Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

А вот Выпивоха Иген целовал Брайди частенько: в те вечера, когда ему удавалось навязаться ей в провожатые, проехать рядом часть дороги домой. Перед крутым подъемом они слезали с машин; провожая Брайди в первый раз, Иген нарочно споткнулся и налетел на нее, схватив за плечо, чтобы удержаться на ногах. И тут же она ощутила на своем лице его влажные губы, услышала громыханье его велосипеда по каменистой дороге. Переведя дух, Иген предложил ей посидеть в поле.

Было это девять лет тому назад. С тех пор, при сходных обстоятельствах, Брайди иногда целовали и Тим Дэли, и Пучеглазый Хорган. С каждым из них она иногда соглашалась посидеть в поле, позволяла обнимать себя, слушала их тяжелое, шумное дыхание. Бывали моменты, когда она пыталась представить себя женой кого-либо из них, представить кого-то из них на ферме, рядом с отцом, хотя и понимала всю призрачность этих фантазий.

Брайди стояла с Кэт Болджер; ясно, что Выпивоха Иген не так скоро вынырнет из уборной. И тут к ним приблизились мистер Мэлони, мистер Суэнтон и Дэно Райан, и мистер Мэлони вызвался принести из буфета три бутылки лимонада.

– Ты очень красиво спел последнюю вещь, – сказала Брайди Дэно Райану, и песенка сама очень красивая, правда? – Мистер Суэнтон заявил, что лучшей песни он никогда не слышал, Кэт Болджер не согласилась: лично она предпочитает "Дэнни-бой", по ее мнению, это лучшая песня на свете.

– Извольте! – произнес мистер Мэлони, вручая по бутылке лимонада мистеру Суэнтону и Дэно Райану. – А как себя чувствует сегодня наша Брайди? Отец здоров, Брайди?

Брайди ответила, что у отца все в порядке.

– Говорят, скоро откроется цементная фабрика, – сказал мистер Мэлони. Кто-нибудь слышал об этом? Вроде бы обнаружили залежи какого-то сырья, из него получается хороший цемент. На глубине девяти футов, где-то рядом с Килмалофом.

– Значит, появится работа, – объявил мистер Суэнтон. – Работа для всех, вот что здесь совершенно необходимо.

– Об этом рассказывал каноник О'Коннел, – продолжал мистер Мэлони. Деньги вкладывают янки.

– Сюда приедут янки? – заинтересовалась Кэт Болджер. – Они сами поведут дело?

Мистер Мэлони, занявшись своим лимонадом, не услышал вопроса, а Кэт Болджер его не повторила.

– Знаешь, есть такое средство, опторекс называется, – вполголоса проговорила Брайди, повернувшись к Дэно Райану, – отец им лечился, когда застудил глаза. Может быть, тебе попробовать опторекс, чтоб глаза не слезились?

– Да ладно, что там, не так уж это мне мешает.

– Нет-нет, это скверное дело, если глаза не в порядке. Этим не шутят. Ты зайди в аптеку, Дэно, и купи опторекс. К нему дают и рюмочку, чтобы промывать глаза.

Такая же история случилась у отца: глаза у него покраснели, даже неприятно было смотреть. Она тогда съездила в городскую амбулаторию Риордана и объяснила, в чем дело, и мистер Риордан посоветовал опторекс. Все это она сообщила Дэно Райану, добавив, что с тех пор отец на глаза совсем не жалуется. Дэно Райан выслушал ее и молча кивнул.

– А вам говорили, миссис Дуайр, про цементную фабрику в Килмолофе? спросил мистер Мэлони.

Миссис Дуайр, собиравшая в корзину пустые бутылки, утвердительно наклонила голову.

– Да, – отвечала она, – разговоры о цементной фабрике идут, это просто замечательная новость, давно такой не было.

– Килмолоф сам себя не узнает, – примкнул к обсуждению ее муж и тоже начал собирать пустые бутылки.

– Да, дела здесь поправятся, это уж бессомненно, – снова подал голос мистер Суэнтон, – я только что говорил, Джастин, на этом самом месте, что нам прежде всего нужны рабочие места, чтобы на всех хватало.

– А что же янки, разве они... – снова начала Кэт Болджер, но мистер Мэлони прервал ее:

– Что касается янки, Кэт, то они будут лишь заправлять делом на самом верху, а может, и вообще только вложат капитал.

