Текст книги "Сплошные прелести"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцать первая

Я потерял Дрифилда из виду. Я стеснялся искать встречи с ним, да и был занят экзаменами, а когда их выдержал, уехал за границу. Смутно припоминаю, как узнал из газеты о его разводе с Рози, а больше ничего о ней не слыхал. Иногда ее матери приходили небольшие суммы, десять или двадцать фунтов, в заказном письме с нью-йоркским штемпелем, но без обратного адреса и без единого слова; приписывались они Рози только потому, что вряд ли кто другой стал присылать деньги миссис Ган. Когда той настал срок и она померла, известие об этом, видимо, каким-то образом дошло до Рози, поскольку письма приходить перестали.

Глава двадцать вторая

Как было условлено, в пятницу я встретился с Олроем Киром на вокзале Викториа, чтобы уехать в Блэкстебл в пять десять. Мы удобно устроились друг против друга в купе для курящих. От него я узнал тут в общих чертах о жизни Дрифилда после исчезновения жены. Рой постепенно очень сблизился с миссис Бартон Трэфорд. Зная его и помня ее, это, скажу, было неизбежно. Я не удивился, услышав, что вместе с нею и с Бартоном он изъездил континент, полностью разделяя их страсть к Вагнеру, живописи постимпрессионизма и барочной архитектуре. Он неизменно бывал на ленчах в том доме в Челси, а когда годы и пошатнувшееся здоровье приковали миссис Трэфорд к ее гостиной, то, невзирая на большую занятость, регулярно, раз в неделю навещал ее. У него было доброе сердце. Когда она умерла, он написал трогательную статью о ней, воздавая должное ее редкостному дару разборчивой доброжелательности.

И мне было приятно при мысли, что его доброта получила заслуженное и неожиданное вознаграждение, ибо миссис Бартон Трэфорд рассказывала ему об Эдварде Дрифилде много такого, что он не преминет использовать в работе, которой теперь с воодушевлением занялся. Проявив ласковое упорство, миссис Бартон Трэфорд не только поместила у себя Эдварда Дрифилда, когда уход неверной жены привел того в состояние, которое Рой мог описать лишь посредством французского слова désemparé, но и убедила прожить там около года. Она окружила его нежной заботой, неизменной добротой, глубоким пониманием, сочетая женский такт с мужской энергией, золотое сердце – с глазом, безошибочно находившим пути к успеху. Именно у нее в доме он закончил «По делам их». Она справедливо считала книгу своею, и Дрифилд, посвятив ее миссис Бартон Трэфорд, подтвердил, что ему знакомо чувство долга. Она повезла его в Италию (конечно, вместе с Бартоном, – миссис Трэфорд слишком хорошо знала, насколько злоречивы люди, чтоб дать им повод для сплетен) и с томиком Рескина в руках открыла Эдварду Дрифилду бессмертные красоты этой страны. Потом она нашла ему квартиру в Темпле и, отлично замещая хозяйку, устраивала там небольшие ленчи, дабы он мог принимать тех, кого влекла его растущая известность.

Нужно отметить, что этой растущей известностью он был во многом ей и обязан. Истинная слава пришла к нему лишь под конец жизни, когда он давно уже ничего не писал, но основа была вне сомнений заложена неустанными стараниями миссис Трэфорд. Она не только вдохновила (а возможно, частью написала, поскольку пером владела) статью, которую Бартон наконец-то предоставил «Квотерли» и в которой впервые было сказано, что место Дрифилда – в ряду лучших мастеров английской прозы, но и организовывала общественное мнение при выходе каждой книги, – где только не бывала, встречалась с редакторами и, что еще важнее, с владельцами влиятельных органов печати, устраивала вечера, приглашая всех, от кого мог быть прок. Она склонила Эдварда Дрифилда на благотворительные чтения в самых великосветских домах; следила, дабы его фотографии появлялись в иллюстрированных журналах; лично редактировала каждое его интервью. В течение десяти лет она была неутомимым пресс-агентом, приковывавшим к нему внимание публики.

