Текст книги "Меня зовут Арам"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Ладно, – сказала мисс Балейфол. – Доллар мальчику, который поет. Тридцать пять центов тому, который молчит.

– Накиньте до пятидесяти, – сказал Пандро.

– Хорошо. – сказала мисс Балейфол. – Доллар – тебе. Пятьдесят центов – тебе.

– Мы начинаем работать со следующего воскресенья? – сказал Пандро.

– Правильно, – сказала леди. – Я буду платить вам здесь, после церкви. И ни слова никому из мальчиков-певчих.

– Мы никому не скажем, – обещал Пандро.

Таким образом, на одиннадцатом году своей жизни я стал более или менее пресвитерианином – по воскресным дням. Это было не из-за денег. А просто потому, что уговор дороже денег, и потому, что мисс Балейфол положила в душе, что я должен петь во имя веры.

Да, как я уже один раз сказал, прелюбопытная вещь в нашей стране – эта легкость, с которой мы меняем религию без всякого ущерба для кого бы то ни было. Тринадцати лет меня крестили в армянской католической церкви, хотя я и пел тогда в пресвитерианском хоре и хотя я и начал уже относиться критически ко всей системе церковных обрядов и стремился всеми правдами и неправдами по-своему объясниться с господом богом и прийти к соглашению со всемогущим своим особым путем. Даже после крещения я сохранил в душе глубокое недовольство.

Через два месяца после крещения голос у меня сломался, и договор мой с мисс Балейфол был расторгнут. Для меня это было большое облегчение, а для нее – ужасный удар.

Что до армянской католической церкви на Вентура-авеню, я там бывал только на рождество и на пасху. Остальное время я переходил от одной религии к другой и в конце концов не стал от этого хуже, так что теперь, подобно большинству американцев, я признаю любое вероисповедание, включая свое собственное, без всякой нетерпимости к кому бы то ни было. Все равно, во что бы ты ни веровал, лишь бы был хорошим человеком.

Цирк

Всякий раз, как в городок наш приезжал цирк, одного известия об этом было достаточно мне и моему дружку Джо Ренна, чтобы мы пустились вскачь, словно дикие серны, как принято говорить в подобных случаях. Стоило нам только увидеть объявления на заборах и в пустых витринах магазинов, как мы совершенно выбивались из колеи и начисто забрасывали свою учебу. Цирк еще только катил к нам по железной дороге, а мы с Джо уже начинали задаваться вопросом, какую пользу хоть когда-нибудь и кому-нибудь приносило это образование.

Ну, а уж когда цирк въезжал в город, тут мы просто теряли голову. Все свое время мы пропадали сперва на станции, глазея, как выгружают из вагонов зверей, потом вместе с цирком шествуя вдоль по Вентура-авеню рядом с фургонами, где сидели тигры и львы, и, наконец, околачиваясь возле самого цирка и всячески стараясь заслужить расположение дрессировщиков, униформистов, акробатов и клоунов.

Цирк был для нас всем тем, чем не могло быть ничто другое. Он был и приключением, и путешествием, и опасностью, и сноровкой, и изяществом, и романтикой, и комедией, земляными орешками, жареной кукурузой, жвачкой и газировкой.

Мы приносили для слонов воду, а потом просто оставались стоять рядом, чтобы хоть казалось, что мы имеем отношение ко всему этому великолепию: натягиванию огромного тента, наведению порядка на манеже и привычному ожиданию посетителей, готовых потратить на цирк свои деньги.

Однажды в пятый класс нашей эмерсоновской школы с опозданием на целых десять минут влетел как безумный Джо и, даже не сняв с головы шапки и не потрудившись объяснить свое опоздание, завопил: «Эй, Арам! Какого черта ты здесь торчишь? Цирк же приехал».

И как это только я мог забыть! Я тут же вскочил из-за парты и бросился вон из класса, а бедняжка мисс Флибети завопила мне вслед:

– Арам Гарогланян, вернись сию же минуту! Арам Гарогланян, ты меня слышишь?

Конечно, я ее слышал и, конечно, знал, чем потом это бегство для меня обернется. Еще одной хорошей поркой, которую закатит мне старина Доусон. Но возвращаться в класс было выше моих сил. Я тогда по цирку с ума сходил.

– А я тебя все ищу, ищу, – говорит мне Джо на улице. – Что такое случилось?

