Текст книги "Кок'н'булл"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Когда Алан повесил трубку, в коридоре над ним возвышался Булл. Горевшая над его головой лампочка превратила рыжие волосы в огненный ореол.

– Мы еще увидимся? – смущенно, чуть ли не краснея, спросил Булл.

– Джон, завтра я должен ехать на этот загородный семинар, будь он неладен.

– Я знаю, мне еще утром сказали в приемной.

– Это в Сомерсете. С пятницы по понедельник. Хотя, возможно, мне удастся выбраться в Лондон на один вечер, скажем в пятницу? – Алан уже строил лживые планы с проворностью опытного прелюбодея.

– В пятницу вечером меня не будет в Лондоне. Я буду в Бексхилле-на-море. Мы едем на мини-турнир по регби, – сдержано сказал Булл. В его голосе уже слышалось болезненное раздражение зависимой стороны, чьи личные интересы обычно не учитываются.

– Турнир по регби. Интересно. Отличная идея, Джон, это отвлечет тебя от мыслей об этом… – Голос Алана стих, и оба призадумались «об этом». – Вот что, – сообразил Алан, – я смогу приехать в Бекс – хилл из Уинкантона и обернуться за вечер. Где тебя можно будет найти?

Булл подумал секунду.

– В павильоне де ла Ворр есть большой бар. Там и встретимся. Он на набережной, его все знают. Жди меня там в восемь вечера.

Они постояли, чувствуя себя неловко. Они договорились о первом рандеву.

– Ну, тогда до пятницы, – сказал Алан.

– До пятницы, – кивнул Булл.

Они пожали друг другу руки, и Алан ушел, прикрыв дверь с особой осторожностью, как будто боясь разбудить ребенка.

К утру киста мистера Гастона выросла настолько, что имелись все основания утверждать, что она стала значительно жизнеспособнее своего хозяина и что прочищать каждый вечер нужно уже не ее, а мистера Гастона.

4. Преследование

Когда на следующее утро Алан шел на работу, первое, что ему вспомнилось, – это его объяснение с Наоми. Как убедительно он все разложил по полочкам, не упустив ни одной детали. И тем не менее в глубине души он понимал, что ключ к успешному адюльтерному обману – это четко выверенная система, определенный порядок. Предыдущая ночь не вписывалась в эту систему, таким образом, зерно сомнения – какой бы вопиющей ни была логика его объяснений во множестве других контекстов – запало в честную душу Наоми.

В те два часа развратной связи – сравнимых с выходом в открытый космос – Алан начал свое путешествие по территории сумерек.

Наоми ушла из дома раньше мужа. По опрятной, заставленной викторианскими особняками с террасами улочке она покатила коляску с Сесиль в детсад при медицинском центре. В соответствующем окне каждого дома висел соответствующий плакат, призывающий принять участие в той или иной кампании, однако в то утро Наоми не обращала на них внимания. В другой день она бы подумала примерно следующее: вот, пожалуйста, здоровое свидетельство истинного плюрализма в обществе – а в общественно-политической жизни Наоми весьма активно участвовала.

Только вот послать ей хотелось куда подальше эту жизнь в это сумрачное лондонское утро. У Лондона есть такая особенность (и Наоми теперь знала об этом) превращать весну в осень, как в телевизоре, увеличив контрастность и изменив настройки прозрачности воздуха. Живая изгородь взметнулась, как привязанный ослик на живодерне, и грязные брызги оросили ее щеку и пластиковую защитную крышку коляски Сесиль.

Наоми почувствовала приступ тошноты. Ей тут же стало понятно, что тошнит ее потому, что она, без сомнений, беременна. Или, может, причина в чем-то другом? Ну… пожалуйста!

В детском саду младенцы и малыши постарше слипались перепачканными ореховым маслом ручками в единый кишащий рой и кружили по дезинфицированному полу, попрошайничая и завывая сиреной взаимных обвинений. Наоми кинула Сесиль в пасть многоголовому существу, которое резвилось среди размалеванных красками листов, и присоединилась к другим родителям.