То был апофеоз миссис Бартон Трэфорд, хоть она особенно не заносилась. Но не стоило приглашать его на вечер без нее: такие приглашения отклонялись. А когда она и Бартон и Дрифилд бывали приглашены на обед, то приходили и уходили вместе. Она не отпускала его ни на шаг; как бы ни возмущались хозяйки, им оставалось смириться или остаться ни с чем. Как правило, смирялись. Если что-либо действовало на нервы миссис Бартон Трэфорд, она давала это понять через его посредство, а сама оставалась полной очарования, тогда как Эдвард Дрифилд мог позволить себе крайнюю грубость; притом она в совершенстве знала, как утихомирить его или расшевелить и чем ему блеснуть в избранном обществе. Она относилась к нему идеально. Никогда не скрывала от него своей убежденности в том, что он является величайшим писателем своей эпохи, не только заглазно рекомендовала его классиком, но – с некоторой долей шутливости, пожалуй, и тем не менее проникновенно, – называла так и в лицо. Что-то кошачье было в ней всегда.

Потом стряслось ужасное. Дрифилд тяжело заболел воспалением легких и некоторое время был на грани смерти. Миссис Бартон Трэфорд делала все, на что способна такая женщина, и охотно сама стала бы при нем сиделкой, но она не отличалась здоровьем и ей все-таки было за шестьдесят; пришлось пользоваться услугами профессиональных сиделок. Когда он, наконец, выкарабкался, врачи прописали ему пожить в деревне и настояли, поскольку он был еще очень слаб, чтобы с ним поехала сиделка. Миссис Трэфорд хотела отправить его в Борнмут, куда могла бы приезжать по уикендам и следить, все ли у него в порядке; но Дрифилда потянуло в Корнуолл, и доктора в один голос заявили, что умеренный климат Пензанса как раз ему подойдет. Казалось бы, женщина с такой тонкой интуицией, как Изабел Трэфорд, должна была предчувствовать беду. Но нет. Она его отпустила, внушив сиделке, что перекладывает на нее тяжкую ответственность и вручает ей если не судьбу английской литературы, то по меньшей мере жизнь и благоденствие самого выдающегося из здравствующих ее представителей. Неоценное доверие!

Через три недели Эдвард Дрифилд написал ей, что по специальному разрешению женился на своей сиделке.

Миссис Бартон Трэфорд, как мне представляется, никогда более возвышенно не показывала величие своей души. Как, по-вашему, приняла она это событие? Восклицала «Иуда, Иуда»? Рвала на себе волосы, каталась в истерике, колотя пятками по полу? Набросилась на мягкого и ученого Бартона, обзывая его законченным дураком? Поносила вероломство мужчин и распутство женщин или облегчила свою израненную душу, громогласно разрешившись потоком непристойностей, с коими, как утверждают психиатры, на удивление хорошо знакомы самые целомудренные особы женского пола? Ничего подобного. Она послала нежное поздравление Дрифилду и написала новобрачной о своей радости, ибо у нее стало теперь двое любящих друзей вместо одного. Она очень просила обоих погостить у нее по возвращении в Лондон и каждому встречному говорила, что очень, очень рада этому браку: ведь Эдвард Дрифилд скоро состарится и будет нуждаться в постоянном уходе, а у кого получится это лучше, чем у больничной сиделки? Она с неизменной похвалой отзывалась о новой миссис Дрифилд и замечала: можно бы найти помиловидней, но выражение лица у нее весьма приятное, она, конечно, не очень хорошей семьи, но с более родовитой леди Эдварду было бы неуютно. Именно такая жена и нужна ему. Я не считаю несправедливым мнение, что миссис Бартон Трэфорд самозабвенно источала мед доброты, но все-таки подозреваю: если когда-либо к меду доброты подмешивался деготь, то вот тут был один из таких случаев.

