Текст книги "Меня зовут Арам"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Старомодный роман с любовными стихами и всем прочим

Мой кузен Арак был на полтора года младше меня, круглолицый, смуглый, с прекрасными манерами. И это не было притворством: хорошие манеры были для него так же естественны, как для меня – дурные. В школе, там, где Арак легко выходил из самого затруднительного положения с помощью милейшей улыбки, которая обнажала его редкие верхние зубы и расплавляла каменное сердце нашей учительницы, мисс Дафни, – там я, бывало, стремился доискаться сути происшествия и шумно и энергично доказывал, что виновата сама мисс Дафни или кто-нибудь еще, только не я, и готов был дойти хоть до Верховного суда, лишь бы доказать свою невиновность.

Обычно меня отсылали к директору. Иногда я получал трепку за то, что вступал в прения с мистером Деррингером, нашим директором, который спорщиком был никудышным. Как только я припирал его к стенке, он тотчас же хватался за ремень.

Арак был не такой; он и не думал бороться за справедливость. Смышленностью, в отличие от меня, он тоже далеко не блистал, но хотя был младше меня на полтора года, учился со мной в одном классе. Обычно споры с учителями я выигрывал, но вместо того, чтобы с радостью от меня избавиться, они отказывались перевести меня в следующий класс – в надежде, вероятно, выиграть спор у второгодника и таким путем расквитаться со мной. Вот почему вышло так, что я оказался самым старшим учеником в пятом классе.

Однажды мисс Дафни взялась доказать всему свету, что я и никто иной был автором написанных на классной доске стихов, в которых говорилось, что мисс Дафни влюблена в мистера Деррингера и что она – уродина. Но автором стихов был не я, а мой кузен Арак. Я не стал бы писать стихов о мисс Дафни, а написал бы о чем-нибудь более стоящем. Однако мисс Дафни, не называя имен, но с линейкой в руке стала за моей партой и сказала:

– Я намерена выяснить, кто совершил это безобразие на доске, и уж добьюсь того, что он будет примерно наказан.

– Он? – сказал я. – А откуда вы знаете, что это мальчик, а не девочка?

Мисс Дафни ударила меня линейкой по пальцам правой руки.

Я вскочил и сказал:

– Не смейте бить меня по пальцам. Я на вас буду жаловаться.

– Сядь, – сказала мисс Дафни.

Я сел. Она схватила меня за правое ухо, которое давно потеряло форму, оттого что за него постоянно хватались мисс Дафни и другие учителя.

Я сел на место и тихо, почти неслышно, сказал:

– Вы еще услышите обо мне.

– Придержи язык, – сказала мисс Дафни. И хотя я был зол, как черт, я высунул язык и придержал его пальцами, а маленькие японские, мексиканские, армянские, греческие, итальянские, португальские и обыкновенные американские мальчики и девочки, которые, как всегда, ожидали от меня представления, разразились хохотом. Мисс Дафни взмахнула линейкой и нечаянно задела меня по носу. Это было тем более оскорбительно, что нос у меня был тогда, как и теперь, основательный. Маленького носа линейка не зацепила бы, и я принял жест мисс Дафни за тонкий намек на размеры моего носа.

Я схватился ушибленной рукой за потревоженный нос и опять вскочил на ноги.

– Вы сами сказали, чтобы я придержал язык, – сказал я и стал утверждать, что я не сделал ничего дурного, в точности выполнил ее приказание и поэтому невиновен, а значит, не заслужил ни разбитой руки, ни оцарапанного носа.

– Ну, ну, умерь свой пыл, – сказала мисс Дафни. – Я не желаю больше терпеть твои глупости. Веди себя прилично.

Я отнял руку от носа и начал вести себя прилично. Я улыбался, как пай-мальчик, подносящий своей бабушке красное яблочко.

Мои зрители ревели от смеха, а мисс Дафни уронила линейку, бросилась ко мне, споткнулась о парту, упала, вскочила – и пошла гонять меня по всей комнате.

«Опять я влип, – говорил я себе, пока мисс Дафни гоняла меня по классу. – Опять попал в дурацкую историю, которая непременно кончится убийством, а мой кузен Арак, единственный виновник всего, знай себе сидит да посмеивается. Нет справедливости на земле».

