Текст книги "Триумф Клементины"

Автор книги: Уильям Локк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Что? – подскочил Вандермер.

Квистус спокойно повторил последнюю фразу. Лицо Вандермера побелело. Он тер свои всегда влажные руки, пока они не стали совершенно сухи и бескровны. С ним никогда ничего подобного не случалось. Вся его изобретательность падала на его же голову. Требование Квистуса привело его в уныние. Предложить неопытному сумасшедшему патрону теоретическую возможность совершить подлость – одно, но получить приказание и совершить ее самому – совсем другое. Это была уже не чепуха.

– Вы не хотите? – осведомился Квистус, как демон-искуситель с чековой книжкой в руке.

Вандермер пал. Как он мог устоять?

– Я думаю, – хрипло сказал он, – что двадцать фунтов только за предложение, а за исполнение еще десять…

– Хорошо, – согласился Квистус, – но, – резко добавил: – следующий раз вы сразу назначите цену своей операции.

Следующим был призван Биллитер.

– Вы имеете какое-нибудь понятие о скачках? – осведомился у него Квистус.

– Вполне определенное. Они мне стоили целого состояния.

– Я хочу, чтобы вы сопровождали меня на бега, и указали бы на совершаемые там подлости.

– В этом заключается моя обязанность?

– Да, в этом ваша обязанность.

– Я думаю, что я угожу вам за ваши деньги, – сказал Биллитер с легким проблеском сознания на своем одутловатом лице.

– Но… – остановился он.

– Какое но?

– Я не могу сопровождать вас в этих лохмотьях.

– Я снабжу вас необходимым для вашей цели костюмом, – успокоил его Квистус.

Следующий день Биллитер провел в поисках нужного ему человека, который был найден в мирном кафе на Реджент-стрит. Человек этот был краснокожий, остроглазый негодяй со ртом, похожим на отверстие в почтовом ящике. Имя его (судя по надписи на его шапке во время скачек) было старый Джо Дженкс. Биллитер зазвал его в угол и пошептал ему что-то таинственное на ухо. После этого старый Джо Дженкс призвал Биллитера и предложил ему все соблазнительные напитки, которые только предлагаются к кофе.

Прежде чем начались под наблюдением Биллитера уроки на скачках, Квистус послал за последним злым гением.

– Что имеете вы предложить? – спросил он без всяких предварительных вступлений.

В глазах и на губах Хьюкаби промелькнула улыбка.

– У меня огромная идея, – сказал он.

– Какая?

– Разбейте сердце женщины, – был ответ.

Квистус серьезно задумался. Это действительно будет очаровательная подлость.

– Я не должен буду жениться на ней? – смущенно осведомился он.

– Избави Бог.

– Мне это нравится, – одобрил Квистус, откидываясь на своем кресле и покручивая длинным пальцем ус.

– Мне это очень нравится. Единственное затруднение в том, что где мне найти женщину, сердце которой я должен разбить?

– Поезжайте за границу, – не унывал Хьюкаби, – на континенте тысячи англичанок только и ждут, чтобы им разбили сердце.

– Весьма возможно, что это так, – согласился Квистус, – но каким образом я получу необходимые указания?

– Я, – вскричал Хьюкаби, протягивая из грязного ободранного рукава худую руку, – я – Евстас Хьюкаби, приму свой академический вид и буду сопровождать вас в paysde tendresse [4]4
  Страна нежности ( франц.).


[Закрыть]и дам совет относительно всякой женщины. Другими словами, дорогой Квистус, хотя я и не имею в данный момент вид Лотарио, но у меня большой навык в амурных делах, и я убежден, что вы останетесь довольным своим ассистентом.

Квистус снова задумался. Он сознавал всю дикость мысли отправиться в сердечную экспедицию в единственном числе, да еще против этих странных женщин. Но будет ли Хьюкаби идеальным компаньоном? Хьюкаби имел странные, если не сказать наглые, манеры: у него были некоторые шокирующие привычки. С другой стороны, весьма возможно, что в данном случае наглость была крайне необходима; что касается привычек… Он решился.

– Хорошо. Я принимаю ваше предложение, но с одним условием, чтобы вы мне не попадались на глаза в известном состоянии.

