Текст книги "Моя Антония"

Автор книги: Уилла Кэсер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Погода стояла ясная, теплая, и Антония рада была побыть одна. Пока бычки пасутся, она сядет на травку и часами греется на солнце. Иногда я выкраивала минутку проведать ее, если она не слишком далеко забиралась.

Однажды она мне сказала: "Надо бы мне плести кружева или вязать, как Лена, бывало. Но только возьмусь за работу, начинаю глазеть вокруг и забываю про рукоделие. Кажется, совсем недавно мы с Джимом Берденом здесь играли. А тут на холме я и сейчас могу показать те места, где любил стоять отец. Мне иногда думается, я долго не проживу, вот я и стараюсь вдоволь насладиться каждым денечком".

Пришла зима, и Антония стала ходить в сапогах, в длинном мужском пальто и в мужской фетровой шляпе с большими полями. Я, бывало, смотрела, как она проходит мимо, и вот заметила, что походка у нее стала тяжелая. Однажды в декабре посыпал снег. Уже к вечеру вижу – Антония гонит свое стадо домой по холму. Снег валил густо, она шла, наклонившись вперед, и такой казалась одинокой, хуже, чем всегда. "Надо же, – сказала я себе, – что-то Тони припозднилась. Пока она загонит скот в хлев, уже совсем темно будет". Меня прямо за душу взяло, до чего она была несчастная – видно, не могла подняться и собрать стадо вовремя.

В тот самый вечер все и случилось. Пригнала она скот домой, заперла в хлеву, прошла к себе в комнату за кухней и закрылась. И там одна-одинешенька, не позвав никого, не застонав, легла на кровать, да и родила ребеночка.

Я накрывала к ужину, как вдруг старая миссис Шимерда, совсем запыхавшись, скатилась с лестницы в наш подвал и закричала:

"Ребенок! Родила ребенок! Амброш злой, как дьявол!"

Мой брат Уильям – человек, конечно, терпеливый. Он как раз собрался поесть горячего после целого дня в поле. Так он слова не сказал, встал, пошел в конюшню и запряг лошадей. Доставил нас к Шимердам – быстрее нельзя. Я сразу бросилась к Антонии и начала хлопотать вокруг нее, а она лежит, не открывая глаз, и на меня никакого внимания. Старуха налила теплой воды в таз, хотела искупать младенца. Я поглядела, поглядела и говорю ей громко:

"Миссис Шимерда, это едкое желтое мыло и близко к девочке не подносите. У нее вся кожица облезет", – рассердилась даже.

"Миссис Стивенс, – позвала меня Антония, – посмотрите у меня сверху в сундуке, там есть хорошее мыло".

Это были ее первые слова.

Запеленала я девочку и вынесла показать Амброшу. Он бормотал что-то, сидя за плитой, и даже глаз не поднял: "Лучше бы ее сразу кинуть в кадку с дождевой водой", – говорит.

"Вот что, Амброш, – сказала я, – в этой стране есть законы, не забывай об этом. Я свидетель, что ребенок родился здоровый и крепкий, и я пригляжу, чтоб с ним ничего не стряслось".

До сих пор горжусь, что осадила его.

Ну, дети тебя вряд ли интересуют, но дочка у Антонии росла здоровой. Антония сразу полюбила ее и никогда не стыдилась – будто носила кольцо на пальце. Сейчас девочке год восемь месяцев, и я бы хотела, чтоб за другими детьми так ухаживали! Антонию сам бог создал быть матерью. Хорошо бы ей выйти замуж и обзавестись семьей, да не знаю, получится ли что теперь.

Ночь я провел в той самой комнате, где жил мальчиком, в окно веял летний ветер, принося запах созревших хлебов. Я не мог заснуть и смотрел, как луна освещает крышу конюшни, стога и пруд, как черной тенью вырисовывается на синем небе старая ветряная мельница.

4

На следующий день я пошел к Шимердам. Юлька показала мне девочку и сказала, что Антония на южном участке копнит пшеницу. Я полями спустился к ней, и Тони заметила меня еще издали. Она оперлась о вилы и, стоя у копен, смотрела на меня, пока я подходил. Как поется в старой песне, мы встретились молча, едва не заплакав. Ее теплая рука сжала мою.

