Текст книги "Рассеянные мысли [сборник]"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Но Арнольд стал другим не только внешне. Жизнь изменила его. Думаю, когда мы только познакомились, ему мешала робость, которую он прятал под маской высокомерия. Успех придал ему уверенности в себе и заметно смягчил его характер. Теперь он уже не сомневался в своих достоинствах. Однажды он сказал мне, что из всех романов, написанных за первые двадцать лет этого века, в памяти потомков останутся лишь два, и один из них – «Повесть о старых женщинах». Возможно, он и прав. Это зависит от того, как будут меняться вкусы. Мода на реализм приходит и уходит. Если читатели будут требовать от романов выдумки, романтики, драматизма, неожиданных поворотов, то шедевр Арнольда покажется им плоским и скучным. Когда маятник качнется в обратную сторону и читатели захотят жизненной правды, внешнего сходства, здравого смысла и трогательных описаний, они найдут все это в «Повести о старых женщинах».

Я уже говорил, что Арнольд был очень симпатичным человеком. Даже его странности казались милыми. Именно из-за них все относились к нему с такой теплотой: люди смеялись над его причудами, и поэтому не чувствовали гнета таланта. Еще больше его любили за нелепые поступки, которые позволяли окружающим испытывать приятное чувство превосходства. Арнольд никогда не был джентльменом в техническом смысле этого слова, но он никогда не был вульгарным, как нельзя назвать вульгарным поток машин, поднимающихся вверх по Ладгейт-хилл. В нем не было зависти. Лишь смелость и благородство. Он всегда откровенно говорил, что думает, и на него почти никогда не обижались, но если ему, с его чуткостью, казалось, что ранил чьи-либо чувства, он делал все разумное, чтобы залечить рану. Впрочем, только разумное. Если человек, считавший себя оскорбленным, продолжал дуться, Арнольд, пожав плечами, выбрасывал его из головы как «упрямого осла». Он до самого конца сохранял очаровательную наивность. У него было убеждение, что он прекрасно разбирается в двух вещах – деньгах и женщинах. Его друзья, все как один, считали, что он заблуждается. Из-за этого Арнольд периодически попадал в неловкие ситуации. С его здравым смыслом, а у него было больше здравого смысла, чем у большинства из нас, Арнольд совершил ошибку, свойственную многим писателям: он устроил свою жизнь по схеме романа, который мог бы сам написать. В вымышленном мире умелый автор тянет за ниточки, заставляя героев вести себя, как ему вздумается. В жизни управлять людьми гораздо сложнее.

Меня удивил покровительственный тон большинства некрологов, напечатанных после смерти Арнольда. Всех веселила его одержимость шиком и роскошью, его любовь к поездам-люкс и первоклассным отелям. Он так и не привык к миру богатства. Однажды он сказал мне: «Если вы знали настоящую бедность, в глубине души вы останетесь бедняком до конца своих дней. Я часто шел пешком, – добавил он, – при том, что вполне мог себе позволить поездку на такси, и все потому, что не мог впустую потратить шиллинг». Он восхищался расточительностью и осуждал ее одновременно.

Критика, которой Арнольд в свои последние годы уделял много внимания, также выступила с недружественными комментариями. Он любил свою работу в «Ивнинг стандарт». Ему нравилось, что она придает ему влияния и что читатели живо интересуются его статьями. Мгновенный отклик радовал его, как актера – аплодисменты после эффектной сцены. Она давала ему иллюзию, особенно приятную для писателя, что профессия неизбежно несет с собой чувство отчужденности, что он находится в гуще событий. Арнольд всегда говорил то, что думал, без страха и предвзятости. Он не терпел манерности, вычурности и высокопарности. И если ему не особенно нравились авторы, которых больше хвалят, чем читают, то еще неизвестно, на чьей стороне правда. Его больше интересовала жизнь, чем искусство. В критике он был любителем. Профессиональные критики сторонятся жизни, им удобнее иметь с ней дело, когда пот высох, а резкий запах людского рода перестал раздражать их ноздри, иначе бы они не прятались от тягот и суеты в мире книг. Им, возможно, даже нравится реализм Дефо или бьющая через край жизненная энергия Бальзака, но когда дело доходит до современников, они предпочитают книги, в которых намеренно литературный подход сглаживает шершавую правду жизни.