Глава двадцать третья

Когда мы прибыли в Блэкстебл, то Роя поджидала не нарочито роскошная и не заведомо дешевая машина, шофер которой передал мне записку от миссис Дрифилд с приглашением на ленч назавтра. Я взял такси и поехал в «Медведя с ключом». От Роя я узнал, что теперь на набережной есть новый отель «Морской», но не позволил себе соблазниться благами цивилизации и отвергнуть прибежище моей юности. Перемены встретились мне еще на вокзале, который оказался не на старом месте, а дальше, на новой ветке, и, конечно, странно было ехать по здешней главной улице на автомобиле. Но «Медведь с ключом» остался без перемен. Он встретил меня с прежним своим непробиваемым равнодушием: никто не стоял у входа, а шофер поставил мой чемодан и уехал; на мой зов никто не откликнулся; я вошел в бар и увидел там молодую даму с короткой стрижкой, читающую Комтона Маккензи. Я спросил, нельзя ли получить комнату. Та поглядела на меня слегка обиженно и сказала, что можно, но поскольку на этом ее интерес к делу иссяк, я вежливо осведомился, не проводит ли кто меня. Она встала и, приоткрыв дверь, пронзительно вскричала:

– Кэти!

– Чего? – услышал я.

– Тут один джентль комнату хочет.

Немного погодя вошла худющая старушенция с торчащими седыми патлами, в очень грязном ситцевом платье, и повела меня наверх, где показала драную комнатушку.

– Не найдется ли чего-нибудь получше? – спросил я.

– Эту комнату берут все дельцы, – презрительно ответила она.

– А другие у вас есть?

– Ни единой.

– Тогда дайте мне двойной номер.

– Надо спросить у миссис Брентфорд.

Я сошел за ней вниз, она постучалась в одну из дверей, получила разрешение войти, и еще с порога я увидел седую полную женщину с аккуратной завивкой. Она читала книгу. Очевидно, все в «Медведе с ключом» интересовались литературой. Она бросила на меня безразличный взгляд, когда Кэти сказала, что я недоволен седьмым номером.

– Покажи ему пятый, – сказала она.

Я почувствовал, что несколько поторопился, высокомерно отклонив приглашение миссис Дрифилд и по сентиментальным мотивам не последовав мудрому совету Роя остановиться в «Морском». Кэти снова повела меня наверх, в более просторную комнату окнами на улицу. Почти все пространство тут занимала двуспальная кровать. Окна явно не открывались целый месяц.

Я сказал, что этот номер сойдет, и поинтересовался относительно обеда.

– Чего пожелаете? – спросила Кэти. – У нас ничего нет, но я куда-нибудь сбегаю и принесу.

Зная английские провинциальные трактиры, я заказал жареного палтуса и отбивную котлету. Потом вышел пройтись. Подойдя к пляжу, я обнаружил, что тут устроили эспланаду, а там, где прежде гулял по пустырю ветер, стояли в ряд коттеджи и виллы. Но были они обветшалые и замызганные; видно, даже по прошествии стольких лет мечта Лорда Джорджа о превращении Блэкстебла в популярный морской курорт все-таки не сбылась. Отставной офицер и две пожилые дамы прогуливались по растрескавшемуся асфальту. Мне стало невероятно тоскливо. Пронизывающий ветер доносил с моря мелкие брызги.

Я вернулся в город; между «Медведем с ключом» и «Герцогом Кентским», невзирая на дурную погоду, кучками стояли люди, и глаза у них были такие же голубые, а широкие скулы – такие же румяные, как некогда у их отцов. Странно было видеть у некоторых матросов золотое колечко в ухе, причем, поныне его носили не только старики, но и совсем мальчишки, которым не исполнилось и двадцати. Дальше по улице мне попался перестроенный банк, но писчебумажная лавка, где я покупал бумагу и вощанку, чтобы вместе с едва мне знакомым малоизвестным писателем сводить барельефы, осталась без перемен; появилось два или три кинотеатра, и их цветастые афиши неожиданно придали чопорной улице оттенок распущенности, и она стала походить на немолодую приличную женщину, хлебнувшую лишку.