– Я так и думала, что ты придешь, Джим. Мне вчера сказали, что ты у миссис Стивенс. Я тебя весь день поджидаю.

С тех пор, как я видел ее в последний раз, она похудела и, как выразилась вдова Стивенс, выглядела "умученной", но в лице ее появилась какая-то новая серьезность, а все еще яркий румянец говорил о природном здоровье и силе. Почему "все еще"? – промелькнуло у меня в голове; ведь, хотя и в моей, и в ее жизни столько всего случилось. Тони едва исполнилось двадцать четыре года.

Антония воткнула вилы в землю, и мы, не сговариваясь, двинулись к тому не тронутому плугом клочку земли на перекрестке дорог, где нам легче всего было поговорить друг с другом. Мы сели у провисшей проволоки, которая отделяла могилу мистера Шимерды от остального мира. Высокую красную траву здесь никогда не косили. Зимой она исчезала, а весной поднималась снова и теперь была густая и пышная, словно тропические растения, которыми украшают сад. Я вдруг заметил, что рассказываю Тони обо всем: как решил изучать право и поступил в Нью-Йорке в юридическую контору к одному из родственников моей матери, как прошлой зимой умер от воспаления легких Гастон Клерик и как это изменило мою жизнь. А Тони засыпала меня вопросами про моих друзей, про то, как я живу, про мои заветные мечты.

– Да, значит, ты навсегда от нас уедешь, – со вздохом сказала она. – Но я тебя все равно не потеряю. Вспомни моего отца – вот уж сколько лет он лежит здесь, а я ни с кем так прочно не связана. Для меня он всегда будет живой. Я все время с ним разговариваю, советуюсь. Чем старше делаюсь, тем он мне ближе, тем лучше я его понимаю.

Она спросила, привык ли я к большим городам:

– Я-то мучилась бы в городе. Умерла бы от тоски. Мне нравится жить там, где я знаю каждое дерево, каждый стог, где сама земля для меня как старый друг. Я хочу жить и умереть здесь. Отец Келли говорит, что каждый родится на свет для чего-то, и я знаю, что я должна делать. Буду стараться, чтоб моей дочке жилось лучше, чем мне. Я буду о ней заботиться, Джим.

Я сказал, что не сомневаюсь в этом:

– Знаешь, Антония, с тех пор как я отсюда уехал, я думал о тебе больше, чем о всех здешних знакомых. Как бы мне хотелось, чтоб ты была моей возлюбленной, женой или сестрой, матерью, все равно – кем только бывает женщина для мужчины. Я всегда о тебе помню, от тебя зависят все мои склонности, все, что мне нравится и что нет, – я сотни раз убеждался в этом, хоть сначала и не сознавал. Ты как бы часть меня самого.

Она обратила ко мне блестящие доверчивые глаза, и они медленно наполнились слезами.

– Как это может быть? Ведь у тебя столько друзей, а я так тебя огорчила! До чего же хорошо, Джим, что люди могут столько значить друг для друга! Как я рада, что мы с малых лет росли вместе. Жду не дождусь, чтоб моя дочка стала старше – буду ей тогда рассказывать обо всех наших проделках. Ты всегда будешь вспоминать меня, думая о прошлом, правда? По-моему, о прошлом никто не забывает, даже те, кто счастлив.

Мы возвращались домой полями, солнце громадным золотым шаром висело на западе, над самым горизонтом. Пока оно опускалось, на востоке всплывала луна, похожая на большое колесо, светло-серебряная, отливающая розовым, прозрачная, как мыльный пузырь или собственный призрак. Оба светила, задержавшись на разных концах небосвода, несколько минут взирали друг на друга через огромную плоскую равнину. В этом необычном освещении каждое деревцо, каждая копна пшеницы, каждый подсолнух и кустик молочая вытянулись и устремились к небу, даже борозды и рытвины в полях проступили особенно четко. Я опять услыхал древний зов земли, ощутил таинственные чары, которые исходят от полей, когда наступает ночь. Мне снова захотелось стать маленьким и чтоб мой жизненный путь тут и окончился.

