Текст книги "Моя Антония"

Автор книги: Уилла Кэсер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Антония объяснила, что отец собирается весной построить новый дом, они с Амброшем уже срубили деревья внизу у ручья, но сейчас бревна занесло снегом.

Пока бабушка старалась их подбодрить и давала им всякие советы, я присел на полу рядом с Юлькой и стал играть с ее котенком. К нам осторожно подполз Марек и растопырил свои пальцы с перепонками. Я понимал, что ему не терпится показать мне, как лает собака, как ржет лошадь, но он не решается при родителях. Бедняга Марек всегда старался позабавить нас, будто хотел чем-то загладить свою убогость.

Миссис Шимерда тем временем совсем успокоилась, взяла себя в руки и, когда Антония переводила, тоже нет-нет да и вставляла слово в разговор. Она была женщиной сметливой и быстро подхватывала английские выражения. Наконец мы поднялись уходить, и тогда миссис Шимерда открыла деревянный сундучок и достала оттуда туго набитый тиковый мешок, в каких держат муку, только не такой широкий. Увидев его, дурачок зачмокал губами. Миссис Шимерда развязала мешок, порылась в нем, и по землянке, и без того полной всяких запахов, распространился новый – терпкий, солоноватый, острый дух. Миссис Шимерда отмерила целую чашку каких-то корешков, завязала их в тряпку и с поклоном преподнесла бабушке.

– Варить! – сказала она. – Сейчас мало, варить – станет много! – И она раскинула руки, как бы объясняя, что пинта превратится в галлон. – Хорошая еда. Вашей стране такой нет. Моей стране вся еда вкусней!

– Может быть, миссис Шимерда, – сухо отозвалась бабушка, – не берусь судить, только я-то предпочитаю наш хлеб вашему.

Антония тоже принялась объяснять:

– Это очень вкусно, миссис Берден. – Она сжала руки, будто не в силах объяснить, как это вкусно. – Сварите, будет много-много, как маменька говорит. С кроликом варите, с курицей, подливку – все вкусно!

По дороге домой бабушка и Джейк рассуждали, как легко добрые христиане забывают, что они должны заботиться о своих ближних.

– Только вот что я скажу, Джейк: кое о ком из наших братьев и сестер заботиться трудновато. Возьми, например, этих – что с ними поделаешь? У них ничего нет, а главное – нет здравого смысла. Ну, тут уж, боюсь, им никто не поможет. Да и в хозяйстве они разбираются не больше, чем наш Джимми пока что. Как ты считаешь, из этого Амброша выйдет что-нибудь путное?

– Работник-то он хороший, мэм, и вроде своего не упустит, только уж больно хитрый. Немного хитрости никому не повредит, без нее в жизни ничего не добьешься, но если парень чересчур хитер, это плохо.

Вечером, когда бабушка готовила ужин, мы развязали узелок, подаренный ей миссис Шимердой. В нем оказались маленькие коричневые кусочки, напоминающие какой-то наструганный корень. Они были легкие, как перышко, и единственное, чем привлекали внимание, так это своим острым, крепким запахом. Мы не могли понять, растения они или что-то другое.

– Может, это сушеное мясо какого-то неизвестного зверя, Джим. Только это не рыба, да и на стеблях или ветках эти стружки вряд ли растут. Что-то я их боюсь. Во всяком случае, у меня нет охоты пробовать то, что полгода пролежало в сундуке среди подушек и старого тряпья.

Бабушка бросила узелок в огонь, но я успел отщипнуть кусочек от одной стружки, которая оказалась у меня в руке, и старательно разжевал его. Я надолго запомнил этот странный вкус, хотя только много лет спустя узнал, что мелкие коричневые стружки, которые Шимерды привезли издалека и так бережно хранили, были сушеными грибами. Наверно, их собрали где-то в глухом богемском лесу.