– Янки тебе не изловить! – хохотнул мистер Суэнтон. – Эти субчики быстро бегают!

– Мало тебе отечественных холостяков? – добавил мистер Мэлони. Он тоже фыркнул и, выбросив соломинку, опрокинул в рот бутылку с остатками лимонада. Кэт Болджер сказала, чтобы он оставил свои советы при себе. Она подошла к мужской уборной и заняла позицию перед дверью, не обменявшись ни словом с Мэдж Даудинг, все еще там стоявшей.

– Ты приглядывай за Пучеглазым Хорганом, – предупредила мужа миссис Дуайр, об этом она предупреждала его каждую субботу в один и тот же час, зная, что Хорган пьет виски в уборной. В пьяном виде он становился самым неуправляемым из всех холостяков.

– Послушай, Дэно, а ведь у меня осталось немножко этого опторекса, тихо промолвила Брайди. – Если хочешь, я принесу тебе в следующую субботу. Ну, этого средства для глаз...

– Ах, да не хлопочи ты, Брайди!..

– Какие же хлопоты? Честное слово...

– Миссис Гриффин записала меня на проверку к доктору Криди. Вообще-то мои старые гляделки совсем меня не беспокоят, только когда газету читаю или в кино. Миссис Гриффин говорит, я их напрягаю, потому что не ношу очков.

Произнося эти слова, Дэно смотрел в сторону, и Брайди внезапно поняла, что миссис Гриффин решила женить его на себе. Брайди поняла это безошибочно, инстинктивно – миссис Гриффин намерена выйти замуж за Дэно Райана, потому что, если он съедет, женившись на другой, трудно ей будет найти жильца, который так относился бы к ее ненормальному сыну. Дэно станет отцом ненормальному сыну миссис Гриффин, к которому и сейчас добр. Это так понятно, ведь все шансы у миссис Гриффин, она его видит каждое утро и каждый вечер, а не довольствуется субботними встречами в танцзале.

Брайди подумала о Патрике Грейди, снова увидела перед собой его бледное узкое лицо. Сейчас она могла бы уже стать матерью четверых его детей, а может быть и семи-восьми. Она могла бы жить в Уолверхэмптоне, по вечерам ходить в кино, вместо того чтобы сидеть на ферме и ухаживать за увечным стариком. Если бы не жестокие обстоятельства, не стояла бы она сейчас в сельском танцзале, оплакивая женитьбу дорожного рабочего, которого и не любит вовсе. На миг ей показалось, она и вправду сейчас расплачется от этих нахлынувших мыслей о Патрике Грейди, что живет теперь в Уолверхэмптоне. Слезам не было места в ее жизни на ферме – ни дома, ни в поле. Слезы были бы роскошью, как цветы на посевах свеклы, как свежая побелка в кладовке. Плакать в кухне, когда отец сидит рядом и слушает передачу "Ищем таланты", было бы нечестно, несправедливо по отношению к нему: он, безногий, имел куда больше права на слезы. Страдания его серьезнее, а между тем он все так же добр к Брайди, так же тревожится за нее.

Здесь, в танцзале "Романтика", она чувствовала, как подступают к глазам слезы, которым негоже было бы дать волю в присутствии отца. И ей хотелось дать им волю, чтобы они струились по щекам, хотелось, чтобы ей сострадали: и Дэно Райан, и все, кто ее окружал сейчас. Хотелось, чтобы все стояли вокруг нее и слушали, и рассказывать им – про Патрика Греиди, что живет теперь в Уолверхэмптоне, про то, как умерла мать и как идет с тех пор собственная ее жизнь. Хотелось, чтобы Дэно Райан обнял ее за плечи и чтобы она могла прильнуть головой к его руке. Чтобы он глядел ей в лицо, по-хорошему, как он умеет, и гладил ее ладони своими загрубелыми пальцами дорожного рабочего. Она могла бы проснуться в кровати рядом с ним и на миг вообразить, что это Патрик Грейди. Могла бы промывать ему глаза и верить, что любит его.

– Ну, за дело! – скомандовал мистер Мэлони и повел своих музыкантов к инструментам.

– Передай отцу, что я о нем справлялся, – сказал, отходя, Дэно Райан. Брайди улыбнулась ему и пообещала, словно ничего и не случилось, что обязательно передаст.