Мамаши и единственный отец сидели на маленьких стульчиках и попивали чай из цветных пластиковых стаканчиков. Мамаши говорили о детях, об их недугах, о своих болячках, как будто бы само присутствие под крышей медицинского центра заставляло их особенно явственно ощущать податливое заразе, несовершенное тело. Отец сидел рядом, однако придерживался своей тактики поведения. Тело трубочиста было запаковано в поношенную джинсу, рядом с тяжелыми ботинками лежал мешок с противогазом. Поминутно поднося ко рту щепотку табака, он закладывал ее за потемневшую, спрятанную в бороду губу. Наоми обратила внимание, что он читает в «Гардиан» рубрику «Общество» с таким видом, будто он к нему – обществу – никоим образом не принадлежит.

Наоми была с ним едва знакома. Известно было, что он детский психолог в клинике «Гратон» и специализируется на трудных детях от года. Наоми и Сесиль как-то встретили их с Гектором – его сынишкой – на улице. Двухгодовалый малыш смущенно прижался к витрине банка, а разъяренный папаша пугал прохожих воплями. «Это еще что такое! – орал детский психолог. – Я этого не потерплю!» Он высыпал содержимое детской сумочки на мостовую и, кружась в исступлении, разбрасывал подгузники, салфетки, крем с календулой и т. п. Наоми была счастлива проскочить мимо незамеченной.

Обычно Наоми любила поговорить с мамашами и отцом об одной из бесчисленных групп взаимопомощи, в которых многие из них чем-то занимались. Однако в то утро разговор зашел о варикозном расширении вен, об измученных кишках и холмистом ландшафте анусов; о колокольном звоне в голове, вызванном скачками давления, спровоцированными, в свою очередь, прыжками кота; ну и, конечно, о нескончаемых насморках и простудах. В пластиковых стаканчиках плескался чай. Наоми отхлебнула и почувствовала, как чаек потек по пищеводу. «Четыре раза за ночь, – сказала Гэйл Хатчинсон где-то слева от Наоми, – и с каждым разом все больше и жестче». Пронеслась легкая волна вздохов, а Наоми встала и нетвердым шагом вышла из кухни. В туалете с миниатюрными перегородками, где двери едва доходили до груди, Наоми нагнулась, и из нее одно за другим вышли яйцо, вафли, хлопья и чай.

Она немного постояла, посмотрела на получившийся супец, как будто, прежде чем отправиться в недавно приватизированную канализацию, желудочная слизь и ниточки слюны могли преобразиться в провидческую картину ее будущего. Их с Аланом будущего.

Атан стоял на светофоре возле станции метро «Риджентс-парк» в своем черном «Ситроене ХМ 3.0SEi». Для совестливого терапевта даже слишком, но на средство передвижения Сверхчеловека, которым он так недавно стал, машина, конечно, не тянула.

Над задним стеклом росли три толстенькие, покрытые резиной антенны. По ободку машины энергично мигали огоньки. На сиденье, обитом черным вельветом, лежал черный дипломат. На черном резиновом коврике лежала черная же медицинская сумка. К торпеде был прикреплен тонкий, как вафля, черный мобильный телефон с бросающейся в глаза консолью подсвеченных зеленым кнопок. На облаченных в черные джинсы коленях лежал пакет с информационными материалами для участников семинара медицинских работников. Бумаги, сложенные в папке веером, выглядели очень привлекательно, но Алан их не читал, он внимательно следил за светофором, оценивая вес, объем и потенциальную скорость фыркающих вокруг автомобилей. Его мысли были заняты вчерашним извращенным актом и теперешними расчетами. И все это под гудящие басы и мощные удары черной музыки, несущейся из восьми черных ромбовидных колонок.

Зажегся зеленый, и Алан нажал на акселератор, почти физически ощутив податливость мошного двигателя. Он на полной скорости понесся сквозь потоки машин, меняя полосы, ускоряя, притормаживая, обгоняя вплотную целые вереницы. Так, словно исполняя сольный номер, он пролетел по прямой всю Мэрилбон-роуд сквозь пять зеленых светофоров подряд и поднялся на холодную вершину эстакады Вестуэй.

Когда машина черным клином подняла его над морщинистой кожей города, Алан возликовал. Перед ним эстакада описывала синусоиду и устремлялась на запад. Потоки весеннего дождя хлестани по стеклу, однако порывы ветра, их направлявшие, не сбивали с курса ни на миллиметр.