Когда мисс Дафни меня наконец поймала, или, вернее, когда я дал себя поймать, потому что не хотел получить еще более строгое наказание от мистера Деррингера, произошла настоящая свалка: мисс Дафни пыталась выдавить мне глаза, оторвать уши, пальцы и руки, а я старался ее убедить, что она должна быть мягкой и женственной.

Когда она выдохлась, я вернулся на место, и снова речь пошла о главном преступлении: кто автор любовных стихов на доске?

Мисс Дафни привела в порядок волосы и одежду, отдышалась, потребовала тишины и после нескольких мгновений молчания, когда было слышно, как тикают часы, заговорила:

– Я буду спрашивать всех по порядку: не ты ли написал эти безобразные стишки на доске? И я надеюсь услышать правду. Если вы мне солжете, я все равно обнаружу виновника, и он будет наказан еще строже.

И она стала спрашивать всех мальчиков и девочек по порядку, не они ли написали эти стихи, и конечно же, они отвечали, что нет. Она спросила моего кузена Арака, и он тоже сказал, что нет. Тогда она спросила меня, и я ответил «нет», и это была правда.

– Ступай к директору, – сказала она. – Лгунишка!

– Никаких стихов я ни на какой доске не писал, – сказал я, – И вовсе я не лгунишка.

Мистер Деррингер принял меня не очень восторженно. Через две минуты из класса явилась Сузи Кокомото с донесением от мисс Дафни, где описывалось мое злодеяние. И не только описывалось, но и цитировалось. Мистер Деррингер прочел донесение, загримасничал, заулыбался, щелкнул подтяжками, кашлянул и сказал:

– Зачем ты написал эти стишки?

– Ничего я не писал, – сказал я.

– Разумеется, ты будешь говорить, что не писал, но зачем ты все-таки это сделал?

– Ничего я не делал, – сказал я.

– Не упрямься, – сказал мистер Деррингер. – Это тревожные слухи, и распространять их не следует. Откуда ты знаешь, что мисс Дафни в меня влюблена?

– А она и впрямь влюблена? – спросил я.

– Ну, – сказал мистер Деррингер, – здесь так говорится. Отчего у тебя такое впечатление? Может быть, ты заметил, что она смотрит на меня с восхищением или еще как-нибудь?

– Да не замечал я, чтоб она с чем-то на вас смотрела, – сказал я. – Может, вы сами в нее влюблены?

– Это требует уточнения, – сказал мистер Деррингер. – В общем, стихи не плохие. Вот только одно… Ты в самом деле находишь, что мисс Дафни так некрасива?

– Не писал я этих стихов, – сказал я. – Я так вообще не пишу.

– Ты хочешь сказать, что на доске не твой почерк? – спросил мистер Деррингер.

– Да, – сказал я, – и, кроме того, я не пишу таких стихов, как эти.

– Но ты признаешь, что вообще-то пишешь стихи?

– Вообще-то стихи я пишу, – сказал я, – только не такие.

– Распространять такую молву… – продолжал мистер Деррингер. – Да ты понимаешь, что делаешь?

– Я понимаю только одно, – сказал я. – Я этих стихов не писал.

– Что до меня, – сказал мистер Деррингер, – я нахожу, что мисс Дафни совсем не так уж дурна. Напротив, она привлекательна.

– Ну и прекрасно, – сказал я. – Все, что я хочу, это не отвечать за чужие грехи.

– А все-таки эти стихи мог написать ты, – сказал мистер Деррингер.

– Эти – нет. Я написал бы лучше.

– Что значит лучше? Красивее? Или оскорбительнее?

– Конечно, красивее. Только не о вашей мисс Дафни.

– Вот оно что, – сказал мистер Деррингер. – Я готов был усомниться, что ты автор этих стихов, но теперь ты меня убедил. Стихи написаны тобою. Поэтому я должен тебя наказать.

Я вскочил и стал спорить:

– Вы хотите задать мне трепку за то, чего я не делал. Ладно, вы еще услышите обо мне.

И он задал мне трепку, и вся школа меня услышала. Я вернулся в класс прихрамывая.

Стихи с доски были стерты. Все было опять как следует. Преступник должным образом наказан, стихи уничтожены, порядок в пятом классе восстановлен.

Мой кузен Арак сидел тихонько, любуясь темными локонами Алисы Бовард.

Как только началась перемена, я сбил его с ног и сел на него верхом.

– За твою пакость на доске я получил трепку, – сказал я, – так что не вздумай больше писать.