– Конечно, – согласился Хьюкаби. – Даю вам слово, что иначе, как трезвым вы меня не увидите.

Условие, которое никогда не помешает ему взять при желании с собой в постель бутылку виски.

– Лучше всего не медлить, – заявил Хьюкаби после того, как был обсужден вопрос о гардеробе.

– Я должен подождать, – возразил Квистус, – я должен вместе с Биллитером посетить скачки.

Хьюкаби нахмурился. Он никогда не предполагал, что и у Биллитера был свой район действий.

– Я ничего не хочу говорить против друга, но вы не должны безусловно доверять Биллитеру, – будучи трезвым и в серьезном настроении, он отбросил данный им товарищам веселый эпитет, – он – человек, который чересчур много понимает в игре.

– Дорогой Хьюкаби, – ответил Квистус, – пока я живу, я уже больше никому не поверю.

Вечером, немного удивленный отсутствием вестей от Томми или Вандермера, он открыл свой несгораемый шкаф и вынул завещание. Он зажег свечу и поднес ее к камину. Теперь можно было уничтожить благодетельствующую бумагу. Он поднес ее к пламени и отдернул. Его осенила новая мысль. Сыграть со своим племянником ту же шутку, что была сыграна дядей с ним, было бы недостойным плагиатом. Он почувствовал вдруг отвращение к веселым выходкам подлости.

– Я хочу быть оригинальным, – сказал он, – да, оригинальным, – повторил он это слово, как формулу утешения и успокоения, потушил свечу и спрятал завещание в шкаф.

ГЛАВА VIII

– Боже, помилуй нас, – воскликнула Клементина.

Набожное восклицание служило ответом миссис Этте Канконнон, хрупкой девушке с затаенным страхом в васильковых глазах, портрет которой она писала. Сегодня в глазах не было страха. Они были открыты, ясны и необычно серьезны. Она только объявила свое решение сделаться больничной сиделкой. Клементина на это крикнула «Боже, помилуй нас».

Нужно сказать, что Этта Канконнон, к великому смущению Клементины, подарила ее своей горячей юной любовью; это было тайной во время сеансов для портрета, который ее отец заказал как свадебный подарок жениху и открылось, когда сеансы кончились, и она назвала Клементину своим другом. Первое время после этого уже высказанного обожания, она посылала короткие записочки с вопросами, может ли она прийти в студию к чаю. Так как она жила очень близко, то послания передавались через горничную.

Клементина, потревоженная в работе, хватала первый попавшийся клочок бумаги – почтовой, ватмановской или картон, однажды даже стеклянной, чиркала углем «да» и отдавала ожидавшему посланному. В конце концов она впала в отчаяние.

– Дорогое дитя, – сказала она, – не можете ли вы приходить ко мне пить чай без корреспонденции?

Этта Канконнон нашла это возможным и теперь приходила без предупреждения и, наконец, сила ее очарования оказалась настолько велика, что она затащила Клементину в свое маленькое убежище, в дом отца на Чень-уволк, маленькое убежище, расписанное акварелью, похожее на свою хозяйку.

Это было первое посещение, на котором Клементина отказалась называться «Мисс Винг». В устах Этты оно предполагало жеманную чопорную гувернантку – обычную французскую карикатуру на английскую старую деву с длинными и острыми локтями. Она была старой девой, но не была жеманной гувернанткой. Все звали ее – Клементина.

На это заявление, к ее величайшему смущению, Этта обняла ее за шею и назвала: «Дорогая!».

Зачем Клементина теряла время около этой девчонки, было непонятно ей самой. Она так же могла на что-нибудь пригодиться, как радуга. По какой-то дурацкой причине (ее собственное выражение) Клементина поощряла ее и теряла в ее обществе свою угрюмость. Самым странным было то, что единственной темой их разговора был пошлый вульгарный человек, с которым Этта была обручена. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вместо ответа на полученную записку Клементина нахлобучила шляпу и помчалась на Чень-уволк.

«Моя дорогая, дорогая Клементина. Придите ко мне. У меня большое несчастье. Самое худшее – случилось. Я бы пришла к вам, но я не могу показаться на улицу.

