении не следует выказывать своего гнева.

Ромейн продолжал:

– В последний раз, когда вы были у меня, мы говорили о моей жене. Тогда вы знали только то, что прием, оказанный ею Винтерфильду, побудил его решиться никогда больше не бывать у меня. Чтобы вам далее было известно, как меня желают держать «под башмаком», сообщу вам, что мистрис Ромейн приказала Пенрозу отступиться от своего намерения обратить меня. По взаимному согласию, мы уже никогда не касаемся этого вопроса.

Горькая ирония, слышавшаяся до сих пор в его голосе, исчезла. Он проговорил это поспешным и озабоченным тоном.

– Вы не будете сердиться на Артура? – спросил он.

Тем временем мой припадок неудовольствия миновал, и я ответил – и, в известном смысле, совершенно искренне:

– Я знаю Артура слишком хорошо, чтобы сердиться на него.

Ромейн, казалось, почувствовал облегчение.

– Я только затем и заговорил с вами об этих домашних делах, чтобы просить вас быть снисходительным к Пенрозу, – продолжал он. – Я уже начинаю смыслить кое-что в церковной иерархии, отец Бенвель! Вы начальник моего милого друга и имеете власть над ним. О, он лучший и добрейший из людей! Он не виноват, что вопреки своему убеждению уступил мистрис Ромейн, честно веря, что того требуются интересы нашей семейной жизни.

Я не думаю, что неверно передал настроение духа Ромейна, и обману вас, если выскажу свое убеждение, что вторичное вмешательство жены в его отношение к другу приведет именно к таким результатам, которых она опасается. Припомните мои слова, написанные после внимательного наблюдения за Ромейном, – это новое раздражение столь чувствительного самоуважения Ромейна ускорит его обращение. Вы поймете, что после случившегося я буду вынужден занять место, которое остается свободным после удаления Пенроза. Я даже не намекнул ему на это. Я должен повести дело так, чтобы он сам предложил мне докончить дело обращения, – кроме этого, ничего нельзя предпринять, пока Пенроз здесь. Надо дать развиться тайному раздражению, и в этом может помочь время.

Я перевел разговор на его литературные труды.

Его теперешнее настроение вообще не благоприятствует подобной работе, требующей большого напряжения… Даже работая с помощью Пенроза, он не доволен своим трудом, а между тем им сильнее, чем когда-либо, овладело желание составить имя. Все благоприятствует нам – решительно все!

Я попросил позволения повидаться с Пенрозом наедине и, получив согласие Ромейна, дружески распростился с ним. Если я захочу, то могу заставить большинство людей полюбить себя. Владетель аббатства Венж не составляет исключения из этого правила. Кстати, сообщал ли я вам, что в последнее время это имение дает намного меньше дохода – всего тысяч шесть в год? Когда оно вернется к церкви, мы улучшим его.

Мое свидание с Пенрозом длилось две минуты. Безо всяких церемоний я взял его под руку и повел в садик перед домом.

– Я узнал все, – сказал я, – и не могу скрывать, что вы опечалили меня. Но я знаю ваш характер и прощаю вас. В вас, любезнейший Артур, есть некоторые качества, вследствие которых вы, может быть, не совсем на месте между нами. Я должен сообщить о вашем поступке, но я представлю вас в хорошем свете. Протяните мне вашу руку и, пока нас не разлучили, будем друзьями.

Вы можете быть уверены, что я говорил так, предвидя, что мои снисходительные слова будут переданы Ромейну, и таким образом я стану еще выше в его глазах. Но я действительно думал так в то время, когда говорил. Бедняга с благодарностью поцеловал мою протянутую руку, не будучи в состоянии говорить.

Не знаю, может быть, я слишком снисходителен к Артуру? Прошу вас, замолвите за него словечко, когда его поведение будет обсуждаться, но, пожалуйста, не упоминайте о моей слабости и не предполагайте, что я мог бы симпатизировать слабости его характера, которая заставила его подчиняться мистрис Ромейн. Если бы я когда-либо чувствовал хоть какое-нибудь уважение к ней – но я не могу припомнить, чтобы в моей душе было нечто подобное, – то ее письмо к Винтерфильду уничтожило бы его. Коварная женщина для меня отвратительна.

В заключение своего письма я могу успокоить моих почтенных собратьев, объявив, что моего первоначального нежелания лично принять участие в обращении Ромейна уже не существует.

Да, несмотря на мои годы и привычки, я решил выслушивать и опровергать ничтожные аргументы человека, который по годам мог бы быть моим сыном. Я напишу осторожное письмо Ромейну по поводу отъезда Пенроза и пошлю ему книгу, от чтения которой ожидаю самых благотворных результатов. Эта книга не трактует о преимуществах религии – Артур предупредил меня об этом, – это сочинение Виземана «Воспоминание о папах». Я надеюсь, что живое описание церковного блеска, обширного влияния и могущества духовенства в этой необыкновенно легко написанной книге возбудит воображение Ромейна.

Вас удивляет внезапно овладевший мною энтузиазм? Быть может, вы также теряетесь в догадках, что он может означать?

Это значит, друзья мои, что я вижу в новом свете наши отношения с Ромейном. Извините меня, если я пока не скажу ничего больше. Я предпочитаю молчать, пока обстоятельства не оправдают моей смелости.