– Да забыл, – говорю я. – Помнил, что приезжает, но из головы вылетело, что сегодня. Где они?

– В пять я встречал их у поезда. А с семи я в цирке. Завтракал за одним столом с циркачами.

– Ну, и как они? – говорю.

– Отличные ребята. Сказали, еще годика два – и собирайся, поедешь с нами.

– Кем? – говорю. – Укротителем львов или еще кем-нибудь в этом роде?

– Да нет, не думаю, чтоб укротителем, – говорит Джо. – Побуду, наверно, рабочим при труппе, пока не выучусь на клоуна или еще на кого-нибудь. Не думаю, чтобы я так сразу смог управляться со львами.

Мы на Вентура-авеню, она ведет прямо к тому месту, где всегда останавливается цирк, недалеко от окружной больницы и ярмарки.

– Ух, и завтрак был! – говорит Джо. – Горячие пирожки, яичница с ветчиной, сосиски, кофе. Вот это да!

– Чего ж ты мне не сказал?

– Да я думал, ты знаешь. Я думал, ты будешь встречать их у поезда, как в прошлом году. Если бы я знал, что ты забудешь, я б тебе сказал. Как же ты мог забыть?

– Не знаю, – говорю, – забыл почему-то и все.

Но это было не так, хотя тогда я и сам о том еще не догадывался.

Я вовсе не забыл. Скорее, кое-что вспомнил. Сделал над собой усилие и вспомнил, какую порку получил от Доусона в прошлом году за пропущенный день, когда убежал смотреть цирк. Потому-то я и продолжал спать после половины пятого утра, когда по всем статьям я должен был уже встать, одеться и бежать на станцию. Но воспоминание о порке удержало меня, хотя тогда сам я еще не догадывался об этом. Джо и я, мы считали порку в порядке вещей: раз уж мы пропускаем занятия, тогда не болеем, и раз это против правил, установленных Попечительским Советом, и за это полагается порка, то ладно, пусть нас порют, чтоб мы были квиты с этим самым Попечительским Советом, чтоб он мог воздать нам по заслугам, как считает нужным. А он считал нужным только одно – пороть нас. Нам, правда, еще грозили, что отправят в исправительную школу, но никто и не думал этого делать.

– Цирк? – говорил старина Доусон. – Ах, цирк. Понятно. А ну-ка, мальчик, нагнись.

Джо, а потом и я нагибались, и старина Доусон проделывал свои великолепные упражнения для плеч, пока мы изо всех сил крепились, чтоб не реветь. Первые пять или шесть ударов мы обычно выдерживали, но потом начинали вопить, как издающие боевой клич индейцы. Не было в школе такого уголка, где бы нас не слышали, и старина Доусон – после того, как наши визиты к нему приобрели регулярный характер, – предварял очередную порку вежливой просьбой вести себя потише, поскольку это школа и люди приходят сюда учиться.

– Надо ведь и о других думать, – говорил старина Доусон. – А то нехорошо получается: они хотят учиться, а вы им мешаете.

– Ничего не можем поделать, – говорил Джо. – Нам ведь больно.

– Знаю, – говорил старина Доусон, – но мне кажется, что можно все-таки управлять своим голосом. Я полагаю, что если мальчик не склонен думать об окружающих, то он перебарщивает. Так постарайтесь хотя бы слегка умерить свои дикие вопли. Я уверен, что вам это по силам.

Потом он всыпает Джо положенные двадцать ударов, и Джо изо всех сил старается кричать не так громко. После порки лицо у него становится багровым от натуги, а старина Доусон выглядит совсем измочаленным.

– Ну как? – говорит Джо.

– Лучше, чем когда-либо. На этот раз ты держался с настоящим достоинством.

– Старался как мог.

– Благодарю тебя, – говорит старина Доусон.

После Джо он долго еще не может отдышаться. Тем временем я занимаю свое место у стула, который он на время экзекуции ставит перед собой, дабы, как он сам выражается, облегчить наши муки.

– Нет, – говорит он. – Подожди, Арам. Дай мне перевести дух. Мне же не двадцать три, а шестьдесят три. Так что дай мне передохнуть минутку.

– Хорошо, – говорю. – Только я хотел бы отделаться поскорее.