Она танцевала с Тимом Дэли, потом снова с парнем, который собирался эмигрировать. Видела, как стремительно кинулась Мэдж Даудинг к вышедшему из уборной длиннорукому, перехватив его у Кэт Болджер. Кэт пригласил Пучеглазый Хорган и, танцуя, стал уговаривать, чтобы она разрешила ему проехать часть пути вместе. До него явно не доходило, что Кэт Болджер сейчас снедаема ревностью к Мэдж Даудинг, танцевавшей с длинноруким своим кавалером – они выделывали па квикстепа. Кэт было уже тоже далеко за тридцать.

– Ну-ка, малый, катись отсюда! – заявил Выпивоха Иген, вклиниваясь между Брайди и ее молодым партнером. – Ступай домой к мамочке! – И он обхватил Брайди, продолжая твердить, что она сегодня выглядит просто мирово. – Слыхала про цементную фабрику? – тоже спросил он. – Вот повезло Килмолофу, а?

Браиди была с этим согласна. Повторяя слова мистера Мэлони и мистера Суэнтона, она сказала, что цементная фабрика даст работу жителям всей округи.

– Можно я с тобой сегодня немного проеду, а, Брайди? – искательно осведомился Выпивоха Иген, но она предпочла не расслышать вопроса.

– Ну же, Брайди, разве ты не моя подружка, ведь ты всегда была моей подружкой! – продолжал Иген, но и на это, совсем уж несуразное, заявление она ничего не ответила.

Настойчивый шепот его все звучал рядом: что он женился бы на ней хоть завтра, да только мать не желает другой женщины в доме. Браиди сама знает, напомнил он, каково это – заботиться о престарелых родителях, на помойку их не выбросишь, чти отца и мать своих, правильно я говорю?..

Брайди шла в танце под "Звон колоколов", двигалась в лад с Выпивохой Игеном и через его плечо смотрела, как Дэно Райан выбивает легкую дробь на маленьком барабане. Да, миссис Гриффин заполучит его, хоть ей уже под пятьдесят, хоть там и поглядеть не на что: расплывшаяся тетка с толстыми руками и ногами. Миссис Гриффин сцапала Дэно, как та девчонка сцапала когда-то Патрика Грейди.

Музыка умолкла, но Выпивоха Иген все не отпускал Брайди, пытаясь прикоснуться лицом к ее лицу. Народ вокруг них свистел и хлопал в ладоши танцевальный вечер подходил к концу. Брайди пошла прочь от Выпивохи Игена, уже твердо зная, что никогда больше не танцевать ей в зале "Романтика". Что смехотворны ее старания окрутить пожилого дядю, работающего на ремонте дорог в Совете графства, и сама она так же смешна, как Мэдж Даудинг, переплясавшая свое время.

– Жду тебя снаружи, Кэт! – крикнул Пучеглазый Хорган, закурив и двинувшись к выходу.

Длиннорукий (говорили, что руки у него вытянулись потому, что он вечно таскает камни со своего участка) уже уехал. И все прочие быстро выбирались на площадку. Мистер Дуайр расставлял по местам стулья.

В раздевалке девушки накидывали пальто и условливались встретиться завтра на мессе. Мэдж Даудинг куда-то спешила.

– У тебя все о'кей, Брайди? – спросила Патти Бирн, и Брайди подтвердила: да, все о'кей. С ласковой усмешкой она глядела на молоденькую Патти Бирн: неужто наступит когда-нибудь день и она тоже станет посмешищем в сельском танцзале?

– Ну, доброй всем ночи, – произнесла Брайди, выходя из раздевалки, и девушки, все еще стрекотавшие там, тоже пожелали ей доброй ночи. Брайди немного задержалась в зале. Мистер Дуайр наводил порядок: протирал и ставил в ряд стулья, собирал пустые бутылки. Жена его мела пол.

– Доброй тебе ночи, Брайди! – сказал мистер Дуайр. И жена его повторила:

– Доброй тебе ночи!

Чтобы стало виднее, Дуайры включили лишние лампочки. В резком свете голубые стены выглядели грязновато: в жирных пятнах там, где мужчины прислонялись к стене напомаженными головами, с нацарапанными именами и инициалами, с изображениями пронзенных стрелою сердец. В беспощадном этом свете тонуло слабенькое свечение хрустального плафона – оказалось, что по всему плафону идут обычно невидимые трещины.