Мы дошли до края поля, где дороги наши расходились. Я взял смуглые руки Антонии, прижал их к груди и опять почувствовал, какие они добрые, сильные и теплые, вспомнил, сколько хорошего они для меня сделали. Я долго стоял, прижав их к сердцу. Вокруг становилось все темней и темней, и мне приходилось вглядываться в ее лицо, которое я хотел навсегда сохранить в сокровенном уголке памяти, не заслоненным воспоминаниями о лицах других женщин, потому что для меня оно было самым дорогим и самым нужным.

– Я вернусь, – убежденно пообещал я, глядя на нее в мягких, сгущающихся сумерках.

– Может быть! – Я скорей почувствовал, чем увидел, что она улыбается. Но даже если не вернешься, все равно ты всегда со мной, так же как мой отец. С вами мне не будет сиротливо.

Когда я шел домой по знакомой дороге, мне чудилось, что следом за мной бегут мальчик и девочка, как когда-то бежали за нами наши тени, и что я слышу, как они смеются и шепчутся, раздвигая траву.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СЫНОВЬЯ КУЗАКОВ

1

Я обещал Антонии вернуться, но жизнь решила иначе, и сдержать свое слово я смог только через двадцать лет. Время от времени до меня доходили вести о ней; я узнал, что вскоре после нашей встречи она вышла замуж за молодого чеха, двоюродного брата Антона Елинека, слышал, что живут они бедно и у них много детей. Однажды, находясь за границей, я оказался в Чехии и послал Антонии из Праги открытки с видами ее родного городка. Через несколько месяцев от нее пришло письмо, в котором она писала, как зовут ее детей, сколько каждому из них лет и больше почти ничего; в конце письма стояла подпись – "Твой старый друг Антония Кузак". Когда я встретил Тину Содерболл в Солт-Лейк-Сити, она сказала, что Тони "все не везет", что муж ее не слишком крепкий и жизнь у Тони трудная. Может быть, я не ехал к ней так долго из трусости. Дела по нескольку раз в год приводили меня на Запад, и в каждый приезд меня тянуло задержаться в Небраске и проведать Антонию. Но я все откладывал встречу до следующей поездки. Мне не хотелось видеть ее постаревшей и сломленной; мысль об этом пугала меня. За двадцать лет жизни, полной забот, поневоле расстаешься со многими иллюзиями. Но иллюзий юности я терять не хотел. Некоторые воспоминания навсегда остаются живыми, и что бы ни происходило потом, они все равно самые дорогие для нас.

Наверно, я так и не съездил бы к Антонии, если бы не Лена Лингард. Два года тому назад я побывал летом в Сан-Франциско и навестил ее и Тину. Тина живет в особняке, а мастерская Лены помещается тут же за углом, в большом доме. Мне было интересно спустя столько лет поглядеть, как эти женщины ладят друг с другом. Тина время от времени проверяет финансовые дела Лены и советует ей, куда вложить деньги; Лена, судя по всему, заботится о том, чтобы Тина не стала чересчур скупой.

– Чего не выношу, – заявила она мне в присутствии Тины, – так это плохо одетых богатых женщин.

Тина хмуро усмехнулась и заметила, что сама-то Лена никогда не будет ни плохо одетой, ни богатой.

– И не надо! – благодушно бросила Лена.

Лена охотно рассказывала мне об Антонии и убеждала съездить к ней.

– Непременно съезди, Джим. Для нее это будет такой праздник. Не слушай Тину. Антон Кузак вовсе не так уж плох. Он тебе понравится. Конечно, он не добытчик, но Тони и не подошел бы слишком оборотистый. Дети у нее премилые, сейчас их, верно, уже десять или одиннадцать. По мне, такая громадная семья ни к чему, но для Тони это как раз то, что нужно. То-то она рада будет показать тебе их всех!

