Текст книги "Кэтрин"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XI

О некоторых домашних неурядицах и о том, что воспоследовало из них

Один испытанный журнальный сочинитель, живший во времена мистера Брока и герцога Мальборо, описывая поведение последнего в сражении, когда

Невозмутим, он наблюдает бой,

Пришлет подмогу, если дрогнул строй,

Отброшенных, взбодрив, вернет к атаке

И учит, где верней решиться драке,

описывая, повторяю, поведение герцога Мальборо в бою, мистер Аддисон уподобил его ангелу, который, будучи послан божественным провидением покарать провинившийся народ,

Всевышнему в угоду, лик нахмуря,

Вихрь поднял на дыбы и правит бурей.

Первые четыре из этих шести свежих строк как нельзя лучше передают вкусы герцога и особенности его военного гения. Ему был по сердцу жар боевой схватки; в такие минуты дух его воспарял в небеса и витал над полем битвы (оставим сравнение с ангелом на совести сочинителя, оно, во всяком случае, весьма изящно), с царственным хладнокровием управляя приливами и отливами мощной боевой волны.

Но прославленное это сравнение с таким же правом может быть отнесено к злому ангелу, как и к доброму; и точно так же им можно воспользоваться, повествуя о мелких ссорах, а не только о крупных столкновениях – о какой-нибудь пустяковой семейной перебранке, задевающей двух-трех людей, а не только о важном государственном споре, подкрепляемом яростным ревом пятисот пушечных глоток с каждой стороны. Поэт, в сущности, хотел сказать лишь одно: что герцог Мальборо был истинным гением разлада.

Наш друг Брок, или Вуд (чьи поступки мы любим живописать при помощи самых пышных сравнений), в этом смысле имел немало общего с его светлостью; ничто не могло быть для него приятнее и дать больший простор его природным способностям, чем случай рассорить двух или нескольких людей.

Обычно вялый и равнодушный, он тотчас оживлялся и приходил в отменное расположение духа. Если пыл битвы несколько остывал, он умел искусно подогревать его вновь. Если, например, батальоны красноречия Тома обращались в бегство под огнем батарей его маменьки, Вуд коротким словечком насмешки или ободрения заставлял их вернуться и принять бой; а если эскадроны ругательств мистера Хэйса теряли мужество перед железной несокрушимостью боевых каре Тома, для Вуда не было большего удовольствия, чем поддержать дух слабеющей рати и вдохновить ее на новый приступ. Да, в том, что эти скверные люди становились еще хуже, была изрядная доля его заслуг. Их злобные речи и темные страсти, мошеннические проделки Тома, вспышки гнева, презрения, ревности Хэйса и Кэтрин – все это в большой степени было делом рук престарелого искусителя, с наслаждением изощрявшегося в искусстве управлять домашними бурями и ураганами в семье, членом которой он себя считал. И пусть не упрекнут нас в ненужном пристрастии к громким словам за уподобление трех дрянных людишек с Тайбернской дороги действующим армиям, а мистера Вуда великому полководцу. Когда вы, дорогой сэр, получше узнаете свет, где непомерно великим оборачивается самое ничтожное и безгранично ничтожным самое великое, – бьюсь об заклад, в голове у вас причудливейшим образом перемешается прекрасное и нелепое, высокое и низкое, как, впрочем, оно и должно быть. Что до меня, – я так долго присматриваюсь к этому свету, что вовсе разучился отличать одно от другого.

Итак, в описанный уже вечер, покуда миссис Хэйс развлекалась в Мэрилебонском саду, мистер Вуд развлекался по-своему, накачивая ее супруга спиртным; а потому, когда Кэтрин воротилась домой и мистер Хэйс встретил ее на пороге, не трудно было распознать, что он не только зол, но и пьян. Том вышел из кареты первым, и Хэйс, с прибавлением крепкого словца, спросил его, где он был. Словцо мистер Биллингс тут же вернул (приправив еще другим таким же), а отвечать на вопрос отчима решительно отказался.