В комнате, где я пообедал за столом, годным на шестерых, было холодно и безрадостно. Подавала мне неряшливая Кэти. Я попросил затопить.

– Сейчас июнь, – сказала она. – Мы не топим с апреля.

– Я заплачу, – возразил я.

– Сейчас июнь. В октябре – пожалуйста, но не в июне.

Доевши, я спустился в бар выпить стакан портвейна.

– Очень у вас тихо, – заметил я стриженой официантке.

– Да, тихо, – ответила она.

– Я-то думал, вечером в пятницу у вас тут должно быть полно.

– И я думаю: должно бы.

Из-за буфета показался полный краснолицый мужчина с прилизанными седыми волосами, и я догадался, что это хозяин.

– Вы мистер Брентфорд?

– Да, это я.

– Я знал вашего отца. Не хотите ли портвейна?

Я назвал свою фамилию, самую известную в Блэкстебле в годы его детства, но вроде бы, к своему разочарованию, не вызвал никакого отзвука в его памяти. Он согласился, однако, угоститься стаканом портвейна.

– По торговым делам приехали? – спросил он меня. – К нам коммерческая публика нередко наезжает. Уж мы стараемся все для них сделать.

Я рассказал ему, что приехал повидаться с миссис Дрифилд, и предоставил ему догадываться, по какому поводу.

– Я сколько раз старика видал, – сказал мистер Брентфорд. – Он был непрочь заглянуть сюда и пропустить пивка. Понимаете, я не скажу, чтоб он когда перебрал, но посидеть в баре и поболтать любил. Честное слово, мог говорить битый час с кем попало. Миссис Дрифилд уж так не нравилось, что он сюда ходит. Ведь никому ничего не скажет, удерет из дому и приковыляет, а для человека в его возрасте путь, чай, немалый. Конечно, как хватятся, то миссис Дрифилд знала, где искать, и проверяла по телефону, у нас ли он. Потом подъедет на машине и – к моей жене: «Пойдите, миссис Брентфорд, и приведите его, – говорит, – не хочу сама идти в бар, там публика сами знаете какая»; значит, миссис Брентфорд пойдет и скажет: «Ну, мистер Дрифилд, за вами приехала на машине миссис Дрифилд, уж доканчивайте свое пиво, и пусть ее везет вас домой». Он сколько раз просил не говорить, что он тут, коли звонит миссис Дрифилд, но, конечно ж, мы не могли так делать. Он был старик стариком, и вообще, зачем брать на себя ответственность. Он, знаете, родился в этом приходе, и первая его жена была местная. Она уж давно померла. Никогда ее не видал. Забавный был старикан. Не задавался ничуть; говорят, в Лондоне он уж в такой чести был, а помер, так во всех газетах только про него и писали; но про то ни в какую не догадаться, если с ним поговоришь, ничем от нас с вами не отличался. Само собой, мы всегда старались, чтоб ему поудобней, старались усадить на стул, который помягче, ан нет, он хотел сидеть за стойкой, дескать, приятно, когда ноги на поперечине. Сдается мне, тут ему было больше по сердцу, чем где еще. Он всегда говорил: хорошо посидеть в баре, тут, мол, видишь жизнь, а сам он, мол, всегда обожал жизнь. Такой чудак. Напоминал мне отца моего, вот только мой родитель в жизни книги не прочел, а пил французский коньяк по бутылке в день, и так до семидесяти восьми, когда умер, захворавши первый и последний раз. Я очень скучал по старику Дрифилду, когда он перекинулся. Как раз намедни говорю я миссис Брентфорд: надо б когда почитать хоть одну из его книг. Слышно, у него есть и такие, где описано про наши места.