Возвращаясь на Восток, я сделал остановку в Хейстингсе, в Небраске, и, наняв вполне сносных лошадей и открытую коляску, пустился разыскивать ферму Кузака. Уже перевалило за полдень, когда я понял, что приближаюсь к цели своего путешествия. На невысоком холме справа я увидел большой фермерский дом, рядом красный амбар, окруженный ясенями, а вниз по холму к проезжей дороге спускались загоны для скота. Я придержал лошадей, размышляя, где мне лучше свернуть к ферме, как вдруг услышал тихие голоса. Впереди, в придорожных зарослях терновника, я увидел двух мальчиков, склонившихся над мертвой собакой. Младший, лет четырех или пяти, стоял на коленях, прижав руки к груди и горестно опустив коротко остриженную голову. Старший, положив руку ему на плечо, утешал его на языке, которого мне уже давно не приходилось слышать. Я остановил лошадей рядом с ними, и старший, взяв младшего за руку, подошел ко мне. Он тоже выглядел удрученным. Ясно было, что день для них выдался грустный.

– Вы сыновья миссис Кузак? – спросил я.

Младший даже головы не поднял, он был слишком подавлен своим горем, но брат его посмотрел на меня умными серыми глазами:

– Да, сэр.

– Вы живете там, на холме? Я еду повидаться с вашей матерью. Садитесь, я вас подвезу.

Старший мальчик посмотрел на хмурого братишку:

– Лучше мы пешими пойдем. Мы вам отворим ворота.

Я свернул на боковую дорогу, а мальчики молча пошли следом. Когда я поравнялся с ветряной мельницей, еще один паренек – кудрявый и босоногий выскочил из конюшни, чтобы привязать моих лошадей. Он был хорош собой, этот мальчишка: краснощекий, веснушчатый, с нежной кожей и рыжеватыми, спускающимися на шею завитками, густыми, как у барашка. В два счета он привязал моих лошадей и кивнул, когда я спросил, дома ли его мать. Потом взглянул на меня: на щеках у него от приступа беспричинного веселья проступили ямочки, и он взмыл на самый верх ветряной мельницы с такой быстротой, что я заподозрил пренебрежение к моей персоне. Идя к дому, я чувствовал, что сверху он следит за мной.

Из-под ног у меня с кряканьем и гоготом разбегались утки и гуси. Белые кошки грелись на солнце среди желтых тыкв, разложенных на ступенях веранды. Сквозь дверную сетку я заглянул в просторную светлую кухню с белым полом; В кухне стоял длинный стол, вдоль стены – ряд деревянных стульев, а в углу сверкала плита. Две девочки, болтая и смеясь, мыли в раковине посуду, а совсем маленькая девчушка в коротеньком фартучке, сидя на табуретке, баюкала тряпичную куклу. Когда я спросил, где их мать, одна из девочек выронила полотенце, пробежала через кухню, бесшумно переступая босыми ногами, и скрылась. Старшая, на которой были чулки и туфли, шагнула к двери мне навстречу. Она была плотная, черноволосая, с темными глазами, и держалась уверенно и спокойно.

– Входите, пожалуйста. Мама сейчас придет.

И не успел я сесть на придвинутый ею стул, как случилось чудо: в кухню вошла и остановилась передо мной Антония – крепкая, смуглая, с легкой сединой в каштановых волосах. Бывают такие тихие минуты, от которых сжимается сердце, и мужества тут нужно куда больше, чем в бурные, насыщенные страстями периоды. Я был потрясен – еще бы! Так всегда бывает, когда встречаешься с людьми через много лет, особенно если их жизнь была трудной и полной испытаний, как у этой женщины. Мы стояли, глядя друг на друга. Глаза, тревожно всматривавшиеся в меня, – это были глаза Антонии. Таких я больше ни у кого не встречал, хотя видел сотни разных лиц. И по мере того, как я вглядывался в Антонию, перемены, происшедшие с нею, становились менее заметными, а сходство с ней, прежней, проступало все отчетливей. Это была Антония – в полном расцвете душевных сил, много пережившая, но не сломленная, она смотрела на меня, и голос ее, столь памятный мне голос, хрипловатый, чуть с придыханием, спрашивал:

– Чем могу служить? Мужа нет дома, сэр.

– Неужели ты не узнаешь меня, Антония? Неужели я так изменился?

Она прищурилась от солнечных лучей, которые, косо падая в окно, золотили ее каштановые волосы. И вдруг глаза ее округлились, все лицо как бы расширилось. Дыхание у нее перехватило, и она протянула ко мне огрубевшие от тяжелой работы руки.

