Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Тревор Уильям
Рассказы

Уильям Тревор

Рассказы

Содержание:

Е. Гениева. Ирландские шутки Уильяма Тревора

Столик

Около колыбели

Отель "Ленивый месяц"

Танцзал "Романтика"

Сложный характер

Любовники минувших лет

За чертой

Ирландские шутки Уильяма Тревора

В английской словесности традиция писать нравы уходит в глубь веков. В совершенстве ею владели Джеффри Чосер, с которого и "пошла" национальная литература, Генри Филдинг, создатель монументальных и красочных в своей людской пестроте "романов больших дорог", ироничная Джейн Остен, Диккенс, огласивший страницы своих сострадательных книг ярмарочной многоголосицей, гневный обличитель Теккерей, певец трагического Томас Гарди, безупречный стилист и знаток людских слабостей Сомерсет Моэм. Не угасла эта традиция и в современной литературе Великобритании. Напротив, ряды писателей, хроникеров будней и быта, пополнились в послевоенные годы новыми славными именами, среди которых – Уильям Тревор.

Уильям Тревор (псевдоним Уильяма Тревора Кокса) родился 24 мая 1928 года в провинциальном городке Митчелстаун в графстве Корк. Разносторонне одаренный от природы, получивший основательное университетское образование в дублинском колледже Святой Троицы, в стенах которого учились многие ирландские писатели, Тревор прежде, чем посвятить себя литературному труду, сменил несколько профессий: преподавал историю в школе, в течение шестнадцати лет был скульптором, работал рекламным агентом. Но годы, отданные нелитературным занятиям, очень пригодились Тревору, когда он довольно поздно всерьез взялся за перо. Историк чувствуется в его, казалось бы далекой от исторического содержания, нравоописательной прозе. Чувствуется в ней и скульптор, уверенным резцом извлекающий из бесформенного камня лица и судьбы. Не прошла для Тревора даром и работа рекламного агента. "Мне приходилось рекламировать разные разности, – заметил в одном интервью писатель, – иногда одежду, а иногда и мыло. Но всегда от меня требовалось "ударной" фразой передать самую суть. Прекрасная школа лаконизма и мастерства для начинающего писателя. Собственно, тогда-то я и начал писать".

Ныне Уильям Тревор – автор девяти романов, пяти сборников рассказов, нескольких пьес, весомых литературоведческих работ. Он – лауреат многих крупных премий, член Ирландской литературной академии. Нелишне вспомнить этого высокого звания удостоилось небольшое число ирландских деятелей культуры. Правда, считать Тревора "стопроцентным" ирландским писателем, как, скажем, прозаика Джона Бэнвилла или поэта Шеймаса Хини, вряд ли можно. В середине 50-х годов Тревор покидает Ирландию и обосновывается в Англии. Дело, конечно, не в географии: переселилась в Лондон и Эдна О'Брайен, но она, безусловно, ирландская писательница. Тревор принадлежит к специфической, достаточно многочисленной группе так называемых англо-ирландских писателей. Двойная национальная принадлежность отражает специфику исторической судьбы Ирландии и Англии. Долгие столетия находившиеся в отношениях бунтующего раба и жестокого господина, эти страны постоянно оказывали обоюдное влияние друг на друга, что особенно сказалось в психологии и культуре. Подчиненное, униженное, отсталое положение Ирландии, этой первой колонии Великобритании, гнало из страны ее талантливых детей: уехал Оскар Уайльд, уехал Джеймс Джойс, писал вне Ирландии Бернард Шоу. В 1919-1921 годах развернулась освободительная война ирландского народа, результатом ее стал компромиссный англо-ирландский договор 1921 года о предоставлении Ирландии, за исключением Северной Ирландии, которая осталась под господством Великобритании, статуса доминиона, получившего название Ирландского свободного государства. Вспыхнула кровопролитная гражданская война: республиканцы хотели добиться независимости для всей Ирландии, но они потерпели поражение. В 1949 году Ирландия была провозглашена республикой, но все равно проблемы национальной независимости и национального единства не были решены.