11

Всю неделю перед рождеством самой важной фигурой в доме был Джейк ведь ему предстояло отправиться в город за рождественскими покупками. Однако двадцать первого декабря пошел снег. Он падал такими густыми хлопьями, что из окон нашей гостиной дальше ветряной мельницы ничего не было видно, да и она казалась расплывчатой, зыбкой, серой, как привидение. Снег сыпал весь день и всю следующую ночь. Большого мороза не было, но снег валил со спокойным упорством. Кроме хлева и конюшен, никуда нельзя было пройти. Работники почти весь день просидели дома, словно в воскресенье; смазывали салом сапоги, чинили подтяжки, плели кнуты.

Двадцать второго, за завтраком, дедушка объявил, что поездку в Черный Ястреб придется отменить. Джейк уверял, что сумеет добраться до города верхом, а рождественские покупки привезет, приторочив мешки к седлу, но дедушка был тверд, он сказал, что дороги замело и Джейк – новичок в здешних местах – заблудится в два счета. К тому же дед не позволит так мучить лошадей.

Мы решили отпраздновать рождество по-деревенски и обойтись без городских покупок. Мне хотелось подарить Антонии и Юльке книжки с картинками; теперь уже и Юлька кое-что разбирала по-английски. Бабушка повела меня в холодную, как ледник, кладовку, где хранились рулоны ситца и простынного полотна. Она накроила квадратами кусок материи, и мы сшили из них книжку. Потом переплели эту книгу в картон, и я обклеил его ярким ситцем с узором, изображавшим цирк. Два дня я не вставал из-за обеденного стола, все наклеивал в книгу картинки для Юльки. У нас было много старых хороших журналов для семейного чтения, где обычно печатались цветные репродукции с известных картин, и мне разрешили вырезать все, что я захочу. Для титульного листа я выбрал "Наполеона, объявляющего Жозефине о разводе с ней". Белые страницы украсил открытками воскресной школы и рекламными картинками, которые привез с собой из своей родной Виргинии. Фукс раскопал какие-то приспособления и начал отливать сальные свечи. Бабушка достала фигурные формочки для теста и напекла имбирных человечков и петушков, а мы украсили их жженым сахаром и корицей.

За день до рождества Джейк упаковал все, что мы посылали Шимердам, в седельные мешки и на сером дедушкином мерине поехал к соседям. Когда он у крыльца садился на лошадь, я заметил у него за поясом топорик, поймал многозначительный взгляд, который он бросил бабушке, и догадался, что мне готовится какой-то сюрприз. После обеда я не отходил от окна гостиной и пристально вглядывался в даль. Наконец на западном холме, у полузанесенного снегом кукурузного поля, над которым медленно разливался красноватый отблеск солнца, пытавшегося пробиться сквозь тучи, я различил темное движущееся пятно. Я надел шапку и помчался навстречу Джейку. Добежав до пруда, я увидел, что через луку седла у него перекинут маленький кедр. В Виргинии Джейк всегда помогал моему отцу выбирать для меня елки к рождеству и, видно, не забыл, как я им радовался.

Пока мы устанавливали холодное, пахнущее свежестью деревце в углу гостиной, наступил сочельник. После ужина мы все собрались у кедра, и даже дедушка, читавший за столом газету, нет-нет да поглядывал на нас с добродушным любопытством. Кедр был высотой футов пять и очень стройный. Мы повесили на него имбирных зверушек, цепи из кукурузных зерен и прикрепили к ветвям свечки, которые Фукс вставил в картонные подсвечники. Но самые замечательные рождественские украшения оказались там, где никто не ожидал, – в ковбойском сундуке Отто. Раньше я никогда не видел в этом сундуке ничего, кроме старых сапог, шпор, пистолетов и таких завлекательных вещей, как патроны, вакса да желтые кожаные ремни. И вдруг Отто достал из-под подкладки целую коллекцию ярко раскрашенных бумажных фигурок: ростом они были в несколько дюймов и такие плотные, что могли стоять, ни на что не опираясь. Отто получал их каждый год от своей старушки матери из Австрии. Тут было истекающее кровью сердце в пене бумажных кружев, и волхвы в роскошных одеждах, и бык, и осел, и пастухи, был тут и младенец Христос в яслях, и поющие ангелы, и даже верблюды и леопарды, сдерживаемые черными рабами волхвов. Наш кедр сразу превратился в сказочное говорящее дерево на его ветках, как птицы, примостились предания и легенды. Бабушка сказала, что таким она представляет себе древо познания. Вместо снега мы положили к его подножию хлопья ваты, а карманное зеркальце Джейка изображало замерзшее озеро.