Глава двадцать четвертая

Следующее утро выдалось холодное и пасмурное, но без дождя, и я пешком отправился к бывшему нашему дому. Фамилии, указанные на вывесках лавок, были кентские, известные здесь не одно столетие – Ганы, Кемпы, Кобсы, Иггулдены; но знакомых не встретилось ни души. Я чувствовал себя призраком, проходя там, где когда-то знал каждого, по крайней мере в лицо. Вдруг мимо проехал старенький автомобильчик, остановился, дал задний ход, и я увидел, что сидящий в нем человек с любопытством на меня смотрит. Высокий грузный старик вышел из машины.

– Вы не Вилли Эшенден? – подойдя, спросил он.

Тут я узнал в нем сына доктора, мы вместе учились в школе, вместе переходили из класса в класс; отец, я слышал, передал ему свою практику.

– Здравствуй, как живешь? – заговорил он. – А я прямо из дома викария, заезжал проведать внука. Там ведь теперь приготовительная школа, и я его в этом году туда определил.

Костюм на нем был поношенный и неглаженый, но лицо сохранило утонченную правильность черт, и можно было догадываться, что в молодости он был на редкость красив. Забавно, но я никогда того не замечал.

– Так ты дед? – спросил я.

– Уж трижды, – рассмеялся он.

Это меня потрясло. Он явился на свет, возмужал на жизненном пути, женился, завел детей, а те, в свою очередь, своих детей. По его виду я мог судить, что жизнь его прошла в непрестанном труде и в бедности. Держался он в типичной манере деревенского врача – внушительно, добродушно и успокоительно. Жизнь для него кончилась. У меня в голове теснились замыслы книг и пьес, я был полон планов на будущее, предвкушения новых дел и радостей; а другим я, чего доброго, казался уже стариком, как он мне. Я был так потрясен, что не догадался спросить про его братьев, с которыми мы оба играли в детстве, и про прежних наших с ним приятелей; после нескольких глупых фраз я его покинул. И дошел до нашего просторного и бестолкового дома; нынешнего викария, относившегося к своим обязанностям серьезнее дяди, не устроили ни лишние хлопоты по содержанию такой усадьбы, ни сами размеры дома, избыточные при нынешних ценах. Дом стоял в большом саду, вокруг зеленели поля. Надпись на большой доске гласила, что это приготовительная школа для сыновей джентльменов, и сообщала имя и ученые степени ее директора. Я поглядел через забор: сад был запущен и неухожен, а пруд, в котором я удил плотву, обмелел. Церковный луг отрезали под жилые кварталы – ряды кирпичных домишек вдоль ухабистых, плохо вымощенных улочек. Я вышел на Джой-лейн; там тоже выстроились коттеджи, смотревшие на море, а былая сторожка на заставе стала чистенькой закусочной.

Я побродил здесь. Домикам из желтого кирпича, казалось, не будет конца, но я так и не понял, кто в них живет, потому что не встретил ни души. Пошел к причалу. Там было пусто. Лишь какой-то бродяга растянулся прямо на земле неподалеку от пирса. Трое матросов сидели у пакгауза и уставились на меня при моем появлении. Торговля углем совсем захирела, и суда больше не возили его в Блэкстебл.