Однако на следующий день поутру на доске красовались новые стихи, написанные, несомненно, рукой моего кузена Арака и, несомненно, в его стиле, а мисс Дафни опять собиралась изобличить и покарать преступника.

Когда я вошел в класс, увидел стихи и понял, как обстоит дело, я возмутился. Арак зашел слишком далеко. Я стал ругать его по-армянски. А он будто оглох, и мисс Дафни вообразила, что моя речь относится к ней.

– Вот что, – сказала она, – говори на языке, понятном для всех, если у тебя есть что сказать.

– Мне нужно сказать только то, что я не писал этих стихов. И вчера тоже. Если я опять попаду в историю из-за этих паршивых стихов, кое-кто обо мне еще услышит.

– Сядь.

После переклички мисс Дафни исписала целый лист бумаги, включив туда новые стихи, и велела мне отнести записку директору.

– С какой стати? – говорю я. – Я не писал никаких стихов.

– Делай, что тебе сказано! – приказала мисс Дафни.

Я подошел к ее столу и протянул руку за запиской. Мисс Дафни ударила меня по руке, линейкой. Я отскочил от нее подальше и закричал:

– Не стану я носить ваши любовные записки!

Это, конечно, было чересчур. Мисс Дафни не выдержала и бросилась на меня. Я же был так зол на кузена Арака, что увернулся и прыгнул на него. Он притворился невинной жертвой и даже будто не сопротивлялся, но был такой ловкач, что вышел невредимым, тогда как я растянулся во весь рост на полу.

Тут-то мисс Дафни меня и настигла. Победа осталась за нею.

Когда я явился с докладом к директору, я был весь в синяках и царапинах, а любовная записка мисс Дафни к мистеру Деррингеру была измята и местами порвана.

– Что это ты так редко заглядываешь? – сказал мистер Деррингер. – Ну, давай сюда записку. Поглядим, что ты там учинил на этот раз.

Он взял записку, развернул, разгладил ее на столе и медленно стал читать. Он перечел записку несколько раз. Он был очень доволен и, насколько я мог судить, влюблен. Он повернулся ко мне с широкой улыбкой и собирался дать мне новый нагоняй за то, что я считал мисс Дафни уродиной.

– Я не писал стихов, – поспешно сказал я. – И вчера тоже. Ничего мне от вас не нужно, я хочу только получить какое ни на есть образование. Чтобы можно было жить и давать жить другим.

– Ладно, ладно, – сказал мистер Деррингер.

Он был совершенно доволен.

– Если вы в нее влюблены, – сказал я, – дело ваше, а меня оставьте в покое.

– Все-таки, по-моему, о наружности мисс Дафни ты мог бы выразиться полюбезнее, – сказал мистер Деррингер. – Если ты ее считаешь дурнушкой, другие, может быть, этого не находят.

Ох, и надоело же мне это: ничем его не проймешь!

– Хорошо, – говорю. – Завтра я буду любезнее.

– Вот это уже лучше, – сказал мистер Деррингер. – А теперь я тебя накажу.

Он протянул руку к нижнему ящику стола, где лежал его ремень.

– Ну, нет, – говорю. – Если вы меня накажете, я не буду любезнее.

– А как же быть с сегодняшними стихами? – сказал мистер Деррингер. – За них-то я должен тебя наказать? Ну, а завтра посмотрим.

– Нет, – говорю, – номер не пройдет.

– Ну хорошо, – говорит мистер Деррингер. – Только смотри – будь полюбезнее.

– Ладно, постараюсь, – говорю. – Можно теперь идти?

– Да, да, – сказал он. – Я подумаю.

Я направился к выходу.

– Погоди-ка минутку, – сказал мистер Деррингер. – Каждый поймет, что тут дело нечисто, если не будет слышно, как ты ревешь. Поди-ка сюда да пореви как следует, а потом ступай себе с миром.

– Реветь? – сказал я. – Как же мне реветь, когда меня не трогают?

– А ты постарайся, – сказал мистер Деррингер. – Просто вопи погромче, как будто тебе очень больно. У тебя это выйдет.

– Вот уж не знаю.

– Я буду стегать ремнем вот по этому стулу, а ты реви, – сказал мистер Деррингер. – Десять раз подряд.

– Думаете, сойдет?

– Конечно, сойдет. Валяй.