– Да это же Джим! Анна, Юлька! Это Джим Берден! – и не успела она сжать мои ладони, как на лице ее выразилась тревога. – Что случилось? Кто-нибудь умер?

Я похлопал ее по плечу.

– Нет, нет. В этот раз я не на похороны. Просто сошел с поезда в Хейстингсе и приехал сюда, чтоб поглядеть на тебя и на твое семейство.

Она выпустила мою руку и засуетилась:

– Антон, Юлька, Нина, где вы все? Анна, беги за мальчиками! Они ищут где-то свою собаку. И Лео позови. Куда он запропастился, этот Лео?

Она вытягивала детей из углов и тащила ко мне, словно кошка котят.

– Послушай, Джим, тебе не надо сейчас же возвращаться? А то старшего сына нет дома. Они с отцом на ярмарке в Уилбере. Я тебя не отпущу, пока ты не увидишь Рудольфа и не познакомишься с нашим папой, – она смотрела на меня с мольбой, тяжело дыша от волнения.

Пока я успокаивал ее и уверял, что времени у меня много, в кухню тихо входили босоногие мальчики и собирались возле матери.

– Ну, скажи мне, как кого зовут и сколько им лет?

Перечисляя своих сыновей, Антония то и дело путала, кому сколько исполнилось, и они захлебывались от смеха. Дойдя до моего быстроногого знакомца с ветряной мельницы, она сказала:

– А это Лео, он уже совсем большой и мог бы вести себя получше.

Лео бросился к ней и стал шутя бодать ее курчавой головой, будто молодой бычок, но в голосе его слышались слезы:

– Забыла, сколько мне! Всегда забываешь! Ты нарочно! Ну скажи ему, мама, пожалуйста.

Он сжал от обиды кулаки и вызывающе смотрел на мать.

Не спуская с него глаз, она накрутила на указательный палец золотой завиток его волос:

– Ну и сколько же тебе?

– Двенадцать! – выпалил он, глядя на мать, а не на меня. – Мне двенадцать, и я родился на пасху!

Антония улыбнулась мне:

– Так оно и есть, он был нам пасхальным подарком.

Дети дружно уставились на меня, будто ожидая восторга или удивления по поводу этого известия. Было ясно, что они гордятся друг другом и тем, что их так много. Когда я со всеми познакомился, Анна, старшая дочка, встретившая меня у двери, ласково выпроводила всех и, вернувшись в кухню с белым фартуком в руках, повязала его матери.

– А теперь, мама, сядь и поговори с мистером Берденом. А мы тихонько домоем посуду и не будем вам мешать.

Антония растерянно огляделась:

– Ладно, дочка, а может, нам пройти в гостиную, благо теперь у нас есть где посидеть с гостем?

Дочь снисходительно засмеялась и взяла шляпу у меня из рук:

– Стоит ли, раз уж вы здесь, мама: будете разговаривать, и мы с Юлькой послушаем. Гостиную можно потом показать.

Она улыбнулась мне и вместе с сестрой снова принялась за посуду. Младшая девочка, не выпуская из рук куклы, пристроилась на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх, и, поджав ноги, с любопытством смотрела на нас.

– Это Нина, в честь Нины Харлинг, – объяснила Антония. – Правда, у нее глаза как у Нины? Веришь ли, Джим, я вас всех любила, как родных. Мои знают вас так хорошо – и тебя, и Чарли, и Салли, – будто росли вместе с вами. Что-то я хотела сказать – в голове все перепуталось от неожиданности. Да и английский я совсем забыла. Я теперь редко когда говорю на нем. А детям все твержу, что когда-то знала его хорошо.

Она объяснила, что дома они говорят только по-чешски. Младшие совсем не знают английского – вот пойдут в школу, там и выучат.

– Просто поверить не могу, что это ты, и сидишь у меня в моей собственной кухне! А ведь ты меня не узнал бы, правда? Сам-то ты совсем молодой. Но вам, мужчинам, это легче. Мой Антон тоже точь-в-точь такой, как в день нашей свадьбы. И зубы у него крепкие. А у меня их почти не осталось. Но чувствую я себя молодой и работаю не хуже, чем раньше. Да теперь уж какая работа? Вон сколько у нас с Антоном помощников. А у тебя, Джим, много детей?