– И вам доброй ночи, – сказала Брайди супругам Дуайр. Потом прошла через розовые двери и спустилась по трем бетонным ступенькам на усыпанную гравием площадку. Еще толпились люди, беседовали, разбившись на группки, стояли у своих велосипедов. Брайди увидела, что Мэдж Даудинг уезжает вместе с Тимом Дэли. Молодой парень отъехал, усадив подругу на раму велосипеда. Зачихали автомобильные моторы.

– Доброй ночи, Брайди! – бросил ей Дэно Райан.

– Доброй ночи, Дэно! – ответила она.

И зашагала по гравию к своему велосипеду. Где-то позади раздавался голос мистера Мэлони, все повторявшего, что с какой стороны ни взгляни, а цементная фабрика – великое дело для Килмолофа. Она услышала, как громко хлопнула дверца машины, и поняла, что это машина мистера Мэлони, потому что мистер Суэнтон, усевшись, всегда очень громко хлопал дверцей. Пока Брайди шла к велосипеду, дверцы стукнули еще дважды, потом раздалось тарахтенье мотора и зажглись фары. Брайди потрогала обе шины, проверяя, нет ли прокола. Машина мистера Мэлони со скрежетом пересекла гравий, выехала на дорогу и покатила бесшумно.

– Доброй ночи, Брайди! – прозвучал чей-то голос в темноте, и она ответила, подталкивая велосипед к дороге.

– Можно я проеду с тобой немного? – спросил Выпивоха Иген.

Они покатили рядом, а когда добрались до подъема, где надо было слезать с машин, Брайди обернулась назад, на далекие уже огни четырех разноцветных ламп, украшающих фасад танцзала "Романтика". Они стали гаснуть у нее на глазах одна за другой; Брайди представила себе мистера Дуайра, который запирает на два висячих замка решетку перед входом в свое заведение. А жена, наверное, уже сидит в машине на переднем сиденье и держит в руках жестяную коробку с выручкой.

– Послушай, что скажу, Брайди, – начал Выпивоха Иген. – Ты сегодня выглядишь – ну просто блеск! – Он вытащил из кармана свою бутылочку виски. Вынул пробку, приложился и предложил выпить Брайди. Она взяла и отпила глоток. – Действительно, почему бы тебе не выпить! – проговорил несколько удивленный Иген: она еще никогда не пила в его компании. Вкус виски показался Брайди неприятным, раньше она пробовала его лишь дважды, как средство от зубной боли, ей и тогда не понравилось. – Да какой тебе от этого вред? – продолжал Выпивоха Иген, видя, что Брайди снова подняла бутылочку ко рту. Впрочем, бутылочку он тут же перехватил, испугавшись, как бы Брайди не выпила и его долю.

Брайди смотрела на Игена: он тянул из горла куда более умело. Никогда он не бросит пить, думала Брайди. Так и останется лентяем, будет бездельничать на кухне с "Айриш пресс" на коленях. Ухнет все их сбережения на подержанную машину для того только, чтобы объезжать городские пивнушки по ярмарочным дням.

– Она нынче сильно сдала, – говорил тем временем Иген, это относилось к его матери. – Больше двух лет не протянет, я так полагаю. – Он швырнул в канаву пустую бутылку и зажег сигарету. Потом сказал: – Ее не станет, Брайди, и я продам эту проклятую ферму со всеми потрохами. Все продам к черту, и свиней, и рухлядь. – Помолчал, поднес сигарету ко рту, затянулся. А монеты, что выручу от продажи, я мог бы, слышь, Брайди, вложить в другое хозяйство.

Они дошли до калитки в ограде, тянущейся вдоль поля с левой стороны, и машинально прислонили к ней велосипеды; Иген перелез через калитку, и Брайди за ним.

– Посидим тут, Брайди? – спросил он, как будто идея эта лишь сию минуту пришла ему в голову, будто они залезли на чужое поле с какой-либо иной целью. – Мы могли бы вложить эти денежки в твое хозяйство, как думаешь, Брайди? – И правой рукой он обнял ее за плечи. – Поцелуемся? – Он целовал ее, больно прикусив зубами. Умрет его мать, он продаст ферму и тут же растранжирит все деньги в городе. И только тогда надумает жениться – ведь понадобятся ему домашний очаг и женщина, чтобы стряпала пищу. Иген поцеловал ее снова, губы у него были жаркие, потные щеки липли к ее лицу. – Иисусе, ну и здорово ты целуешься! – пробормотал он.