Мистер Деррингер хлестнул ремнем по стулу, а я постарался взреветь, как накануне, но получилось у меня это не очень-то естественно. Звук вышел какой-то фальшивый.

Мы были увлечены этим делом, когда в кабинете появилась мисс Дафни собственной персоной. Из-за шума мы ее не сразу заметили.

На десятом ударе я обернулся к мистеру Деррингеру и сказал:

– Стоп, уже десять.

И тут я увидел мисс Дафни. Она стояла ошеломленная, с разинутым ртом.

– Еще немножко, сынок, – сказал мистер Деррингер. – Чтоб в полную меру.

Я не успел его предупредить, что вошла мисс Дафни, и он опять принялся хлестать стул, а я заревел, как прежде.

Ну и нелепость!

Тут мисс Дафни кашлянула, мистер Деррингер обернулся и узрел ее, свою возлюбленную.

Она молчала. Она потеряла дар речи. Мистер Деррингер улыбнулся. Он был очень смущен и стал размахивать ремнем безо всякого толка.

– Я наказываю мальчика, – сказал он.

– Понимаю, – сказала мисс Дафни.

Но она не понимала. Во всяком случае, не вполне.

– Я не потерплю среди учеников нашей школы нахалов, – сказал мистер Деррингер.

Он был безумно в нее влюблен. Размахивая ремнем, он пытался хоть как-нибудь поднять себя в ее глазах. Однако мисс Дафни совсем не оценила такой формы наказания; когда вместо мальчишки секут стул и мальчишка при этом ревет, – значит, они оба, и мужчина и мальчик, просто издеваются над правосудием и над ее преданной любовью! Она кинула на директора весьма ядовитый взгляд.

– О! – сказал мистер Деррингер. – Вы хотите сказать, я ударял по стулу? Но это мы только репетировали, правда, сынок?

– Нет, неправда, – сказал я.

Мисс Дафни, разъяренная, повернулась и исчезла, а мистер Деррингер опустился на стул.

– Смотри-ка, что ты наделал, – сказал он.

– А что же, – говорю, – если вы собираетесь завести с ней роман, – на здоровье, пожалуйста, но меня в это дело не вмешивайте.

– Да, – сказал мистер Деррингер, – вот оно как, ничего не поделаешь.

Он совсем приуныл.

– Ладно, – добавил он – ступай в класс.

– Только я хочу, чтобы вы знали, что я не писал этих стихов.

– Какое это имеет значение?

– Я думал, вам, может быть, интересно.

– Все равно слишком поздно, – сказал он. – Теперь она больше не станет мной восхищаться.

– А почему бы вам самому не написать ей стихов? – спросил я.

– Я не умею писать стихов, – сказал мистер Деррингер.

– Ну, тогда, – говорю, – попробуйте как-нибудь иначе.

Когда я вернулся в класс, мисс Дафни была со мной очень вежлива. Я с ней тоже. Она знала, что я все знаю, и понимала, что со мной шутки плохи: ведь я мог либо расстроить ее роман, либо сделать так, что она выйдет замуж за директора, так что держалась она со мной дружелюбно.

Через две недели занятия кончились, а после каникул мисс Дафни в школе больше не появлялась. То ли мистер Деррингер не написал ей стихов, а если и написал, то плохие; то ли он не сказал ей, что любит ее, или, если сказал, то она отнеслась к этому безразлично; а то, может быть, он сделал ей предложение, но она ему отказала, потому что я все про них знал, и вот она перешла в другую школу, чтобы исцелить свое разбитое сердце.

Что-нибудь в этом роде.

Певчие пресвитерианской церкви

Прелюбопытная вещь в нашей стране – эта легкость, с которой мои добрые соотечественники переходят из одного вероисповедания в другое или, не исповедуя никакой определенной религии, принимают первую попавшуюся, от чего им не делается ни хуже, ни лучше и остаются они в полном неведении.

Вот я, например, родился католиком, но не был крещен до тринадцати лет. Это ужасно возмутило священника, и он спросил моих родичей, да в своем ли они уме; на что мои родичи ответили: «Да нас же тут не было».

– Тринадцать лет и не крещен! – воскликнул священник. – Нy что вы за люди после этого?

– Мы, – отвечал дядя Мелик, – большей частью земледельцы, хотя среди нас и попадаются люди весьма выдающиеся.