Напротив, раскол страны надвое, разжигаемая экстремистами религиозно-политическая вражда между католиками и протестантами, вылившаяся в страшную трагедию Ольстера, лишь пополнили ряды ирландских эмигрантов, тех, кто не находит в себе сил жить в этом неразмыкаемом круге насилия, ненависти и боли.

Уезжая, ирландские писатели, и без того воспитанные на английской языковой и литературной традиции, еще теснее сближались с ней. Что удивляться, когда в любом учебнике по английской литературе встретишь главы об Уайльде, Шоу, Джойсе, а редко какая антология современного английского рассказа обойдется без Уильяма Тревора, где он соседствует с Грэмом Грином, Виктором Притчеттом, Фрэнсисом Кингом.

Уильям Тревор особенную известность получил как новеллист. Именно в рассказах чувствуется двойственная национальная природа его художественного темперамента. Он по-английски сдержан, чуть ли не скуп в своем безупречном психологическом рисунке, по-ирландски лиричен и склонен к гротеску и фантастике. Изящество английского комедиографа, мастерски владеющего диалогом, уживается в его прозе с ирландской трагикомичностью, бурлеском, фарсом. Впрочем, комизм Тревора обманчив. Как и у многих ирландских писателей, его проза смешна лишь при первом приближении: Тревор непременно удивит читателя какой-нибудь шуткой – на ирландский манер.

Ирландское происхождение Тревора, пожалуй, наиболее ощутимо в книгах последних лет: сборнике рассказов "За чертой" (1981), романе "Баловни судьбы" (1983), в монографии "Литературный ландшафт Ирландии" (1982). Видный критик, он считает своим долгом всемерно способствовать популяризации культурного наследия Ирландии, которое, с его точки зрения, обладает непреходящей ценностью, а потому требует к себе бережного отношения и заслуживает самого вдумчивого изучения. Писатель-гражданин, он не устает повторять, что Англия в полной мере несет ответственность за трагедию Ирландии, в том числе и за ирландский терроризм. Однако, обнажая исторические корни терроризма, Тревор вовсе не одобряет насилия. Жестокость как ответ на жестокость лишь осложняет решение и без того запутанных национальных проблем.

В рассказах Тревор обращен к современной жизни в самых ее обыденных, даже тривиальных проявлениях. Его герои по большей части представители пестрого и разноликого "среднего класса" – клерки, торговцы, домашние хозяйки. Проницательный, рассекающий, безжалостный взгляд Тревора видит важное там, где другой писатель, привыкший к более широкому охвату действительности, не заметил бы ничего достойного внимания – в житейских неурядицах, особенностях поведения, даже оговорках, он сторонится подробного, обстоятельного обзора, привлечения большого количества исторических и социальных деталей, не свойственно ему и неторопливое раскрытие характера – напротив, ничто не замедляет развития его динамичной, выстроенной до мелочей прозы. Одной, почти случайной фразой он перекидывает мост от детства к зрелости и старости. Несколько уверенных, энергичных мазков – и вот уже проступает облик времени. В рассказе "Любовники минувших лет" действие происходит в 60-е годы. Это десятилетие видный английский писатель и критик Малькольм Брэдбери остроумно назвал "пританцовывающим". Английское общество, сбрасывающее с себя вековые викторианские нравственные путы, раскрепощалось с безудержной страстностью. Такая безоглядность, видимо, свойственна странам, которые на протяжении веков были связаны губительной для личности системой пуристских, по большей части ханжески-лицемерных запретов. Покачнулись, закружились в танце "вседозволенности" казавшиеся еще недавно незыблемыми понятия о морали, этике, искусстве. Это десятилетие изучали историки, социологи, экономисты, писали о нем увесистые монографии и сотни статей. Тревор же ограничивается упоминанием двух-трех модных певцов, бывших тогда у всех на слуху шлягеров, включением в текст почти подлинных обрывков разговоров в барах, назойливо крутящихся вокруг секса. Но вместе с этими мелочами, удачно смонтированными Тревором, в рассказ входит действительно неповторимая, дурманящая и тлетворная атмосфера тех лет.