– Старик пьян, матушка, – сказал он, помогая выйти миссис Хэйс (которой перед тем пришлось употребить некоторое усилие, чтобы вырвать свою руку у графа, прятавшегося в глубине кареты). Хэйс не замедлил подтвердить это предположение, храбро захлопнув дверь перед самым носом Тома, хотевшего войти вслед за матерью. А когда та выразила свое возмущение, как всегда, в резком и уничижительном тоне, мистер Хэйс не остался в долгу, и закипела ссора.

Тогда было принято употреблять в разговоре куда более простые и энергичные выражения, нежели то допускается нынешними понятиями о приличиях; и я не рискну на страницах повести, пишущейся в 1840 году, слово в слово повторить те упреки, которыми Хэйс и его жена обменивались в 1726-м. Мистер Вуд, слушая их, животики надорвал от смеха. Мистер Хэйс кричал, что не позволит своей жене шататься по увеселительным заведениям в погоне за титулованными мерзавцами из папистов; в ответ на что миссис Хэйс обозвала его собакой, лгуном и трусом и сказала, что будет ходить, куда ей вздумается. Тогда мистер Хэйс пригрозил, если она не уймется, поучить ее палкой. Мистер Вуд вставил вполголоса: "И поделом". Миссис Хэйс возразила, что хоть ей уже доводилось кой-когда сносить подлые побои, но на этот раз, если он осмелится поднять на нее руку, она его зарежет – вот как бог свят! А мистер Вуд сказал: "Молодец, люблю таких нравных!"

Мистер Хэйс решил прибегнуть к другим доводам.

– Соседей бы постыдились, сударыня, – сказал он. – Ведь начнут судачить.

– Уж это непременно, – сказал мистер Вуд.

– А пусть их! – сказала Кэтрин. – Что нам соседи? Разве не судачили они, когда ты упек за решетку вдову Уилкинс? Разве не судачили, когда ты напустил бейлифов на беднягу Томсона? Тогда вас не смущали соседские пересуды, мистер Хэйс.

– Дело есть дело, сударыня; к тому же если это по моему настоянию Уилкинс посадили в тюрьму, а у Томсона описали имущество, вам об этом было известно не хуже меня.

– Поистине два сапога пара, – сказал мистер Вуд.

– А вы, сэр, держали бы язык за зубами. В вашем мнении никто не нуждается и в вашем обществе, кстати, тоже, – в сердцах крикнула миссис Кэтрин.

Но мистер Вуд в ответ только присвистнул.

– Я пригласил этого джентльмена скоротать со мною вечер, сударыня. Мы с ним выпили вместе.

– Что верно, то верно, – подтвердил мистер Вуд, улыбаясь миссис Кэт как ни в чем не бывало.

– Мы с ним выпили вместе – понятно вам, сударыня? А с кем я вместе пью, тот мне друг и приятель. Стало быть, доктор Вуд мне друг и приятель – его преподобие доктор Вуд. Мы с ним коротали вечер вдвоем, сударыня, беседуя о политике и о лери... герлигии. А не разгуливали по увеселительным садам и не строили глазки мужчинам.

– Врешь ты все! – взвизгнула миссис Хэйс. – Я туда пошла из-за Тома, и тебе это очень хорошо известно; мальчуган мне покою не давал, пока я не пообещала ему пойти.

– Видеть не могу этого лоботряса, – отозвался мистер Хэйс. – Вечно он у меня под ногами путается.

– Он – единственный мой друг на свете, и единственный, кто мне хоть сколько-нибудь дорог, – сказала Кэтрин.

– Он наглец, лентяй, прохвост и бездельник и наверняка кончит на виселице, чему я буду очень рад, – прорычал мистер Хэйс. – А кстати, позвольте полюбопытствовать, сударыня, в чьей это вы карете прикатили? Должно быть, кое-что пришлось заплатить за проезд – хо-хо-хо!

– Подлое вранье! – завопила Кэт и схватила большой кухонный нож. Попробуй только повторить это, Джон Хэйс, и клянусь богом, я тебя зарежу.

– Вот как? Грозить вздумала? – рявкнул храбрый во хмелю мистер Хэйс, в ответ вооружившись палкой. – Не очень-то я испугался ублюдка и шл...

