Текст книги "Меня зовут Арам"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Чего вам? – спросил он.

– Колбасы на десять центов и одну французскую булку, – сказал Джо.

– А где мистер Даркус? – спросил мой кузен Мурад.

– Уехал к себе домой.

– А где его дом?

– По-моему, где-то в Коннектикуте.

Мы сделали себе бутерброды с колбасой и стали есть.

Под конец Джо не выдержал:

– Он был сумасшедший?

– Ну, – сказал молодой человек, – трудно сказать. Сначала я думал, что он псих. А потом решил, что нет. Способ, каким он вел дела в своей лавке, наводил на мысль, что он не в себе. Он больше отдавал даром, чем продавал. В остальном с ним все было в порядке.

– Благодарю вас, – ответил Джо.

Лавка была теперь в полном порядке и стала довольно скучным местом. Мы вышли оттуда и отправились домой.

– Он сам ненормальный, – сказал Джо.

– Кто? – спросил я.

– Этот парень, что стоит сейчас за прилавком.

– Тот малый?

– Угу… тот парень, у которого нет никакого образования.

– По-моему, ты прав, – сказал мой кузен Мурад.

Всю дорогу мы вспоминали образованного бакалейщика.

– Пусть меня возделают, – сказал Джо, расставаясь с нами и уходя вниз по улице.

– Пусть меня сорвут с дерева и бросят в ящик, – сказал мой кузен Мурад.

– Пусть меня срежет с лозы и съест по ягодке молоденькая девушка, – сказал я.

Несомненно, то был замечательный человек. Спустя двадцать лет я решил, что он, наверное, был поэтом и держал бакалейную лавку в этом маленьком захудалом поселке ряди поэзии, которая нет-нет да и попадалась там, а вовсе не ради презренных денег.

Локомотив 38, оджибвей

Однажды к нам в город приехал человек верхом на осле и стал являться что ни день в публичную библиотеку, где я тогда проводил почти все свое время. Это был высокий молодой индеец из племени оджибвеев. Он сказал что его зовут Локомотив 38. В городе все считали, что он сбежал из сумасшедшего дома.

Через шесть дней после того, как он к нам прибыл, на Туларе-стрит троллейбус сбил и серьезно ранил его осла. На другой день на углу улиц Марипоза и Фултон животное подохло, вероятнее всего от внутренних повреждений. Осел упал на тротуар, придавил индейцу ногу, застонал и сдох. Индеец высвободил ногу, поднялся, прохромал в аптеку на углу и заказал телефонный разговор на дальнее расстояние. Он звонил своему брату в Оклахому. Вызов стоил ему больших денег, которые он по требованию телефонистки опустил в щель аппарата так, словно для него это было обычное дело.

Я сидел в это время в аптеке и ел банановое мороженое с толчеными орехами.

Выйдя из телефонной будки, он увидел, что я сижу у стойки с газированной водой и ем это фантастическое кушанье.

– Хелло, Вилли, – оказал он.

Он знал, что мое имя не Билли – просто ему нравилось называть меня так.

Он прохромал к буфету, где продавалась жевательная резинка, и купил три пакета с фруктовыми соками. Потом вернулся и спросил:

– Что ты ешь? Это выглядит довольно привлекательно.

– Особое банановое. С толчеными орехами.

Индеец взобрался на соседний стул.

– Дайте мне того же, – сказал он девушке, торгующей содовой.

– Нехорошо очень вышло с вашим животным, – сказал я.

– В этом мире для животных нет больше места. Какой бы мне купить автомобиль?

– Разве вы собираетесь купить автомобиль?

– Вот уже несколько минут я думаю об этом.

– Я и не подозревал, что у вас водятся деньги. Мне казалось, что вы бедны.

– Просто я произвожу на людей такое впечатление. И еще им кажется, что я сумасшедший.

– Что до моих впечатлений, то вы не показались мне ни сумасшедшим, ни богачом.

– Да, я богатый.

– Хотел бы и я быть богатым.

– Для чего?

– Да вот уже три года, как у меня мечта съездить в Мендоту на рыбалку. А для этого нужно снаряжение и хоть какая-нибудь машина.

– Ты умеешь водить машину?

– Я все умею водить.

– А ты когда-нибудь пробовал?