– Я тоже, но, пожалуйста, не вопи слишком громко. А то прохожие на улице чего доброго решат, что у нас тут настоящая камера пыток. Разве так уж больно?

– Спросите Джо.

– Что скажешь, Джо? – спрашивает старина Доусон. – Вы с Арамом правда ничуть не притворяетесь? Может быть, вы хотите произвести впечатление на кого-нибудь в своем классе? На какую-нибудь девочку, например?

– Впечатление? – говорят Джо. – Нет уж, мистер Доусон, мы ни на кого не хотим производить впечатления. Нам, наоборот, самим даже стыдно. Верно, Арам?

– Это уж точно, – говорю я. – После этих криков стесняешься в класс возвращаться. Мы бы с радостью не орали, но ничего не выходит.

– Ну, хорошо, – говорит старина Доусон. – Я не буду требовать от вас невозможного. Все, о чем я прошу, это чуточку сдержанности.

– Я постараюсь, мистер Доусон. А вы как, отдышались?

– Еще минутку, Арам.

Наконец, отдышавшись, он всыпает мне положенные двадцать ударов, и я кричу немного громче, чем Джо. Потом мы идем обратно в класс, и нам стыдно, потому что на нас все глазеют.

– Ну и что? – говорит Джо. – Да если бы вам всыпали по двадцати, вы бы полегли на месте, а не то что кричали. Вас бы в живых не было.

– Довольно, – говорит мисс Флибети.

– А что, я не прав? – не унимается Джо. – Они же все боятся. Тут цирк приехал, а они что? В школу идут! Не в цирк, а в школу!

– Довольно.

– А чего это они на нас глазеют? Тоже мне паиньки.

Мисс Флибети поднимает руку, дабы утихомирить Джо.

И вот сегодня цирк снова в городе. Прошел ровно год, на дворе опять апрель, и мы с Джо опять убежали с уроков. Только на этот раз все хуже обычного, потому что в школе нас видели и точно известно, что мы пошли в цирк.

– Как ты думаешь, пошлют они за нами Стэффорда, а? – говорю я.

Стэффорд – учитель, специально занимающийся прогульщиками.

– Ничего страшного, – говорит Джо. – Удерем, если он появится, я побегу в одну сторону, а ты – в другую. Двоих ему не догнать. Один-то уж точно убежит.

– Хорошо, – говорю я. – Один. А другой?

– Надо подумать, – говорит Джо. – Тому, кого не поймают, можно самому прийти с повинной или же попортить его «форд».

– Лучше попортить.

– И я за это, – говорит Джо. – Решено.

Когда мы подошли к цирковой площадке, там уже стояли две маленькие палатки, а большую только начинали натягивать. Мы молча смотрели, как идет дело. Ну и здорово они работали! Кучка людей, с виду ничем не лучше бродяг, а под руками у них все так и кипит. Казалось бы, работы тут на сто человек, а они все-таки справляются, да еще как ловко.

Вдруг человек, которого все зовут Рыжий, кричит в нашу сторону, мне и Джо:

– Эй, вы, арабчата, а ну-ка помогите!

Мы бросились к нему сломя голову.

– Да, сэр! – сказал я.

Рыжий был небольшого роста, но с широченными плечами и огромнейшими руками. Из-за этого да еще из-за своих рыжих волос, которые стояли у него на голове, как копна, он и не казался маленьким. В общем в наших глазах он выглядел настоящим гигантом.

Он дал мне и Джо в руки веревку. Она была привязана к какому-то брезенту, который валялся на земле.

Рыжий сказал, что это будет легче легкого. Ребята станут поднимать шест и укрепят его где надо, а наша задача – тянуть веревку, чтобы как следует натянуть брезент.

– Понятно, сэр, – сказал Джо.

Все мы были заняты своим делом, когда на горизонте появился Стэффорд.

– Сейчас бежать нельзя, – сказал я.

– Пусть пока подойдет поближе, – сказал Джо. – Мы же обещали Рыжему, что поможем. А уговор дороже денег.

– Знаешь что, – сказал я, – давай пообещаем, что пойдем с ним в школу, как только натянут брезент. А сами убежим.

– Порядок, – сказал Джо.

Стэффорд был крупным мужчиной – строгий костюм, лицо цвета бифштекса с кровью – и похож больше не на учителя, а на адвоката. Он подошел к нам и говорит:

– Ну-ка, сорванцы, живо за мной!