Но он не договорил – как безумная, она бросилась на него с ножом. Он отскочил, отчаянно замахал руками и с силой хватил ее палкой по лбу. Она рухнула на пол. Великим счастьем был этот удар и для Хэйса и для Кэтрин: его он, быть может, спас от смерти, ей не дал стать убийцей.

Все это происшествие – весьма существенное для нашей драмы – могло быть изложено куда более пространно; но автор, признаться, по своей природе не склонен живописать зрелища столь отвратительные; да и читатель едва ли много приобретет от того, что будет посвящен во все мельчайшие подробности и обстоятельства. Скажем лишь, что эта ссора, хоть и не более жестокая, нежели происходившие между Хэйсом и его супругой допреж того, повела к серьезным переменам в жизни злополучной четы.

Хэйс в первый миг изрядно перетрусил, одержав победу: побоялся, уж не убил ли он жену. Вскочил с места и Вуд, испуганный тою же мыслью. Но она вдруг зашевелилась, понемногу приходя в себя. Принесли воды; приподняли и перевязали голову потерпевшей; и тогда миссис Кэтрин дала волю слезам, которые словно бы принесли ей облегчение. Мистер Хэйс нимало не был тронут ее рыданиями – напротив, он в них увидел приятное доказательство того, что поле битвы осталось за ним; и хоть Кэт мгновенно ощерилась при первой его слабой попытке к примирению, он не обиделся и с самодовольной ухмылкой подмигнул Вуду. Трус чувствовал себя победителем и был горд этим; последовав за Кэтрин в спальню и найдя ее спящей, или притворившейся, что спит, он почти тотчас же сам задремал и видел самые радужные сны.

Мистер Вуд тоже отправился наверх, довольно посмеиваясь про себя. Ссора супругов явилась для него истинным праздником; она взбодрила старика, привела его в отличное расположение духа; и он уже предвкушал продолжение потехи, когда Тому будет рассказано обо всех обстоятельствах домашней битвы. Что же до его сиятельства графа Гальгенштейна, то поездка в карете из Мэрилебонского сада и нежное пожатие руки, которое Кэтрин дозволила на прощание, так распалили в нем угасшие страсти, что, проспав девять часов и выпив утреннюю чашку шоколада, он даже отложил чтение газеты и заставил дожидаться особу из модной лайки на Корнхилле (явившуюся с куском отличных мехельнских кружев и по весьма сходной цене), – ради того, чтобы побеседовать со своим духовным наставником о прелестях миссис Хэйс.

А она, бедняжка, всю ночь не сомкнула горящих век, кроме как для того, чтобы прикинуться спящей перед мистером Хэйсом; так и пролежала подле него с широко раскрытыми глазами, с колотящимся сердцем, с пульсом сто десять, беспокойно ворочаясь с боку на бок под бой башенных часов, размерявших глухое время ночи; и вот уже бледный немощный день глянул сквозь оконные занавески, а она все лежала без сна, измученная и несчастная.

Нам известно, что миссис Хэйс никогда не питала особенно нежных чувств к своему господину и повелителю; но ни разу еще за все годы супружеской жизни не внушал он ей такого презрения и отвращения, как сейчас, когда забрезживший день вырисовал перед ней лицо и фигуру спящего. Мистер Хэйс громко храпел во сне; у его изголовья на толстой конторской книге стоял закапанный салом оловянный подсвечник, а в нем тоненькая сальная свечка, надломившаяся посередине; тут же лежали его ключи, кошелек и трубка; из-под одеяла торчали ноги в грязном, поношенном исподнем белье; на голову был натянут красный шерстяной колпак, закрывавший наполовину изжелта-бледное лицо; трехдневная щетина покрывала подбородок; рот был разинут, из носу вырывался громкий храп; более отталкивающее зрелище трудно было себе представить. И к этой-то жалкой твари Кэтрин была привязана вечными узами. Что за неприглядные истории были записаны на страницах засаленного гроссбуха, с которым скряга никогда не расставался, – он не знал иного чтения. Что за сокровище пряталось под охраной этих ключей и этого кошелька! Каждый шиллинг, его составлявший, был украден у нужды, заграблен у беспутного легкомыслия или же безжалостно отнят у голода. "Дурак, скряга и трус! Зачем я связала себя с этой тварью? – думала Кэтрин. – Я, которая наделена и умом и красотой (разве он не говорил мне так?). Я, которая родилась нищенкой, а сумела достигнуть положения в обществе – и кто знает, до каких бы еще добралась высот, если бы не моя злосчастная судьба!"