Как сейчас вижу Отто и Джейка, склонившихся над столом в свете лампы: лицо Джейка слеплено грубо, будто кто-то начал работу над ним и не закончил; у Отто не хватает половинки уха, а верхняя губа под закрученными усами из-за страшного шрама как бы искривилась в свирепой усмешке. Вспоминая их, я думаю, до чего же они были беззащитны, ведь именно грубоватость и неуравновешенность делали Отто и Джейка особенно уязвимыми. Они не научились вести себя так, чтобы не выдавать своих чувств и держать людей на расстоянии. Кроме крепких кулаков, им нечем было обороняться от жизни. И вот Отто уже стал закоснелым бродягой-поденщиком, из тех, кто никогда не обзаведется семьей. А он так любил детей!

12

На рождество, когда я утром спустился в кухню, мужчины как раз возвращались со двора: лошадям и свиньям завтрак всегда подавали раньше, чем нам. Джейк и Отто крикнули мне: "Веселого рождества!" – и подмигнули друг дружке, заметив на плите вафельницу. Дед спустился вниз в белой рубашке и воскресном сюртуке. В то утро молились мы дольше обычного. Дедушка читал главы из Евангелия от Матфея о рождении Христа, и нам представлялось, будто все это случилось где-то поблизости и совсем недавно. Дед поблагодарил господа за первое рождество и за все, что оно принесло людям. Поблагодарил бога за пищу и наше благополучие, а потом помолился за бедных и страждущих в больших городах, где жить куда трудней, чем здесь, у нас. Дедушкины молитвы всегда были очень интересные. Он умел подбирать простые и трогательные слова. И оттого, что вообще он говорил мало, слова его отличались особой силой, они не успевали наскучить от слишком частого повторения. В его молитвах отражалось то, о чем он думал в это время, и часто только по ним мы догадывались, как он к чему-то относится и что у него на душе.

Пока мы ели колбасу и вафли, Джейк рассказывал, как обрадовались Шимерды нашим подаркам, даже Амброш расчувствовался и сходил с ним к ручью за кедром.

Стоял мягкий пасмурный день, по небу ползли тяжелые тучи, время от времени поднимался ветер и сыпал снег. В конюшне дел всегда хватало даже по праздникам, и мужчины были заняты до самого обеда. Потом мы с Джейком играли в домино, а Отто долго корпел над письмом к матери. Он говорил, что, куда бы его ни занесло, на рождество он всегда отправляет ей письмо, пусть перед этим писал совсем недавно. Несколько часов он просидел в столовой. Попишет немного, а потом сидит неподвижно – перо зажато в кулаке, глаза прикованы к узору на клеенке. Ему так редко приходилось говорить и писать на родном языке, что теперь он с трудом подбирал немецкие слова.

Около четырех часов к нам пришел гость – мистер Шимерда в кроличьей шапке, с кроличьим воротником и в новых рукавицах, которые связала ему жена. Он хотел поблагодарить нас за подарки и за то, что бабушка делала для его семьи. Джейк и Отто тоже поднялись в гостиную из кухни, и, сидя у печки, мы все любовались быстро наступающими зимними сумерками, наслаждались теплом и уютом дедушкиного дома. Мистер Шимерда, казалось, целиком отдался этому чувству. Наверно, в своей тесной, неприбранной лачуге бедняга стал понемногу привыкать к мысли, что нигде на земле нет больше порядка и покоя, разве только на его далекой родине. Он сидел тихо, не шевелясь, прислонившись головой к спинке деревянного кресла-качалки, руки покоились на подлокотниках. Лицо его было усталым и довольным, как у больных, когда им полегчает. Бабушка настояла, чтоб он выпил стаканчик виргинского яблочного бренди, ведь он проделал такой путь по морозу; и когда на щеках мистера Шимерды выступил слабый румянец, они засветились, как прозрачная раковина. Он больше молчал и изредка улыбался, но мы чувствовали, что он упивается отдыхом.