Подошло время собираться в Ферн-корт, и я вернулся в «Медведя с ключом». От хозяина я успел узнать про имевшийся у него «даймлер» и договорился, что меня отвезут на ленч. Лимузин, самый старый и измятый из всех попадавшихся мне когда-либо на глаза автомобилей этой марки, уже стоял у входа; в путь он тронулся со скрипом, дрожью и треском, с внезапными сердитыми скачками, так что я отнюдь не был уверен, доберемся ли мы до места назначения. Но всего поразительней оказался запах в машине – точно такой, как в старом ландо, которое нанимал мой дядя, чтобы утром в воскресенье ехать в Церковь. Вспомнив резкий запах конюшни и пропитанной мочой соломы, лежавшей под ногами, я безуспешно гадал, почему после стольких лет автомобиль тоже должен так пахнуть. Ничто не может напомнить прошлое сильнее, чем аромат или вонь, так что я не разглядывал окрестностей, по которым мы катили, а чувствовал себя снова мальчиком, – будто я сижу на переднем сиденье ландо рядом с тарелкой для пожертвований, а напротив, в черной шелковой накидке и шляпке с пером, тетя, от нее слегка пахнет чистым бельем и одеколоном, а рядом с ней дядя, в сутане, с широкой шелковой лентой в рубчик вокруг толстой талии и с золотым крестом на золотой цепи, свисающим на живот.

– Знай, Вилли, ты должен хорошо вести себя сегодня. Не вертись, сиди как следует на своем месте. Дом божий – не место для шалостей. И помни: ты обязан подавать пример другим мальчикам, у которых нет твоих преимуществ.

Когда я доехал в Ферн-корт, миссис Дрифилд и Рой прогуливались в саду и встретили меня, как только я вылез из машины.

– Я показывала Рою мои цветы, – сказала миссис Дрифилд, пожимая мне руку, а потом со вздохом добавила: – Они – единственное, что у меня осталось.

Она нисколько не состарилась со времени нашей встречи шесть лет назад. Скромно и элегантно носила траур: воротничок белого крепа на шее, а на запястьях – такие же манжеты. Я обратил внимание на черный галстук, надетый Роем к своему строгому синему костюму (что надо было понимать как знак уважения к достославному покойнику).

– Я покажу вам еще мои цветочные бордюры, – сказала миссис Дрифилд, – и пойдем к столу.

Мы пошли по саду. Рой выказал себя большим специалистом. Он знал названия всех цветов, латинские термины сыпались у него изо рта, как сигареты из сигаретоделательной машины. Он рассказывал миссис Дрифилд, где можно достать сорта, которые ей абсолютно необходимы, и с подъемом расписывал высокие достоинства других еще сортов.

– Не войти ли нам через кабинет Эдварда? – предложила миссис Дрифилд. – Я сохраняю там все таким, как при нем. Ничего не меняю. Вы бы удивились, сколько людей приезжают посмотреть дом, и, конечно, прежде всего хотят видеть комнату, в которой он работал.

Через стеклянную дверь вошли в дом. На письменном столе стояла ваза с розами, а на круглом столике у кресла лежал номер «Спектейтора». В пепельницах – трубки классика; чернильница наполнена. Вся картина в совершенстве продумана. Не пойму отчего, но комната показалась мне до странности мертвенной; в ней уже пахло плесенью, как в музее. Миссис Дрифилд подошла к книжным полкам и с легкой улыбкой, полувеселой, полупечальной, провела рукой по корешкам десятка томов в голубых переплетах.

– Ведь Эдвард так восхищался вашими произведениями, постоянно их перечитывал.

– Мне очень приятна мысль об этом, – вежливо ответствовал я.

Отлично зная, что в прошлый мой приезд этих книг здесь не было, я будто невзначай взял одну из них и провел пальцами по верхнему обрезу, чтобы проверить, есть ли там пыль. Пыли не было. Тогда я вынул другую книгу, Шарлотты Бронте, и под благовидным предлогом повторил опыт. И тут не было пыли. Я выяснил только одно: миссис Дрифилд прекрасная хозяйка и держит добросовестную прислугу.

Мы сели за ленч, настоящий британский ленч с ростбифом и йоркширским пудингом, и повели речь о работе, которую взял на себя Рой.

– Мне хочется по возможности облегчить задачу милого Роя, – сказала миссис Дрифилд, – так что я сама подобрала материал, насколько могла. Конечно, было грустно, но и очень интересно. Мне попалось много старых фотографий, я вам их обязательно покажу.