В рассказе "За чертой" {В заглавии обыгрывается идиоматическое выражение "beyond the pale" – "за пределами дозволенного" – и историческая реалия "Пейл". Такое название получила в XIV веке одна из областей Ирландии, подчиненная английской короне (буквально ограда, то есть огороженная территория).} перед Тревором стояла еще более трудная задача – формально оставаясь в рамках нравоописательного рассказа, показать историческую трагедию Ирландии. Однако Тревор и здесь не перегружает рассказ историческими экскурсами. Изредка, как бы невзначай, в повествование вплетаются хрестоматийные сведения, которые без труда отыщешь в любом путеводителе для туристов. Вот тут, около этой деревни, была кровавая битва, около той реки погибло столько-то сот ирландцев. Однако такие детали, введенные в нравоописательную стихию, чуждую историческому содержанию, противоречащие законам жанра, "работают": проза обретает отчетливую социальную злободневность.

Казалось бы, какое отношение имеет рассказ о лицемерных, порочных отношениях "закадычных" друзей-англичан, из года в год отдыхающих летом в идиллическом ирландском местечке, в гостеприимном уютном отеле, умело руководимом хозяевами-англичанами, к трагической истории двух детей, мальчика и девочки, которые, когда выросли, стали убийцами? Судьбы, такие далекие, такие разные, внезапно соприкоснулись: одна из англичанок, Синтия, стала случайной свидетельницей самоубийства. Еще детьми ирландец и его любимая бывали в этом дивном месте, где по сей день вроде бы ничто не напоминает о кровавой ирландской истории. Они росли, и жизнь, реальная ирландская жизнь, топтала их надежды. Девушка стала террористкой; с одержимостью фанатика, сжигаемая ненавистью, она подкладывала бомбы в самых оживленных, многолюдных районах Лондона. Даже мольбы юноши, которого она когда-то любила, не способны были остановить ее. С числом ее жертв росло отчаяние молодого человека. Он убил ее; но сам, испив из чаши насилия, не смог дальше жить.

Сквозь частное Тревор смотрит на общее, в единичных судьбах отражается история этой многострадальной страны. Циничные, самодовольные, высокомерные, внешне безобидные и благопристойные англичане постепенно вырастают в рассказе до символа Великобритании, которая из века в век равнодушно взирала на трагедию порабощенного ею народа и теперь же пожинает кровавые плоды своей ненависти.

Однако Тревор – весьма своеобразный хроникер человеческих слабостей. Наряду с классическими нравоописательными сюжетами и зарисовками у него немало фарсов и фантасмагорий, которые поначалу озадачивают. Как известно, любое сравнение хромает, но слишком велик соблазн сравнить Тревора с Гофманом, во всяком случае, отметить явную преемственность, существующую между этими писателями. А уж параллели с гоголевским "Носом" не раз приходят на ум, когда читаешь рассказы, в которых обычная, будничная, серенькая реальность взрывается изнутри абсурдом.

Как относиться к Даттам, героям довольно странного рассказа "Около колыбели"? Они нанимают няньку, всячески ублажают ее, но при этом строго-настрого наказывают ей никогда не подниматься в детскую. Узнав тайну Даттов, становится как-то не по себе: ребенка никакого у них нет, не было и не будет, а в колыбели, довольно часто сменяя друг друга, спят старики. Торговец антикварной мебелью Джеффе ("Столик") едва успевает купить старинный столик, как тут же перепродает его бывшему владельцу. И вообще занимается делами, далекими от его профессии, – выкладывает своей клиентке все, что о ней думает, попутно открыв этой недалекой женщине глаза на истинные отношения ее мужа с некоей миссис Югол, из-за которой, собственно, и возникла вся эта чехарда со столиком. Мистер Атридж ("Сложный характер"), человек безупречных манер и, с его точки зрения, безупречной морали, превозмогает себя и помогает соседке, вульгарной миссис Матара, вытащить из ее квартиры внезапно умершего любовника. Только оказывается, что умерший жив-здоров, и загублен прекрасный рассказ, который он уже заготовил для светских знакомых.