Именно поэтому, как мне кажется, посмертные похвалы, которые полагались Арнольду за «Старых женщин», оказались сдержаннее, чем можно было ожидать. Некоторые критики говорили, что Арнольд все-таки обладал чувством прекрасного, и в доказательство цитировали отрывки, призванные продемонстрировать его поэтическое дарование и благоговение перед тайнами бытия. Я не вижу смысла приписывать ему достоинства, которые бы им хотелось в нем видеть, и в то же время игнорировать его сильные стороны. Он не был ни мистиком, ни поэтом. Его интересовали только материальные вещи и подробности жизни простых людей, и он, как всякий писатель, описывал жизнь в соответствии со своим темпераментом.

Арнольд очень сильно заикался, иногда было больно смотреть, как он мучительно пытается произнести фразу. Его это очень угнетало. Немногие понимали, как тяжело ему дается беседа. То, что для большинства людей просто, как дыхание, требовало от него невероятных усилий. Мало кто знал, какие насмешки вызывал этот его недостаток, и каким унижениям он из-за него подвергался, как обидно ему было придумать забавную реплику и не решиться произнести ее вслух, боясь, что заикание все испортит. Это очень мешало ему нормально общаться с людьми. Возможно, если бы заикание не заставляло его заниматься самоанализом, Арнольд бы никогда не стал писателем. Но то, что, несмотря на все трудности, он сохранил душевное равновесие и судил о жизни людей с позиции нормального человека, говорит о незаурядной силе характера.

«Повесть о старых женщинах» – безусловно лучшая из его книг. И поскольку она была написана усилием воли, Арнольд считал, что может повторить успех. Он пытался это сделать в «Семье Клейхенгер» и, думаю, потерпел неудачу лишь потому, что не хватило материала. После того как он израсходовал весь свой запас на «Повесть о старых женщинах», ему было нечем заполнить грандиозную структуру, которую он замыслил. Писатель может извлечь из одного пласта лишь определенное количество руды, и, хотя сам пласт чудесным образом остается столь же жирным и богатым, как и раньше, теперь работать с ним могут только другие. Арнольд попробовал снова в «Лорде Рейнго» и, в последний раз, в «Роскошном дворце». Тут, мне кажется, больше виновата тема. Поскольку он серьезно интересовался подобными вещами, ему казалось, что и других они волнуют не меньше. Он собирал свои данные систематически, но они ложились буквами в тетрадь, а не накапливались неосознанно (как это было с «Повестью») в его душе, его памяти, его сердце. Мне кажется символичным, что Арнольд потратил последние усилия и волю на описание отеля. В этом мире он всегда чувствовал себя немного не в своей тарелке. Для него наш мир был роскошным отелем с мраморными ваннами и прекрасной кухней, в котором он ощущал себя лишь временным постояльцем. Ему было приятно и интересно находиться здесь, среди людей, но он немного опасался сделать что-то не то и всегда испытывал определенную скованность. Как его маленькая квартирка на улице Кале скорее походила на декорацию спектакля, так и в жизни он старательно и талантливо играл роль, но до конца ею так и не проникся.

Я помню, как однажды, стуча сжатым кулаком по колену, чтобы придать еще большую силу словам, слетающим с кривящихся губ, он произнес: «Я хороший человек». И это правда.

VI

Я уже упоминал в этом эссе, что Генри Джеймсу меня представила Элизабет Рассел. Мы с ней были знакомы несколько лет, но после того, как она построила себе дом недалеко от Мужена, всего в часе езды от моего, я узнал ее получше. Известность ей принесли три книги, первая из которых – «Елизавета и ее немецкий сад» – была написана ею еще в бытность графиней фон Арним. Это легкий, забавный и при этом совсем не глупый роман. Подобный стиль англичанам обычно не удается. Английские писатели, как мне кажется, подозрительно относятся к легко читающимся книгам. Им нравится фарс, но высокая комедия оставляет их в легком недоумении. Да, действительно, Элизабет легко относилась к вещам, к которым мы привыкли подходить серьезно. Она была невысокой, полноватой женщиной, не красавицей, но с приятным, открытым лицом, совершенно не соответствовавшим ее характеру. В одном из своих афоризмов Пирсалл Смит заметил: «Самое изысканное сочетание на свете – нежное, чуткое сердце и злой, колкий язык». Я не знаю, обладала ли Элизабет нежным, чутким сердцем (если это касалось людей, а не собак), но язычок у нее был колкий, и поэтому мне всегда нравилось с ней беседовать. Она относилась к ближним с непоколебимым здравым смыслом, граничившим с цинизмом. Характерный штрих – на стене ее кабинета висела цитата: «Мир и блаженство, когда любимые далеко». [19]19
  Цитата из религиозного гимна, написанного Эдвардом Бикерстетом.