– Мы обещали помочь Рыжему, – отвечает Джо. – Вот поставим эту палатку и пойдем с вами.

Мы тянули веревку что было силы, спотыкались и падали. Остальные тоже работали на совесть, а Рыжий все выкрикивал свои команды, пока наконец все было сделано, как надо.

Мы не стали дожидаться, что скажет нам Рыжий, может, пригласит нас к обеденному столу, а может, еще что-нибудь предложит. Джо моментально сиганул в одну сторону, я – в другую, Стэффорд бросился догонять меня. Я слышал, как захохотали циркачи и Рыжий заорал:

– Жми, парень! Не бойся, он тебя не догонит. Кишка тонка. Помотай его хорошенько. Ему это полезно.

Я ощущал дыхание Стэффорда у себя за спиной. Он был страшно зол и вовсю ругался.

Но я все равно улизнул от него и сидел в укрытии до тех пор, пока не убедился, что он укатил на своем «форде». Тогда я вернулся к цирковому балагану и нашел там Джо.

– Да, на этот раз мы влипли, – сказал он.

– Теперь-то уж, наверное, в исправилку пошлют.

– Нет. Врежут тридцать – и все. Ну и наоремся же мы. Тридцать – это уже прилично. Он ведь не слабак какой-нибудь, пусть ему и все шестьдесят три.

– Тридцать? Бр-р-р-р. Похоже, что я разревусь.

– И я тоже, наверно, – говорит Джо. – Сначала кажется, что и десяти не выдержишь, заревешь. Потом держишься до одиннадцати, до двенадцати, и все думаешь: еще один – и готово. Но все-таки мы с тобой еще ни разу не ревели. А вот когда тридцать, то кто его знает.

– Ладно, – говорю, – ждать недолго, до завтра.

Рыжий дал нам еще поработать, а потом усадил рядом с собой за стол, и мы поели бифштекс с бобами. Ну и здорово было! Мы поболтали с акробатами – они были испанцами – и с наездниками – это была семья итальянцев. Нам позволили бесплатно посмотреть оба представления, дневное и вечернее, потом мы помогали разбирать и складывать реквизит, проводили цирк до поезда и только после этого разошлись по домам. Я уснул поздно ночью, так что утром, когда пора было идти в школу, мне хотелось только одного – спать.

Нас уже ждали. Мисс Флибети не позволила нам даже посидеть на перекличке, а велела идти в директорский кабинет. Там был старина Доусон и с ним Стэффорд, еще злее вчерашнего.

Я сразу решил, что теперь нас наверняка пошлют в исправительную.

– Ну вот, явились, – сказал мистер Доусон Стэффорду. – Можете их забирать, если хотите.

Ясно было, что разговор у них начался до нашего прихода и что согласия у них не вышло. Похоже было, что старина Доусон раздражен, а Стэффорд, похоже, на него злился.

– В этой школе, – сказал старина Доусон, – наказаниями занимаюсь я. Я и никто другой. Но не в моих силах помешать вам перевести их в исправительную школу.

Стэффорд ничего не ответил. Он просто повернулся и вышел.

– Ну, мальчики, – сказал старина Доусон, – рассказывайте, как все было.

– Мы вместе с ними обедали! – сказал Джо.

– Так-так, а какой это у нас проступок-то по счету? Шестнадцатый или уже семнадцатый?

– Да что вы! – возразил Джо. – Откуда семнадцатый? Только одиннадцатый или двенадцатый.

– Хорошо, пусть будет так. Но одно я знаю твердо: на этот раз вам положены все тридцать.

– А по-моему, – говорит Джо, – не на этот раз, а на следующий.

– Ну нет, хотя мы и сбились со счета, но я твердо знаю, что именно в этот раз полагается тридцать. Кто пойдет первым?

Я выступил вперед.

– Хорошо, Арам. Держись покрепче за стул, соберись с духом и старайся не слишком кричать.

– Хорошо, сэр. Буду стараться. Только тридцать – ведь это тридцать!

Но странное дело. Я получил положенное число ударов и выл, как положено, а все-таки звук был не тот. Можно даже сказать, что на сей раз я был сдержаннее, чем когда-либо, потому что это была самая легкая порка из всех, которые я получал. Я досчитал ровно до тридцати, но мне не было больно, и потому я не плакал.