Поскольку миссис Кэт не говорила всего этого вслух, а лишь думала про себя, мы вправе облечь ее мысли в самую изящную словесную форму – что и попытались сделать в меру своих возможностей. Если читатель даст себе труд проследить ход размышлений миссис Хэйс, от него, без сомнения, не укроется то, как ловко она обвинила во всех своих бедах мужа, сумев в то же время извлечь нечто утешительное для своего тщеславия. Каждый из нас, я утверждаю, когда-нибудь да прибегал к такому порочному способу рассуждения. Как часто все мы – поэты, политики, философы, семейные люди – находим соблазнительные оправдания собственным грехам в чудовищной испорченности окружающего мира; как громко браним дух времени и всех своих ближних! Этой же дьявольской логике следовала и миссис Кэтрин в своих ночных раздумьях после празднества в Мэрилебонском саду и в ней черпала силу для мрачного торжества.

Должно, однако же, признать, что миссис Хэис как нельзя более верно судила о своем муже, называя его подлецом и ничтожеством; если нам не удалось доказать справедливость такой оценки нашим рассказом, значит, нам вовсе ничего не удалось. Миссис Хэйс была сметлива и наблюдательна от природы; а чтобы найти прямые улики против Хэйса, ей не нужно было далеко ходить. Широкая кровать орехового дерева, служившая симпатичной чете супружеским ложем, была вытащена из-под почтенной старой и больной вдовы, которой пришлось ответить за долги своего блудного сына; на стенах красовались старинные гобелены на сюжеты из Священного писания (Ревекка у источника, купающаяся Вирсавия, Юдифь и Олоферн и другие), десятки раз служившие мистеру Хэйсу разменной монетой в весьма выгодных сделках с молодыми людьми, которые, выдав вексель на сто фунтов, получали пятьдесят фунтов наличными и на пятьдесят фунтов гобеленов – а потом рады были сбыть их ему же хотя бы за два фунта. К одному из этих гобеленов, отхватив у Олоферна голову, прислонились огромные часы в зловеще-черном футляре трофей еще какой-то ростовщической операции. Несколько стульев и старый черный шкаф мрачного вида дополняли обстановку этой комнаты, где для полноты картины недоставало лишь парочки привидений.

Миссис Хэйс села на постели, пристально всматриваясь в мужа. Я твердо верю, что взгляд, устремленный на спящего, обладает большой магнетической силой (разве вам не случалось в детстве просыпаться летним солнечным утром и встречать взгляд матери, склонившейся над вами? И разве вы не помните, как тепло этого ласкового взгляда проникало в вас еще задолго до пробуждения, навевая волшебное чувство покоя, уюта, беспричинной радости?).

Была и во взгляде Кэтрин такая сила; недаром мистер Хэйс, не просыпаясь, беспокойно заерзал под этим взглядом, глубже зарылся головою в подушку и несколько раз издал странный, короткий не то стон, не то вскрик, подобный тем, что пугают сиделку, бодрствующую у постели горячечного больного. Время меж тем подошло к шести, и в часах вдруг раздался зловещий скрежет, какой обычно предшествует бою и звучит, точно предсмертный хрип уходящего часа. Потом шесть ударов возвестили его кончину. С последним ударом мистер Хэйс проснулся, поднял голову и увидел смотревшую на него Кэтрин.

Глаза их встретились; и тотчас же Кэтрин отвела свои, густо покраснев, словно ее застигли на месте преступления.

Какой-то безотчетный ужас пронзил беднягу Хэйса – жуткий, леденящий душу страх, предчувствие надвигающейся беды, – а ведь жена всего только смотрела на него. Вмиг вспомнились ему события минувшего вечера, ссора и то, к чему она привела. Он и раньше, случалось, в сердцах бивал жену и осыпал ее жестокой бранью, но она не держала на него зла; наутро ссору обычно забывали или, во всяком случае, обходили молчанием. Отчего же вчерашняя стычка не кончилась тем же? Прикинув все это в уме, Хэйс сделал попытку улыбнуться.