Стемнело, и я спросил, можно ли зажечь свечи на елке, пока не внесли лампу. Острые желтые язычки пламени взвились над свечками, и на фоне зелени выступили присланные из Австрии цветные украшения, каждое исполненное особого смысла. Мистер Шимерда поднялся с кресла, перекрестился и, склонив голову, тихо встал перед деревом на колени. В этом положении его длинная фигура сделалась похожа на букву "S". Я заметил, как бабушка с опаской покосилась на деда. Он был довольно суров, когда дело касалось религии, и иногда своими высказываниями обижал других. Только что наш кедр был обыкновенной рождественской елкой, но сейчас, с теплящимися на нем свечами, с картинками из Писания, да еще когда перед ним застыла коленопреклоненная фигура... Однако дедушка только поднял пальцы ко лбу и склонил седую голову, сразу придав происходящему протестантскую умеренность.

Мы пригласили нашего гостя поужинать с нами. Впрочем, долго уговаривать его не пришлось. За столом я заметил, с каким удовольствием он смотрит на нас, и подумал, что наши лица для него – словно открытая книга. Когда его проницательные глаза остановились на мне, у меня возникло такое чувство, будто он ясно видит все мое будущее, весь путь, который мне предстоит пройти.

В девять часов мистер Шимерда взял один из наших фонарей, надел пальто и пристегнул кроличий воротник. Стоя в нашей маленькой прихожей с меховой шапкой под мышкой и с фонарем, он попрощался со всеми за руку. Когда дошла очередь до бабушки, он, как всегда, склонился над ее рукой и медленно выговорил: "Добрый жен-щи-на!" Потом перекрестил меня, надел шапку и шагнул в темноту. Мы вернулись в гостиную, и дед, испытующе посмотрев на меня, тихо сказал:

– Все молитвы хороши, если люди хорошие.

13

На следующей после рождества неделе началась оттепель, и к Новому году все вокруг нашего дома расползлось в серую кашу, а по изрытому водой склону между мельницей и конюшней побежали грязные ручьи. Вдоль дороги проглянули полоски мягкой черной земли. Я снова взялся за свои обязанности – носил в дом воду, дрова и растопку, а то часами пропадал в амбаре, где Джейк лущил кукурузу на ручной машине.

Как-то утром, воспользовавшись потеплением, к нам в гости на одной из своих жалких кляч приехали Антония с матерью. Миссис Шимерда попала к нам впервые, она обежала весь дом, рассматривая ковры, занавеси, мебель, и при этом все время говорила что-то дочери с завистливым и обиженным видом. В кухне она схватила с плиты котелок и объявила:

– У вас много, у Шимердов нет.

По-моему, бабушка поступила малодушно, отдав ей этот котелок.

После обеда, помогая мыть посуду, миссис Шимерда тряхнула головой и сказала:

– Сколько у вас для варки, у меня бы столько, я бы еще лучше варила!

Самодовольная, хвастливая старуха! Даже беды, выпавшие на ее долю, не смогли ее утихомирить. Я до того разозлился, что мне и Антония сразу стала неприятна, поэтому я без всякого сочувствия выслушал ее рассказ о том, что старому мистеру Шимерде не по себе.

– Папа грустный по родине. Вид плохой. На скрипке не играет. Дома все играл – на танцах играл, на свадьбах. Здесь – нет. Я прошу играть, трясет головой: нет. Другой раз вынет скрипку из коробки, гладит струны вот так, но не играет никогда. Ему не нравится ваша страна.

– Раз не нравится, нечего было сюда ехать, – сурово отрезал я, – мы никого не заставляли.

– Папа не хотел ехать, нет! – вспыхнула Антония. – Маменька заставила. Все дни она говорила: "Америка большая, денег много, земли много – хватит нашим сыновьям, много женихов нашим дочкам". А папа – он плакал, не хотел ехать от своих друзей, с кем играл на скрипке. Одного друга больше всех любил, тот играл на такой длинной трубе, – она изобразила руками тромбон, – они в школе вместе учились, совсем маленькие дружили. Но мама хотела, чтоб Амброш был богатый, имел много-много скота.