Брайди поднялась и сказала, что ей пора домой, и они снова перелезли через калитку.

– Лучше субботы ничего нет! – с чувством произнес Выпивоха Иген. Доброй тебе ночи, Брайди!

Он взобрался на велосипед и покатил вниз с холма, а Брайди еще некоторое время вела свою машину в гору, потом тоже поехала. Сквозь ночную темь катила она дорогой, по которой проезжала каждую субботу, год за годом, и по которой больше никогда уже не поедет, ибо вышел ее срок и наступил тот самый возраст. Теперь ей остается только одно – ожидание: придет день, и к ней заявится Выпивоха Иген, потому что у него умерла мать. Отца Брайди к тому времени тоже, наверное, уже не будет в живых. И Брайди станет женой Выпивохи Игена, потому что жить на ферме совсем одной очень одиноко.

Сложный характер

Перевод М. Зинде

На званом вечере Атридж ненароком подслушал, как одна дама, некто миссис де Пол, сказала, что побаивается его. "До чего ж ядовитый язык! воскликнула она. – Прямо змея".

Что правда, то правда, признался Атридж без всякого раскаянья, только слово "язвительный", по его мнению, подошло бы тут больше, чем "ядовитый". Ничего не поделаешь, если он с беспощадной ясностью видит пороки окружающих и не особенно интересуется их достоинствами.

Однако беспощаден он не только к другим: на свои недостатки он тоже не закрывает глаза, собственные же достоинства кажутся ему скучнее скучного. Он, к примеру, предупредителен и щедр с теми, кого выбрал в друзья, но иначе и быть не может. Он во всем чистоплотен, но какая уж тут личная заслуга, если это черта характера. Он следит за одеждой, он человек культурный любит Веласкеса, без ума от оперы, особенно от опер Вагнера. Тут, правда, есть чем гордиться – хороший вкус он выпестовал в себе сам.

Атриджу стукнуло пятьдесят, у него были седые волосы, он носил очки в изящной бесцветной оправе и, поскольку с возрастом лицо у него стало чуть более полное и розовое, чем хотелось бы, старался худеть: такой порок, как тщеславие, был ему явно не чужд.

Когда-то Атридж попробовал жениться. В 1952 году скончались его родители, отец – в феврале, мать – в ноябре. Единственный ребенок в семье, он всегда жил вместе с ними и, не вынеся одиночества после их смерти – так ему, во всяком случае, тогда казалось, – год спустя женился на некоей Бернис Голдер. Этот горемычный брак просуществовал всего три месяца. "Мерзкий старый сухарь!" – заорала как-то жена во время медового месяца в Сиене, а Атридж подлил масла в огонь, заметив, что пусть мерзкий, пусть сухарь, ладно, но почему это старый? "Ты сроду не был молодым, – ответила она чуть спокойнее. – С детства – старый сухарь". Ему хотелось объяснить ей, что все это неправда, что просто у него сложный характер. Она и слушать не стала.

Теперь Атридж жил один, вполне безбедно существуя на доходы с акций, доставшихся ему от родителей. У него была квартира на пятом этаже большого дома, он сам себе готовил и гордился обедами, которые устраивал для небольшого круга знакомых. Квартиру он отделал по своему вкусу. Теплые кирпичные тона прихожей, голубой итальянский кафель в ванной, по-мужски строгая спальня. Гостиная же, знал Атридж, давала представление о потаенных качествах его души, том темном и таинственном, чего он и сам толком не знал и о чем лишь мог догадываться. По вощеному дубовому паркету разбросаны египетские коврики – алые, черные, коричневые. Пришлось долго экономить: первый был куплен в 1959 году, и потом Атридж каждый раз ухитрялся откладывать январские и февральские дивиденты Англоамериканской телеграфной компании, пока год назад не приобрел последний.