– Ты ведь не сердишься на меня, Кэт? – сказал он. – Я, знаешь, вчера хватил лишнего и потом очень уж расстроился из-за той полсотни фунтов, что так и пропала. Разорят они меня, милушка, вот увидишь, разорят.

Миссис Хэйс ничего не ответила.

– А хорошо бы опять очутиться в деревне, а, Кэт? – продолжал он самым вкрадчивым тоном. – Знаешь что, потребую-ка я назад все деньги, что у меня за людьми ходят. Их ведь теперь наберется до двух тысяч фунтов, а все ты, каждый фартинг – твоя заслуга. Вернемся в Уорикшир, купим себе ферму и заживем по-барски. Хочешь вернуться в родную округу барыней, Кэт? То-то все в Бирмингеме глаза вытаращат, а, милушка?

С этими словами мистер Хэйс потянулся было к жене, но она резким движением оттолкнула его руку.

– Трус! – сказала она. – Ты только спьяну и храбр, да и вся твоя храбрость в том, чтобы бить женщину.

– Так я же только защищался, милушка, – возразил Хэйс, от храбрости которого не осталось и следа. – Ты же хотела меня... э-э...

– Хотела тебя зарезать и очень жалею, что не зарезала! – сказала миссис Хэйс, скрипнув зубами и сверкнув на него свирепым бесовским взглядом. Она вскочила с постели, на подушке темнело большое кровавое пятно. – Вот, смотри! – крикнула она. – Это твоих рук дело!

Тут Хэйс не выдержал и заплакал – до того он был перепуган и уничтожен, несчастный. Слезы этого жалкого создания лишь возбудили еще большую ярость и отвращение в его жене; не боль в ране жгла ее, а лютая ненависть к тому, кто эту рану нанес и к кому она была прикована навек – навек! Это он преграждал ей путь к богатству, счастью, любви, быть может, даже к графскому титулу. "Будь я свободна, – думала миссис Хэйс (всю ночь эта мысль сидела у нее на подушке, журчала ей в ухо), – будь я свободна, Макс бы на мне женился; непременно женился бы – он это сам вчера сказал".

* * *

Старый Вуд словно бы каким-то особым чутьем разгадал мысли Кэтрин: в тот же день он с коварной усмешкой предложил побиться об заклад, что она думает о том, насколько лучше быть супругой графа, нежели женой жалкого ростовщика. "Да и то сказать, – добавил он, – одно дело граф и карета шестеркой и совсем другое – старый скряга с дубинкой в руке". Затем он спросил, прошла ли у нее боль в голове, и заметил, что она, должно быть, привычна к побоям; словом, всячески усердствовал в шуточках, от которых душевные и телесные раны несчастной женщины ныли в тысячу раз сильнее.

Тому Биллингсу также было незамедлительно доложено о происшедшем, и он, по обыкновению, на все корки ругая отчима, поклялся, что это ему даром не пройдет. Вуд хитро и умело подогревал все страсти, находя особое удовольствие, вполне бескорыстное вначале, в том, чтобы подстрекать Кэтрин и запугивать Хэйса; последнее, впрочем, было совершенно излишне, ибо злополучный ростовщик и так уже не знал, куда деваться от ужаса и тоски.

Чудовищные слова и выражение лица Кэтрин в то утро после ссоры не выходили у него из головы; душу леденило мрачное предчувствие. И чтобы отвратить то, что нависло над ним, он поступал, как поступают все трусы, униженно пытался разжалобить судьбу, вымолить, выклянчить себе милость и прощение. Он был заискивающе ласков о Кэтрин, смиренно сносил все ее злые насмешки. Он дрожал перед молодым Биллингсом, прочно водворившимся в доме (для защиты матери от жестокости мужа – так уверяла она сама), и даже не пытался давать отпор его дерзким речам и выходкам.