– Твоя мама, – сердито огрызнулся я, – хочет все, что видит у других!

– Но твой дедушка богатый, – набросилась Тони на меня. – Почему не поможет папе? Амброш скоро тоже будет богатый, тогда отдаст. Он очень умный. Мама из-за Амброша сюда приехала.

Амброш считался в их семье важной персоной. Миссис Шимерда и Антония постоянно на него ссылались, хотя с ними он держался грубо, а отца презирал. Амброш с матерью все поворачивали по-своему. И хотя Антония никого так не любила, как отца, старшему брату она не противоречила.

Проводив взглядом Антонию и миссис Шимерду, скрывшихся за холмом и увозивших на своей убогой лошаденке наш котелок, я повернулся к бабушке, которая опять взялась за штопку, и сказал, что надеюсь, эта противная старуха, всюду сующая свой нос, к нам больше не приедет.

Бабушка хмыкнула, поддев блестящей иглой края большой дыры на носке Отто.

– Вовсе она не старуха, Джимми, хоть тебе-то, конечно, кажется старой. Я тоже не стану печалиться, если она к нам больше не заедет. Только, видишь ли, никто не знает, что с ним сделает нищета. У любой женщины глаза станут завидущие, если бедствуют ее дети. А теперь прочти-ка мне главу из Евангелия. Забудем этих чехов.

Мягкая сырая погода продержалась три недели. Мужчины едва успевали лущить кукурузу для скота, животные разом пожирали все, что им давали, и мы надеялись, что сможем продать их уже ранней весной. Однажды утром два больших быка – Гладстон и Брайхам Янг – решили, что наступила весна, и начали дразнить и задирать один другого поверх колючей проволоки, которая их разделяла. Скоро они пришли в ярость. Ревели, рыли копытами рыхлую землю, закатывали глаза и трясли башками. Пятились к дальним углам своих загородок, а потом галопом бросались друг на друга. Трах, трах! доносилось до нас, когда они сшибались могучими лбами; от их рева дрожали кастрюли на кухонной полке. Не будь рога у них обрезаны, они разорвали бы друг дружку в клочья. Вскоре и жирные волы тоже принялись наскакивать один на другого и бодаться. Пора было их утихомирить. Мы столпились вокруг загона и с восхищением наблюдали, как Отто въехал к быкам на коне и начал работать вилами, пока в конце концов не оттеснил драчунов в разные стороны.

Самый сильный снегопад пришелся в эту зиму на двадцатое января – мой одиннадцатый день рождения. Утром, когда я спустился к завтраку, Джейк и Отто, топая ногами и отряхиваясь, ввалились в дом все белые, словно снеговики. Увидев меня, они громко захохотали.

– Ну и подарочек тебе, Джим, на день рождения! Вот уж метель так метель, словно для тебя заказана!

Вьюга бушевала весь день. Снег не просто падал, а валил стеной, будто там, наверху, вспороли тысячи пуховых перин. Вечером кухня превратилась в столярную мастерскую, мужчины принесли сюда инструменты и сделали два огромных скребка на длинных ручках. Ни бабушка, ни я в такую метель не могли выйти из дому, пришлось Джейку кормить кур, он же принес из курятника жалкую кучку яиц.

На следующий день Отто и Джейк до полудня расчищали проход к хлеву, а снег все сыпал! За десять лет, которые дедушка прожил в Небраске, такого снегопада еще не было. Когда сели обедать, он сказал, что нечего и пытаться пройти сегодня в загон, скот и так хорошо отъелся, обойдется денек без кукурузы, но завтра нужно все же покормить быков и лошадей и разморозить кран, чтобы дать им напиться. Загонов даже видно не было, но мы знали, что в них, под северным склоном, сгрудились волы. А наши задиры быки сейчас поди совсем угомонились и греют друг другу бока.

– Да уж теперь небось поостынут! – злорадно заметил Фукс.