Ваша несчастная Этта».

– Мое бедное дитя! – закричала Клементина, войдя в будуар и увидев на кушетке заплаканную мрачную русалку. – Кто это сделал с вами?

– Это – Р… Раймонд, – всхлипнула Этта.

К своему удивлению Клементина очутилась сидящей на кушетке, а руки ее оказались вокруг шеи девушки. Она совершала ряд глупейших поступков, сама не сознавая, как это происходило. В таком положении она выслушала душераздирающий рассказ Этты. Он был очень несвязен, неясен, с очень запутанной хронологией. В общем, можно было вынести следующее:

Некоторые действия молодого вульгарного человека, действия не особенно благовидные, дошли до ушей отца Этты. Отец Этты был адмиралом в отставке, а Этта – любимой дочерью. Сообщение о действиях капитана Хильярда глубоко ранило его. Разгневанный, он немедленно телефонировал преступнику – ждать его. Капитан Хильярд повиновался. Свидание произошло на нейтральной почве, в клубе, к которому принадлежал адмирал. Адмирал Канконнон без обиняков приступил к делу. Это характерная черта английских адмиралов. Так как молодой человек не мог отрицать возведенные на него обвинения, то адмирал позволил себе выражения, допустимые только на шканцах.

Так как капитан Хильярд не только обиделся, но и выказал некоторую подлость, то адмирал послал его к черту, запретив показываться на глаза себе и своей дочери, юной невинной девушке.

Вернувшись домой, адмирал Канконнон сообщил о случившемся, насколько это было возможно, дочери. Капитан Хильярд, чтобы как-нибудь излить свою бессильную ярость, прислал Этте ее письмо с запиской, что очень счастлив не иметь более дела с ее любезной семьей.

Отсюда слезы.

– Вы же писали, что случилось самое худшее? – сказала Клементина.

– Ну, так это разве не худшее?

– Боже мой! – воскликнула Клементина. – Да лучшего никогда с вами не будет.

Клементина быстро обратила печальную барышню в свою веру.

– Вы знаете, – созналась Этта, – я очень его боялась.

– Сумасшедший и то бы это заметил, – возразила Клементина.

– Вы не шутите? – широко открылись васильковые глаза.

– Посмотрите на свой портрет и сами увидите, – вспомнив критику Томми Бургрэва, сказала Клементина. – Вы никогда не смотрели на него?

– Конечно, смотрела.

– Смотреть и видеть, – заметила Клементина, – две очень различные вещи. Например, вы только смотрели на этого молодого человека, но вы не видели. Но душа ваша видела его и боялась. Хорош ваш отец, я не понимаю, что с ним было, когда он соглашался на предложение.

– Отец капитана Хильярда и мой отец были старыми товарищами, – возразила Этта.

– Старые сослуживцы, – фыркнула Клементина, – а зачем же вы согласились?

– Не знаю, – печально поникла Этта.

– В следующий раз обручайтесь с молодым человеком лишь если вы уверены, что знаете его. Я убеждена, что если кто-нибудь сказал бы вам: «дорогая, дорогая, приди, я тебя убью», вы бы пошли, как глупые маленькие гуси в сказке.

– Это были утки, дорогая, – смеялась Этта, беря свирепое лицо Клементины в свои нежные ручки.

– Сами вы утка.

Она, скрепя сердце, перенесла ласку.

– Я думаю, что теперь вы себя лучше чувствуете, – сказала она, – я очень рада! Иметь на руках одного юного идиота с воспалением легких, а другую с воспалением сердца, обоих в одно и то же время, чересчур много для меня. Вы, наверное, думаете, что я что-то вроде сестры милосердия. Почему вы не поступите по совету вашего отца и не пойдете к вашей тетке в Сомерсетшир?

Этта сделала гримасу.

– Тетя Эльмира меня с ума сведет. Вы гораздо добрее ко мне. Что касается отца, – вскинула она хорошенькую головку, – пусть сам делает, что говорит.