Когда я сказал, что у меня детей нет. Тони была явно обескуражена:

– Да что ты! Как жалко! Может, возьмешь кого из моих сорванцов? Забирай Лео, он самый непослушный, – она с улыбкой наклонилась ко мне, – и я люблю его больше всех, – шепнула она.

– Мама! – с упреком воскликнули разом обе девочки, занятые мытьем посуды.

Антония вскинула голову и рассмеялась:

– Вы же знаете, я ничего с собой поделать не могу! Верно, потому, что он на пасху родился. Сама не знаю. И вечно он чего-нибудь натворит.

Глядя на нее, я размышлял, как мало все это значит, – например, то, что Антония потеряла зубы. Я знал столько женщин, сохранивших все, что утратила она, но внутренний свет в них погас. И пусть Антония лишилась прежней привлекательности, любовь к жизни горела в ней так же ярко. Кожа ее потемнела от солнца и загрубела, но не обвисла складками, как у других – смотришь на таких и кажется, что из них незаметно ушли все жизненные соки.

Во время нашего разговора в кухне появился младший сын Антонии – его звали Ян – и сел рядом с Ниной на ступеньку под лестницей. Он был в смешном длинном клетчатом переднике, прикрывавшем штанишки, словно халат, а голова его казалась голой, так коротко подстригли ему волосы. Его большие серые глаза грустно следили за нами.

– Мама, он хочет рассказать тебе про собаку. Она сдохла, – сказала Анна, проходя мимо нас к буфету.

Антония поманила сына к себе. Он встал перед ней, оперся локтями об ее колени и, перебирая тонкими пальцами завязки ее фартука, стал тихо говорить по-чешски, а с его длинных ресниц капали крупные слезы. Мать слушала, утешала его, потом пообещала что-то вполголоса, и он сразу просиял сквозь слезы. Отбежав от Антонии, он сел рядом с младшей сестрой и, прикрывая рот ладошкой, стал шептать что-то ей на ухо.

Управившись с посудой и вымыв руки, Анна подошла к нам и остановилась за стулом матери.

– Может, покажем мистеру Бердену наш новый погреб для фруктов? спросила она.

Мы вышли во двор, а за нами по пятам потянулись дети. Мальчики стояли у ветряка и разговаривали о собаке, кто-то из них побежал вперед открыть дверь в погреб. Когда мы с Антонией спустились туда, они тоже поспешили за нами – видно, гордились этим погребом не меньше сестер.

Амброш, тот задумчивый мальчик, что показал мне дорогу у зарослей терновника, обратил мое внимание на толщину кирпичных стен и на цементный пол.

– Правда, от дома далековато, – заметил он, – но кто-нибудь из нас всегда сбегает, если что надо принести, и зимой тоже.

Анна и Юлька показали мне три небольших бочонка – один с огурцами, засоленными с укропом, другой – с маринованными огурцами, нарезанными кусочками, третий – с солеными арбузными корками.

– Ты не поверишь, Джимми, чего стоит их всех накормить! – воскликнула Антония. – Видел бы ты, как много хлеба мы печем по средам и субботам! Ясное дело, их несчастному отцу никогда не разбогатеть – одного сахара сколько приходится покупать на все эти варенья! Конечно, пшеница на муку у нас своя, но зато на продажу остается мало.

Нина, Ян и младшая девочка – ее звали Люси – застенчиво показывали мне ряды банок на полках. Не сводя с меня глаз, они молча обводили пальцами контуры вишен, яблок и клубники, видневшихся сквозь стекло, изображая на лице блаженство, чтоб я мог представить себе, какие здесь лакомства.

– Мама, покажи ему терн для пряностей, американцы его не едят, – сказал один из старших мальчиков. – Мама кладет его в калачи, – добавил он.

Лео тихо и презрительно пробурчал что-то по-чешски.

Я обернулся к нему:

– Ты думаешь, я не знаю, что такое калачи? Ошибаешься, молодой человек. Я пробовал калачи у твоей матери задолго до той пасхи, когда ты появился на свет.

– Вечно ты дерзишь, Лео, – пожав плечами, заметил Амброш.

Лео спрятался за спиной матери и с ухмылкой смотрел на меня.