Поднимаясь твердо и уверенно, погружаясь в нее, Апан впервые заметил, что линия эстакады образует контур гигантской женщины. Головой была надземная круговая развязка в районе Уайт-Сити, откуда рукой тянулась ветка автострады, заканчивавшаяся виадуком на Шеферд-Буш. Другая рука, перекинутая через голову, была согнута в трехполосном локте и кистью упиралась в Актон, Длинный изгиб спины тянулся, огибая Ноттинг-хилл, пока забетонированный ручеек не разделял его надвое, образовывая гузку. Тонкая нога свисала, как будто намереваясь нахально пнуть Паддингтон, вторая же, небрежно положенная на другую, твердо стояла на Мэрилбон-роуд.

В данный момент машина Алана, подобно гигантскому вибратору, направлялась прямо к эстакадной пихве. Алану понравилась идея войти в лоно женской фигуры со скоростью 170 лошадиных сил. Он чувствовал себя замечательно. Когда Алан погрузился в замощенную щебнем утробу, стрелка переливающегося цифрового спидометра «Ситроена» уже колебалась в районе 100 миль.

Вот где он разгулялся! Он почувствовал, что, наконец, понял структурную матрицу своей жизни. Он покорил вершины медицины, а вместе с ними и моральные вершины. Он женился на красивой и преданной женщине, у них родилась обожаемая черноглазая малышка с модным французским именем. Он сладострастно пронзал богемную скульпторшу и ядреных медицинских работниц. И вот теперь главный приз! Величайший синтез его эмпирических опытов: Булл. Булл-мужчина, Булл-женщина, Булл-пизда… Но можно ли ему доверять? Пораженный внезапным сомнением, Алан отдернул ногу от педали газа. Машину повело, и он чуть не столкнулся боком с грузовым фургоном.

Остаток пути до Уинкантона был отмечен метаниями между радостным ликованием и полным раскаяния страхом. Понимание, что интрижка с Буллом может плохо кончиться, почему-то разом усиливало чувство вины перед Наоми и Сесиль. Они на время перестали быть статистами, элементами декораций в его театре теней, его частном кинематографе. Наоборот, они стали ужасающе четко очерченными личностями со своими чувствами, скучными, дурацкими душонками, за которых он, будто он не сверхчеловек, а тряпка, чувствовал себя ответственным.

Теперь все сосредоточилось на следующем рандеву с Буллом. Все дороги его чувств вели в Бексхиллна-море.

Булл заснул сном праведно оттраханного, низко примяв измученные пружины матраца. Во сне Булл принимал весьма артистичные позы и смотрелся как барельеф. Одна рука отброшена назад, другая вбок, прямо как эстакада Вестуэй. Временами его веки подергивались игрой бессознательного, и он похныкивал, прижимая к мягкой груди воображаемый мяч для регби. Иногда в глубоком сне ноги как одержимые начинали крутить воображаемые педали и сгибались так, что оба его половых органа оказывались в непосредственной близости друг от друга.

Мигающая подсветка, освещавшая по ночам рога пятнистого оленя на фронтоне «Пятнистого оленя» давно уже перегорела, и сквозь сетчатые занавески сочился бледный рассвет, когда Булла разбудил треск и звон телефона в прихожей. Он выругался и грубо откинул одеяло, как будто оно ворвалось в квартиру и набросилось на него спящего.

Булл прошлепал по коридору, ударяясь о стены, и присел на корточки возле чертовой звонилки.

– Алло? Джон? Надеюсь, я тебя не разбудил? – Это был его шеф, бесплодный эстет, который издавал журнал Get Out!и, что еще хуже, пытался его редактировать.

– Мм… нет. В общем… да. Все равно я собирался вставать.

Его обычная застенчивость еще больше, нежели сам факт его существования, заставила его поверить в реальность происходящего. Какое-то время это послужило крепостной стеной, но не успел он вытащить бируши, как воспоминания вчерашего вечера стали заполнять голову.

– Я звоню, чтобы справиться о твоем здоровье. Ребята говорили, что позавчера у тебя случилась какая-то травма и с работы ты ушел прямо-таки зеленый. Мне ты ничего не сказал… – это был упрек, – …надеюсь, ничего серьезного?