Кур в тот день не было слышно. После обеда Джейк и Отто, одежда которых едва успела просохнуть, расправили занемевшие плечи и снова нырнули в сугробы. Они прорыли в снегу коридор до самого курятника с такими крепкими стенками, что мы с бабушкой могли спокойно ходить по нему туда и обратно. Оказалось, куры спали – видно, вообразили, что ночь затянулась. Бодрствовал только один старый петух, он долбил клювом толстый лед в поилке. Когда свет нашего фонаря ударил курам в глаза, поднялось оглушительное кудахтанье, и они, неуклюже хлопая крыльями, закружили по курятнику, роняя перья. Крапчатые безмозглые цесарки, которые вечно рвались на волю, квохча, высыпали в коридор, пытаясь пробить снежные стены пестрыми уродливыми лбами. Мы управились с делами только к пяти часам, когда впору было все начинать сначала. Удивительный выдался день, ни на что не похожий!

14

Двадцать второго января я проснулся будто от толчка. Я еще не раскрыл глаза, но почувствовал: что-то стряслось. Из кухни доносились возбужденные голоса, бабушкин звучал необычно громко, и я сразу понял, что она в крайнем волнении. Я с восторгом встречал любые события. Интересно, что могло случиться, гадал я, поспешно натягивая одежду. Вдруг конюшня сгорела? А может, весь скот замерз до смерти? Или кто-то из соседей заблудился в метель?

В кухне у плиты, заложив руки за спину, стоял дедушка. Джейк и Отто сидели, скинув сапоги, и растирали ноги в шерстяных носках. От их обуви и одежды валил пар, оба выглядели измученными. На скамье за плитой кто-то лежал, укрывшись одеялом. Бабушка выпроводила меня в столовую. Я неохотно повиновался. Пока она с посудой сновала из кухни ко мне, я не сводил глаз с ее лица. Губы бабушки были плотно сжаты, но время от времени она шептала:

– Боже правый! Боже милостивый!

Потом в столовую вошел дед и сказал:

– Джимми, сегодня мы не будем молиться, нам некогда. Мистер Шимерда умер, и семья его в большом горе. Среди ночи пришел Амброш, и Джейк с Отто ездили туда с ним. Они очень устали за ночь, так что не приставай с расспросами. Это Амброш спит в кухне. Джейк, Отто, идите завтракать!

После первой чашки кофе Отто и Джейк начали возбужденно рассказывать, хоть бабушка и глядела на них предостерегающе. Я помалкивал, но навострил уши.

– Нет, сэр, – сказал Фукс в ответ на вопрос дедушки, – выстрела никто не слыхал. Амброш, взяв быков, ушел расчищать дорогу, а женщины сидели взаперти в своей норе. Когда Амброш вернулся, было уже темно, и он ничего не заметил, только быки вели себя странно. Амброш хотел их привязать, так один даже вырвался и бросился прочь из хлева. У Амброша руки в пузырях от веревки. Ну, он сходил за фонарем, а когда вернулся обратно, тут отца и увидел. Мы его тоже потом видели на том же месте.

– Бедный, бедный! – вздохнула бабушка. – Я даже представить не могу, что он это сделал. Ведь такой он был совестливый, все боялся кого-нибудь побеспокоить. Видно, совсем потерял голову, что решился всем столько горя причинить.

– Не похоже, миссис Берден, что он потерял голову, – возразил Фукс, он все честь честью подготовил. Вы же знаете, какой он был аккуратный, таким и остался до последнего часа. После обеда побрился, а когда девочки убрали посуду, он сам вымылся с ног до головы. Антония грела ему воду. Потом надел чистую рубаху и чистые носки, а когда оделся, поцеловал Антонию и младшую, взял ружье и сказал, что идет охотиться на кроликов, а сам пошел, видно, прямиком в хлев и сотворил задуманное. Он лежит на койке, где всегда спал по ночам, возле стойла с быками. И все в полном порядке, кроме... – Фукс запнулся и наморщил лоб, – кроме того, с чем он уж ничего не мог поделать. Пиджак висит на гвозде, сапоги под кроватью. Шелковый шарф, что всегда был у него на шее, он снял, сложил аккуратно и воткнул в него булавку. Ворот рубашки отогнул и рукава закатал.