Дело совершилось в субботу после полудня. Все заняло не больше пяти минут, и как я ни старался, а после крещения не чувствовал в себе никакой перемены.

– Ну, – сказала бабушка, – теперь ты крещеный. Как тебе, лучше стало?

Надо сказать, что еще за несколько месяцев до крещения я стал чувствовать себя поумневшим, и бабушка заподозрила, не заболел ли я какой-нибудь таинственной болезнью или, может быть, повредился разумом.

– Кажется, я чувствую себя по-прежнему, – сказал я.

– Веруешь ты теперь? – спросила бабушка. – Или все еще сомневаешься?

– Мне ничего не стоит сказать, что я верую, – отвечал я. – Но, по правде говоря, я и сам не знаю. Конечно, я хочу быть христианином.

– Вот веруй и будешь им, – сказала бабушка. – Ну, а теперь иди, займись своим делом.

Дело у меня было довольно странное и, я бы даже сказал, невероятное.

Я пел в хоре мальчиков в пресвитерианской церкви на Туларе-стрит. За это я получал доллар в неделю от одной престарелой христианской леди, по фамилии Балейфол, которая жила в строгости и уединении в маленьком, заросшем плющом домике рядом с домом, где жил мой друг Пандро Колхазян.

Этот мальчик, как и я, был боек на язык. Иначе говоря, мы изрядно чертыхались и богохульствовали – конечно, по неведению – и причиняли этим мисс или миссис Балейфол столько горя, что она решила спасти нас, пока не поздно. Против спасения мне лично возражать не приходилось.

Мисс Балейфол (отныне я буду называть ее мисс, так как в то время, когда мы познакомились, она была, несомненно, одинокой, и я не знаю наверное, была ли она когда-нибудь замужем, думала ли вообще о замужестве и была ли когда-нибудь влюблена – в более раннем возрасте, разумеется, и, конечно, в какого-нибудь негодяя, который не принимал этого дела всерьез), – мисс Балейфол, говорю я, была женщиной образованной, читала стихи Роберта Броунинга и других поэтов и отличалась большой чувствительностью, так что, выйдя однажды на крылечко послушать, как мы разговариваем, не могла долго выдержать и воскликнула: «Мальчики, мальчики! Не произносите богомерзких слов!»

Пандро Колхазян был, с одной стороны, казалось бы, самый неотесанный мальчишка на свете, а с другой стороны – самый понятливый и учтивый, и вот за это-то качество я его и любил.

– Хорошо, мисс Балейфум, – сказал он.

– Балейфол, – поправила его леди. – Пожалуйста, подойдите ко мне. Оба.

Мы подошли к мисс Балейфол и спросили, что ей нужно.

– Что вам угодно, мисс Балейфум? – сказал Пандро. Мисс Балейфол сунула руку в карман пальто, вытащила пачку книжечек и, не глядя, протянула каждому из нас по одной. Моя книжечка называлась «Искупление, история одного пьяницы», а книжечка Пандро – «Обретенный покой, история одного пьяницы».

– Что с этим делать? – спросил Пандро.

– Я хочу, мальчики, чтобы вы прочли эти книжки и постарались исправиться, – сказала мисс Балейфол. – Я хочу, чтобы вы перестали богохульствовать.

– Здесь ничего не говорится о богохульстве, – сказал Пандро.

– В этих книжках содержится хороший урок для каждого из вас, – сказала леди. – Прочтите их и больше не богохульствуйте.

– Хорошо, мэм, – сказал я. – Это все?

– Нет, еще одно, – сказала мисс Балейфол. – Не можете ли вы, мальчики, помочь мне передвинуть фисгармонию из столовой в гостиную?

– Разумеется, мисс Балейфум, – сказал Пандро. – Когда вам угодно.

И вот мы вошли к ней в дом, и пока она поучала нас, как взяться за дело, чтобы ни инструмента не повредить, ни самих себя, передвинули его полегоньку из столовой в гостиную.

– Так вот, почитайте эти книжки, – сказала мисс Балейфол.

– Хорошо, – сказал Пандро. – Это все?

– Вот что, – сказала леди. – Мне хочется, чтобы вы спели. Я поиграю на фисгармонии, а вы спойте.

– Я не умею петь, мисс Балейфум, – сказал Пандро.

– Вздор, – сказала леди. – Конечно, умеешь, Педро.

– Пандро, а не Педро, – сказал Пандро. – Педро зовут моего кузена.