– Да нет, ерунда. (У меня пизда под коленкой.)Все в порядке. (Я схожу с ума.)Скоро буду. (А что еще делать мужчине, если не идти на работу?)

– Ну и отлично. Очень приятно слышать. Я как раз хотел с тобой переговорить. Ничего особенного, так, поболтать просто.

«Поболтать о чем?» – удивлялся Булл, направляясь в ванную. О чем-то конкретном? Если действительно ничего особенного, то почему он не выложил все по телефону. Он дернул за шнурок, и над раковиной вспыхнул свет. Открыв кожаный карман джентльменского дорожного набора (который подарила ему мама на Рождество четыре года назад), он достал зеркальце, наклонился и засунул голову между колен. Застыв в таком положении, Булл, казалось, вот-вот боднет банный коврик. Направив как следует зеркальце, он стал разглядывать свое влагалище. За ночь оно выросло!

Еще вчера тонкие рыжие волосы на икре сбивались в едва заметный завиток над холмом Венеры, теперь они стали длиннее и толще, и явно выраженный пучок уже начинал образовывать треугольник. Коричневая, похожая на молнию полоска сморщенной плоти пониже влагалища, в которой Алан безошибочно распознал промежность, теперь заросла волосами, как запущенная просека.

В итоге Булл пришел к верному заключению: был ли тому причиной сексуальный контакт с Аланом или нет, влагалище заметно выросло и развилось.

Выпрямившись, он почувствовал себя более зрелым, повзрослевшим. В конце концов, если у парня на несчастной культе выросла бархотка, улитка, старая добрая мохнатка, это еще не повод сбрасывать его со счетов. Многие из его однокашников по Маркхамс-колледжу показали себя на этом поприще. Еще на прошлой неделе Булл прочел в газете статью о парне, который был на два года старше него. Сейчас он, конечно, уже взрослый мужчина, но, судя по аморальному поведению и той непреклонности, с которой он проявлял свою сексуальность через агрессию и насилие, в душе он, несомненно, оставался пацаном. Так вот, парень этот успешно одолел провинциальную бюрократическую лестницу и стал директором собеса или чего-то в этом роде; писали, что он отплясывал вокруг костра (газовой горелки с искусственными бревнами посередине), выл и прыгал козлом, вовсю содомировал и в итоге придушил гарротой нескольких подростков, предварительно одурманив их приправленным белладонной крепчайшим сидром. Это было нашумевшее дело, которое нельзя было обойти «комментарием».

Да тот же Титтимус, дружок и одногодка Булла, пошел по скользким дорожкам Брайтона, где, расположившись со своим черным бойфрендом Дювалье, они измывались друг над другом и изгадили всю домашнюю утварь. При этом Титтимус имел наглость ежегодно посещать встречи выпускников Маркхамса на острове Грэйн. И был принят! Вместес Дювалье, в одинаковых блейзерах с золотыми пуговицами, со значками крикет-клуба графства Суссекс на нагрудных карманах. Абсурд, нелепость, но так все и было. В мире, где социальные и сексуальные характеристики перемешаны и заправлены, как овощи в салате, разве не мог Булл так или иначе рассчитывать на признание своей «особенности»?

Задумчивость, как всегда у Булла, сопровождалась рукоблудием. Вспоминая о Титтимусе, он обнаружил, что мягкими движениями исследует блестящую мякоть клитора, истерзанный краешек эрогенной плоти, по которой Маргулис во время их соития в коридоре прошелся бегло и грубо. Булл быстро обнаружил, что клитору его нужны не отрывистые нажатия – как будто затраханный менеджер средней руки дрочит кнопку лифта, – но мягкое, дразнящее поглаживание. Прикосновение, в котором было бы больше предчувствия, нежели собственно действия.

Булл сел на корточки, поцарапавшись о потрескавшийся меламин обшивки ванны. Мастурбировал он усердно и на поверхности, и внутри. Его пальцы изгибались, погружались и ныряли, широкое чело затуманилось, глаза остекленели.

