Текст книги "Меня зовут Арам"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Гранатовая роща

Мой дядя Мелик был, пожалуй, самым незадачливым фермером на свете. Он был слишком большой мечтатель и поэт, чтобы думать о своей выгоде. Красота – вот к чему он стремился. Он хотел бы сажать красоту, как цветы, и любоваться ее ростом. В добрые старые дни поэзии и юности я сам однажды посадил для него больше сотни гранатовых деревьев. Я водил тогда трактор «Джон Дир», и дядя мой тоже. Все это была чистая эстетика, а не сельское хозяйство. Моего дядю увлекала сама идея сажать деревья и любоваться их ростом.

Только они не хотели расти. Из-за почвы. Почва эта была почвой пустыни. Она была безводна. Дядя мой простирал руку в сторону шестисот сорока акров купленной им пустыни и приговаривал на самом поэтическом армянском языке, который вы когда-либо слышали:

– Здесь, в этом ужасном запустении, расцветет сад, прохладные ключи забьют из земли, и все творения красоты обретут бытие.

– Да, сэр, – отвечал я.

Я был его первым и единственным родственником, которому довелось увидеть купленную им землю. Он знал, что я поэт в душе, и надеялся, что я пойму его великолепный порыв, который увлекал его к блистательному разорению. И я его понял. Я знал не хуже его, что земля, которую он приобрел, была никчемной, бесплодной пустыней. Гиблое место у черта на куличках, у подножия гор Сьерра-Невада. Все виды колючих растений пустыни торчали из сухой, горячей земли. Повсюду кишели луговые собачки, сурки, рогатые жабы, змеи и прочая мелкая тварь. Небо над этой землей посещали только орлы, сарычи да ястребы. Это было царство пустоты, безлюдья, истины и величия. Это была природа в самом ее гордом, самом суровом и сухом проявлении.

Мы с дядей вышли из «форда» посреди его владений и стали прохаживаться по безводной пустыне.

– Эта земля, – сказал он, – моя земля.

Он шел медленно, ковыряя сухую почву носками ботинок. Рогатая жаба выползла на поверхность прямо у него из-под ног. Дядя стиснул мне плечо и замер в благоговейной неподвижности.

– Что это за животное?

– Эта крохотная ящерица?

– Эта мышь с рожками. Что это такое?

– Не знаю наверное. Мы их зовем рогатыми жабами.

Рогатая жаба остановилась в трех шагах от нас и повернула к нам голову. Мой дядя кинул на нее быстрый взгляд.

– Она не ядовитая? – сказал он.

– Если ее съесть? Или если укусит?

– В том и другом случае, – говорит дядя.

– По-моему, они несъедобные, – говорю я. – Но, кажется, безвредные. Я их много ловил. В неволе они тоскуют, но не кусаются. Поймать ее?

– Пожалуйста, – говорит дядя.

Я подкрался и схватил рогатую жабу, а дядя за мной наблюдал.

– Осторожно, – сказал он. – Ты уверен, что она не ядовитая?

– Я их много ловил, – сказал я.

Я протянул рогатую жабу дяде. Он старался показать, что ни чуточки не боится.

– Прелестная крошка, правда? – сказал он не совсем твердым голосом.

– Хотите ее подержать?

– Нет, – сказал дядя. – Лучше ты сам. Я никогда так близко не видел этих зверушек. Гляди-ка, да у нее есть глаза! Она, наверно, нас видит.

– Конечно, – говорю я. – Она смотрит прямо на вас.

Мой дядя посмотрел в глаза рогатой жабе. Рогатая жаба посмотрела в глаза моему дяде. Добрых полминуты смотрели они прямо в глаза друг другу, потом рогатая жаба отвернулась и опустила глаза. Дядя вздохнул с облегчением.

– Тысяча таких, – сказал он. – могли бы, наверно, убить человека.

– Они стадами не водятся. Вряд ли вы увидите больше одной сразу.

– Большая жаба, наверно, может загрызть человека до смерти.