Сынок и маменька забрали полную власть в доме; Хэйс при них и рта не смел раскрыть; сходился с ними только за столом, и то норовил поскорей улизнуть в свою комнату (он теперь спал отдельно от жены) или же в харчевню, где ему приходилось коротать вечера за кружкой пива – тратить на пиво свои драгоценные, обожаемые шестипенсовики!

И, конечно, среди соседей пошли разговоры: Джон Хэйс, мол, дурной муж; он тиранит жену, бьет ее; он все вечера пропадает в пивных, а она, добрая душа, должна одна сидеть дома!

При всем том бедняга не испытывал ненависти к жене. Он к ней привык даже любил ее, насколько это убогое существо способно было любить, вздыхал об утраченном семейном благополучии, при каждом удобном случае пробирался к Вуду и слезно упрашивал помирить его с женой. Но что толку было в примирении? Глядя на мужа, Кэтрин только о том и думала, как могла бы сложиться ее жизнь, если б не он, и чувство презрения и отвращения, переполнявшее ее, граничило с безумием. Какие ночи она проводила без сна, рыдая и проклиная себя и его! В своей покорности и приниженности он был ей еще противней и ненавистней.

Но если Хэйс не питал ненависти к матери, то сына он ненавидел ненавидел отчаянно и отчаянно боялся. Он охотно бы отравил его, если б имел на то мужество; но куда там – он не смел даже глаз на него поднять, когда тот сидел развалясь в кресле с видом хозяина – торжествующий наглец! Боже правый! Как звенел у Хэйса в ушах грубый хохот мальчишки; как его преследовал дерзкий взгляд черных блестящих глаз! Поистине, мистер Вуд, бескорыстный любитель сеять зло ради самого зла, мог быть доволен. Столько пламенной ненависти, и подлого злорадства, и черной жажды мести, и преступных помышлений кипело в душах этих несчастных, что даже сам великий властелин мистера Вуда и то порадовался бы.

Хэйс, как мы уже говорили, был плотник по ремеслу, но с тех пор, как он к этому занятию присоединил занятие ростовщика, не в пример более прибыльное, он вовсе перестал брать в руки плотничий инструмент. Миссис Хэйс усердно помогала мужу в денежных делах, к немалой его пользе. Она была женщина решительная, напористая, дальновидная; деньги сами по себе не привлекали ее, но ей хотелось быть богатой и преуспевать в жизни. Теперь же, после ссоры, она отказалась от всякого участия в делах и сказала мужу пусть управляется сам, как хочет. Она больше не имеет с ним ничего общего и не намерена заботиться об его интересах, как если бы это были и ее интересы тоже.

Мелочные дрязги и хлопоты, связанные с пакостным делом ростовщичества, как нельзя более подходили к натуре Хэйса; прижимать должников, советоваться со стряпчими, трудиться над книгами, будучи сам себе и конторщик и счетовод, – все это доставляло ему немалое удовольствие. Когда они еще дружно работали вместе, его не раз пугали задуманные женой спекуляции. Расставаться с деньгами всегда было для него мучительно, и он шел на это лишь потому, что не смел противиться ее суждению и воле. Теперь он все реже и реже давал деньги в долг – не мог заставить себя выпустить их из рук. Одна утеха ему осталась: запершись у себя в комнате, считать и пересчитывать свое богатство. После водворения Биллингса в доме Хэйс переселился в комнату, смежную с той, которую занимал Вуд. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, зная, что Вуд не раз выговаривал юноше за его дерзость; а Том, как и Кэтрин, относился к старику с уважением.

И вот у Хэйса явилась новая мысль – это было, когда большая часть его денег уже вернулась в хозяйский сундук. "Зачем мне оставаться здесь, рассуждал он сам с собой. – Терпеть оскорбления этого мальчишки, а то и дождаться, что он убьет меня? Ведь он способен на любое преступление". И Хэйс решил бежать из дому. Кэтрин он каждый год будет посылать деньги. Или нет – ведь ей останется мебель; она может пускать жильцов и тем кормиться. А он уедет и поселится где-нибудь подальше отсюда, найдет себе недорогое жилье – подальше от этого мальчишки и его гнусных угроз. Мысль об освобождении пленила жалкого скрягу, и он принялся спешно улаживать свои дела.