И еще – автор никого не осуждает: ни опустошенную, циничную Милли ("За чертой"), мечтающую, что ее подругу, с мужем которой у нее давний роман, упрячут в сумасшедший дом, ни заматеревшего в одиночестве и бесконечных подсчетах прибыли Джеффса ("Столик"), ни даже Данкер-сов ("Отель "Ленивый месяц"), на совести у которых, возможно, убийство хозяина дома. Но эта бесстрастность, пожалуй, слишком нарочита, чтобы быть подлинной. По сути своего взгляда на мир Тревор – писатель-дидактик, нравственная шкала которого совершенно определенна. Особенно он беспощаден к равнодушию, эгоизму, душевной глухоте, черствости, делячеству, пошлости, вульгарности, шовинизму, самолюбованию и самообману. Но в том-то и состоит своеобразие его прозы, что ей чуждо "лобовое" осуждение и откровенное неприятие. Читателю надо немало потрудиться, чтобы понять скрытый смысл обрывочных, брошенных походя замечаний и деталей, которые редко когда бывают ненамеренными. "В творчестве, – говорит Тревор, – меня особенно занимают взаимоотношения между писателем и неизвестным ему читателем... Нередко бывает, что этот незнакомец увидит в моих рассказах то, что я и сам не заметил".

Итог жизни почтенной, окруженной множеством знакомых мисс Ифосс ("Около колыбели") – колыбель в доме Даттов, где ей суждено провести на правах "ребенка" остаток своих дней. Но этот абсурдный, какой-то дикий конец, в сущности, плата – хотя Тревор нигде об этом прямо не говорит – за эгоизм, который всегда был нормой существования мисс Ифосс. Эта женщина в свое время "даже родила ребенка". Он умер, но она не слишком убивалась. Правда, странное в таких обстоятельствах спокойствие заставило возлюбленного мисс Ифосс по-новому взглянуть на нее. Без шума и скандала в один прекрасный день он собрал вещи – и был таков. Но и тут мисс Ифосс быстро утешилась: жизнь ее была слишком полна телефонными звонками, поездками, фильмами. Обделившая сама себя, мисс Ифосс искренне считала, что у нее-то все в порядке.

Человеческая неполноценность, духовная ущербность и даже какая-то психическая и нравственная извращенность есть и в Даттах, "будущих родителях" мисс Ифосс. Не случайно один из персонажей рассказа называет их "поганками". Дело даже не в том, что они внешне отталкивающи. Формально Датты – "маленькие люди", те, к кому с такой заботой и состраданием относились и русские классические писатели, и их английские собратья по перу. Но и "маленькие люди", как в свое время показал А. П. Чехов, бывают разными. Могут они быть, несмотря на свое униженное положение, духовно высокими, а могут, как чеховский чиновник ("Смерть чиновника"), дрожать от сознания своей ничтожности, а потому подличать и пресмыкаться.

Детали, к которым прибегает Тревор, особенно если их правильно расшифровать, помогают увидеть истинное отношение автора к героям. Здесь Тревор – последователь Чехова и, безусловно, ученик Джойса, который оказал на него значительное влияние, особенно в поэтике. Вовсе не случайно утонченный, изысканный, "сложный" Атридж ("Сложный характер") любит "Тангейзера" Вагнера и читает "Нортенгерское аббатство" Джейн Остен. Опера, прославляющая необоримость и величие любви, плохо вяжется с внутренним обликом себялюбца Атриджа, которому молодая жена еще в пору их медового месяца, задыхаясь от бешенства, бросала в лицо: "Мерзкий старый сухарь!" Таким же ироническим комментарием становится и упоминание романа Остен, которая осуждала подобных Атриджу – самовлюбленных, деланных, неестественных людей.

Некоторая заданность сюжета, обнаженность конструкции повествования не смущают Тревора. Фактическое правдоподобие легко приносится им в жертву, если, нарушив его, можно высветить обычное и привычное. В таких случаях деталь нередко становится символом, как, например, в рассказе "Любовники минувших лет". Ванна – жестокий символ, к которому обращается Тревор, давая и скупую характеристику "пританцовывающим 60-м". Только в этой искусственной, фарсовой, бурлескной ситуации чувствовали себя людьми герои рассказа. Но вот они попытались ступить на землю. Перебивались в дешевенькой квартирке, попробовали ради экономии жить с матерью Мари, стопроцентной мещанкой, которая не могла смириться с тем, что у ее дочери связь с женатым мужчиной, и ела их поедом. Раскрепощение оказалось мифом, таким же несбыточным, как поездки в далекие страны, которые рекламировал в своем бюро путешествий герой. Реальностью была мало чем изменившаяся, несмотря на все разговоры о вседозволенности, мораль обывателей, ревниво оберегающих свои доходы и толкающих героиню, "соблазнительную, как подружки Джеймса Бонда", на брак с пивоваром.