Мы повернули к выходу; Антония и я поднялись первыми, дети задержались в погребе. Пока мы стояли и разговаривали наверху, они гурьбой взбежали по лестнице – большие и маленькие, белокурые, рыжие, темноволосые, их голые ноги так и мелькали – казалось, сама жизнь вырвалась на солнечный свет из темного подземелья. У меня даже голова слегка закружилась.

Мальчики проводили нас к парадному крыльцу, которого я еще не видел; почему-то в фермерских домах все входят и выходят через заднюю дверь. Крыша была крутая, и края ее чуть не погружались в заросли высоких мальв, уже отцветших и покрытых семенами. Антония сказала, что в июле дом утопал в цветах, и я вспомнил, что чехи всюду сажают мальвы. Передний двор был окружен колючей живой изгородью из белой акации, а у ворот росли два серебристых, как ночные бабочки, дерева из породы мимоз. Отсюда виднелись загоны для скота с двумя длинными прудами, а за ними большое сжатое поле, где, как мне объяснили, летом росла рожь.

Чуть поодаль за домом была ясеневая роща и два фруктовых сада: вишневый с кустами крыжовника и смородины между деревьями, и яблоневый, укрытый от горячих суховеев высокой живой изгородью. Когда мы дошли до яблоневого сада, старшие дети повернули назад, но Ян, Нина и Люси пробрались через дыру в изгороди, известную им одним, и спрятались под низко нависшими ветками тутовника.

Мы шли по саду, заросшему высоким мятликом, и Антония останавливалась то у одной, то у другой яблони и рассказывала мне историю каждой.

– Люблю их, будто они люди, – призналась она, поглаживая рукой кору. Когда мы сюда приехали, здесь ни одного деревца не было. Каждое посадили своими руками, а сколько поливать пришлось! После целого-то дня в поле! Антон – он ведь городской – частенько падал духом. Ну а я, как бы ни устала, все беспокоилась об этих яблоньках, особенно в засуху. Они у меня из головы не шли, как дети. Сколько раз бывало, муж уснет, а я тихонько встану, выйду из дома и начинаю поливать бедняжек. Зато теперь видишь, они уже дают плоды. Муж работал во Флориде в апельсиновых рощах и понимает в прививках. Ни у кого из соседей сады столько фруктов не приносят.

В глубине сада мы вышли к увитой виноградом беседке, в которой стоял расшатанный деревянный стол, а по бокам его – скамейки. Трое малышей уже поджидали нас здесь. Они робко покосились на меня и начали что-то говорить матери.

– Просят сказать, что учитель каждый год приводит сюда школьников на пикник. Эти-то еще не учатся, вот и думают, будто в школе что ни день, то пикник.

Когда я достаточно полюбовался беседкой, дети убежали на лужайку, густо поросшую васильками, и, присев на корточки, начали ползать среди цветов, измеряя что-то веревкой.

– Ян хочет похоронить здесь свою собаку, – объяснила Антония, пришлось разрешить. Он у меня вроде Нины Харлинг. Помнишь, как она горевала из-за каждой мелочи? У него тоже всякие причуды, совсем как у нее.

Мы сидели и смотрели на детей. Антония облокотилась на стол. В саду царил глубочайший покой. Нас окружала тройная ограда – сначала проволока, потом кусты колючей белой акации, затем тутовник – летом он преграждал доступ в сад горячим суховеям, зимой задерживал снег. Живые изгороди были так высоки, что с нашего места мы не видели ни крыши амбара, ни ветряной мельницы, только синее небо. Сквозь начавшие увядать виноградные листья в беседку глядело солнце. Сад, как налитая до краев чаша, был полон солнечного света и благоухал спелыми яблоками. Ярко-красные райские яблочки унизывали ветки, словно бусины; казалось, они покрыты нежным серебристым глянцем. Куры и утки, пробравшиеся в сад сквозь изгородь, клевали паданцы. У красавцев селезней, серых с розовым отливом, густые пышные перья на голове и шее постепенно переходили из радужно-зеленых в синие, совсем как у павлинов. Антония сказала, что они напоминают ей солдат, – такую форму она видела еще девочкой у себя на родине.