С Джо было то же самое. Потом мы постояли, пока мистер Доусон разрешит нам идти.

– Весьма благодарен вам, мальчики, – сказал старина Доусон, – за то, что на этот раз вы пpeкpaснo справились со своими криками. Я не хочу, чтобы люди думали, будто вас здесь убивают.

Нам тоже захотелось поблагодарить его за то, что порка на сей раз была такой легкой, но мы не могли найти для этого подходящих слов. Но все-таки, думаю, ему было ясно, что творится у нас на душе, потому что, отпуская нас, он как-то особенно улыбнулся.

Мы возвращались в класс, гордые и счастливые, потому что знали, что теперь все будет в порядке. До сентября, пока в городе не откроется ярмарка.

Трое пловцов и образованный бакалейщик

Большую часть года канавы были сухими, но весной вода в них бурлила и клокотала. Едва растаивал снег на Сьерра-Неваде, рвы наполнялись гомоном и бог весть откуда прибывали сюда лягушки, черепахи, водяные змеи и рыбы. Весной вода торопилась, а вместе с ней и сердце, но по мере того, как цвет полей менялся от зеленого к желтому, соцветия сменялись плодами, а солнечное тепло – дерзкой жарой, реки текли медленнее и сердце наполнялось ленью.

Обычно мальчики в одиночку или группами стояли на берегу и подолгу смотрели на воду, а потом кто-нибудь, соблазнившись, скидывал одежду, бросался с разбега в воду, задыхаясь выныривал и переплывал на другой берег. Если мальчишка бывал не один, то остальные вскоре следовали его примеру, чтобы не возвращаться домой посрамленными. Вода не просто была холодная, а слишком занятая, что ли, не до мальчишек ей было. Весенняя вода вела себя крайне недружелюбно.

Однажды в апреле я отправился к Томсонову рву с моим двоюродным братом и его дружком Джо Беттенкуртом, португальцем, который больше всего на свете любил свободу и свежий воздух. На занятиях в классе он делался туповатым, неловким. Но как только он оказывался вне школы, он становился весьма добродушным, искренним и хорошим товарищем. Джо не был остолопом, просто он не желал получать образование.

Стояло яркое солнечное утро. У нас было по два бутерброда с копченой колбасой и десять центов на троих. Мы решили отправиться ко рву с таким расчетом, чтобы добраться туда к полудню, когда станет потеплее. Шли мы вдоль железной дороги, ведущей к Кальве, по прямому шоссе на Малагу, а потом восточнее, через виноградники.

Говоря о Томсоновом рве, мы имели в виду определенное место. Оно находилось на пересечении проселочных дорог с деревянным мостом и шлагбаумом. Южнее моста находилась заводь. С западной стороны было огороженное пастбище, где пощипывали траву коровы и лошади, на востоке проходила проселочная дорога. Дорога и канава много миль тянулись вместе. Вода текла на юг, следующий мост находился в двух милях. В летнее время удовольствие не считалось полным, пока не спустишься по течению до другого моста, а там выйдешь на берег, отдохнешь немножко на травке и потом поплывешь обратно против течения. Это была отличная тренировка.

Когда мы добрались до Томсонова рва, ясное утро омрачилось, сменившись по-зимнему хмурым днем, и стала надвигаться гроза. Вода заклокотала, небо посерело и быстро чернело, воздух стал холоден и неприветлив, местность казалась заброшенной и необитаемой.

– Я проделал весь этот путь для того, чтобы искупаться, – сказал Джо Беттенкурт, – и будет дождь или нет, а я собираюсь поплавать.

– Я тоже.

– Тебе-то придется подождать, – сказал мой кузен Мурад. – Мы с Джо посмотрим, что и как. Если все будет в порядке, ты тоже можешь поплавать. Ты вправду умеешь плавать?

– А, заткнись, – сказал я.

Так я говорил всегда, когда мне казалось, будто кто-то ненароком обижает меня.

– Ну а все-таки, – сказал Джо Беттенкурт, – умеешь ты плавать?

– Ясное дело, умею.

– Если спросить его, – сказал мой кузен Мурад, – так он все умеет, да еще и лучше других.