В рассказе "За чертой", который весь построен на контрастах (например, идиллическая красота ирландской природы и кровавая история страны; безупречность поведения и внешности хозяев отеля и их внутренняя холодность; жалкий, неподобающий вид незнакомца в отеле и его искренность, цельность; спутанные волосы, распухшее от слез лицо Синтии и ее духовное прозрение), невзначай, как и заведено у Тревора, возникает имя Джульетта. Так зовут подружку одного из англичан, Декко. Встреться это имя у другого, менее экономного в средствах писателя, на него можно было бы и не обратить внимания. Здесь же имя шекспировской героини лишний раз подчеркивает пошлость любовных отношений отдыхающих англичан и трагизм судьбы современных Ромео и Джульетт. Соединить свои судьбы им по-прежнему мешает рознь, только теперь принявшая национальные размеры.

Литературные аллюзии часты в прозе Тревора. В рассказе "Отель "Ленивый месяц" очевидна параллель с "Вишневым садом" Чехова. Лопахин, буржуа, по духу своему чуждый Раневской,объективный носитель прогресса: историческая правда при всей ее жестокости на его стороне. Ситуация, описанная Тревором, и в самом деле похожа на чеховскую. Пришел в упадок дом, некому ухаживать за садом, который, будь он в других руках, мог бы приносить немалые доходы. И вот появляются энергичные Данкерсы, все меняют, все обновляют. Но Тревору важна в первую очередь нравственная сторона проблемы. Данкерсы попутно все оскверняют своим присутствием. В этих "завоевателях мира" "пошлость пошлого человека" уже беспредельна, приняла угрожающие размеры. Симпатии Тревора безоговорочно на стороне старых, больных, но достойных в своей немощи аристократов. Хотя они живут в собственном, вымышленном мире, в их безумии и даже маразме леди Марстон нет фантасмагории абсурда, сопутствующей Данкерсам.

Нравственная норма – для Тревора главное мерило человеческой цельности. Жизнь, как ни посмотри, не сложилась у Брайди ("Танцзал "Романтика"). Молодого человека, которого она искренне любила, увела прыткая девица; рано умерла мать, и некому стало ухаживать за отцом-инвалидом; все силы и время отнимала тяжелая работа на ферме. Единственный просвет в этом тусклом существовании – танцы по субботам в обшарпанном сарае с громким и завлекательным названием "Романтика". Год за годом ездила туда Брайди – не только поразвлечься: она не теряла надежды, что судьба ей все же улыбнется и она найдет среди местных кавалеров подходящего мужа, пусть не любимого, но на кого можно опереться в трудных буднях на ферме. Правда, и выбор невелик, и шанс ничтожен: подруги Брайди, которым давно уже перевалило за тридцать, по-прежнему одиноки. Вот только если холостяк Выпивоха Иген после смерти матери растратит на вино состояние, постареет и захочет теплого уюта...

Здесь мир без иллюзий, он груб, жесток, хотя описан Тревором без свойственной ему сардонической усмешки, напротив, с грустью и теплом. Среди такого быта и таких людей ничего не стоит сломаться, озлобиться. Но Брайди выстаивает. Может быть, потому, что она такова от природы, а может быть, потому, что с ней рядом был отец-калека, который мужественно нес свой крест. И дочери, и отцу чужды столь ненавистные Тревору самообман и самолюбование. Брайди прекрасно знает себе цену (старая дева, ищущая мужа) и трезво оценивает будущее. Она несчастлива, но в ней нет губительного для души ощущения обездоленности.