Этта таким образом осталась в городе; ее выздоровление совпало с выздоровлением Томми Бургрэва. Клементина могла вздохнуть и понемногу приняться за работу. Как только Томми возобновил свои загородные прогулки, а Этта начала опять развлекаться в обществе знакомых, Клементина заперлась в своей студии, строго запретив молодым людям к себе вход, и целую неделю писала. В конце концов в студию проникли два жалобных письма.

«Я вас месяц не видел… позвольте мне сегодня прийти обедать…

Томми».

«…Дорогая… Дорогая, приходите сегодня пить чай…

Этта».

– Я поеду писать в Сахару, – кричала Клементина, но взяла два грязных обрывка бумаги, написала: «Бог мой, конечно, дитя, приходите обедать». «Бог мой, конечно, дитя, приду пить чай». – И отослала своим юным друзьям.

Как раз во время пребывания Клементины в доме на Чень-уволке, Этта сообщила ей о своем желании сделаться больничной сиделкой.

– Боже, помилуй нас, – закричала Клементина.

– Не понимаю, почему нет, – удивилась Этта.

– Совершенно нелепая идея, – заявила Клементина, – какая вам необходимость работать?

– Я хочу быть чем-нибудь полезной.

– Будет гораздо лучше, если вы останетесь только украшением, – сказала Клементина. – Женщина только тогда может быть полезной, когда безобразна, дурна, как смертный грех и бедна: т. е. это тогда, когда она незамужем. Когда же она замужем, она должна заботиться о муже и детях. Такая же девушка, как вы, с массой денег и дьявольской красотой должна сидеть дома и ждать своей судьбы.

Этта сидела на окне и смотрела на блестевшую между деревьями набережной серебряную Темзу.

– Я знаю, что вы думаете, – сказала она тоном строгой игуменьи монастыря, – но я никогда не выйду замуж.

– Вздор, – ответила Клементина.

– Я это решила, окончательно решила.

Клементина кивнула головой. Юность всегда торжественна и скора в своих решениях. Самолюбие девушки пострадало от несостоявшегося брака. В таком случае они все дают слово никогда больше не делать попыток. Кто знает, жалеют они потом о чересчур быстром решении или нет? В наши дни они отдаются филантропической или политической деятельности, доставляя неприятность кабинету министров. Причина, гонящая их в сиделки в Вайтчейпел или Кэкстон-холл – только реакция пола, последовавшая от разбитой мечты. Если сердце выздоровеет, пол опять восторжествует и опять будет совершен ряд безумств. Клементина знала это, как знают это все, у кого юность осталась позади; и когда Этта холодно заявила, что она не изменит своего решения, Клементина кивнула. Это было комично-трогательно. Сердце Этты даже не было разбито; оно не получило никакого удара; с ним только грубо обошлись. Через месяц она так же будет стремиться стать больничной сиделкой, как трубочистом. Через месяц она снова будет весело и беззаботно флиртовать. Через месяц, если придет настоящий принц, она будет влюблена. Действительно влюблена. Какое счастье мужчине быть любимым этим распускающимся цветком.

– Я окончательно решила, дорогая, – еще раз повторила она.

– Нечего больше и разговаривать, – возразила Клементина.

Легкое разочарование, как тучка в майский день, скользнуло по лицу девушки. Она соскочила с окна и села на стул около кресла Клементины.

– Но об этом нужно серьезно поговорить. Серьезно. Это ужасно важное решение.

– Ужасно, – подтвердила Клементина.

– Это значит, что я умру старой девой.

– Как я, – сказала Клементина.

– Если бы я была, как вы, я бы ни капли не беспокоилась.

– Боже избави, – испугалась Клементина.

Девушка окончательно решила остаться старой девой.

– У меня есть в деревне маленький домик, весь покрытый плющом, и пони, и собака, и кот; вы также приедете, и мы будем жить вместе.

– Я думала, что вы будете больничной сиделкой, – заметила Клементина.

– Конечно, я буду жить там только в свободное время.

Клементина свернула папиросу. Этта встала и предложила зажженную свечку. Теперь с наклоненной светлой головой и освещенным лицом она была так красива, что едва ли нашлось что-нибудь лучше. Клементина несколько минут смотрела на нее, как Моисей на гору, если предположить, конечно, что Моисей был художником, а гора женщиной. Забыв о папиросе и зажженной свечке, она взяла ее за плечи и опустила на колени, свечка потухла.