– Нет еще. Потому что у меня никогда еще не было автомобиля, а украсть его не позволяет наша религия.

– Ты хочешь сказать, что достаточно тебе сесть за руль, как машина у тебя поедет?

– Да, сэр.

– Вспомни, о чем я толковал тебе на днях около библиотеки.

– Это про век машин?

– Вот именно.

– Я помню.

– Индейцы рождаются на свет с инстинктом скакать на лошади, править веслом, удить рыбу, охотиться и плавать. Американцы рождаются с инстинктом гонять машину.

– Я не американец.

– Знаю. Ты армянин. Я прекрасно помню. Я спрашивал, и ты говорил мне. Ты армянин, родившийся в Америке. Тебе четырнадцать лет, и ты уже знаешь, что стоит тебе сесть за руль, и ты поведешь машину. Ты типичный американец, хотя и смуглый, как я.

– Управлять машиной проще простого. Легче, чем ехать на осле.

– Отлично. Пусть будет так. Если я сейчас выйду и куплю машину, ты согласишься ее водить?

– Еще бы!

– А за какую плату?

– Вы хотите сказать, что будете платить мне за вождение?

– Конечно.

– Это очень любезно с вашей стороны, но мне не нужно никаких денег.

– Некоторые поездки могут продлиться долго.

– Чем дольше, тем лучше.

– Тебе что, не сидится на месте?

– Я родился в этом маленьком городишке.

– Он тебе не нравится?

– Мне нравятся горы, реки и горные озера.

– А бывал ты когда-нибудь в горах?

– Пока нет. Но когда-нибудь побываю.

– Ясно. Как ты считаешь, какой мне купить автомобиль?

– Как насчет фордовского «родстера»?

– Это самый лучший?

– Вам надо непременно лучший?

– Почему бы и нет?

– Не знаю. Может потому, что лучший стоит кучу денег.

– Какой из них лучший?

– Некоторые считают, что «кадиллак». Другие предпочитают «паккард». И тот, и другой хороши. Трудно даже сказать, который лучше. «Паккард» просто великолепен на автостраде, но и «кадиллак» тоже. Я их много перевидал на шоссе – чудо что за машины.

– Сколько стоит «паккард»?

– Около трех тысяч. Или чуть побольше.

– Мы можем сейчас купить его?

Я встал со стула. Он выглядел помешанным, но я знал, что это не так.

– Послушайте, мистер Локомотив, вы и в самом деле сейчас же покупаете «паккард»?

– Ты же знаешь, мой осел только что сдох.

– Я видел, как это случилось. Они арестуют вас в любую минуту.

– Они меня не арестуют.

– Арестуют, если есть закон, запрещающий оставлять на улице дохлых ослов.

– Ничего они не сделают.

– Почему же?

– В этой стране очень уважают деньги, а их у меня много.

«Пожалуй, он все-таки чокнутый», – подумал я.

– Откуда они взялись у вас?

– У меня есть земля в Оклахоме. Около пяти тысяч акров.

– Они чего-то стоят?

– Нет. Кроме двадцати акров, остальное ничего не стоит. У меня нефтяные скважины на этих двадцати акрах. У меня и у моего брата.

– Как вы, оджибвеи, оказались в Оклахоме? Мне всегда представлялось, что вы живете на севере, вокруг Великих озер.

– Верно. Мы обычно живем у Великих озер, но мой дед был пионером. Когда всех потянуло на запад, и он туда подался.

– О! Ну тогда, я думаю, вас не станут беспокоить из-за вашего дохлого осла.

– Меня ни из-за чего не станут беспокоить. И не только потому, что у меня есть деньги. Но и потому, что меня тут принимают за сумасшедшего. В этом городе никому, кроме тебя, не известно, что у меня водятся деньги. Ты не знаешь, где бы нам сейчас же купить такую машину?

– Агентство «Паккард» находится на Бродвее, как раз через два квартала от библиотеки.

– Если ты уверен, что не откажешься водить для меня, пошли покупать этот самый «паккард». Хорошо бы яркого цвета. Ну, скажем, красный, если найдется. Куда ты предпочел бы поехать для начала?

– Вам бы не хотелось съездить половить рыбки в Мендоте?

– Охотно проедусь. Посмотрю, как ты рыбачишь. Где можно приобрести для тебя снаряжение?