[Закрыть]У нее был тихий голос и невинные манеры, что усиливало эффект от ужасных вещей, которые она говорила. Она могла быть исключительно злой. Помню, однажды я пригласил леди Рассел на обед, когда у меня гостил ее старый друг – Г. Дж. Незадолго до этого он опубликовал автобиографию и в разговоре упомянул, что недавно снова побывал в том доме, куда приезжал из школы на каникулы. Его мать служила там горничной, а значительно позже снова вернулась туда уже в качестве экономки. Г. Дж. проводил в этом доме довольно много времени, и вполне естественно, что он жил, как принято говорить, «под лестницей», то есть в подвале со слугами.

– А в этот раз, дорогой Г. Дж., – спросила Элизабет с непринужденным видом, – вы вошли через парадную дверь?

Разумеется, ее целью было его смутить, и на мгновение ей это удалось. Г. Дж. немного покраснел, ухмыльнулся и ничего не ответил. Чуть позже один из гостей спросил Элизабет, зачем она задала такой неловкий вопрос. Она широко распахнула глаза и с абсолютно невинным выражением ответила:

– Мне просто интересно.

Однажды я спросил Элизабет, правду ли говорят, что, когда ее муж лежал больной в постели, она читала ему книгу, в которой вывела его в карикатурном виде. История гласит, что, когда она дошла до последней страницы, он, потрясенный услышанным, отвернулся к стенке и умер.

Она ласково посмотрела на меня и сказала:

– Мой муж был очень болен. Он бы так и так умер.

Элизабет дожила до преклонного возраста и до конца сохранила самоуверенные манеры женщины, осознающей свою привлекательность. Прежде чем я закончу свой рассказ, я должен привести историю, которая не только характерна, но и забавна, и будет жалко, если она забудется. Элизабет и ее второй муж, лорд Рассел, жили на Телеграф-хилл. Однажды утром, зайдя на кухню, она обнаружила там задыхающуюся от изумления кухарку. Когда Элизабет спросила, в чем дело, кухарка рассказала, что минуту назад она отсекла голову курице, которую собиралась готовить на обед, а потом обезглавленная курица отложила яйцо.

– Покажи его мне, – приказала Элизабет.

Задумчиво осмотрев яйцо, она сказала:

– Подай это его светлости завтра на завтрак.

На следующее утро, сидя за столом напротив мужа, она смотрела, как он ест яйцо всмятку. Когда он закончил, она спросила его:

– Ты не заметил в этом яйце ничего странного, Фрэнк?

– Нет, – ответил он. – А что с ним такое?

– Ничего, обычное яйцо, – сказала она, – только его отложила мертвая курица.

Он бросил на нее удивленный взгляд, потом отскочил к окну и его стошнило.

Обращаясь ко мне, она со сдержанной улыбкой добавила:

– И, знаете, мне кажется, после этого он уже не любил меня так, как раньше.

Я закончу это эссе рассказом о моей единственной встрече с миссис Уортон. Она в то время была известной и популярной писательницей. Ее короткие рассказы изобретательны и хорошо продуманы. «Итон Фром» – талантливый роман о жизни фермеров Новой Англии, хотя больше всего ее интересовали богатые и светские люди, обитающие на Пятой авеню и в роскошных особняках Ньюпорта. Действие происходит в давно прошедший период американской истории, поэтому манеры и привычки героев, а также их отношение к жизненным трудностям и невзгодам сильно отличаются от сегодняшних. Нам остается только поверить автору, поскольку она пишет о том, что знает. Давно прошедшее время придает ее романам определенное обаяние, не зависящее от их художественных достоинств. Кринолины и турнюры давно вышли из моды, однако с годами они превратились в «костюм» и радуют читателей историческим колоритом. Эти книги написаны живым и не лишенным изящества языком, и, мне кажется, она вполне заслужила свое, пусть не самое заметное, место в американской литературе.