– О вы, дорогое, прекрасное, глупое, глупое дитя, – она вскочила и сама закурила папиросу.

Этта смущенно смеялась.

– О чем же вы тогда говорите?

– Я совсем не о сиделках говорю, – возразила Клементина.

– О чем же вы тогда говорите? – осведомилась Этта, сидя на пятках и вертя головой.

– Не важно. Но что вы будете делать в вашем доме с таким старым сычом, как я.

– Рассказывать свои горести, – был ответ.

Клементина отправилась домой с улыбкой в маленьких глазах и меланхолической складкой у губ. Если бы она была на десять лет моложе, в ее глазах не было бы улыбки. Если бы она была на десять лет старше, снисходительная улыбка мелькала бы на ее губах. Но тридцатилетняя женщина обычно не знает, что ей, плакать или смеяться и будучи, как Клементина, наделена чувством юмора, делает одновременно и то и другое. Было дано обычное в таких случаях обещание. Тридцатилетняя женщина выслушала его сердцем и отбросила разумом.

Она ускорила шаги и стучала зонтиком. Клементина всегда брала с собой большой, грязный, неуклюжий зонтик, чтобы убедить самое себя, что сегодня пойдет дождь из ясного неба. Но день был улыбающийся, а сады, мимо которых она проходила, дышали свежестью, юностью и ароматом майских цветов и, казалось, посмеивались над ней. Незабудки на окнах наклонялись к ней и шептали: «посмотри, как мы юны и свежи». Молодая чинара казалась необыкновенно зеленой, своей стройной хрупкостью она напоминала Этту.

«Невозможное дитя», – прошептала Клементина, стараясь закрывать глаза на поддразнивание весны. Но перед окном цветочного магазина на Ройял-хоспител она остановилась. Огромный букет тюльпанов подставлял свои кроваво-красные головки пламенным лучам почти тропического солнца. Она ухватилась за него, как голодная пчела, летящая на мед.

– Подходя к дому, она в последний раз (в сотый) заглянула в открытое отверстие обертывающей цветы бумаги.

«Это будет хорошее украшение для стола к обеду Томми», – подумала она.

О Клементина! О женщина! Для чего, во имя Астарты, нужны Томми золото и пурпур?

Открыв дверь своим ключом, она прошла через Шеритоновскую гостиную и открыла дверь в студию.

Томми шагал в ней, как молодой зверь в клетке. Его обычно прилизанные волосы были в таком виде, как будто их не переставая трепали.

– Вы просили позволения прийти к обеду. Обед у меня бывает в 6 часов, – заметила Клементина.

– Я знаю, – крикнул он ей, – я уже с час здесь.

Она посмотрела на него.

– Что вы сделали с вашими волосами? Вы похожи на Фердинанда в «Буре» [5]5
  Речь идет о пьесе Шекспира.


[Закрыть]… И, – добавила она, заметив беспорядок в обычном мирном хаосе студии, – почему вы разбросали подушки?

– Потому, что мой дядя подлинный, ошеломляющий, старый сумасшедший, – объявил Томми.

Он повернулся и помчался в другой конец студии. Клементина положила тюльпаны на стул, сняла с левой руки старую нитяную перчатку и бросила ее на тюльпаны. Затем, пока Томми опять не приблизился, задумчиво рассматривала кончик большого пальца, выглядывающего из правой перчатки.

– Я совсем не удивляюсь, – заявила она приблизившемуся Томми.

– Какого вы на этот счет мнения? – кричал Томми, размахивая руками.

– Насчет чего?

– Насчет того, что он сделал. Слушайте: неделю тому назад он очень мило пришел меня проведать. Вы при этом были…

– Довольно поздно это было…

– Во всяком случае, он был в порядке. Я сказал милому старикашке, что мне необходимы деньги раньше моего срока и он на следующий же день прислал мне чек. Сегодня мне принесли его визитную карточку. Карточку дяди… На ней написано его почерком: «принять м-ра Теодора Вандермера».

– Какая фамилия? – насторожила уши Клементина.

– Вандермер.

– Продолжайте.