– А куропатки здесь еще водятся? – спросил я. И напомнил ей, как в последнее лето, перед тем как мы переселились в город, она ходила со мной на охоту.

– Ты ведь неплохо стреляла. Тони. Помнишь, как тебе всегда хотелось удрать со мной и с Чарли и поохотиться на уток?

– Помню, но теперь я на ружье и взглянуть боюсь.

Она взяла в руки одного из селезней и взъерошила его зеленый воротник.

– С тех пор как у меня дети, я никого не могу убить. Даже если надо свернуть шею какой-нибудь старой гусыне, у меня сердце заходится. Странно, правда, Джим?

– Как тебе сказать? Молодая королева Италии то же самое говорила одному моему другу. Раньше была страстная охотница, а теперь, так же как ты, только в мишень и может выстрелить.

– Значит, она хорошая мать! – горячо воскликнула Тони.

Она рассказала, как они с мужем приехали сюда, когда земля была еще дешевая и продавалась на выгодных условиях. Первые десять лет им тяжело достались. Муж ее мало смыслит в земледелии и часто впадал в уныние.

– Нам бы никогда не выдержать, если б я не была такой сильной. Но, слава тебе, господи, здоровье у меня крепкое; я помогала мужу в поле, пока не приходило время рожать. И дети мои всегда друг о друге заботились. Марта – ты ее еще малышкой видел – во всем мне помогала, она и Анну этому выучила. А теперь Марта уже замужем, у нее у самой ребеночек. Подумай только, Джим!

Да, я никогда не унывала. Антон у меня человек хороший, и детей я люблю, всегда верила, что из них вырастут стоящие люди. А жить могу только на ферме. Здесь мне не бывает тоскливо, как в городе. Помнишь, на меня там находила тоска, и я понять не могла, что со мной. Здесь такого не бывает. А когда не грустишь, никакая работа не страшна!

Она подперла рукой подбородок и устремила взгляд в глубь сада, где солнечный свет все сильней отливал золотом.

– Значит, зря ты переезжала в город? – сказал я, вопросительно глядя на нее.

Она живо обернулась:

– Что ты, я рада, что пожила в городе! Иначе я ничего не смыслила бы ни в стряпне, ни в хозяйстве. Я у Харлингов научилась хорошему обхождению, и мне легче было воспитывать своих детей. Ты заметил – хоть они и родились на ферме, а ведут себя совсем неплохо. Не перейми я столько у миссис Харлинг, они росли бы у меня, как трава. Нет, нет, я рада, что смогла всему научиться, но благодарна и за то, что моим дочкам не нужно идти в услужение. Понимаешь, Джим, я никогда не верила, что те, кого я люблю, могут обойтись со мной плохо, вот в чем беда.

За разговором Антония убедила меня, что я должен остаться у них переночевать:

– Места у нас хватает. Двое мальчиков спят на сеновале до самых холодов, хоть нужды в этом нет. Просто Лео вечно просит, чтоб ему разрешили там ночевать, ну и Амброш идет за ним приглядеть.

Я сказал, что тоже с удовольствием проведу ночь на сеновале.

– Как хочешь. Чистых одеял у нас в сундуке полно, были убраны на лето. А сейчас я пойду, не то дочки всю работу переделают, а я хочу тебе ужин сама приготовить.

По дороге к дому мы встретили Амброша с Антоном – взяв ведра, они шли доить коров. Я пошел с ними, и Лео тоже увязался с братьями, он забегал вперед, прятался в кустах и выскакивал с криками: "А я заяц!" или "А я большая змея!"

Амброш и Антон шагали бок о бок со мной – оба хорошего сложения, высокие, с красиво посаженными головами и ясными глазами. Они рассказывали о школе, о новом учителе, сообщили, как прошла уборка фруктов и урожая, сколько бычков хотят откормить за зиму. Держались они со мной доверчиво и непринужденно, как с другом семьи, и вовсе не таким уж стариком. В их обществе я и сам чувствовал себя мальчишкой, и давно забытые ощущения ожили в моей душе. Мне казалось совершенно естественным идти вот так на закате вдоль изгороди из колючей проволоки к алеющему пруду и смотреть, как справа бежит по пастбищу моя тень.