– Они не растут большие. Больше такой, как эта, они не бывают.

– Какие огромные глаза для такого маленького создания. Ты уверен, что они не сердятся, когда их хватают руками?

– Они, наверно, сейчас же забывают об этом, как только их отпустишь.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Да, вряд ли у них хорошая память.

Дядя выпрямился и глубоко вздохнул.

– Отпусти ее с миром, – сказал он. – Не надо быть жестоким с невинными тварями божьими. Раз она не ядовитая и не злопамятна, ростом не бывает больше мыши и не собирается в стада, отпусти эту робкую крошку на землю. Будем добры ко всем зверюшкам, которые живут на земле вместе с нами.

– Хорошо, сэр.

Я опустил рогатую жабу на землю.

– Осторожнее, – сказал дядя. – Пусть ничто не тревожит этих поселенцев на моей земле.

Рогатая жаба заковыляла прочь.

– Эти зверьки, – сказал я, – живут на таких землях веками.

– Веками? – сказал дядя. – Ты уверен?

– Не то чтобы уверен, но думаю, что так. Во всяком случае, они всё еще здесь.

Мой дядя поглядел на свою землю, на кактусы и колючие заросли, на небо над головой.

– Да чем же они тут питались все время?

– Не знаю, – говорю.

– А как ты думаешь?

– Насекомыми, наверно.

– Насекомыми? – вскричал дядя. – Какими еще насекомыми?

– Жучками какими-нибудь, откуда я знаю. Мало ли как они там называются. Я могу спросить завтра в школе.

Мы продолжали шагать по безводной пустыне. Когда нам стали попадаться какие-то ямки в земле, дядя остановился и сказал:

– Кто это там живет?

– Луговые собачки.

– А что это такое?

– Ну, – говорю я, – это что-то вроде крысы. Они принадлежат к отряду грызунов.

– Что делают все эти твари на моей земле? – говорит дядя.

– Да они ведь не знают, что это ваша земля. Живут себе здесь с давних пор.

– Не думаю, чтобы эта рогатая жаба когда-нибудь раньше смотрела в глаза человеку.

– Да, едва ли.

– Как по-твоему, я ее напугал?

– Наверно не знаю.

– Если и напугал, то не намеренно. Знаешь, я собираюсь выстроить здесь дом.

– Вот как!

– Непременно, – говорит дядя. – Великолепный дом.

– Далековато немножко.

– Всего лишь час езды от города.

– Если делать пятьдесят миль в час.

– тут нет пятидесяти миль до города. Всего тридцать семь.

– Ну, придется накинуть немного лишку на плохие дороги.

– Я построю себе чудеснейший дом, – говорит дядя. – А кто еще живет на этой земле?

– Ну, тут еще водится три или четыре вида змей.

– Ядовитых?

– Большей частью нет. Хотя вот, скажем, гремучая змея…

– Да ты что? Неужели тут водятся гремучие змеи?

– Вот на такой земле они обычно и водятся.

– И много их тут? А?

– В среднем на акр? Или на все шестьсот сорок акров?

– В среднем на акр.

– Ну, пожалуй, штуки три на акр наберется. По скромному подсчету.

– Три на акр? По скромному подсчету?

– Ну, может быть, две.

– Сколько же это выйдет на весь участок?

– Сейчас поглядим. Две на акр. Шестьсот сорок акров. Приблизительно полторы тысячи.

– Полторы тысячи гремучих змей?

– Акр тоже штука изрядная. Две гремучие змеи на акр – это не так уж много. Они не часто будут вам попадаться.

– А что тут еще есть у нас ядовитого?

– Да больше, кажется, ничего. Все остальные зверюшки безвредные. Да и гремучие змеи тоже не так уж опасны, если на них не наступишь.

– Ладно, – сказал дядя. – Ступай вперед да хорошенько смотри под ноги. Увидишь змею – гляди не наступи на нее. Я вовсе не хочу, чтобы ты погиб одиннадцати лет от роду.