– За углом, у Хомана.

Мы пошли к Хоману, и индеец купил мне рыболовное снаряжение за двадцать семь долларов. Потом мы отправились на Бродвей в агентство «Паккард». Красного «паккарда» у них не было, но имелась чудесная зеленая машина. Светло-зеленая, цвета молодой травы. Она стояла там с 1922 года. Это была чудесная спортивная модель для путешествий.

– Ты и в самом деле думаешь, что сможешь водить эту прекрасную большую машину?

– Я знаю, что смогу.

Полиция нашла нас в агентстве «Паккард» и хотела арестовать индейца из-за дохлого осла на улице. Индеец показал им какие-то бумажки, полицейские извинились и сказали, что сами уберут животное и очень сожалеют, что побеспокоили его.

– Пустяки, – сказал индеец.

Он повернулся к директору агентства Джиму Льюису, который на каждых выборах выставлял себя на пост городского мэра.

– Я беру эту машину, – сказал индеец.

– Сию минуту оформлю вам документы, – сказал Джим.

– Какие документы? Я сразу плачу за нее.

– Вы хотите сказать, что платите наличными три тысячи двести семнадцать долларов шестьдесят пять центов?

– Да. Вот именно. Она готова для езды, не так ли?

– Разумеется. Я велю ребятам, пусть пройдутся по ней тряпкой, чтобы не осталось ни пылинки. Пусть проверят также мотор и нальют в бак бензину. Это займет не больше десяти минут. Если вы зайдете ко мне в контору, я быстро оформлю сделку.

Джим и индеец ушли в контору.

Через несколько минут Джим подошел ко мне, потрясенный до глубины души.

– Арам, – сказал он, – кто такой этот парень? Я раньше думал, что он псих. Я сказал Джонни, чтобы он позвонил в Юго-восточную Тихоокеанскую компанию, и там ответили, что его банковский счет переведен откуда-то из Оклахомы. Они говорят, на его счету свыше миллиона долларов. А я-то думал, он чокнутый. Ты его знаешь?

– Он сказал, что его зовут Локомотив 38, – ответил я. – Это не имя.

– Это перевод его индейского имени, – сказал Джим. – В документах у нас записано его полное имя. Ты знаешь этого человека?

– Я с ним разговариваю ежедневно с тех пор, как он появился в нашем городе верхом на осле, который сдох сегодня утром, но я никогда не думал, что у него водятся деньги.

– Он говорит, ты будешь водить его машину. Ты уверен, сынок, что ты именно тот человек, которому под силу водить эту прекрасную большую машину?

– Минутку, мистер Льюис, – сказал я. – Не пытайтесь разлучить меня с моей удачей. Я могу водить эту прекрасную большую машину не хуже любого другого в нашем городе.

– Да я и не пытаюсь тебя ни с чем разлучать. Я только не хочу, чтобы ты выехал отсюда и задавил шестерых или семерых ни в чем не повинных людей и, может быть, даже разбил машину. Полезай-ка в нее, я дам тебе несколько указаний. Ты что-нибудь знаешь о переключении скоростей?

– Ни о чем я ничего не знаю, но скоро узнаю.

– Ладно. А теперь разреши помочь тебе.

Я открыл дверцу и сел за руль. Джим уселся рядом со мной.

– Теперь, сынок, я хочу, чтобы ты отнесся ко мне, как к другу, который отдаст тебе последнюю рубашку. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты привел ко мне этого индейского джентльмена.

– Видите ли, я всегда с ума сходил по «паккарду». Что мне теперь надо делать?

– Ну, давай начнем.

Он посмотрел на мои ноги:

– Господи, сынок, да твои ноги не достают до педалей!

– Не беда. Вы объясните переключение скоростей.

Пока его ребята вытирали пыль, проверяли мотор и наполняли бак бензином, Джим мне все объяснил. Когда индеец вышел из конторы и сел сзади, там, где по-моему, он и должен был сидеть, мотор у меня был уже на ходу.

– Он говорит, что знает, как водить машину, – сказал индеец Джиму Льюису. – Он знает это инстинктом, я верю ему.

– За Арама не беспокойтесь, – сказал Джим. – Он хорошо водит. Расчистите дорогу, ребята, освободите ему место.