– Я приказываю служанке принять, и вдруг входит оборванный субъект, похожий на шелудивый лист.

– Вы знаете его?

– Нет.

– Хорошо. Продолжайте.

– Который что-то путает, лопочет, плетет, пока, наконец, не объявляет, что мой дядя поручил ему сообщить мне, что если я не брошу кисти и не поступлю в течение месяца в какую-то чертовскую контору в Сити, он прекратит свои выдачи и лишит меня наследства.

Клементина до тех пор ковыряла дырку в перчатке, пока палец весь из нее не вылез.

– Как вы намерены поступить? – спросила она.

Томми развел руками.

– Я должен постараться увидеть дядю и спросить у него разъяснения. Конечно, я не вправе что-либо требовать, но он богач и любит меня и, когда умерла моя бедная мать, он как бы усыновил меня и дал понять, что мне нечего отчаиваться. Потому я и не отчаивался. И затем, когда принялся за кисти, он постоянно одобрял меня. Это какое-то проклятие.

Он проделал три или четыре шага вперед, затем столько же назад, чтобы как бы избавиться от проклятия.

– Это не значит, что я был бездельником и бил баклуши. Я очень много работал, не правда ли? Я много вложил труда и у меня уже начинает что-то выходить. Только на той неделе я сообщил ему о проданной галереей картине, и он казался довольным… и теперь, без всякого предупреждения, он посылает этого шакала с лисьей мордой, чтобы объявить мне о своем желании видеть меня в конторе. Это… это Бог знает, что такое.

– Я предполагаю, – рассматривала свой палец Клементина, – что в конторах в Сити есть очень достойные молодые люди.

– Я скорее пойду в кочегары, – заорал Томми. – Это какая-то фантасмагория.

Он сел на подмосток, положив голову на руки.

– Не унывайте, – сказала Клементина, – свет еще не гибнет, а мы еще не обедали.

Она подошла к двери в конце студии, сообщающейся с кухней, и крикнула Элизе, голос которой звучал где-то вдали.

– Пойдите к виноторговцу и возьмите бутылку шампанского к обеду.

– Хорошо, мэм, – послышалось где-то уже ближе. – Какой марки?

– Я не знаю, – ответила Клементина, – скажите, чтобы он дал самой лучшей.

– Какая вы хорошая, – сказал Томми.

Клементина сняла шляпу и правую перчатку. Томми снова начал:

– Почему он за мной не послал и сам не сказал мне этого? Почему он уполномочил этого отвратительного грязного бродягу? Я спросил об этом негодяя. Он ответил, что дядя думает, что такое щекотливое сообщение лучше сделать через третье лицо. Но что общего у моего дяди с этим хулиганом? Почему он не выбрал джентльмена? Плут имеет такой вид, что он может вас убить за два пенса.

Молодежи свойственно преувеличивать недостатки тех, кто пришелся ей не по вкусу. Так и в данном случае. Вандермер выполнил возложенное на него поручение с достаточным тактом и деликатностью. Томми стоял, выпрямившись, чистый тип Сакса с большими голубыми глазами.

– Однажды я накормила его ветчиной с холодным мясом, – вспомнила Клементина.

– Черт бы побрал вас, – был ответ.

Клементина рассказала эпизод и последующий разговор с Квистусом.

– Я знал, – сказал Томми, – что дядя был очень удручен процессом и ничего бы не было удивительного, если он, по причине некоторого расстройства своих умственных способностей, связался с подобной мразью. Но, по-видимому, он с ним в давнишних дружеских отношениях. Это только доказывает, как мало мы знаем своих ближних, – вывел он мораль. – Вот уж я думал, что знаю решительно все о дяде Ефраиме. Но это действительно трагично, если у него помутилось в голове, – пожалел он, – он был лучшим, добрейшим и кротчайшим человеком в мире.

– Спросили вы, по какой причине ваш дядюшка рехнулся по отношению к вам?

– Конечно, да. Он высказывает только свои предположения. Он говорит, что, вероятно, дяде уже давно не нравились мои занятия живописью, и теперь он пришел к убеждению, что мне более подходит коммерческая карьера – коммерческая карьера!