– Хорошо, сэр. Я буду смотреть внимательно.

Мы повернулись и пошли назад к «форду». Ни одной змеи я на обратном пути не увидел. Мы сели в машину, и дядя закурил сигарету.

– Из этой унылой пустыни я сделаю сад.

– Да, сэр.

– Я знаю, какие передо мной трудности, и знаю, как их преодолеть.

– Как?

– Ты, конечно, думаешь о рогатых жабах или гремучих змеях?

– Я думаю о трудностях.

– Первым делом найму несколько мексиканцев, чтобы они поработали тут как следует.

– А что они будут делать?

– Сначала расчистят целину. Потом поищут воду и выроют мне колодец.

– Где выроют?

– Прямо в земле, – сказал дядя. – Когда у нас будет вода, я велю им вспахать землю и приступим к посадке.

– А что вы будете растить? Пшеницу?

– Пшеницу? – вскричал дядя. – На что мне пшеница? Хлеб стоит пять центов булка. Я посажу гранатовые деревья.

– А почем идут гранаты?

– Трудно сказать. Гранаты фактически не известны в этих краях. Может, по десять, пятнадцать, а то и двадцать центов штука.

– А что еще вы думаете сажать?

– Я задумал посадить много разных деревьев.

– Персики?

– Да, акров десять.

– А как насчет абрикосов?

– О, еще бы! Прелестнейший фрукт – абрикос. Изящной формы, чудесного вкуса и с восхитительной косточкой. Акров двадцать я засажу абрикосами.

– Не пришлось бы только мексиканцам повозиться с водой. Найдется она тут под землей?

– Конечно, найдется, – сказал дядя. – Важно начать. Я предупрежу рабочих, чтоб они остерегались гремучих змей. Гранаты, – повторил он. – Персики. Абрикосы. Что бы такое еще?

– Инжир?

– Тридцать акров инжира.

– А как насчет тутовых ягод? Шелковица – очень красивое дерево.

– Тутовые ягоды, – сказал дядя. Он прищелкнул языком от удовольствия. – Красивое дерево, что и говорить. Дерево, которое я хорошо знал на родине. Сколько бы акров ты предложил?

– Акров десять.

– Отлично. Что еще?

– Оливы вот тоже красивые.

– О да, конечно. Десять акров олив. Еще?

– Ну, яблони вряд ли станут расти на такой земле.

– Не станут. Да я все равно не люблю яблок.

Он включил мотор, и мы пустились по сухой целине к такой же сухой дороге. Машина слегка подпрыгивала, пока мы не достигли дороги, а там мы поехали побыстрее.

– Вот еще что, – сказал дядя. – Когда мы приедем домой, ничего не говори об этой ферме нашим.

– Хорошо, сэр.

«Ферма? – подумал я. – Какая ферма?»

– Пусть это будет для них сюрпризом. Ты ведь знаешь, какова твоя бабушка. Я лучше сначала сделаю все, как задумал, а когда все будет готово, привезу на ферму всю семью и преподнесу им сюрприз.

– Хорошо, сэр.

– Ни одной душе ни слова.

– Хорошо, сэр.

Так вот, пришло время, и мексиканцы стали расчищать целину. За два месяца они расчистили что-то около десяти акров. Было их семеро. Работали они лопатами и мотыгами. Зачем их заставляли это делать, они понятия не имели. Все это им казалось очень странным, но они не роптали. Деньги им платили, а остальное их не касалось. Это были двое братьев со своими сыновьями. Однажды старший брат, Диего, очень вежливо спросил моего дядю, чем они тут, собственно говоря, занимаются.

– Сеньор, – сказал он, – простите, пожалуйста, зачем мы корчуем эти кактусы?

– Я буду возделывать эту землю, – сказал мой дядя.

Другой мексиканец спросил Диего по-мексикански, что сказал дядя, и Диего ему объяснил.

Они решили, что не стоит беспокоиться и говорить моему дяде, что у него из этого ничего не выйдет. Они спокойно продолжали корчевать кактусы.