– В толк не возьму, как он смог, – опять повторила бабушка.

Отто не понял ее:

– Да что вы, мэм! Это же проще простого – он спустил курок большим пальцем ноги. Лег на бок, взял дуло в рот, потом подогнул ногу и стал нащупывать курок. Ну и нащупал!

– Может, оно и так, – мрачно вставил Джейк, – только дело это темное.

– Что ты хочешь сказать, Джейк? – резко спросила бабушка.

– Видите ли, мэм, я заметил под яслями топор Крайека, ну я взял его, поднес к покойнику, и, хотите верьте, хотите нет, он в точности подошел к ране, что у мистера Шимерды через все лицо. Крайек этот все шнырял по хлеву, бледный такой, тихий, а как увидел, что я разглядываю топор, начал скулить. "Что ты там делаешь?" А я говорю: "Хочу разобраться хорошенько". Так он принялся пищать, ровно крыса, и руки ломать. "Меня, – кричит, повесят! Меня повесят!"

Фукс нетерпеливо прервал его:

– Крайек просто спятил, да и ты, видать, тоже! Что ж, по-твоему, старый Шимерда все приготовил, чтобы Крайек его зарубил? Ерунда это! Ружье лежало рядом с ним, когда Амброш его увидел.

– Ну, ружье-то и Крайек мог подложить, разве нет? – не сдавался Джейк.

Тут решительно вмешалась бабушка:

– Слушай, Джейк Марпол, уж не хочешь ли ты к самоубийству еще и убийство приплести? Хватит того, что есть! Слишком много тебе Отто всяких книжек про убийства читает!

– Разобраться в этом нетрудно, Эммелайн, – тихо сказал дед, – если он сам в себя выстрелил, как они говорят, края у раны должны быть вывернуты наружу.

– Так оно и есть, мистер Берден, – подтвердил Отто. – А к стропилам и к соломе на потолке пристали пучки волос и кусочки мозга, их туда метнуло выстрелом, это ж ясно!

Бабушка сказала деду, что поедет к Шимердам вместе с ним.

– Тебе там нечего делать, – с сомнением ответил он, – тело все равно нельзя трогать, пока не приедет следователь из города, а по такой погоде его раньше чем через несколько дней ждать нечего.

– Я им свезу кое-что из провизии да хоть как-нибудь постараюсь утешить бедных девочек. Старшая ведь была его любимица, он в ней души не чаял. О ней бы подумал! Оставил ее мыкаться одну-одинешеньку!

Бабушка покосилась в сторону Амброша, который как раз завтракал на кухне.

Фукс, хоть и пробыл на морозе почти всю ночь, собирался теперь в город за священником и следователем. На сером мерине – нашей лучшей лошади – он хотел проехать напрямик через прерию, так как дороги замело.

– Обо мне не беспокойтесь, миссис Берден, – весело говорил Отто, натягивая вторую пару носков. – У меня такой нюх – выведет куда надо. А спать я никогда много не сплю. Вот Серый меня тревожит. Постараюсь поберечь его, как смогу, но перетрудится он, это уж точно!

– Не время сейчас думать о лошади, Отто, заботься лучше о себе. Пообедай у вдовы Стивенс, она женщина добрая и тебе поможет.

После того как Фукс уехал, мы остались в доме вдвоем с Амброшем. Я впервые увидел его совсем с другой стороны. Он оказался очень набожным, чуть ли не фанатичным. Все утро не промолвил ни слова, сидел, перебирая четки, и молился то про себя, то вслух. Он не поднимал глаз и отрывал руку от четок, только чтобы перекреститься. Несколько раз бедняга засыпал, потом, вздрогнув, просыпался и снова принимался за молитвы.