Стены обиты бледно-голубой гессенской тканью – прекрасный фон для четырех крошечных набросков Веласкеса, рисунка Тулуз-Лотрека, рисунка Дега и двух этюдов углем школы Микеланджело. Рядом с софой – тумбочка, подлинный шератон {Стиль мебели, отличающийся прямыми линиями и изяществом пропорций, изобретен Томасом Шератоном (1751-1806).}, стол в стиле эпохи Регентства, позолоченный, с мраморным верхом столешницы (от него Атридж уже почти решил отделаться) и несколько стаффордширских статуэток. В интерьере комнаты чувствовалась драма, отражавшая, как он считал, драматизм потаенных уголков его души, скрытых сторон его сложного характера.

Однажды в конце ноября Атридж сидел в своей гостиной и холодно, резко говорил в трубку кремового телефона:

– Я плохой помощник в беде.

Женщина на другом конце провода, миссис Матара, живущая в квартире над ним, казалось, не слушала.

– Случилось ужасное, – повторила она взволнованно и вдруг, добавив, что сейчас спустится к нему, бросила трубку.

Шел дождь, и хотя была только половина четвертого, на город уже спускались сумерки. Перед тем как раздался звонок, Атридж разглядывал из окна улицу. Он смотрел, как уныло сыплет дождь, как зажигаются в других квартирах окна, как дворник метет у подъезда мокрые листья. Услышав телефон, он подумал, что звонит старая миссис Харкот-Иген, с которой он был дружен. Через пару недель они вместе собирались в Персеполь, и, хотя билеты и номера в гостинице они, конечно же, давно заказали, необходимо было обговорить кое-какие мелочи. Поэтому он крайне удивился, когда к нему обратился по имени чей-то незнакомый голос. С миссис Матара он лишь пару раз раскланивался в лифте – они с мужем всего год назад переехали в этот дом.

– Бога ради, простите меня, – сказала миссис Матара, когда он открыл дверь.

Атридж нехотя пригласил ее войти, и она, зная расположение комнат, поскольку жила в точно такой же квартире, сразу же направилась в гостиную.

– Ужасно не хотелось вас утруждать, только я... я на самом деле ума не приложу, к кому обратиться.

Говорила она торопливо, возбужденно, и он, вздыхая, пошел за ней, решив, что, как только услышит, в чем дело, напомнит ей про дворника, Чемберлена – его для того и держат, чтобы помогал жильцам. Судя по всему, это одна из тех дамочек, которые только и делают, что без конца досаждают соседям. Как это он ее сразу не раскусил, еще при встречах в лифте?

По возрасту, подумал Атридж, она приблизительно его ровесница, маленькая, худенькая, брюнетка, хотя кто ее знает – волосы явно крашеные. Видимо – еврейка, решил он, тогда и экспансивность понятна; да и черты лица явно еврейские, и фамилия иностранная. У ее мужа – они тоже сталкивались в лифте – подслеповатые глаза; скорее всего, сказал себе Атридж, какой-нибудь портной. Выходцы из Австрии, рискнул он предположить, а может быть, из Польши. По-английски, правда, она говорит бегло, но акцент все же чувствуется. Нет, людишки явно не первый сорт, так ведь евреи редко бывают благородных кровей. Его бывшая жена, к примеру.

Миссис Матара присела на краешек кресла, за которое пятнадцать лет назад он отдал девяносто гиней. Тоже несомненный шератон – высокая спинка, изящные подлокотники, инкрустированные орехом. Кресло, конечно, было перетянуто и обито новой материей – полоска четырех разных оттенков розового.

– У меня в квартире, – сказала она, – произошла страшная, чудовищная вещь.

Видно, погас свет. Не закрывается кран. Засорился мусоропровод. А какую суету подняла его бывшая жена, когда во время медового месяца по собственной глупости сломала электрические бигуди. Ну и вид у нее был с этими пластмассовыми штуковинами в волосах! Сплошной восторг!

– Я на самом деле ничего не умею чинить, – сказал он. – Для этого, знаете ли, у нас есть Чемберлен.

Она покачала головой. Маленькая, словно птичка, вроде перепелки или хилого воробья. Вот-вот, воробышек, еврейский воробышек, подумал он, довольный своим сравнением. В пальчиках зажат маленький платок. Она подняла его к лицу, промокнула глаза, сначала один, потом другой, и вдруг сказала, что у нее в квартире умер человек.

– О господи!