Однако кактусы недолго оставались поверженными. На расчищенном месте буйно прорастали свежие колючие побеги. Дядю это прямо поразило.

– Чтобы избавиться от кактусов, – сказал я, – необходима глубокая вспашка. Нужно пропахать весь участок вчистую.

Дядя обсудил это дело с Райеном, который торговал сельскохозяйственными орудиями. Райен посоветовал дяде не возиться с лошадьми, а поступить по-современному: пускай по участку пройдёт трактор – он сделает годовую работу за один день.

И дядя мой купил трактор «Джон Дир». Это была великолепная машина. Механик от Райена научил Диего обращаться с трактором, и в следующий раз, когда мы с дядей приехали на участок, мы увидели вдали одинокий трактор – он тарахтел в беспредельном безмолвии пустыни. Это производило ужасное впечатление. Да и в самом деле было ужасно. Дядя мой нашел, что это прост чудесно.

– Прогресс, – сказал он. – Новый век наступил. Десять тысяч лет назад понадобилась бы сотня человек на целую неделю, а трактор сделал их работу за один день.

– Десять тысяч лет назад? Вы, верно, хотите сказать вчера.

– А хоть бы и так, – сказал дядя. – Современные удобства все равно ни с чем не сравнить.

– Трактор – какое же это удобство?

– А что же это, по-твоему? Разве водитель не сидит?

– Попробуй на нем устоять, – говорю я.

– Раз вам есть где сидеть, – сказал дядя, – это уже удобство. Свистеть ты умеешь?

– Да, сэр. Какой мотив вы хотите послушать?

– Не нужно мне никаких мотивов. Я хочу, чтобы ты посвистел этому мексиканцу на тракторе.

– Зачем?

– Да просто свистни. Пусть он узнает, что мы здесь и что мы довольны его работой. Он, должно быть, вспахал уже акров двадцать.

– Хорошо, сэр.

Я вложил в рот второй и третий пальцы обеих рук и засвистел изо всей силы. Вышло здорово громко. Но Диего, видно, не услышал. Он был довольно далеко. Но мы ведь сами шли по направлению к нему, и я не мог понять, зачем дяде так нужно, чтобы я свистел.

– Еще раз, – сказал он.

Я свистнул еще раз, но Диего не слышал.

– Громче, пожалуйста.

На этот раз я чуть не лопнул от натуги, а дядя заткнул пальцами уши. И мексиканец на тракторе услышал. Он сбавил скорость, развернулся и пошел пахать поле прямо по направлению к нам.

– Вы этого хотели от него? – спросил я.

– Ладно, все равно, – сказал дядя.

За каких-нибудь полторы минуты трактор подкатил к нам Мексиканец казался очень довольным. Он вытер грязь и пот с лица и сошел с трактора.

– Сеньор, – сказал он, – это чудесная штука.

– Я рад что вам нравится, – сказал дядя.

– Не хотите ли прокатиться? – спросил мексиканец.

Дядя не знал, что ответить. Он поглядел на меня.

– Валяй сперва ты. Покатайся немножко.

Диего влез на трактор и помог мне вскарабкаться. Он сел на металлическое сиденье, а я стал сзади и ухватил его за плечи. Трактор затрясся, подпрыгнул и двинулся с места. Он шел быстро и здорово шумел. Мексиканец сделал по полю большой круг и подвел трактор обратно к дяде. Я соскочил.

– Ладно, – сказал дядя мексиканцу. – Продолжайте свою работу.

И мексиканец повел трактор обратно к тому месту, где он пахал перед тем.

Воду из земли дяде удалось добыть только много месяцев спустя. Много скважин пробурили по всему участку, но вода на поверхность не подымалась. Были, конечно, у дяди и механические насосы, но вода все-таки не шла. Из Техаса прибыл водный специалист, по фамилии Рой, с двумя младшими братьями, и они принялись исследовать землю. Они сказали дяде, что добудут для него воду. У них ушло на это три месяца, вода была мутная, да и той было немного. Специалист сказал дяде, что со временем дело пойдет на лад, и уехал обратно в Техас.