Оба они и понятия не имели, насколько смутно я себе представлял, умею ли я плавать достаточно хорошо, чтобы нырнуть и пересечь толщу холодной ревущей воды. Сказать по правде, когда я увидел темный, грохочущий поток, мне стало страшно и в то же время меня как будто оскорбили, бросили вызов.

– А, заткнись, – сказал я воде.

Я вытащил свой завтрак и откусил от бутерброда. Мой кузен Мурад стукнул меня по руке, и я едва не уронил бутерброд в воду.

– Завтрак после купания, – сказал он, – Ты что, хочешь, чтобы тебя свело судорогой?

Я совсем забыл об этом. И все потому, что был испуган и взбудоражен.

– Какие там судороги от одного бутерброда?

– Лучше после купания, – сказал Джо.

Он был добрый парень. Он знал, что я испуган и просто блефую. Я знал, что он тоже боится, но все же соображает получше меня.

– Слушайте, – сказал он. – Переплывем на тот берег, отдохнем там, вернемся назад, оденемся и позавтракаем, и если грозы не миновать, то сразу пойдем домой. А не то еще поплаваем.

– Гроза будет точно, – сказал мой кузен Мурад, – так что если мы хотим поплавать, надо поторопиться.

Джо быстренько разделся, мой кузен Мурад тоже, и я – тоже. Мы голышом стояли на берегу и смотрели на недружелюбную воду. Она явно не звала нас прыгать в нее, но другого почетного способа оказаться в воде не существовало. Если в воду войдешь, а не прыгнешь, то, ясное дело, что ты не пловец. Если прыгнешь ногами вниз, то это уже не позор, это всего только плохой стиль. С другой стороны, вода была уж слишком незаманчивая, слишком негостеприимная, недружелюбная и зловещая. Скорость потока делала расстояние до другого берега больше, чем оно было на самом деле.

Не говоря ни слова, Джо прыгнул в воду. Без дальнейших проволочек прыгнул и кузен Мурад. Мгновение, другое между всплесками показались мне долгими днями в каком-то зимнем сне, потому что я был не только напуган, но и в придачу ужасно озяб. С кучей невысказанных слов в моем смятенном мозгу я бросился в поток.

Следующее, что я помню – а произошло это тремя секундами позже, – были вопли Джо, моего кузена Мурада и мои собственные. А дело было в том, что, прыгнув, мы угодили по самые локти в грязь, и каждый из нас выбрался с большим трудом, терзаемый тревогой, что сталось с двумя остальными. Мы стояли среди ревущей воды по колено в мягком иле.

Хорошо, что мы попрыгали в воду стоймя.

Если б мы с разбега нырнули вниз головой, то воткнулись бы в грязь по самые лодыжки и застряли бы там до лета, а то и дольше.

С одной стороны мы, конечно, были малость испуганы, а с другой стороны – счастливы, что остались в живых.

Пока мы торчали в канаве, разразилась гроза.

– Вот что, – сказал Джо, – чем под дождем мокнуть лучше уж останемся пока в воде.

Мы дрожали от холода, и все-таки нам казалось, что самое разумное сейчас – поплавать. Вода не достигала и трех футов глубины, однако Джо ухитрился выскочить из тины и переплыть поток туда и обратно.

Плавали мы, должно быть, не больше десяти минут, хотя нам показалось, что довольно долго. Потом мы вылезли из воды, оделись и, став под деревом, принялись за бутерброды.

Дождь зарядил с новой силой, и мы решили отправляться домой.

– Можно бы поехать, – сказал Джо.

На всем пути до Малаги проселочная дорога была пустынной. В Малаге мы вошли в магазин и посушились около печки, потом скинулись и купили банку консервированных бобов и французскую булку. Владельца магазина звали Даркус, но он был не иностранец. Он вскрыл нам консервную банку, разделил бобы на три части, разложил по бумажным тарелкам, дал каждому по деревянной вилке и нарезал хлеб. Он был старик, но показался нам молодым и очень забавным.

– Вы где были, ребята?

– Плавали.

– Плавали?

– Ну да, – ответил Джо. – Мы показали этой реке!

– Пускай меня боронуют, – сказал бакалейщик. – Как она там?

– Глубина – фута три.

– Холодная?

– Как лед.

– Пусть меня возделают! И что же, повеселились?

– Как по-твоему? – спросил Джо моего кузена Мурада. – Повеселились мы?