Я медленно развернул большую машину, переключил скорости и вылетел из агентства со скоростью пятьдесят миль в час. За мной бежал Джим Льюис и кричал:

– Эй, полегче, не жми на всю скорость, пока не выберешься на шоссе. Скорость для города – двадцать пять миль в час.

Индеец и бровью не повел, хотя я порядком его растряс.

Но я делал это не нарочно. Я просто плохо себе представлял, что такое эта машина и как с ней справляться.

– Ты прекрасно водишь, Вилли, – сказал индеец. – Совсем так, как я предполагал. Вы, американцы, рождаетесь с инстинктом на технические новинки, вроде этой.

– Минут через пятнадцать мы будем в Мендоте, – сказал я. – И вы увидите, как здорово там ловится рыба.

– Сколько до Мендоты?

– Около тридцати миль.

– Тридцать миль – слишком большое расстояние, чтобы проехать его за пятнадцать минут. Считай лучше час. Тут будут красивые места, которые мне хотелось бы рассмотреть.

– Ладно. Но главное для меня – это поудить рыбу в Мендоте.

– Ну что ж, – сказал индеец. – Если тебе так хочется, можешь на этот раз ехать быстро, а как-нибудь в другой раз поедешь медленно, так чтобы я мог полюбоваться видами. А то все так и проносится. Я даже вывески не успеваю прочесть.

– Хотите, я и сейчас поубавлю скорость?

– Нет, езжай, как получается.

До Мендоты мы добрались за полчаса. Я мог показать и лучшее время, если бы не грязь на большей части дороги.

Я пригнал машину прямо на берег реки. Индеец спросил, знаю ли я, как опускается верх, чтобы можно было смотреть из машины, как я ужу. Как опускается верх, я не знал, но все же опустил его. На это у меня ушло двадцать минут.

Я удил рыбу три часа, дважды плюхался в реку и поймал наконец одну маленькую рыбешку.

– Ты не знаешь первейшего условия рыболовства, – сказал индеец.

– А разве что-нибудь было не так?

– Все было не так. Ты когда-нибудь раньше удил?

– Нет. Что же я делал неправильно?

– Особенных ошибок ты не допускал. Только удишь ты примерно с такой же скоростью, с какой гонишь автомобиль.

– Это плохо?

– Не очень, но только эдак мало что выудишь и к тому же не раз плюхнешься в реку.

– Я не плюхался, это рыбы тащили меня за собой. Они ужасно сильно тянут. Да и трава страшно скользкая. Просто не за что уцепиться.

Тут мне попалась еще одна рыбка. И я осторожно вытянул ее. Потом спросил, не пора ли нам ехать домой.

– Если хочешь, вернемся, – сказал индеец.

Я убрал свое снаряжение вместе с двумя рыбками, сел за руль, и мы поехали в город.

Я водил большой «паккард» этого индейца из племени оджибвеев по прозвищу Локомотив 38 все время, пока он жил во Фресно, то есть в течение всего лета. Жил он все время в отеле. Я попытался научить его водить машину, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Целое лето гонял я «паккард» по долине Сан-Хоакин с индейцем на заднем сидении, который сжевал не то восемь, не то девять пачек жевательной резинки. Он позволял мне ехать куда мне заблагорассудится, поэтому я выбирал места, где можно удить рыбу или поохотиться. Он утверждал, что я ничего не смыслю ни в ужении, ни в охоте, но ему приятно видеть, как я стараюсь. За все время, что я его знал, он ни разу не засмеялся, кроме одного случая. Это было, когда из 12-калибрового ружья с ужасной отдачей я выстрелил в зайца и убил ворону. Он все твердил мне тогда, что так оно для меня и нормально – выстрелить в зайца, а убить ворону.

– Ты типичный американец, – сказал он. – Иначе разве ты свыкся бы так с этой огромной машиной.

Однажды в ноябре в город приехал его брат и, зайдя на следующий день за ним в отель, я узнал, что он уехал в Оклахому.

– А где «паккард»? – спросил я.

– Они его забрали, – ответил служащий отеля.

– Кто же повел машину?

– Индеец.

– Оба они индейцы. Который из братьев?

– Тот, что жил у нас.

– Вы уверены?