Этот срывающий все спасительные покровы и маски писатель, впрочем, не спешит "подытожить" характер. Даже у его закоснелых себялюбцев бывает, пусть краткая, минута духовного просветления. Есть она у Джеффса ("Столик"), когда он дает весьма нелицеприятную оценку себе и своим лицемерным клиентам; и у довольно противной хозяйки столика, когда она искренне плачет, узнав об изменах мужа. Даже эгоистическая, казалось бы непробиваемая, броня Атриджа ("Сложный характер") дает трещину, когда он все же решается помочь миссис Матара. Другое дело, что эти порывы, минуты духовного торжества проходят и ничего не меняют в характерах этих людей.

Но многое прощается тем, кто способен проснуться от нравственной спячки. Синтия ("За чертой") не желает больше терпеть ложь в отношениях с мужем, его любовницей. Она возлагает вину за страшную смерть "детей, ставших убийцами", на своих соотечественников – в том числе и на себя. Ее считают ненормальной. В самом деле, в странном и страшном мире, похожем на тот, что рисует Сэмюэль Беккет или Гарольд Пинтер, где абсурд – норма, эмоциональная открытость воспринимается как безумие. Но именно в нее верит Тревор. Этот глубоко нравственный писатель, утверждающий отрицанием, подводит своих героев к опасной черте, заставляя понять, что не себялюбие, делячество и пошлость, но совесть, сострадание и порядочность – удел человека, хотя слишком часто его лицо скрыто под маской фарса.

Е. Гениева

Столик

Перевод М. Зинде

Просматривая в библиотеке последние страницы "Таймс", мистер Джеффс наткнулся на объявление Хэммондов. Он деловито записал на клочке бумаги номер телефона и в тот же день позвонил.

– Да, да, столик, кажется, еще не продан, – донесся нерешительный голос миссис Хэммонд. – Сейчас схожу погляжу.

Мистер Джеффс мысленно представил себе, как она идет по дому. Средних лет, полная, подсиненные седые волосы, на все еще стройных ногах узкие туфельки.

– Вообще-то им занимается муж, – объяснила через минуту миссис Хэммонд. – Хотя столик мой. Достался мне от бабушки. Да, я посмотрела – он стоит на месте. И видимо, нам пока не делали предложений.

– В таком случае... – сказал мистер Джеффс.

– Я было подумала, вдруг муж уже с кем-то договорился или вообще его продал. Глупо, конечно. Он бы обязательно со мной посоветовался. Стол-то мой. Правда, писал и отсылал объявление в газету он сам. У меня ведь маленькая дочка, мистер Джеффс. Я так устаю, какие уж там объявления.

– Дочка? Это хорошо! – сказал мистер Джеффс, без улыбки разглядывая потолок. – Дел у вас, видно, по горло.

– Так что, если столик вас интересует, приезжайте. Он подлинный, многие его хвалят.

– Приеду, – сказал мистер Джеффс и назначил час.

Положив трубку, торговец мебелью мистер Джеффс, человек небольшого роста, стал думать про миссис Хэммонд и ее голос. Судя по всему, она не больно-то разбирается в старинной мебели. А вот представив ее пожилой и полноватой, он, конечно же, ошибся. Раз там маленький ребенок, она моложе, и еще эти ее слова про усталость... он нарисовал в воображении другой образ: в шлепанцах, с прядью, упавшей на лоб. "И говорит интеллигентно", – сказал мистер Джеффс самому себе. Нет, дом, ясное дело, не бедный, а жалобы на усталость ничего не значат – прислуга, а то и две, у нее есть. Шмыгая носом и снова все обдумывая, мистер Джеффс прошелся по холодному полу своего викторианского дома – он и капиталец себе сколотил, потому что всегда был внимателен к любой, пусть и нудной мелочи. Вокруг него громоздилась мебель, которую он купил, чтобы вскоре продать.