Хэйс теперь сам приготовлял себе постель и никому не позволял входить к нему в комнату; Вуду слышна была суетливая возня за перегородкой, хлопанье крышек, звон монет. При малейшем шорохе Хэйс настораживался, шел к комнате Биллингса и прислушивался у двери. Вуд слышал, как он осторожно крадется по коридору и потом так же осторожно возвращается назад.

Однажды жена и пасынок изводили его своими насмешками в присутствии гостя-соседа. Сосед вскоре собрался домой; Хэйс вышел проводить его до дверей и, возвращаясь, услышал в гостиной голос Вуда. Старик с обычным своим зловещим смешком говорил: "Смотри, миссис Кэт, будь осторожна: случись Хэйсу умереть в одночасье, соседи скажут, что ты его убила".

Хэйс вздрогнул, словно подстреленный. "И этот с ними заодно, – подумал он. – Они все сговорились убить меня; и убьют; они только ждут случая". Страх овладел им, он решил бежать тотчас же, не откладывая, и, проскользнув к себе в комнату, собрал все свои деньги в кучу. Но лишь половина его капитала имелась в наличности; остальное должно было поступить от должников в течение ближайших недель. Уехать, не дожидаясь, – на это у него не хватило духу. Но в тот вечер Вуд услышал, как Хэйс подкрался к его двери, а потом пошел к двери Кэтрин. "Что он задумал? – спросил себя Вуд. – Собирает все свои деньги. Уж нет ли у него там какого-нибудь тайника, о котором никто из нас не знает?"

Вуд решил проследить за ним. Между комнатами был чулан; Вуд просверлил в стенке чулана дырочку и заглянул в нее. На столе перед Хэйсом лежала пара пистолетов и четыре или пять небольших мешочков. Один из них он тут же развязал и монета за монетой опустил в него двадцать пять гиней. Как раз сегодня истек срок одному платежу на такую сумму – Кэтрин упоминала об этом поутру, когда имя должника случайно всплыло в разговоре. Хэйс никогда не держал дома больше пяти-шести гиней. Зачем ему вдруг понадобилось столько денег? На следующий день Вуд попросил его разменять казначейский билет в двадцать фунтов. Хэйс ответил, что у него есть всего три гинеи. А на вопрос Кэтрин, где те деньги, что были уплачены накануне, сказал, что отнес их в банк. "Все ясно, – подумал Вуд. – Голубчик решил дать тягу; а если так – я его знаю: он оставит жену без единого шиллинга".

Несколько дней он продолжал подсматривать за Хэйсом, – к известным уже мешочкам прибавилось еще два или три. "Что может быть лучше этих славных кругленьких монеток, – подумал Вуд. – Они не болтают лишнего, не то что банковые билеты". И он размечтался о прошлых днях, когда они с Макшейном совершали немало подвигов в погоне за такими кругляшками.

Не знаю, какой замысел сложился в голове у мистера Вуда; но только на следующий день мистер Биллингс, побеседовав с ним и получив от него гинею в подарок, сказал своей родительнице:

– А знаешь, матушка, если б ты была свободна и вышла за графа замуж, я получил бы дворянство. Так оно по немецким законам, мне мистер Вуд сказал, а уж он-то знает – наездился с Мальборо по всем этим заграницам.

– Точно, в Германии было бы так, – подтвердил мистер Вуд, – но Германия не Англия; стало быть, не стоит и говорить об этом.

– Бог с тобой, мальчуган, – взволнованно сказала миссис Хэйс. – Как это я могу выйти за графа? Во-первых, у меня есть муж, а во-вторых, я не пара такому знатному вельможе.

– Вот еще! Ты, матушка, достойна любого вельможи. Если б не Хэйс, я бы и сейчас был дворянином. Еще на прошлой неделе граф подарил мне пять гиней не то что этот проклятый скряга, который за шиллинг удавится.