– Если откажетесь, вы лишитесь трехсот фунтов в год сейчас и Бог знает сколько впоследствии, – сказала Клементина.

– Если же я соглашусь – и лишусь собственного уважения, своего искусства, своей мечты, всего, что только имеет значение в жизни. Жизнь – самый большой капитал. Ни за что! Если мой дядя не послушает голоса разума, – я не послушаю неразумия и покончим на этом. Я как-нибудь выпутаюсь.

– Хорошо, – согласилась на редкость молчаливая сегодня Клементина. – Я ждала, пока вы придете к этому заключению. Если бы вы колебались, я бы отправила вас обедать домой. Легкий пост вам бы не помешал. Что касается вашего дяди, он спятил с ума и останется таким. Больше не будем об этом говорить. Почему вам понадобилось прийти сегодня к обеду? – возвратилась она к своему обычному тону.

– Птичьего молока захотелось, – засмеялся он.

Она что-то буркнула в ответ и предоставила его себе, отправившись мыть лицо и руки.

Она вымыла, вернее, выскребла свое лицо виндзорским мылом и поднялась обратно в студию. Томми рассматривал тюльпаны.

– На что вам эти безделушки?

Клементина забыла про них. Порыв, заставивший ее их купить – прошел. Ее ошеломили новости Томми и сбили с толку. Она пристыженно посмотрела на цветы.

– Конечно, я поставлю их в воду, – возразила она. – Не буду же я носить их.

– Почему нет, – воскликнул Томми и, схватив огромный пурпурно-золотой цветок, приложил его к ее черным волосам. – Клянусь Юпитером! Вы ослепительны!

Немного принужденно Клементина назвала его дураком и ушла с пылающими щеками.

За обедом, вдохновленный шампанским, Томми заговорил о своих видах на будущее. Довольно он носил шелковых шляп и заграничных ботинок. Теперь он стоит на пороге бедности. Он сдаст свою студию, наймет за два шиллинга в неделю деревенский коттэдж и будет там писать деревенские пейзажи. Он знает великолепный коттэдж около Хагвурна в Беркшире, две комнаты и кухня. Местечко расположено в вишневом саду. Ничего не может быть лучше вишневого сада в цвету, исключая того же самого места, когда вишни уже краснеют. Около дома сад, с вишнями, конечно, он будет сажать в нем цветы и овощи. Он будет круглый год снабжать Клементину анютиными глазками и картофелем. Там должен быть свиной хлев, и он заведет себе свинью. Когда Клементина устанет от Лондона, она приедет к нему, он будет тогда спать в свином хлеву.

Второй раз в этот день она спросила:

– На что вам понадобится такой старый сыч, как я?

– Смотреть мои картины, – ответил Томми.

Клементина свистнула.

– Разве только, – заметила она, – действительно старческое самолюбие покажется святым перед непосредственным, свежим эгоизмом юности.

Привыкший к ее манере говорить, Томми только мальчишески расхохотался. Он удивился, когда она предложила ему провести вечер в Шеритоновской гостиной. Он запротестовал. В студии было гораздо лучше.

Она осведомилась о причине.

– Та комната не имеет характера, отпечатка личности, она похожа на комнату, выставленную в окне мебельного магазина. Она не имеет ничего общего с вами. Ничего общего.

– Но я хочу сидеть там, – заявила Клементина, – вы можете идти в студию, если желаете.

– Это будет невежливо, – покорился Томми.

Она пожала плечами, села за пианино и стала играть отрывки Моцарта, Бетховена и Грига (девичьи воспоминания). Играла она с неуверенностью неопытного музыканта. Удивленный Томми рассматривал развешенных Бортолоцци и корешки книг в стеклянных шкафах. В конце концов он что-то понял. Он прислонился к пианино и продолжал, пока она безнадежно запуталась в каком-то пассаже из Пер-Гюнта.

– Я чем-нибудь обидел вас, Клементина, в таком случае прошу меня извинить.

Она с треском захлопнула пианино.

– Вы, бедный сирота, – закричала она. – К кому, кроме меня, могли вы прийти со своими горестями.

– Черт знает, – неопределенно улыбнулся Томми.

– Так пойдем в студию и обсудим все хорошенько, – сказала Клементина.