– Ужасно! – запричитала она. – Боже, до чего ужасно!

Он налил ей бренди из георгианского графина, который три года назад подарила ему к рождеству миссис Харкот-Иген. Она подарила тогда два графина – в знак признательности за его, как она выразилась, доброту во время их поездки на Сицилию. Щедрый дар, если учесть, что графины – фамильная ценность, а он ничего такого и не сделал, разве что читал вслух "Нортенгерское аббатство" Джейн Остен, когда у нее расстроился желудок.

Умер явно не мистер Матара, подумал Атридж. Какая же женщина скажет про мужа "человек"? Видимо, со стремянки свалился мойщик окон. Атридж ясно представил себе эту стремянку, а на полу под ней – скорченное тело в белом халате. Даже увидел внутренним взором, как миссис Матара наклоняется, чтобы проверить, жив ли мойщик.

– Выпейте-ка, – сказал он и сунул ей в правую руку бокал, молясь, чтобы она его не уронила.

Миссис Матара и не думала его ронять. Выпив бренди, она, к удивлению Атриджа, протянула бокал, требуя добавки.

– Если бы вы только согласились! – воскликнула она, и он, наливая вторую порцию, понял, что, задумавшись о Сицилии и графинах, не слышал, как она о чем-то попросила. – Вы можете сказать, что он ваш приятель.

Этот человек, продолжала она, умер от сердечного приступа. Труп в ее квартире грозит большими неприятностями. У них был роман, который начался пять лет назад. И пошли подробности: они познакомились на вечеринке у каких-то Мортонов, а он женат, и какой смысл причинять его супруге боль, да и ее собственного мужа не стоит расстраивать, незачем ему все это знать. Она встала и направилась к графину. Этот человек, добавила она, умер в той самой кровати, где они спят с мужем.

– Я бы не пришла к вам – видит бог, никогда бы не пришла, но ведь отчаянное положение. – Голос у нее сделался визгливым. Вот-вот сорвется в истерике. Щеки на скулах от бренди закраснелись. Из глаз полились слезы, но она их больше не вытирала. Они катились и катились по красным пятнам на щеках, размазывая тушь для ресниц и пудру. – Я просидела рядом с ним целую вечность, – сказала она, – так мне, во всяком случае, показалось. Сидела и смотрела на него. Мы оба были совсем голые.

– О господи!

– Но я ничего не чувствовала. Я ведь его не любила. Только и думала надо же такому случиться!

Атридж решил, что и ему пора глотнуть бренди. До чего же миссис Матара похожа на его бывшую жену – и даже не тем, что еврейка, не своей бесцеремонностью, а тем, что эдак спокойненько упомянула: были, мол, в чем мать родила. Во

время медового месяца в Сиене жена разгуливала по спальне нагишом. "Твоя беда, – говорила она, – что обнаженные тебе по душе только на картинах".

– Вы можете сказать, что он ваш приятель, – повторила миссис Матара. Она хотела, чтобы он поднялся с ней в ее квартиру и помог одеть мертвеца. А потом (во имя человеколюбия) они перенесут его куда-нибудь в другое место.

В ярости и отвращении он замотал головой. В мозгу вертелись гнусные картины. Голый труп на кровати. Они с миссис Матара напяливают на него одежду, им трудно, потому что уже началось окоченение.

– Боже, что мне делать? – рыдала она.

– Надо позвонить доктору, миссис Матара.

– А на кой черт он нужен, этот доктор? Мертвого не воскресишь.

– Положено, чтобы...

– Нет, только подумайте, мы себе спокойно перекусываем – омлет, салат, pouilly fuisse {Белое сухое бургундское (франц.).}. В общем, как обычно, вдруг – раз, и его нет.

– Мне кажется, вы сказали...

– Да что тут непонятного... "Чудесно, дорогая, просто чудесно", говорит он и вдруг валится. Я не сразу сообразила, что к чему. Я имею в виду, откуда мне было знать, что он умер. Повалился там или развалился. Обычное дело после постели...

– Мне не хотелось бы выслушивать...

– О, черт! – завопила она, потом встала и снова пошла к графину. Шпильки у нее выпали, волосы растрепались. Губная помада смазалась и запачкала подбородок. До чего отталкивающее зрелище, подумал Атридж.