Теперь половина земли была очищена и вспахана, и вода у нас была, так что настало время посадки.

Мы стали сажать гранатовые деревья. Они были самого высокого качества и очень дорогие. Мы посадили их штук семьсот. Сам я посадил сотню, дядя – тоже порядочно. У нас образовалась двадцатиакровая гранатовая роща у черта на куличках – посреди совершенно дикой пустыни. Это была самая очаровательная нелепость, которую только можно себе вообразить, и дядя был без ума от нее. Беда только, что деньги у дяди подходили к концу. И вот, вместо того, чтобы продолжать дело и засадить фруктовыми деревьями все шестьсот сорок акров, он решил посвятить все свои усилия время и деньги одной гранатовой роще.

– Это только на первое время, – говорил он. – Пока мы не начнем торговать гранатами и не выручим наши деньги обратно.

– Разумеется, сэр, – поддакивал я.

Я не был уверен, но мне почему-то казалось, что никаких годных плодов с этих маленьких деревцев мы не получим по крайней мере в течение двух или трех лет однако я ничего не сказал.

Рабочих-мексиканцев дядя рассчитал, и мы с ним взялись за хозяйство сами. У нас был трактор и участок земли, поэтому время от времени мы ездили на плантацию, гоняли трактор, выпахивали кактусы и взрыхляли почву между гранатовыми деревьями. Так продолжалось три года.

– Скоро уже, – говорил дядя, – на месте этой пустыни ты увидишь чудеснейший в мире сад.

Положение с водой, однако, все не улучшалось. Изредка начинала вдруг бить сильная, щедрая струя, в которой было совсем мало камешков, и дядя очень радовался, но на следующий день вода шла опять мутная, слабенькой струйкой. Гранатовые деревья храбро боролись за жизнь, но все не получали достаточно влаги, чтобы принести плоды.

Зацвели они только на четвертый год. Для дяди это было большим торжеством. Он совсем потерял рассудок от радости, когда увидел деревья в цвету.

Но ничего путного из этих цветов не вышло. Они были очень красивы, но и только. Редкие пурпурные цветы.

В тот год дядя снял урожай в три маленьких граната.

Один съел я, другой съел он, а третий мы выставили на самом виду у него в конторе.

На следующий год мне исполнилось пятнадцать лет. Много чудесных вещей случилось со мной за это время. Так, я прочел много хороших книг и ростом стал с моего дядю. Ферма все еще оставалась нашей тайной. Она стоила дяде кучу денег, но он по-прежнему не терял надежды, что очень скоро начнет торговать гранатами, вернет свои деньги и осуществит свой план создания сада в пустыне.

Деревца развивались неважно. Они немножко подросли, но это было едва заметно. Многие из них завяли и погибли.

– Это нормально, – говорил дядя. – Двадцать деревьев на акр – это потеря нормальная. Новых мы пока не будем сажать. Сделаем это позже.

Помимо всего, он еще выплачивал деньги за землю.

На следующий год он снял со своего сада штук двести гранатов. Собирали урожай мы с ним вдвоем. Гранаты эти выглядели довольно жалко. Мы упаковали их в красивые ящики, и дядя отправил товар одному оптовому торговому дому в Чикаго. Всех ящиков было одиннадцать.

Целый месяц мы не получали от торгового дома никакого ответа, и вот однажды ночью дядя заказал междугородний телефонный разговор. Оптовый торговец д’Агостино сказал дяде, что гранатов никто не берет.

– Почем вы спрашиваете за ящик? – кричал в телефон дядя.

– Один доллар, – кричал в ответ д’Агостино.

– Это мало, – кричал дядя. – Я хочу пять долларов за ящик, и ни цента меньше.

– Их не берут и по доллару за ящик, – кричал д’Агостино.

– Почему не берут? – кричал дядя.

– Люди не знают, что это такое, – кричал д’Агостино.