Джо не знал, повеселились мы там или нет.

– Не знаю, – сказал Мурад. – Когда мы прыгнули в воду, по самый пояс застряли в грязи.

– Не очень-то просто было из нее выбираться, – сказал Джо.

– Пусть меня подрежут! – сказал бакалейщик.

Он вскрыл вторую банку бобов, отправил себе в рот солидную порцию, а остальное разделил на трех бумажных тарелках.

– У нас нет больше денег, – сказал я.

– А теперь скажите мне, ребята, что вас заставило это сделать?

– Ничего, – ответил Джо с лаконичностью человека у которого имеется слишком много причин, чтобы так вот взять да и выложить их.

– Ладно, пусть меня соберут в кучу и сожгут, – сказал бакалейщик. – Теперь, ребята, скажите мне, откуда вы родом. Калифорнийцы или иностранцы?

– Мы все калифорнийцы, – сказал Джо. – Я родился на Джистрит во Фресно. Мурад родился на Ореховой улице, или где-то на той стороне Южной Тихоокеанской дороги, и его кузен, по-моему, тоже где-то там поблизости.

– Пусть на мне пророют оросительные каналы! А сейчас ответьте мне, ребята, какое у вас образование?

– Образование? Никакое.

– Что ж, пусть меня сорвут с дерева и упакуют в ящик. А теперь вот что я хотел бы знать – на каких иностранных языках вы говорите?

– Я говорю по-португальски, – ответил Джо.

– И ты еще заявляешь, что у тебя нет образования. Хоть у меня и диплом Йейльского университета, мой мальчик, а говорить по-португальски я не умею. А ты сынок, как обстоит дело с тобой?

– Я говорю по-армянски, – сказал мой кузен Mypaд.

– Отлично! Пусть меня сорвет с виноградной лозы и съест по ягодке молоденькая девушка… Я ни слова не говорю по-армянски, а ведь я кончил колледж, выпуска 1892 года. А тебя, скажи, сынок, как тебя зовут?

– Арам Гарогланян.

– Га-ро-гла-нян, так ли я уловил?

– Так.

– Арам, – сказал бакалейщик.

– Да, сэр.

– А на каких иностранных языках говоришь ты?

– Я тоже говорю по-армянски. Это мой кузен. Мурад Гарогланян.

– Ого! Пусть меня боронуют, обработают, подрежут соберут в кучу, сожгут, сорвут с дерева – дайте-ка я подумаю, что еще? Бросят в ящик, сорвут с виноградной лозы, и пусть меня съест по ягодке молоденькая девушка. Да, сэр, именно так, если это не слишком много. Вам не встретились рептилии?

– Какие еще рептилии?

– Да змеи.

– Ни одной не видали. Вода была слишком уж черная.

– Ах вот оно что! А водилась там какая-нибудь рыба?

– Не видали мы никаких рыб, – сказал Джо.

Перед магазином остановился «форд», из него вышел какой-то старик и по деревянному настилу перед крыльцом вошел в помещение.

– Открой мне бутылочку, Эббот, – сказал человек.

– Судья Гармон, – сказал бакалейщик, – я хочу представить вам трех самых храбрых калифорнийцев.

Бакалейщик указал на Джо, и тот представился:

– Джозеф Беттенкурт, я говорю по-португальски.

– Стефан Л. Гармон, – ответил судья. – Я немного говорю по-французски.

Бакалейщик показал на моего кузена Мурада, и Мурад сказал:

– Мурад Гарогланян.

– На каком языке вы говорите? – спросил судья.

– На армянском, – ответил мой кузен Мурад.

Бакалейщик открыл и подал судье бутылку, тот поднес ее к губам, сделал три глотка, ударил себя в грудь и сказал:

– Я чрезвычайно горд, что познакомился с калифорнийцем, который говорит по-армянски.

Бакалейщик указал на меня.

– Арам Гарогланян, – сказал я.

– Вы братья? – спросил судья.

– Двоюродные.

– Все равно. Теперь, Эббот, разрешите узнать, по какому поводу эта пирушка и ваше поэтическое волнение, если только это не бред?

– Вот эти ребята только что пришли сюда после того, как показали той старой реке, – пояснил бакалейщик.

Судья сделал еще три глотка, три раза неторопливо ударил себя в грудь и переспросил:

– После чего?