– Ничем не могу вам помочь, – заявил он как можно тверже. – Разве что позвонить врачу...

– Да хватит вам про врача.

– Нет, не могу я вам помочь с вашим приятелем, миссис Матара.

– Я только и прошу: помогите одеть его. Он тяжелый, одной мне не справиться.

– Извините, миссис Матара.

– Только одеть и свезти сюда. Лифт всего в двух метрах от...

– Вы просите невозможного.

С изрядной порцией бренди в бокале она подошла к нему вплотную и хищно, как ему показалось, склонилась. Пахнуло духами и еще каким-то другим запахом, запахом прелюбодеяния, пронеслось у него в голове, об этом запахе он читал где-то у Хемингуэя.

– Мы с мужем вполне счастливая пара, – заговорила она, почти касаясь губами его губ. – И у этого, который там, наверху, тоже есть жена, она ни о чем не догадывается, ни в чем не виновата. Можете вы это понять, мистер Атридж? Можете представить, что будет, если труп моего любовника найдут в постели моего мужа? Сколько страданий это причинит?

Атридж отодвинулся от нее. Давно уже его не разбирала такая злость, и все же он решил сдержаться. Эта особа и понятия не имеет, как ведут себя воспитанные люди, иначе не стала бы врываться к незнакомому человеку с такими чудовищными, такими противозаконными предложениями. Психопатка!

– Извините, – сказал он, стараясь, чтобы в его голосе звенел металл, извините, но, во-первых, мне не понять, как можно быть счастливой с мужем и при этом...

– Мы счастливы, можете мне поверить. И мой любовник неплохо жил с женой. Поймите, мистер Атридж, – она снова как-то по-звериному надвинулась на него, – мы встречались раз в неделю в обеденное время и только ради плотских утех. Пять лет подряд, с той самой вечеринки у Мортонов. Омлет, pouilly fuisse, ну и постель. И никакого вреда для нашей семейной жизни не было, а теперь будет: его жена решит, что их брак был неудачным. И станет раскаиваться, вместо того чтобы оплакивать мужа. А мне придется развестись.

– Надо было думать раньше...

Она ударила его левой рукой, ладонь ожгла его пухлую розовую щеку.

– Миссис Матара!

Он собирался рявкнуть на нее, но голос сорвался на визгливый шепоток. Со времени медового месяца ему не приходилось получать пощечин, и он вдруг вспомнил, как испугался тогда в спальне сиенской гостиницы. "Руки чешутся тебя укокошить, – кричала ему бывшая жена. – И укокошила бы, да ты и без того труп".

– Прошу вас уйти, миссис Матара, – сказал он тем же визгливым шепотом. – Немедленно. – Он откашлялся, и последнее слово прозвучало уже громче.

Она мотнула головой. Какое право он имеет указывать ей, о чем надо или не надо было думать раньше? Она же совершенно не в себе, много ли найдется людей, попавших в такую ситуацию? Разве человечно, разве честно, наконец, упрекать ее сейчас? Миссис Матара захлебывалась слезами. Какой-то кошмар, подумал он. Только в кошмаре увидишь столько ужасов, нелепостей и страстей: стоит в его гостиной, ревет белугой, хлещет его бренди и его же бьет по щекам.

Она вдруг поставила бокал на мраморный стол эпохи Регентства и опустила голову. Хотя ее лица теперь не было видно и стояла она тихо, без всхлипов, он знал, что слезы из ее глаз все еще текут. Заговорила она мягко, без прежнего напора.

– Простите меня, мистер Атридж, – прошептала она.

Он кивнул, принимая ее извинения. Дрянное дело, конечно, но и ей, этой женщине, тоже не позавидуешь. Он представил, как спустя некоторое время будет расписывать эту историю миссис Харкот-Иген и другим: женщина, в общем-то почти незнакомая, звонит ему, просит о помощи, а затем спускается с верхнего этажа и рассказывает о своей трагедии. Он мысленно услышал, как обрисовывает миссис Матара: сначала она показалась ему вполне элегантной, но вскоре надралась бренди, волосы у нее растрепались, и вдруг она влепила ему пощечину. В этом месте его слушатели, конечно же, ахнут. А он эдак улыбнется и добавит: бог с ней, разве станешь ее винить? Ну а кончилось дело тем, услышал он свой голос, что она ушла.