На самом деле имя Пандро было Пантало, что по-армянски значит: штаны, панталоны. Когда Пантало поступил в школу, учительнице, видимо, не понравилось это имя, и она записала в свой список «Пандро». Кузена Пандро звали Петрос, в школе же его переиначили в Педро. Разумеется, все было в полном порядке, и никто от этого не пострадал.

Не отвечая Пандро, почтенная леди уселась на табуретку, поставила ноги на педали инструмента и, не дав нам никаких указаний, заиграла какую-то песню, тягучую, скучную – очевидно, религиозную. Потом она запела. Тут Пандро шепотом произнес весьма нечестивое, чтобы не сказать непристойное, слово, которого мисс Балейфол, к счастью, не услышала.

Голос мисс Балейфол был не из тех, что производят впечатление. Педали своим скрипом заглушали пение, тонам фисгармонии не хватало чистоты, но, несмотря на все это, можно было понять, что голос у мисс Балейфол совсем не чарующий.

– Галилея, Галилея, – пела она.

Она обернулась к нам, кивнула и сказала:

– Пойте, мальчики, пойте.

Мы не знали ни слов, ни мелодии, но простая вежливость требовала, чтобы мы честно попробовали, что мы и сделали, стараясь по возможности следовать музыке, исходившей из фисгармонии, и возвышенным словам, исходившим из мисс Балейфол.

– Он грозой повелевал, усмиряя бурный вал, – пела она.

Всего мы попытались спеть три песни. После каждой из них Пандро говорил:

– Большое спасибо, мисс Балейфум. Можно теперь идти?

Наконец она встала из-за инструмента и сказала:

– Я уверена, что это пойдет вам на пользу. Если дурные приятели будут звать вас выпить, отвратитесь от них.

– Мы отвратимся, мисс Балейфум, – оказал Пандро. – Правда, Арам?

– Я лично отвращусь, – сказал я.

– Я тоже, – сказал Пандро. – Можно теперь идти?

– Прочитайте книжки, – сказала она. – Еще не поздно.

– Мы прочитаем, – сказал Пандро. – Как только выберем свободное время.

Мы покинули дом почтенной леди, вернулись во двор перед домом Пандро и стали читать ее книжки. Не успели мы прочесть и половину, как леди вышла на крыльцо и очень громким и возбужденным голосом сказала:

– Кто из вас это был?

– Кто из нас что? – опросил Пандро.

– Кто из вас пел? – сказала мисс Балейфол.

– Мы оба пели, – сказал я.

– Нет, – сказала мисс Балейфол. – Только один из вас пел. У одного из вас превосходный христианский голос.

– Не у меня, – сказал Пандро.

– Это ты, – сказала мисс Балейфол, обращаясь ко мне. – Это был ты, Юджин.

Арам, а не Юджин, – возразил я. – Нет, едва ли у меня такой голос.

– Мальчики, идите сюда, – сказала мисс Балейфол.

– Кто из нас? – сказал Пандро.

– Оба, – сказала леди.

Когда мы опять очутились у нее в доме и мисс Балейфол уселась за фисгармонию, Пандро сказал:

– Я не хочу петь. Мне не нравится.

– Пой ты, – сказала мне леди.

Я запел.

Мисс Балейфол вскочила на ноги.

– Это ты, – сказала она. – Ты должен петь в церкви.

– Не буду, – сказал я.

– Не богохульствуй, – сказала она.

– Я не богохульствую, – сказал я. – И по гроб жизни обещаю не богохульствовать, но в церкви петь я не стану.

– Голос у тебя – самый христианский из всех, какие я слышала, – сказала мисс Балейфол.

– Нет, не самый, – ответил я.

– Нет, самый, – сказала она.

– Все равно я петь не буду, – сказал я.

– Ты должен, должен, – сказала она.

– Благодарю вас, мисс Балейфол, – сказал Пандро. – Нам можно идти? Он не хочет петь в церкви.

– Он должен, должен, – настаивала леди.

– Зачем? – сказал Пандро.

– Для спасения души, – сказала леди.

Тут Пандро опять прошептал нечестивое слово.

– Скажи-ка, – обратилась ко мне леди. – Как тебя зовут?

Я сказал.

– Ты, конечно, христианин? – спросила она.

– Наверное.

– Пресвитерианин, конечно?

– На этот счет не знаю.