В этот раз Булл кончил с обалденным чувством, сравнимым со звоном литавр, – не то что барабанное постукивание вчера вечером.Пораженный, лежал он на вязаном овальном коврике, и новое прозрение посетило его. Мастурбация спровоцировала начало процесса самоопределения. Булл ощущал свою уязвимость, однако такой тесной и естественной связи с миром он никогда еще не чувствовал. Как будто в чертах очевидно непостижимой новейшей сексуальной формы он, тем не менее, смог различить истины более важные, нежели те, что нисходили на него ранее.

Но, подойдя к машине, припаркованной на окаймленных мхом бетонных плитах двора, Булл пал духом. Он был одет в обычный офисный костюм, состоящий из клубного пиджака, чистой рубашки, хорошо отутюженных брюк и мокасин. Единственное, на что он пошел ради своего влагалища, – тщательно вытер его и запаковал в длиннющий гольф. Теперь выпуклости внутренности машины поплыли, и она бесстыдно зевнула на него открытой дверцей. Буллу стало дурно, и он шлепнулся головой вниз на передние сиденья. Уф! Виниловое покрытие сидений было иссечено рифлеными полосками, отчего создавалось впечатление, будто он упал на нечто похожее на пилу. Булл снова вздохнул и сглотнул.

То, что Булл ездил на «Фольксвагене», ему не помогло. Округлые формы, бамперы, напоминающие ягодицы, и похожий на женскую грудь капот теперь определяли его в половом отношении значительно больше, чем когда-либо в социальном. Даже придя в себя и установив автоматический режим вождения по Лондону, при котором сознание погружается в транс, а дыхание нормализуется, Булл так до конца и не оклемался.

Двери, окна, подъезды гаражей, подземные тоннели, даже автобусная парковка – все отзывалось в нем мощным резонансом образов. Это же все пизды! – воскликнул про себя Булл. Перед глазами мелькали обтекаемые отверстия приборной панели, бесконечное множество входов и выходов, встречавшихся ему на пути. Все эти подъезды, ворота, дверные проемы… Большая часть Лондона, как теперь вдруг заметил Булл, была покрыта мелкой сетью тоннелей. И в этом свете размышления арт-критика Get Out!который определял архитектурный строй Лондона как «фаллический», были очевидным бредом. Шпили храмов, монументы героям войны, башни с часами, небоскребы – будь то брутализм, пуризм или конструктивизм, неважно, да тот же бедняга Нельсон, – все они были не к месту, абсолютно никчемные, лишние хоботы. Настоящая жизнь города протекала через квинтиллион влагалищ. Город представлял собой громадный кусок эмментальского сыра, и прохождение по его дыркам вызывало и эротическое возбуждение, и страсть к обжорству.

Потрясение было настолько сильным, что Булл едва смог как следует вырулить, когда дело дошло до парковки. В офис Get Out!он не вошел, а скорее ввалился. Непонятно как спланированный, заставленный перегородками офис, расположившийся на втором этаже ничем не примечательного здания на Грэйз-инн-роуд, приобрел, как показалось Буллу, зловещую ауру. Однако понять, был ли тому причиной его новый вагиноцентричный взгляд или что-то другое, некое напряженное ожидание перемен, когда место как будто предвещает что-то, он не мог.

Так оно и было. Столкнувшись лицом к лицу с издателем в его похожем на аквариум кабинете, Булл был дружелюбно, но без лишних проволочек уволен.

– Мы не собираемся возобновлять спортивную колонку, – сказал издатель. Он потер бровь батистовым платком, смоченным одеколоном собственного производства, хотя температура воздуха едва ли к этому обязывала. – А как ты сам частенько говорил, про эстраду ты писать не нанимался.

Булл хранил молчание. Он уставился на кожаный шов на подъеме туфли и изо всех сил пытался игнорировать сексуальное содержание этого образа. Издатель думал, что Булл заартачится.

– Ну, конечно, вместо уведомления я выпишу тебе солидное выходное пособие… – Булл продолжал гнуть свою линию – он размышлял над несоответствием будуарного запаха в кабинете рабочей атмосфере, которую издатель пытался поддержать, разложив на огромном столе неровные кипы ни о чем не говорящих обложек и гранок. – Допустим, зарплата за два месяца… – Булл даже не пошевелился. – Ну, ладно, пусть будет за три. Откровенно говоря, это чертовски неплохо, принимая во внимание, что ты не проработал здесь и года.