А миссис Хэммонд забыла про мистера Джеффса, как только замолчал телефон. Разговаривая, она даже не думала мысленно рисовать какие-то образы, и он тут же вылетел у нее из головы. Торговец и торговец, такие голоса можно услышать в бакалейной лавке или в ювелирном отделе большого универмага. Поэтому, когда ее au pair {Девушка, которая живет на полном пансионе, помогает по хозяйству, но не получает за свою работу денег (франц.). – Здесь и далее – прим. перев.}, девушка из центральных областей Швейцарии, доложила о приходе мистера Джеффса, миссис Хэммонд нахмурилась и сказала:

– Какой еще мистер Джеффс? Нет, дорогая Урсула, ты явно что-то напутала.

Но девушка не сдавалась. Она упрямо стояла перед хозяйкой и твердила, что пришел именно мистер Джеффс, которого хозяйка сама же и пригласила на этот час.

– Господи! – в конце концов воскликнула миссис Хэммонд. – До чего же я глупа! Это же новый мойщик окон. Скажи ему, пусть сразу берется за дело. Надо начать с кухни, пока он еще не устал. Стекла там грязнее ботинок.

Так и получилось, что мистера Джеффса привели на кухню и довольно грубо – правда, грубость эта не была умышленной – приказали мыть стекла.

– Что? – удивился мистер Джеффс.

– Хозяйка просит начать с кухни. Здесь всего грязнее. Горячая вода у нас есть.

– Да нет же, – сказал мистер Джеффс. – Я пришел взглянуть на столик.

– Стол я отдраила сама. Можешь встать на него, только подстели под ноги газету.

Мистер Джеффс начал ей объяснять, но Урсула тут же ушла. Чего ради ей стоять и болтать с мойщиком окон? Не для того ее нанимали.

– Какой-то чудной, – объявила она миссис Хэммонд. – Хочет заодно вымыть и стол.

– Меня зовут Джеффс, – сказал мистер Джеффс, появляясь в дверях с черным котелком в руках. – Я пришел по поводу столика.

– Очень, очень странно, – пробормотала миссис Хэммонд и собралась заговорить о совпадениях, поскольку один Джеффс уже мыл окна на кухне, но тут же все вспомнила и воскликнула: – О боже! Какой ужас, мистер Джеффс!

Эта путаница, глупейшая ошибка, в которой миссис Хэммонд сразу повинилась, и решила судьбу столика. Мистер Джеффс уловил определенные психологические преимущества и не преминул ими тонко воспользоваться. Он смекнул, что в глубине души миссис Хэммонд боится, что он обиделся. Славная женщина, сказал он себе, разглядывая ее так, как покупатель разглядывает сочный кусок мяса. Да, несомненно очень славная, повторил он, зная, что с такими легко и просто вести дела. И он не ошибся. На лице миссис Хэммонд застыло выражение вины, оно появилось сразу, как только она осознала свой промах, поняла, что перед ней торговец старинной мебелью, да еще и еврей черты лица и акцент говорили сами за себя. Испугалась, что сочту ее антисемиткой, подумал мистер Джеффс и остался очень доволен. Он назначил за столик низкую цену, и они тут же ударили по рукам.

– Я умница, – сказала миссис Хэммонд мужу. – Продала столик какому-то коротышке по имени Джеффс. Мы с Урсулой сперва приняли его за мойщика окон.

Мистер Джеффс мелом написал на столе номер и внес его в блокнот. Потом сел на кухне своего большого дома и стал есть рыбу, которую запек в фольге. Его челюсти ходили медленно, равномерно и равнодушно, будто механические. На вкус рыбы он не обращал внимания, он размышлял о том, как продаст стол сэру Эндрю Чарлзу и получит вдвое больше, чем отдал, а то и сверх того.

"Слушайте нашу ежедневную передачу о сельских жителях", – объявил диктор по старенькому приемнику. Мистер Джеффс встал, отнес тарелку в раковину и, вытерев руки посудным полотенцем, поднялся по лестнице к телефону.

Сэр Эндрю в Африке, ответил женский голос, вернется где-то через месяц. Нет, точно неизвестно, но не раньше чем через месяц. Мистер Джеффс ничего не сказал, только кивнул головой. Однако женщина на другом конце провода не видела этого кивка и решила, что ее собеседник – человек невоспитанный.