– Пресвитерианин, – сказала леди. – Конечно, пресвитерианин. Я хочу, чтобы ты пел в пресвитерианской церкви на Туларе-стрит, в хоре отроков, в будущее воскресенье.

– Зачем? – спросил опять Пандро.

– Нам нужны голоса, – объяснила леди. – Нам нужны юные голоса. Нам нужны певчие. Он должен петь в будущее воскресенье.

– Я не люблю петь, – сказал я. – И не люблю ходить в церковь.

– Мальчики, сядьте, – сказала мисс Балейфол. – Мне нужно с вами поговорить.

Мы сели. Мисс Балейфол говорила по меньшей мере полчаса.

Мы не поверили ни одному ее слову, хотя из учтивости отвечали на все ее вопросы так, как ей этого, видимо, хотелось. Но когда она предложила постоять рядом с ней на коленях, пока она будет молиться, мы отказались. Мисс Балейфол и так и сяк старалась уговорить нас, но мы не хотели. Пандро сказал, что мы согласны, когда понадобится, передвигать для нее фисгармонию или что-нибудь в этом роде, но на колени становиться не будем.

– Ну ладно, – сказала мисс Балейфол, – а глаза вы закроете?

– Зачем? – сказал Пандро.

– Это так принято – закрывать глаза, когда кто-то молится, – сказала мисс Балейфол.

– А кто молится? – спросил Пандро.

– Пока никто, – сказала мисс Балейфол. – Но если вы обещаете закрыть глаза, я помолюсь. Только вы должны обещать, что закроете.

– О чем вы хотите молиться? – сказал Пандро.

– Я помолюсь за вас, мальчики, – сказала она.

– Зачем? – сказал Пандро.

– Коротенькая молитва не причинит вам вреда, – сказала мисс Балейфол. – Будьте добры, закройте глаза.

– О! Пожалуйста, – сказал Пандро.

Мы закрыли глаза, и мисс Балейфол стала молиться.

Молитва оказалась не такой уж коротенькой.

– Аминь, – сказала леди. – Ну, мальчики, разве вам теперь стало не лучше?

Говоря по правде, лучше нам вовсе не стало.

– Да, конечно, – сказал Пандро. – Можно нам теперь идти, мисс Балейфум? В любое время, когда понадобится передвинуть фисгармонию, мы к вашим услугам.

– Пой от всей души, – сказала мне мисс Балейфол, – и отвращайся от дурных приятелей, которые зовут тебя выпить.

– Хорошо, мэм, – сказал я.

– Ты знаешь, где эта церковь? – добавила она.

– Какая церковь?

– Пресвитерианская церковь на Туларе-стрит.

– Знаю.

– Мистер Шервин будет ждать тебя в воскресенье утром, в девять тридцать, – сказала она.

Тут я почувствовал, что окончательно попался. В воскресенье Пандро пошел в церковь со мной, но петь в хоре мальчиков отказался. Он сел в заднем ряду, слушал и наблюдал. Что до меня, то я пел, но никогда еще не чувствовал себя таким несчастным.

– Больше я сюда не пойду, – сказал я Пандро, когда все кончилось.

В следующее воскресенье я, конечно, не явился, но это не помогло. Мисс Балейфол снова заманила нас к себе, играла на фисгармонии, пела сама и заставляла петь нас, молилась и явно была намерена удержать меня в хоре мальчиков во что бы то ни стало. Я отказался наотрез, и мисс Балейфол решила поставить дело на более мирскую основу.

– У тебя на редкость христианский голос, – объяснила она. – Голос, в котором нуждается церковь. В душе ты глубоко религиозен, хотя и не сознаешь того. Я тебя очень прошу петь по воскресеньям для меня. Я буду тебе платить.

– Сколько? – спросил Пандро.

– Пятьдесят центов, – сказала мисс Балейфол.

Обычно мальчики пели четыре-пять псалмов. Это занимало каких-нибудь полчаса, но нужно было просидеть еще час, пока священник говорил проповедь. Короче говоря, это стоило дороже.

Поэтому я промолчал.

– Семьдесят пять центов, – предложила мисс Балейфол.

Воздух в церкви был спертый, священник ужасно нудный, словом, тоска была смертная.

– Доллар, – сказала мисс Балейфол. – И ни цента больше.

– Накиньте до доллара с четвертью, – предложил Пандро.