Неожиданно для себя Булл заговорил:

– Не понимаю, как можно вот так взять и вычеркнуть материалы о спорте. В любом городе парки и пустыри в любое время дня и ночи битком набиты людьми, гоняющими мяч в одиночку и между собой…

Издатель уставился на Булла с непростым выражением на лице.

– Послушай, Джон, – в его голосе появились новые нотки, – давай-ка ты пойдешь и освободишь рабочее место. Нам же не нужны сцены, верно?

Пассивный и податливый Булл позволил вытолкать себя из офиса Get Out!Все свои офисные пожитки – несколько выпусков Wisdens, кое-какие бумаги, островной талисман, компьютерные диски – он свалил в картонную коробку. Перед бывшими коллегами ему удалось изобразить полное безразличие. Те, в свою очередь, нашептывали ему: «Не повезло, старина Джон», втайне благодаря Великого Бога Трудоустройства, что на этот раз слили не их.

Сам издатель придерживал для него дверь и, когда Булл уже влился в уличную толпу, пропел вслед: – «Конечно, Джон, мы с удовольствием рассмотрим любые варианты внештатного сотрудничества». Булл едва расслышал его слова. Мускусный запах от прижатой к носу коробки щекотал ноздри. Булл еще глубже погрузился в созерцание реальности, в которой заботы и жалкие оправдания издателя были пустой суходрочкой. Булл был так погружен в себя, что даже не удосужился спросить, кто же сменит его на месте эстрадного обозревателя Get Out!

Где-то неподалеку от Уинкантона в старой армейской палатке, поставленной посреди поля, Алан Маргулис стоял на коленях. Над сбившимися в кучу терапевтами, числом около тридцати, навис огромный серо-зеленый тент из прорезиненного брезента.

В поле стояли еще три точно такие же палатки. Все они были укомплектованы медиками, и в центре каждой на шесте развевался вымпел Минздрава. По приезде на место Алану выдали папку, карту, значок, компас для спортивного ориентирования и в соответствии с новой инструкцией Минздрава оранжевую ветровку с большой черной надписью на спине: ПАРАМ ЕД И К.

Алан чувствовал себя подавленно, он скучал. Он – то думал, что учебный семинар – это нечто вроде свободных занятий на свежем воздухе, в ходе которых практикующие терапевты сами будут разрабатывать стратегии овладения и усвоения нового законодательства. Он не удосужился прочитать информационную брошюру, а тут обнаружилось, что заправляют всем так называемые «помощники» – нудные бюрократы, которые в этой бойскаутской атмосфере чувствовали себя как дома. И вот теперь один из них призывал к вниманию свою дружину докторов.

– Леди и джентльмены, пожалуйста, минутку внимания! – При этом он постукивал компасом по стоящей позади белой доске. Вялая болтовня стихла, печатные материалы и чашки опустились, тридцать нестандартных причесок качнулись в его сторону. – Мы собрались здесь, чтобы провести выходные в занятиях и тренировках. Я знаю, что все вы люди занятые и ваша работа требует от вас полной отдачи. Поэтому я не прошу вас слишком заострять внимание на том, в какой форме будут проходить наши занятия, а попрошу вас довериться мне и моим друзьям-помощникам, мы позаботимся об этой стороне вопроса. Смею утверждать, что если вы с головой окунетесь в занятия, которые мы для вас разработали, то, когда вы столкнетесь с трудностями новой системы, результат будет налицо. – С этими словами помощник со щелчком снял с маркера колпачок и повернулся к белой доске.

Алан заметил, что с предсказуемостью, уже набившей оскомину, на спине его оранжевой ветровки красовалась надпись: ПОМОЩНИК.