Добраться к Шимердам в повозке нечего было и думать, на расчистку дороги ушел бы целый день. Поэтому дедушка выехал из конюшни верхом на одном из наших могучих вороных, а Джейк поднял бабушку на руки и подсадил ее в седло сзади. Бабушка укуталась в несколько шалей и надела на голову черный капор. Дед заправил пышную белую бороду за воротник. Они напомнили мне каких-то библейских персонажей, когда верхом тронулись в путь. Джейк и Амброш на второй нашей вороной лошади и на моем пони ехали следом – они везли одежду, которую мы собрали для миссис Шимерды. Я видел, как они обогнули пруд, поднялись на холм, а потом скрылись за покрытым сугробами кукурузным полем. Только тут я понял, что остался дома совсем один.

Я сразу почувствовал себя облеченным властью и ответственностью, и мне захотелось как можно лучше выполнить свой долг. Я наносил дров и растопки из нашего длинного подвала и забил ими обе печки. Вспомнил, что среди утренних треволнений все позабыли о курах и не собрали яйца. Пройдя по снежному коридору, я насыпал птицам корм, выкинул лед из поилок, налил туда свежей воды. Потом дал молока коту и, не в силах придумать, что бы еще сделать, присел погреться. В доме стояла благостная тишина, а лучшего собеседника, чем тикающие часы, трудно придумать. Я попробовал читать "Робинзона Крузо", но его жизнь на острове показалась мне куда более скучной, чем наша. И вдруг, когда я с удовольствием оглядывал нашу уютную гостиную, меня поразила мысль, что если душа мистера Шимерды еще витает над землей, то она наверняка залетела сюда, в наш дом, который ему так нравился. Я вспомнил, какое счастливое было у него лицо, когда он сидел здесь с нами на рождество. Если б он мог тогда остаться и жить у нас, он не сотворил бы такое страшное дело!

Я был уверен, что мистера Шимерду погубила тоска по родине, и задумался, сможет ли его душа, вырвавшись на свободу, отыскать дорогу в любимый край. Я представил, как далеко от нас Чикаго, а там еще Виргиния, потом Балтимор, а дальше – огромный холодный океан. Нет, сразу в такой длинный путь пускаться нельзя. Конечно, измученная душа мистера Шимерды, настрадавшегося от холода, тесноты и постоянной борьбы со снегом, отдыхает сейчас здесь, в нашем мирном доме.

Мне не было страшно, но я старался не шуметь. Я боялся потревожить душу мистера Шимерды. Я тихонько спустился в кухню – надежно укрытая под землей, она всегда казалась мне сердцем нашего дома. Сел на скамью за плитой и стал думать о мистере Шимерде. За окном над необозримыми снежными просторами пел ветер. У меня было такое чувство, будто я впустил мистера Шимерду в дом, укрыв, его от мучительного холода, и теперь мы сидим вместе. Я припомнил все, что мне рассказывала Антония о его жизни до приезда сюда, о том, как он играл на скрипке на всех праздниках и свадьбах. Вспомнил о его друзьях, с которыми ему так не хотелось расставаться, о его старом друге тромбонисте, вспомнил о густом лесе, где полным-полно зверей, да только принадлежит он, как говорила Антония, "благородным". Они с матерью в лунные ночи воровали там дрова. В этом лесу жил белый олень, и тому, кто посмел бы его застрелить, грозила виселица. Я видел все эти картины так ярко, будто воспоминания, преследовавшие мистера Шимерду, все еще витали здесь.

Уже начало смеркаться, когда вернулись мои домашние; бабушка так устала, что сразу легла. Мы с Джейком поужинали, и, пока убирали посуду, он громким шепотом рассказывал мне, что делается у Шимердов. До покойника не ведено дотрагиваться, пока не приедет следователь. Если кто ослушается, тому плохо будет, не иначе! А труп совсем замерз, "застыл, как заколотая индейка, когда ее на мороз вывесят", сказал Джейк. До этого, пока не улетучился запах крови, лошадей и быков не удавалось загнать в хлев. Сейчас они стоят там рядом с умершим, больше их девать некуда. Над головой мистера Шимерды висит зажженный фонарь. Антония, Амброш и их мать по очереди читают над покойником молитвы. Дурачок тоже с ними, ему ведь холод нипочем. Но я-то, слушая Джейка, подумал, что Марек страдает от холода не меньше других, просто ему хочется казаться храбрецом. Бедняга из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь отличиться!