Миссис Уортон жила в Париже, но иногда приезжала в Англию, главным образом, как мне кажется, для того, чтобы навестить своего близкого и глубоко почитаемого друга Генри Джеймса. Во время этих визитов она по нескольку дней жила в Лондоне, и в один из таких приездов леди Сент-Хелиер пригласила ее на обед. Я тоже получил приглашение. У ее светлости был большой дом на Портленд-плейс, где она устраивала множество приемов. Над ней посмеивались, считая ее охотницей за знаменитостями, но с готовностью принимали ее предложения, поскольку не сомневались, что окажутся в одной компании с обладателями самых нашумевших имен. Когда некоего преступника судили за особо жестокое убийство, его родные устроили из этого дела тему для светских сплетен. Говорят, что, когда один молодой пижон спросил у другого, не знаком ли он с обвиняемым, тот ответил: «Нет, но если его не повесят, я обязательно увижу его у леди Сент-Хелиер на следующей неделе». Вечеринка, на которую меня пригласили, устраивалась для узкого круга, и, поскольку, кроме миссис Уортон, я был там единственным литератором, после обеда хозяйка подвела меня к ней, чтобы мы могли немного поболтать. Она сидела посередине небольшого дивана, как на троне, и не выразила желания подвинуться: тогда я взял стул и сел напротив. Она была немного мала ростом, с ясными глазами, правильными чертами лица и бледной кожей, туго обтягивающей скулы. На фоне сдержанного великолепия ее наряда остальные дамы выглядели безвкусно и провинциально. Миссис Уортон говорила, и я слушал. Она говорила очень хорошо. Она говорила двадцать минут. За это время она в общих словах коснулась живописи, музыки и литературы. Она не произнесла ничего банального или несправедливого. Все сказанное ею о Морисе Барресе, Андре Жиде и Поле Валери было совершеннейшей правдой; она прекрасно разбиралась в творчестве Дебюсси и Стравинского; и, конечно же, нельзя было не согласиться с ее остроумными суждениями касательно Родена и Майоля, а также Сезанна, Дега и Ренуара. Ни в ком другом не встречал я столь тонко чувствующего и трезво мыслящего человека, обладающего к тому же тонким художественным вкусом.

Хотя, к сожалению, мои литературные друзья не считают меня интеллигентом, я очень люблю поговорить с культурными людьми и считаю, возможно, ошибочно, что вполне способен внятно изложить свою точку зрения. Конечно, иногда, когда я увожу разговор по тропинке мистицизма, рассуждаю о Дионисии Ареопагите и Луисе де Лионе, а также для полноты картины упоминаю Шанкарачарью, мои друзья начинают хватать ртом воздух, как радужная форель, вытащенная из воды. Но миссис Уортон уложила меня на обе лопатки. Людей, которые одинаково хорошо разбираются во всем, очень мало. Как-то раз я сидел в опере за одной знаменитой и талантливой дамой. Давали «Тристана и Изольду». В конце второго акта дама накинула на плечи горностаевое манто и, повернувшись к своему спутнику, сказала: «Давай уйдем. Что-то в этой пьесе нет никакого действия». Разумеется, она была права, но не в этом дело. Я знаю умных и чутких людей, которые предпочитают Верди Вагнеру, Шарлотту Бронте Джейн Остен и холодную баранину холодной же дичи. У миссис Уортон не было слабых мест. Она обладала безупречным вкусом. Ей нравились только по-настоящему прекрасные вещи. Но таково уж свойство человеческой натуры (моей, по крайней мере), что во мне просыпается дух противоречия. Мне хочется найти трещину в сияющей броне ее утонченности. Вот если бы она вдруг призналась в тайной любви к чему-то пошлому, ну, например, к Мэри Ллойд, или обмолвилась, что каждый вечер ходит в театр Виктория-палас послушать «Прогулку по Ламбет-уолк»! Но нет. Она говорила только правильные вещи. И самое худшее: я не мог не согласиться с каждым ее словом. Мне больше ничего не оставалось, кроме как признать, что Майоль скучен, а Андре Жид глуп. Чего бы ни касался разговор, обо всем она говорила ровно то, что думал я сам и что должен думать каждый здравомыслящий человек. Это было просто невыносимо!

Наконец я спросил ее:

– Скажите, а что вы думаете об Эдгаре Уоллесе?

– А кто такой Эдгар Уоллес? – ответила она.

– Как, вы не читаете триллеров? – поинтересовался я.

– Нет.

Никому до нее не удавалось вместить в односложное слово столько гнева, осуждения и обиды. Я бы не сказал, что миссис Уортон побледнела, поскольку она была женщиной светской и инстинктивно чувствовала, как лучше сгладить неловкость, но взгляд ее устремился куда-то в сторону, а губы скривила принужденная улыбка. Так ведет себя женщина, которая получила от мужчины непристойное предложение, однако хорошее воспитание подсказывает ей, что уж лучше оставить его незамеченным, чем устраивать сцену.

– Боюсь, время уже позднее, – произнесла миссис Уортон.

Я понял, что моя аудиенция закончена. Больше мы с ней никогда не встречались. Она была совершенно очаровательной женщиной, но не в моем вкусе.