Мистер Джеффс сделал в блокноте еще одну пометку – не забыть позвонить сэру Эндрю через полтора месяца. Но она, эта пометка, оказалась ненужной, так как через три дня позвонил муж миссис Хэммонд и осведомился, не продан ли стол. Мистер Джеффс притворился, что пошел взглянуть, и через какое-то время ответил, что нет, не продан.

– В таком случае я бы желал выкупить его у вас, – сказал муж и объявил о своем намерении нанести мистеру Джеффсу визит. Однако он тут же добавил, что стол, честно говоря, нужен вовсе не ему, а его знакомому и они, если мистер Джеффс разрешит, придут вместе.

– Приходите с кем хотите, – ответил мистер Джеффс. Он почувствовал некоторую неловкость: ведь придется сказать мистеру Хэммонду или тому, кого бы он там ни привел, что за три дня цена стола подскочила вдвое. Конечно, он скажет это не прямо, не в лоб, но суть дела от этого не изменится.

Когда они пришли, мистер Джеффс пил на кухне чай. Он стал быстро дуть в чашку, не пропадать же добру, а допив, вытер губы посудным полотенцем. Звонок затрезвонил снова, надо было спешить.

– Прошу прощения, – сказала женщина, которая стояла рядом с Хэммондом. – Вся эта каша со столом заварилась из-за меня.

– Миссис Югол еще его не видела, – объяснил Хэммонд. – Она тоже позвонила после моего объявления, но вы увели сокровище из-под самого ее носа.

– Входите, – сказал мистер Джеффс и, приведя гостей в комнату, где стоял столик, повернулся к миссис Югол: – Вот он. Можете его купить, миссис Югол, но должен вам сказать, что держу его для клиента, который давно гоняется за таким столиком и готов заплатить исключительно высокую цену. Правда, этот клиент сейчас в Африке. В общем, я вас предупредил. Все должно быть честь по чести.

Но когда он назвал цену, ни миссис Югол, ни ее спутник и глазом не моргнули. Хэммонд тут же вытащил чековую книжку и выписал чек.

– Вы сможете его доставить? – спросил он.

– Конечно, конечно. Если это не очень далеко. За доставку с вас причитается дополнительная сумма, куда входит и страховка. Всего – четыре фунта и четыре шиллинга.

Хэммонд продиктовал адрес, и мистер Джеффс отправился туда на грузовичке марки "остин". По дороге он подсчитал выручку от поездки: литр бензина – один шиллинг и три пенса, если вычесть их из четырех гиней, останется четыре фунта два шиллинга девять пенсов. Свое собственное время мистер Джеффс ценил невысоко и в расчет не брал. Он мог минут сорок простоять в каком-нибудь закоулке своего обширного дома или просто бродить по комнатам, разгоняя кровь. Так что прибыль получается недурная, решил он и стал размышлять о миссис Югол, о Хэммонде и о миссис Хэммонд, принявшей его за мойщика окон. Мистер Джеффс чувствовал, что между Хэммондом и миссис Югол что-то есть, что-то происходит, но вот зачем при этом заниматься покупкой старинных столиков – непонятно. Смешные они люди! "У них, конечно, роман, сказал он себе. – Они познакомились благодаря этому столику и теперь испытывают к нему нежность". Он ясно представил себе всю сценку: неотразимая миссис Югол приходит к Хэммондам купить столик. Она раздосадована, она напоминает, что звонила и была ими приглашена. "И вот я прихожу,говорит она, – а стол уже продан. Могли бы, между прочим, и предупредить по телефону. Не так уж много у меня свободного времени". – "Пожалуйста, заходите, миссис Югол, – прямо услышал мистер Джеффс голос Хэм-монда. – Можно предложить вам рюмку коньяку? Нам бы так хотелось чем-то загладить свою вину". – "Это я во всем виновата, – объясняет миссис Хэммонд. – Угораздило же меня отдать такой прекрасный столик какому-то еврею. Наша Урсула – она иностранка – по своему невежеству чуть не заставила его мыть окна". – "От этого стола одни неприятности, – говорит Хэммонд, наливая в бокал добрую порцию коньяка. Выпейте, миссис Югол. И возьмите орешки. Прошу вас!" – "Я так мечтала об этом столике, – жалуется миссис Югол. – Обидно до слез!"