– Я только видел, как он сел в машину на переднее сиденье и уехал. Вот и все.

– Вы хотите сказать, что он умел переключать скорости?

– Похоже, что так, – сказал служащий. – По мне, он был опытный водитель.

– Благодарю вас.

На обратном пути домой я нашел всему объяснение. Индеец заставил меня поверить, будто он не умеет водить, чтобы я мог гонять машину и получать удовольствие. Он был просто-напросто молодой человек, которого занесло к нам в город со смертельной скуки или еще с чего, и он воспользовался случаем поразвлечься с мальчишкой, тоже смертельно скучавшим в своем маленьком городке. Вот единственное объяснение, какое я нахожу, если не принять всеобщей теории насчет того, что он был сумасшедший.

Советы американскому путешественнику

Как-то раз мой дядя Мелик собрался в путешествие из Фресно в Нью-Йорк. Перед отъездом зашел к нему его дядя Каро и рассказал об опасностях путешествия.

– Когда ты сядешь в поезд, – сказал старик, – осмотрительнее выбери себе место, садись и не глазей по сторонам.

– Хорошо, сэр, – ответил мой дядя.

– Как только тронется поезд, в проходе появятся двое мужчин в униформе и попросят предъявить билет. Не обращай на них внимания. Это мошенники.

– А как я это узнаю?

– Узнаешь. Ты не ребенок.

– Да, сэр.

– Не проедешь ты и двадцати миль, как к тебе подойдет добродушного вида молодой человек и предложит сигарету. Скажи ему, что ты не куришь. Сигареты будут с наркотиками.

– Да, сэр.

– Когда ты пойдешь в вагон-ресторан, прелестная молодая особа столкнется с тобой умышленно и чуть в объятия не заключит. Она станет рассыпаться в извинениях и будет очаровательна, и у тебя возникнет естественный порыв завязать с ней знакомство и подружиться. Подави свой естественный порыв и иди обедать. Эта женщина – авантюристка.

– Кто? – спросил мой дядя.

– Шлюха! – заорал старик. – Ты иди себе и обедай. Выбирай еду получше, и если вагон-ресторан переполнен, а за столом напротив сидит хорошенькая молодая женщина, то не смотри ей в глаза. Если она заговорит, притворись глухим.

– Хорошо, сэр.

– Притворись глухим, – продолжал старик. – Вот единственный выход из этого.

– Из чего?

– Из всего этого безобразия. Я сам путешествовал. Я знаю, что говорю.

– Да, сэр.

– И больше об этом ни слова.

– Да, сэр.

– Ни слова больше. С этим покончено. У меня семеро детей. Я жил в достатке и праведно. У меня была земля, виноградники, много скота и деньги. Нельзя иметь все сразу.

– Да, сэр.

– На обратном пути от ресторана к своему месту ты пройдешь через вагон для курящих. Там будет в самом разгаре карточная игра. Игроки, трое немолодых людей с дорогими на вид перстнями на пальцах, любезно поздороваются с тобой, и один из них пригласит присоединиться к ним. Скажи им, что не понимаешь по-английски…

– Да, сэр.

– Это все.

– Большое спасибо, – сказал мой дядя.

– Вот что еще, – сказал старик. – Укладываясь ночью спать, вынь из кармана деньги и спрячь их в ботинок. Положи ботинок под подушку и не поднимай с нее головы и глаз не смыкай всю ночь.

– Да, сэр.

– Все.

Старик ушел, а на другой день мой дядя Мелик сел в поезд и поехал через всю Америку в Нью-Йорк. Двое в униформе оказались не мошенниками, молодой человек с дурманящими сигаретами не явился совсем, во время обеда за столом против него не оказалось прелестной молодой женщины и в курительной не было никакой карточной игры в разгаре. Мой дядя спрятал деньги в ботинок, положил его под подушку и не спал до утра, но на вторую ночь нарушил весь ритуал.

На следующий день он сам предложил сигарету какому-то юноше, и тот ее принял. Во время обеда он лез из кожи вон, чтобы сесть за один столик с молоденькой женщиной. Он играл в курительной в покер и задолго до прибытия поезда в Нью-Йорк знал в вагоне всех и все знали его. А раз, когда поезд проезжал через Огайо, мой дядя, молодой человек, принявший от него сигарету, и две юных леди, едущие в Вассар, составили квартет и запели «Уобошский блюз».