– Они только что явились после купания.

– И никого из вас не знобит? – спросил судья.

– Знобит? – сказал Джо. – Мы не больны.

– Больны? – бакалейщик громко расхохотался. – Судья, эти ребята голыми ныряли в черную зимнюю воду и пришли сюда пылающие летним теплом.

Мы доели бобы и хлеб. Нам очень хотелось пить, но мы боялись показаться назойливыми, попросив по стакану воды. Я, во всяком случае, боялся, но Джо не стал долго думать.

– Мистер Эббот, – сказал он, – можно нам воды?

– Воды? – спросил бакалейщик. – Вода существует для того, чтобы в ней плавали.

Он достал три бумажных стакана, подошел к маленькому бочонку с краном и наполнил стаканы светлой золотистой жидкостью.

– А это вам, ребята, пейте на здоровье. Пейте солнечный, еще не бродивший сок золотого яблока.

Судья налил бакалейщику из своей бутылки, после чего поднес ее к губам и сказал:

– Ваше здоровье, джентльмены.

– Да, сэр, – оказал Джо.

Мы выпили.

Судья закрыл бутылку, сунул в задний карман, внимательно посмотрел на нас, словно собирался запомнить на весь остаток своей жизни и сказал:

– До свидания, джентльмены. Суд открывается через полчаса. Мне нужно вынести приговор человеку, который говорит, что он не украл, а позаимствовал у другого лошадь. Говорит он по-испански. А тот другой, который утверждает, что лошадь была украдена, говорит по-итальянски. Итак, до свидания.

– До свидания.

Одежда уже почти высохла, но дождь все лил.

– Большое спасибо, мистер Эббот, – сказал Джо, – нам надо идти домой.

– Не за что, – ответил бакалейщик. – Это вам спасибо.

Какая-то странная молчаливость нашла вдруг на этого человека, который всего лишь минуту назад вел себя так шумно.

Мы тихо покинули лавочку и стали опускаться вниз по шоссе. Дождь теперь только чуть-чуть накрапывал. Я не знал, что и думать обо всем этом. Первым заговорил Джо.

– Этот мистер Эббот, – сказал он, – стоящий человек.

– На вывеске его фамилия Даркус, – сказал я, – Эббот – его имя.

– Имя там или фамилия, не знаю, – сказал Джо, – одно точно, что человек он стоящий.

– И судья тоже, – сказал мой кузен Мурад.

– Образованный, видно, – сказал Джо. – Я бы и сам выучился французскому, да только с кем потом говорить?

Мы молча продолжали путь. Через несколько минут черные тучи расступились, проглянуло солнце, и вдали на востоке над Сьерра-Невадой мы увидели радугу.

– Мы и правда показали той старой реке, – сказал Джо. – А он был сумасшедший?

– Не знаю, – сказал мой кузен Мурад.

Мы добрались до дому только через час.

Мы всё думали о тех двоих и еще о том, был ли бакалейщик сумасшедшим. Лично я был уверен, что нет, но в то же время мне казалось, что он вел себя как чокнутый.

– Пока, – оказал Джо.

Он пошел вниз по улице, но, пройдя метров двадцать, обернулся и сказал что-то словно сам себе.

– Что? – крикнул Мурад.

– Именно! – сказал Джо.

– Что – именно? – крикнул я.

– Он сумасшедший!

– Откуда ты знаешь?

– Как же можно, чтоб тебя сорвала с лозы и съела по ягодке молоденькая девушка?

– А хоть бы и сумасшедший, – сказал мой кузен Мурад. – Ну и что же?

Джо сжал подбородок рукой и задумался. Теперь солнце светило вовсю, стало тепло, и мир наполнился светом.

– Нет, все-таки, не сумасшедший! – прокричал Джо.

И двинулся дальше своей дорогой.

– Самый что ни на есть сумасшедший, – сказал кузен Мурад.

– А может быть, – сказал я, – он не всегда бывает такой.

Мы решили больше не говорить об этом до тех пор, пока снова не отправимся купаться, а тогда заглянем еще раз в лавочку и посмотрим, как там идут дела.

Когда через месяц мы снова пришли в лавку после того, как выкупались в канаве, вместо Эббота Даркуса там хозяйничал другой мужчина. Он тоже был не иностранец.