– Доллар, и ни цента больше, – сказала леди.

– У него самый лучший голос во всем хоре, – сказал Пандро. – Один доллар? За такой замечательный голос дадут два в любой церкви.

– Я назвала свои условия, – сказала мисс Балейфол.

– Есть и другие вероисповедания, – заметил Пандро.

Это вывело почтенную леди из себя.

– Его голос, – сказала она резко, – голос христианский и, более того, пресвитерианский.

– Баптисты были бы рады заполучить такой голос за два доллара, – сказал Пандро.

– Баптисты! – воскликнула мисс Балейфол чуть ли не с презрением.

– Они ничем не хуже пресвитериан, – возразил Пандро.

– Один доллар, – сказала мисс Балейфол. – Один доллар – и твоя фамилия в программе.

– Я не люблю петь, мисс Балейфол, – сказал я.

– Нет, любишь, – возразила она. – Это тебе только кажется, что не любишь. Если б только ты видел свое лицо, когда поешь…

– Голос у него ангельский, – сказал Пандро.

– Вот я тебе дам как следует, – сказал я Пандро по-армянски.

– Это не какой-нибудь там долларовый голосишко, – сказал Пандро.

– Ладно, ребята, – сказала мисс Балейфол. – Доллар и пятнадцать центов, но не больше.

– Доллар с четвертью, – сказал Пандро, – или мы уходим к баптистам.

– Хорошо, – согласилась мисс Балейфол. – Но я должна сказать, вы здорово торгуетесь.

– Одну минутку, – вмешался я. – Я петь не люблю. И я не буду петь ни за доллар с четвертью и ни за какие другие блага.

– Сделка есть сделка, – сказала мисс Балейфол.

– Я не заключал никаких сделок, – сказал я. – Это Пандро. Пускай он и поет.

– Но он не может петь, – сказала мисс Балейфол.

– У меня самый гадкий голос на свете, – с гордостью сказал Пандро.

– За его бедный голос никто не даст и десяти центов, – сказала мисс Балейфол.

– Даже пяти, – добавил Пандро.

– Так вот, – сказал я, – я не стану петь ни за доллар с четвертью и ни за что бы там ни было. Мне не нужны ваши деньги.

– Вы заключили сделку, – сказала мне мисс Балейфол.

– Уговор дороже денег, – подтвердил Пандро.

Я бросился на Пандро прямо в гостиной мисс Балейфол, и мы сцепились. Престарелая христианская леди пыталась нас разнять, но так как в драке невозможно было разобраться, кто из нас отрок с ангельским голосом она стала молиться. Драка продолжалась до тех пор, пока в комнате не была опрокинута вся мебель, кроме фисгармонии. Матч окончился вничью, борцы в изнеможении валялись плашмя на полу.

Мисс Балейфол перестала молиться и сказала:

– Значит, в воскресенье, за доллар с четвертью.

Прошло несколько минут, пока я отдышался.

– Мисс Балейфол, – сказал я. – Я буду петь в церкви, только если Пандро будет петь тоже.

– Но его голос! – возразила мисс Балейфол. – Он ужасен.

– Не мое дело, – сказал я. – Я буду петь, если и он будет тоже.

– Боюсь, что он погубит весь xop, – сказала леди.

– Он должен ходить туда со мной каждое воскресенье, – настаивал я. – Иначе не выйдет.

– Ладно, дайте мне подумать, – вздохнула мисс Балейфол.

Она стала обсуждать дело вслух.

– Допустим, он придет и постоит в хоре, – сказала она, – но петь не будет. Допустим, он будет делать вид, что поет.

– Это мне все равно, – сказал я. – Только он должен быть там все время.

– А что вы мне дадите за это? – спросил Пандро.

– Ну вот еще, – сказала мисс Балейфол. – Недоставало только, чтобы я платила тебе.

– Если я буду туда ходить, – сказал Пандро, – я должен получать за это деньги.

– Ладно, – сказала мисс Балейфол. – Один доллар мальчику, который поет. Двадцать пять центов тому, кто молчит.

– У меня самый гадкий голос па свете, – напомнил Пандро.

– Будь благоразумен, – сказала мисс Балейфол. – Ты же не будешь петь. Ты только будешь стоять там с другими мальчиками.

– Двадцать пять центов – это мало, – сказал Пандро.

Мы поднялись с пола и стали расставлять по местам мебель.