Путешествие было весьма приятным.

Когда мой дядя Мелик вернулся из Нью-Йорка, его старый дядя Каро снова зашел к нему.

– По-моему, ты превосходно выглядишь, – сказал он. – Ты следовал моим указаниям?

– Да сэр, – отвечал дядя.

Старик вперил свой взгляд в пространство:

– Я рад, что хоть кому-то мой опыт принес пользу.

Бедный опаленный араб

У моего дяди Хосрова, человека буйного нрава, который очень сильно тосковал по родине, был одно время друг – маленький человек из нашей страны, тихий и неподвижный, как камень. Он выражал свою тоску и печаль только тем, что стряхивал пыль с колен и молчал.

Этот человек был араб по имени Халил. Ростом с восьмилетнего мальчика, но с предлинными усами, как у моего дяди Хосрова. Лет ему было, наверное, шестьдесят с небольшим. Усы усами, но душой он был скорее дитя, чем мужчина. И глаза у него были, как у ребенка, только в них отражались годы воспоминаний, долгие годы разлуки со всем глубоко любимым: с родной землей, со своим отцом, с матерью, братом, лошадью или еще чем-нибудь. Волосы у него были мягкие и густые и такие же черные, как и в юности, и разделены пробором с левой стороны – точно так, как у маленьких мальчиков, совсем еще недавно попавших в Америку со старой родины. Голова у него была бы совсем как у школьника, если бы только не усы; да и фигура мальчишеская, только плечи широковаты. По-английски он говорить не умел, немножко говорил по-турецки, знал несколько слов по-курдски и несколько по-армянски, а вообще-то он почти не разговаривал. Когда же он произносил какое-нибудь словечко, казалось, будто голос исходит не из его груди, а откуда-то из недр старой родины. Говорил он так, будто сожалел, что приходится говорить, будто мучительно было человеку силиться выразить то, что все равно никак невозможно выразить, и будто все, что он не сказал бы, только прибавило бы скорби в его душе.

Как он снискал уважение моего дяди Хосрова – это осталось для всех нас тайной. Ведь мало что узнаешь и от людей болтливых, не то что от таких, как мой дядя Хосров, который слова зря не вымолвит, разве только выбранится или попросит замолчать других. Должно быть, дядя Хосров встретился с арабом в кофейне «Аракс».

Мой дядя Хосров выбирал себе друзей и врагов смотря по тому, как они играли в «тавли» – игру, которая в Америке известна под названием «бэкгэммон». Всякая игра служит проверкой человеческого поведения в критическую минуту, и хотя вполне возможно, что дядя Хосров переживал проигрыш тяжелее, чем кто-то еще, он глубоко презирал всякого, кто не умел проигрывать с достоинством.

– О чем вы убиваетесь? – орал он на такого неудачника. – Игра это или нет? Вы же не жизнь свою теряете?

Сам он терял свою жизнь всякий раз, как проигрывал, но не допускал и мысли о том, что еще кто-нибудь может принимать проигрыш так близко к сердцу, как он. Другие, по его мнению, не должны были забывать, что это всего-навсего игра. Для него самого, однако же, игра была судьбой, решающейся за столом, с каким-то ничтожным противником, который, бросая кости, бормочет им что-то по-турецки, то шепчет, то вскрикивает, улещивает их и заклинает – словом, всячески перед ними унижается.

Дядя Хосров, напротив, презирал кости, считая их своим личным врагом, и никогда с ними не заговаривал. Случалось, что он выбрасывал их в окошко или швырял через всю комнату в угол и смахивал доску со стола.

– Собаки! – кричал он.

Затем, яростно наставляя палец на своего противника, выкрикивал:

– А ты! Мой соотечественник! И тебе не стыдно? Ты перед ними унижаешься. Ты им молишься. Мне стыдно за тебя! Я плюю на этих собак!

Разумеется, больше одной партии никто с моим дядей Хосровом не играл.

Кофейня была в свое время весьма известным и людным местом. Она остается такой и поныне, хотя многие из посещавших ее двадцать лет тому назад давно уже умерли.