После ленча перешли в гостиную; я вновь обратил внимание, с каким тактом миссис Дрифилд обставила ее. Комната смотрелась под стать вдове еще больше, чем жене видного деятеля литературы. От ситцевых чехлов, от букетов в вазах, от фигурок дрезденского фарфора – от всего веяло скорбью, все наводило на грустные мысли о завидном прошлом. В этот промозглый день мне бы хотелось огня в камине, но англичане – нация не только консервативная, но и морозостойкая; им нетрудно придерживаться своих принципов за счет неудобства других людей. Вряд ли миссис Дрифилд пришло бы в голову затопить раньше первого октября. Она спросила, не встречался ли я в последнее время с той дамой, с которой приезжал тогда на ленч, и по кисловатому ее тону я догадался, что после смерти выдающегося супруга цвет общества выказал определенную тенденцию не обращать на вдову никакого внимания. Подступал момент заговорить об усопшем; Рой и миссис Дрифилд искусно задавали вопросы, побуждая меня поделиться воспоминаниями, а я внутренне насторожился, чтобы ненароком не сорвалось с языка что-то такое, чем я решил не делиться. Но тут подтянутая горничная принесла на подносике две визитных карточки.

– В машине два джентльмена, мэм, и они сказали – нельзя ль посмотреть дом и сад?

– Какая докука! – воскликнула миссис Дрифилд, но в голосе звучало поразительное рвение. – Не забавно ли, ведь только что я говорила, как людям хочется побывать здесь! Просто нет ни минуты покоя.

– Но почему бы не извиниться и не передать, мол, принять их вы не сможете?

– О, я не могу так. Эдварду это не понравилось бы. – Она взглянула на карточки. – Я без очков.

Она передала карточки мне, и на одной я прочел «Генри Бэрд Макдугал, Виргинский университет»; карандашом было приписано «кафедра английской литературы»; «Жан-Поль Андерхилл» стояло на другой, внизу указан какой-то адрес в Нью-Йорке.

– Американцы, – сказала миссис Дрифилд. – Скажите, что мне будет очень приятно их видеть.

Вскорости горничная ввела незнакомцев. Молодые, высокорослые, широкоплечие, чистовыбритые, загорелые, большеголовые, с густыми черными волосами, зачесанными прямо назад, с добрыми глазами, оба в роговых очках, в английских костюмах явно с иголочки, они слегка смущались, хоть были разговорчивы и исключительно вежливы. Посетители, как они объяснили, приехали осмотреть литературные достопримечательности Англии и, будучи поклонниками Эдварда Дрифилда, позволили себе, по дороге к дому Генри Джеймса в Райе, сделать остановку в надежде на позволение осмотреть место, освященное столькими связанными с ним ассоциациями. Упоминание Райя обошлось нелегко для миссис Дрифилд.

– Кажется, там хорошие поля для гольфа, – сказала она.

Она представила американцев Рою и мне. Я ликовал, насколько кстати оказался Рой. Выяснилось, что он выступал с лекциями в Виргинском университете и останавливался на квартире у одного из ведущих ученых филологического факультета. То были незабываемые дни. Он не мог сказать даже, что произвело на него большее впечатление: щедрое гостеприимство развлекавших его очаровательных виргинцев или их глубокий интерес к искусству и литературе. Он справлялся о таком-то и таком-то; со многими он там подружился на всю жизнь; видимо, все, кого он там ни встречал, были людьми милыми, добрыми и умными. Вскоре молодой профессор уже рассказывал Рою, как любит его книги, а Рой скромно объяснял, какова была задача, которую он ставил перед собой в той или иной книге, и как хорошо он понимает, что задачу эту решил не до конца. Миссис Дрифилд слушала и одобрительно улыбалась, но ее улыбка, как я чувствовал, становилась все более вымученной. Рой, наверное, тоже о том догадался, ибо вдруг осекся.