– Если бы только скряга – а то ведь твоя мать еще и побои от него терпит. Прошлый раз, когда он ее чуть не убил, я уже готов был броситься на него с тростью. – Тут он в упор посмотрел на Кэтрин, слегка усмехаясь. Она поспешно отвела глаза; ей стало ясно, что старик знает тайну, в которой она самой себе не смеет признаться. Глупая женщина! Конечно, он знал; даже Хэйс и тот догадывался смутно; а уж что до нее самой, то с того знаменательного вечера она ни на миг об этом не забывала, ни во сне, ни наяву. Когда испуганный Хэйс предложил ей, что будет спать отдельно, она едва не вскрикнула от радости; ее мучил страх, как бы вдруг не заговорить во сне и не выдать свои чудовищные мысли.

Старику Вуду известно было все, что случилось с нею после того вечера в Мэрилебонском саду. Он это выпытывал у нее понемногу, день за днем; он ей давал советы и наставления; учил не уступать, выговорить, по крайней мере, кое-какое обеспечение для сына и выгодные условия для себя – если уж она решила расстаться с мужем. Старик отнесся к делу с философической трезвостью, сказал ей без обиняков, что видит, к чему она клонит, – ей хочется вернуть себе графа; но пусть она будет осторожна, а то как бы ей снова не остаться ни с чем.

Кэтрин все отрицала, однако же ежедневно встречалась с графом и следовала всем наставлениям, полученным от Вуда. То были разумные наставления. Гальгенштейн с каждым часом влюблялся все больше; никогда еще не испытывал он столь пылкой страсти – даже в цвете молодости, даже к самым прекрасным княгиням, графиням и актрисам от Вены до Парижа.

И вот однажды – в тот самый вечер, когда он подсмотрел, как Хэйс пересчитывает деньги в мешках, – старый Вуд решил поговорить с миссис Хэйс начистоту.

– Послушай, Кэт, – сказал он, – твой муженек задумал недоброе, да и нас подозревает в том же. Он по ночам ходит подслушивать у твоих дверей и у моих; попомни мое слово, он хочет от тебя убежать; и если он это сделает, то не иначе, как обобрав тебя до последнего пенса.

– Я и без него могу жить в богатстве, – сказала миссис Кэт.

– Где же это? Уж не с Максом ли?

– А хотя бы и с Максом. Что тут невозможного?

– Что невозможного? Ты, видно, забыла Бирмингем. Гальгенштейн так и тает сейчас, пока он еще не заполучил тебя, но неужели ты думаешь, что, заполучив, он останется таким же? Дурочка, не знаешь ты мужчин. Не иди к нему, пока ты не уверена. Будь ты вдовой, он бы на тебе женился – сейчас; но не вздумай довериться его благородству; если ты от живого мужа уйдешь к нему, он тебя бросит через две недели!

Она бы могла стать графиней! Да, да, могла бы, если б не эта окаянная преграда на ее пути к счастью! Вуд читал ее мысли и злорадно улыбался.

– Да и о Томе надо подумать, – продолжал он. – Стоит тебе уйти от Хэйса к Максу без всяких гарантий, и мальчишка останется нищим; он, который мог бы быть знатным дворянином, если б только его мать... Впрочем, не беда! Из парня выйдет отличный разбойник с большой дороги, не будь я Вуд. Сам Терпин бы на него не нарадовался. Погляди на него, голубушка, такому не миновать Тайберна. Он уже и сейчас кое-что смыслит в этом деле, а если придется туго, – слишком он падок до вина и до девушек, чтобы устоять и не сбиться с пути.

– Ваша правда, – сказала миссис Хэйс. – Нрав у Тома горячий, и он так же охотно будет скакать по Хаунслоу-Хит, как сейчас прогуливается по Мэллу.

– Ты, стало быть, хочешь, голубушка, чтобы он угодил на виселицу? спросил Вуд.

– Ах, доктор!

– Да, досадно, – выколачивая трубку, заключил мистер Вуд эту интересную беседу. – Куда как досадно, что этот старый скопидом стоит у вас у обоих на пути – да еще он же от тебя удрать хочет!

Миссис Кэтрин удалилась с задумчивым видом – точно так же, как немного ранее мистер Биллингс; а доктор Вуд вышел прогуляться по улицам; кроткая, радостная улыбка озаряла его благообразные черты, и, кажется, не было во всем Лондоне человека счастливее его.