Ее завсегдатаями были большей частью армяне, но заходили и другие. Все, кто помнил о старой родине. Все, кто ее любил. Все, кто там, на родине, играл в «тавли» или же в карточную игру «скямбиль». Все, кого тянуло к кушаньям родной земли, к ее вину, к ее водке и к маленькой чашечке кофе в часы дневного отдыха. Все, кто любил ее песни, ее истории. И все, кому нравилось посидеть в приятном местечке с привычным, давно знакомым запахом, в тысячах миль от родного дома.

Обычно дядя Хосров заходил в кофейню около трех часов дня. При входе он останавливался, оглядывал посетителей, потом усаживался один где-нибудь в уголке. Так он сидел, не двигаясь, час, другой, потом вставал и уходил, ужасно сердитый, хотя никто ему и слова не говорил.

– Бедные малютки, – говорил он обычно. – Бедные малые сироты. – Или, если буквально: – Бедные опаленные сироты.

«Бедные опаленные» – это перевести невозможно. Однако нет ничего более печального на свете, чем «бедный опаленный».

Вероятнее всего, однажды в кофейне дядя Хосров и заприметил маленького араба, сочтя его человеком достойным. Может быть, араб сидел за «тавли», с глазами, полными умудренности и печали, и над доскою виднелись его широкие плечи и его темная мальчишеская голова, а потом, когда после игры он поднялся из-за стола, дядя Хосров увидел и то, что он ростом не больше мальчика.

А может быть, этот человек зашел в кофейню и, не зная дяди Хосрова, сыграл с ним партию в «тавли» и проиграл ему и вовсе не жаловался; видно, он сразу понял, кто такой мой дядя Хосров, хотя ни у кого не опрашивал. Возможно даже, он не молился игральным костям.

С чего бы там ни возникла их дружба, на чем бы ни держалось их взаимопонимание и общение, так или иначе они время от времени заходили к нам вместе и были желанными гостями.

Когда дядя Xocpов в первый раз привел к нам араба, он счел излишним его представлять. Моя мать решила, что араб наш соплеменник, может быть, даже какой-нибудь дальний родственник, хотя он был темнее большинства представителей нашего рода и пониже ростом. Но это, конечно, не имело для нее такого уж значения, – ну, разве что глазу твоему всегда бывают приятны люди твоего же роду и племени, с какими-то особенностями, отличающими их из поколения в поколение.

В первый день араб сел только после того, как моя мать несколько раз пригласила его располагаться у нас, как дома.

«Уж не глухой ли он?» – подумала она.

Нет, было видно, что он слышит; он прислушивался очень внимательно. Может быть, он не понимал нашего наречия? Моя мать спросила, откуда он родом. Он не ответил, а только смахнул пыль с рукава. Тогда моя мать спросила по-турецки:

– Вы армянин?

Это араб понял и по-турецки же ответил, что он араб.

– Бедный опаленный сиротка, – прошептал мой дядя Xocpoв.

На какое-то мгновение моей матери показалось, что, арабу хочется поговорить, но скоро стало ясно, что для него, как и для дяди Хосрова, ничего не было более тягостного, чем беседа. Он мог бы поговорить, будь в этом необходимость, но ему, верно, просто нечего было сказать.

Моя мать подала мужчинам табаку и кофе и кивнула мне, чтобы я ушел.

– Им нужно поговорить, – сказала она.

– Поговорить? – удивился я.

– Им нужно побыть одним.

Я пошел в столовую, сел за стол и стал листать прошлогодний журнал с картинками, который знал наизусть, особенно картинки: Джелло, весьма любопытное строение; автомобили с шикарной публикой; электрические фонарики, бросающие снопы лучей в темноту; молодые люди в модных готовых пальто и костюмах, ну и прочее тому подобное.

Должно быть, я переворачивал страницы слишком уж энергично.

Мой дядя Хосров крикнул:

– Потише, парень, потише!

Я заглянул в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть, как араб смахивает с колена пылинки.

Мужчины просидели в гостиной около часа, потом араб глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, ушел.

Я прошел в гостиную и сел на его место.

– Как его зовут? – спросил я.

– Помолчи, – сказал дядя Хосров.

– Нет, как его зовут? – повторил я.

Дядя Хосров до того разозлился, что не знал как быть. Он принялся звать на помощь мою маму, как будто его резали.