– Что же вы за делец, в таком случае? – кричал дядя. – Это гранаты. Я хочу по пять долларов за ящик.

– Я не могу их продать, – кричал торговец. – Я сам съел один гранат и не нахожу в них ничего замечательного.

– Вы с ума сошли, – кричал дядя. – Нет во всем мире других таких фруктов, как гранаты. Пять долларов ящик – да это ведь даром.

– А что с ними прикажете делать? – кричал д’Агостино. – Я не могу их продать. Они мне ни к чему.

– Понимаю – просипел дядя. – Отправьте их обратно срочным грузом.

Телефонный вызов стоил дяде семнадцать долларов.

Итак, одиннадцать ящиков вернулись обратно.

Почти все гранаты мы с дядей съели сами.

На следующий год дядя не мог уже больше платить за землю. Он вернул бумаги человеку, который продал ему участок. Я был в это время в конторе.

– Мистер Гриффит, – сказал дядя. – Я вынужден вернуть вам вашу собственность, но хочу попросить вас об одном одолжении. Двадцать акров я засадил гранатовыми деревьями и был бы вам очень признателен, если бы вы позволили мне приглядывать за ними.

– Приглядывать за ними? – сказал мистер Гриффит. – Чего ради?

Дядя пытался ему объяснить, но не мог. Слишком трудно что-нибудь втолковать человеку, если он вам не сочувствует.

И вот дядя потерял и землю, и деревья.

Года три спустя мы с дядей съездили туда на машине и прошли в гранатовую рощу. Все деревья погибли. Почва снова заросла кактусами и колючими кустарниками. Если не считать маленьких мертвых гранатовых деревьев, все здесь было в точности так, как всегда, с первых дней сотворения мира.

Мы прошлись по гранатовой роще и вернулись к машине.

Сели в машину и поехали обратно в город.

Мы ничего не сказали друг другу, потому что у нас было слишком много что сказать, но слов для этого не было.

Он, можно сказать, наш будущий поэт

В ту пору, когда я был четырнадцатым по успеваемости учеником из пятнадцати в моем третьем классе, Совет попечителей Эмерсоновской школы как-то на досуге надумал обсудить наши дела.

Случилось это давным-давно.

Лет мне было около девяти или, самое большее, десяти, и характера я был на редкость покладистого.

В те дни Совет попечителей обычно не поднимал особенного шума по поводу детишек захолустного городка, и если кто-то из них казался, скажем, туповатым, то Совет считал это в порядке вещей и ничего не предпринимал.

Правда, к нам захаживали время от времени священники из пресвитерианской церкви и, вглядываясь в море ребячьих лиц, обращались к учащимся с такими словами: «Вы – будущие лидеры Америки, будущие капитаны ее индустрии, будущие государственные мужи и, можно сказать, будущие поэты». Подобные беседы неизменно доставляли мне удовольствие, потому что я любил воображать своих дружков, таких, как Джимми Вольта или Фрэнки Суза, в роли будущих капитанов индустрии.

Я знал их как облупленных.

Они здорово играли в бейсбол, но были от природы круглыми дураками, или, выражаясь более научным языком стопроцентными кретинами – здоровыми, сильными и жизнерадостными. Представить себе, что они разовьются в капитанов индустрии, было невозможно, да они ими и не стали. Если спросили бы их самих, кем они хотят стать, они ответили бы, нисколько не покривив душой: «Не знаю. Наверно, никем».

Но вообще-то наш Попечительский Совет не питал столь возвышенных надежд относительно тех юных сорванцов, которых он стремился лишь обучить чтению и письму.

Тем не менее в один прекрасный день, как я уже говорил, Совет надумал обсудить на досуге наши дела и в результате семичасовых размышлений пришел к выводу, что необходимо подвергнуть всех учеников бесплатных средних школ тщательному медицинскому обследованию, с тем чтобы по возможности разгадать тайну воистину поразительного здоровья юных обитателей трущоб. Ведь если верить документальным данным, многократно публиковавшимся и сведенным в таблицы, то у каждого из жителей моего квартала должна была быть голова неправильной формы, впалая грудь, искривленный позвоночник и глухой голос, у каждого должна была наблюдаться вялость, расстройство нервной системы и еще шесть или семь других менее тяжелых органических дефектов.