– Но не стану надоедать вам своими делами, – сказал он громко и душевно. – Я здесь только потому, что миссис Дрифилд оказала мне большую честь, доверив написание книги – биографии Эдварда Дрифилда.

Конечно же, посетителей заинтересовало это известие.

– Дело, поверьте, непростое, – сказал Рой. – К счастью, мне помогает миссис Дрифилд, которая была не только безупречной женой, но и прекрасной стенографисткой и секретарем; материалы, предоставленные ею в мое распоряжение, обладают такой полнотой, что на мою долю остается поистине немногое сверх использования ее записей и ее… ее трогательного усердия.

Миссис Дрифилд скромно потупилась, а молодые американцы обратили на нее свои большие темные глаза – в них можно было прочесть симпатию, интерес и уважение. Беседа, касавшаяся не только литературы, но и, в частности, гольфа (поскольку посетители упомянули, что надеются сыграть в Райе), продолжалась недолго; но Рой и тут оказался на высоте, рассказав, какие там лунки наиболее коварны, и пообещав сыграть с обоими по их приезде в Лондон; и наконец, миссис Дрифилд встала и предложила показать кабинет и спальню Дрифилда, а также, конечно, сад. Рой поднялся с явным намерением сопровождать посетителей, но миссис Дрифилд полуулыбнулась ему, мило, но решительно.

– Не беспокойтесь, Рой, – сказала она. – Я сама провожу их. Оставайтесь, побеседуйте с мистером Эшенденом.

– Отлично. Конечно.

Американцы откланялись, и мы с Роем снова уселись в покрытые ситцем кресла.

– Прелестная комната, не правда ли, – сказал Рой.

– Угу.

– Эми это стоило большого труда. Старик-то купил Ферн-корт года за два до их свадьбы. Она пыталась заставить его продать усадьбу, но безуспешно. Кое в чем он был очень упрям. Видите ли, усадьба принадлежала некой мисс Вулф, его отец был у нее управляющим, и Дрифилд мальчишкой только-де и мечтал сам Ферн-кортом владеть, а теперь купил-таки его и будет тут хозяином. Казалось бы, ему меньше всего должно хотеться жить там, где всякий знает его родословную и все прочее. Бедная Эми однажды едва не наняла в горничные внучатую племянницу Эдварда. Когда Эми тут появилась, дом снизу доверху был обставлен в лучшем стиле Тотенхем-корт-род, вы знаете, что это такое: турецкие ковры и столики красного дерева, в гостиной вся мебель с плюшевой обивкой и узорный паркет. Так, он считал, следует обставить дом джентльмена. По словам Эми, вид был просто ужасный. Он не позволял ничего менять, и ей приходилось действовать с величайшей осторожностью; она говорит, что просто не могла жить в таком доме, решила все исправить и заменяла вещь за вещью по одной враз, чтобы Дрифилд не обратил внимания. Как она рассказывает, всего труднее оказалось с письменным столом. Не знаю, заметили вы тот, что стоит сейчас в кабинете. Очень стильный, я сам бы от такого не отказался. А у Дрифилда была жуткая американская конторка. Этаким столом он пользовался много лет, написал за ним дюжину книг и просто жить без него не мог; ему было неважно, что это за вещь, он привязался к столу, поскольку долго им пользовался. Вам бы послушать Эми, как ей, в конце концов, удалось избавиться от этой конторки. Целая история! Поверьте, Эми замечательная женщина – умеет поставить на своем.

– Это я заметил, – сказал я.

Ей в два счета удалось осадить Роя, когда он порывался обойти дом с посетителями. Сейчас он искоса глянул на меня и рассмеялся. Рой как-никак был неглуп.

– Вы не знаете Америку так, как я, – сказал он. – Там всегда предпочтут живую кошку мертвому льву. Это одна из причин, почему мне нравится Америка.