– Мариам! Мариам!

Мама поспешила в гостиную.

– Что случилось? – сказала она.

– Прогони его, пожалуйста, – сказал дядя Хосров.

– А в чем дело?

– Он спрашивает, как зовут араба.

– Ну и что же? – сказала мама. – Ведь он ребенок ему любопытно. Скажи ему.

– Вот как! – простонал дядя. – И ты туда же! Родная сестра! Моя родная, бедная, опаленная сестренка.

– Ну ладно. Скажи, как зовут араба? – спросила она.

– Не скажу, – заявил дядя Хосров. – Не скажу, и все.

Он встал и ушел.

– Он и сам не знает, как его зовут, – объяснила мне мама. – И нечего тебе зря его раздражать.

Дня через три, когда дядя Хосров снова пришел к нам с арабом, я был в гостиной.

Дядя Хосров подошел прямо ко мне и сказал:

– Его зовут Халил. А теперь ступай отсюда.

Я вышел из дому и стал поджидать во дворе одного из своих кузенов. Прошло десять минут, никто не приходил, и я сам отправился к кузену Мураду и проспорил с ним целый час о том, кто из нас будет сильнее через пять лет. Мы схватывались с ним три раза, и трижды он клал меня на обе лопатки, но один раз я чуть было не победил.

Когда я вернулся домой, оба гостя уже ушли. Я вбежал со двора прямо в гостиную, но там никого не было. Остался только их мужской запах и запах табачного дыма.

– О чем они говорили? – спросил я у матери.

– Я не слушала, – сказала мать.

– Может быть, они не разговаривали вовсе?

– Не знаю, – сказала мать.

– Не разговаривали, – сказал я.

– Одни, когда им есть что сказать, разговаривают, а другие молчат, – заметила мать.

– Как можно что-то сказать, не разговаривая? – спросил я.

– Говорить можно и без слов. Мы очень часто разговариваем без слов.

– А зачем же тогда слова?

– Чаще всего они не нужны. Или нужны только затем, чтобы не выдать того, что ты действительно хочешь сказать, или того, чего не следует знать другим.

– Ну, а они-то все-таки разговаривают или нет?

– Мне кажется, да, – сказала моя мать. – Сидят спокойно, попивают кофе, сигареты покуривают. Рта никогда не раскроют, но разговаривают все время. Они понимают друг друга и так, зачем же зря языком болтать?

– И они оба знают, о чем говорят?

– Конечно.

– Ну, так о чем же?

– Не могу тебе сказать: ведь они обходятся без слов. Но они понимают.

Целый год мой дядя Хосров и араб заходили к нам время от времени и сидели в гостиной. Иногда сидели по часу, иногда по два.

Однажды дядя Хосров вдруг как крикнет арабу: «Не обращайте внимания, слышите!» – хотя араб перед этим все время молчал.

Но чаще всего они не произносили ни слова, пока не наступало время уходить. Тогда дядя Хосров обычно тихо бормотал: «бедные опаленные сиротки», а араб только смахивал пыль с колен.

Однажды, когда дядя Хосров зашел к нам один, я спохватился вдруг, что араб не показывается у нас уже несколько месяцев.

– Где араб? – сказал я.

– Какой араб? – сказал мой дядя Хосров.

– Тот маленький бедный опаленный араб, который приходил сюда вместе с вами. Где он?

– Мариам! – закричал дядя Хосров. Он стоял пораженный ужасом.

«Ой-ой! – подумал я. – Что такое опить случилось? Что такого опять я натворил?»

– Мариам! – кричал он. – Мариам!

Моя мать пришла в гостиную.

– В чем дело? – спросила она.

– Пожалуйста, – сказал дядя Хосров. – Это твой сын. Ты моя сестренка. Пожалуйста, прогони его отсюда. Я всем сердцем его люблю. Он американец. Он родился здесь. Когда-нибудь он станет большим человеком. Я в этом не сомневаюсь. Пожалуйста, прогони его.

– Да в чем же все-таки дело? – сказала моя мать.

– В чем дело? В чем дело? В том, что он тут болтает, задает мне вопросы. А я его люблю.

– Арам, – сказала мне мать.

Я стоял как вкопанный, и если мой дядя Хосров был сердит на меня, то я еще больше был сердит на него.