Однако любой из учителей бесплатных средних школ знал, что у этих сорванцов головы были безукоризненно правильной формы, грудь колесом, отличная осанка и громкие голоса, и если они от чего-нибудь и страдали, то разве лишь от избытка энергии и постоянного зуда выкинуть очередной фокус.

Одним словом, что-то тут было не то.

Совет попечителей решил выяснить, в чем же тут дело.

И он выяснил.

Многократно публиковавшиеся и сведенные в таблицы документальные данные оказались ошибочными.

Тогда-то как раз я и узнал впервые, с радостью и негодованием, что я – будущий поэт. Помню, как вместе с шестьюстами другими будущими государственными мужами я предстал однажды в полдень перед комиссией в актовом зале и как старенькая мисс Огилви своим ясным истеричным сопрано пропела мое имя.

Настал мой черед подняться по семнадцати ступенькам на сцену, выйти на середину, раздеться до пояса, сделать вдох-выдох и дать себя обмерить с ног до головы.

На какой-то момент я растерялся, не зная, что делать, но тут же во мне родилось неодолимое желание показать им, на что я способен, и я так и поступил, к смятению и ужасу всего Попечительского Совета, трех престарелых докторов, полудюжины медицинских сестер и шестисот будущих капитанов индустрии.

Вместо того, чтобы подняться по семнадцати ступенькам, я взял и прыгнул на сцену.

Помню, что старенькая мисс Огилви, обернувшись к школьному инспектору м-ру Рикенбекеру, с опаской прошептала: «Это Гарогланян. Он, можно сказать, наш будущий поэт».

М-р Рикенбекер бросил на меня быстрый взгляд и сказал:

– Вижу. А на кого он так зол?

– На общество, – сказала мисс Огилви.

– Я тоже зол на общество, – сказал м-р Рикенбекер. – Но бьюсь об заклад, что пригнуть так не смогу. И хватит об этом.

Тем временем я скинул рубаху и предстал перед комиссией по пояс голый, с темнеющими на груди волосами.

– Видите? – сказала мисс Огилви. – Писатель.

– Вдыхай, – сказал м-р Рикенбекер.

– Сколько времени? – спросил я.

– Сколько выдержишь, – сказал м-р Рикенбекер.

Я начал вдох. Прошло четыре минуты, а я все еще вдыхал. Члены комиссии, естественно, были несколько озадачены. Они даже устроили небольшое совещание, пока я продолжал вдыхать. После двухминутных дебатов было принято решение просить меня остановиться. Мисс Огилви объяснила, что если они не попросят меня об этом, то скорей всего я буду вдыхать до вечера.

– На сегодня хватит, – сказал м-р Рикенбекер.

– Уже? – сказал я. – Но я еще и не начинал.

– Теперь выдыхай, – сказал он.

– Сколько времени? – спросил я.

– Господи! – только и промолвил м-р Рикенбекер.

– Лучше ответьте ему, – сказала мисс Огилви, – а то он будет выдыхать до вечера.

– Три-четыре минуты, – сказал м-р Рикенбекер.

Я выдыхал четыре, пока меня не попросили одеться и уходить.

– Ну как? – спросил я у комиссии. – Все в порядке?

– Не будем больше об этом, – сказал м-р. Рикенбекер. – Пожалуйста, уходи.

На следующий год наш Попечительский Совет окончательно решил не прибегать больше к медицинским обследованиям. Все было хорошо, пока обследованию подвергали будущих капитанов индустрии и будущих государственных мужей, но когда настала очередь будущих поэтов, дело пошло вкривь и вкось, все потеряли голову, и никто уже не знал, ни что делать дальше, ни что обо всем этом думать.