Помощник начал, демонстрируя отсутствие навыка рисовать на доске план, постоянно заглядывая в инструкцию, открытую на соответствующей странице. Неумение помощника пользоваться доской, в какой-то мере было даже закономерно, подумал Алан. Как он ни старался, ему никак не удавалось уместить на доске надписи на карте, которую он рисовал. Если он писал «Весенняя роща», то слово «роща» заканчивалось вертикально, и буквы, как паралитики, по – паучьи карабкались вниз по краю доски. Помощник стал натужно кряхтеть, и иногда издаваемые им звуки совпадали со скрипом маркера. Терапевты начинали проявлять нетерпение. Алан уже заметил немало знакомых лиц, включая Херста и Махержи из своего отделения. Однако больше всего его порадовала встреча с Кришной Найполом, его однокашником по мединституту. Таких, как Кришна, Алан называл «злобный докторишка». Он был известен тем, что выписывал сомнительные рецепты друзьям и занимался сексом (по крайней мере будучи практикантом) на скользком покрытии только что вымытого операционного стола.

Каждый год на той или иной докторской попойке Алан случайно встречался с Кришной и наслаждался его обществом, однако с некоторым чувством вины, ведь Найпол был кем угодно, только недобросовестным доктором. Алан завидовал его ироничной отстраненности и часто жалел, что не обладает таким циничным взглядом на жизнь. Он даже представить себе не мог, чтобы Найпола беспокоила толстовская одержимость нравственностью, преследовавшая Алана в молодые годы. Его жизнь Д. Б. (до Булла).

А теперь? Что ж, Найпол весьма удивился бы, узнай он об отклонении от правил, которое Алан недавно допустил. В прошлом Алан слегка надменно отклонял предложения Найпола повеселиться вместе. Но теперь, ощущая, как мокрый вельвет натирает колени и запах доносится до его четко очерченных ноздрей, Алан подумал, а почему бы и нет, уверенный, что даже в такой дыре, как Уинкантон, Кришна найдет нужное местечко.

Безработный Булл бродил по Лондону, воспринимая теперь по-другому городской ландшафт. Он бродил весь день, ошеломленный, подавленный, отрешенный, не зная, что его психическое состояние обусловлено неестественной химической реакцией, понять которую, как и смириться с происходящим, у него не было ни малейшей надежды. В печени его пульсирующие трубки микроскопического комбината содрогались от неожиданной команды на выработку чудовищного количества неприемлемых гормонов. Узлы и нити генетической информации запутывались в невероятные геометрические узоры, напоминающие раковые завитки, и вращались в красных потоках, образующих кровообращение нашего героя.

Время от времени Булл заходил в близлежащий отель или фаст-фуд и вежливо просил разрешения воспользоваться туалетом. Когда пожарная дверь на недвусмысленном поршне захлопывалась за ним, Булл складывался вдвое, и сочетание бушевавших прогестерона и эстрогена вызывало дикую рвоту. Не успевал он вытереть желчь с подбородка, как его снова кидало в кабинку. Здесь, зажатый в четырех стенах, он принимал позу, которая выглядела как чрезвычайно неудачный прием из арсенала некоего боевого искусства, и тщательно исследовал свое влагалище.

Всякий раз оно изменялось, оно росло. Или, если сказать точнее, оно взрослело. На нем теперь была шапочка взъерошенных волос, немного скособоченная, и рыжий пух походил на волосы, что росли у Булла на голове. Оставшиеся после соития с Аланом следы крови, молофьи и вагинальных выделений привели Булла в смятение… в том-то и беда, что это было не отторжение, а скорее принятие.

А в ноге, четко очерченной под неоновой лампой, отсвечивающей от пластмассовой стенки кабинки, Булл чувствовал и внутренние изменения: сдвиги, мышечный рост, зловещие приготовления.

Еще до полудня, когда Булл шел по замощенному полю и по розовым щекам его бил моросящий дождик, он почувствовал, что для депрессии, как ни странно, нет особых причин. Он просто не мог понять, отчего он так несчастлив. Алан был известен как самый добрый и совестливый человек – что еще Булл мог ждать от любовника? Принимая во внимание теперешний статус их отношений, было бы немного преждевременно давить на Алана, чтобы тот ушел от жены, но и это придет в свое время, хоть и не без желчи и слез… Ну а с работой что? Он люто ненавидел этот таблоид и возненавидел эстраду. С его стороны слишком протестовать было бы лицемерием. Раньше, будучи внештатником, он вполне прилично зарабатывал, сможет и теперь. Так что ж за гребанные слезы, что за гудящее напряжение? Ноги, похоже, промокли насквозь до лодыжек, нажми – и кожа побелеет с розовым ореолом вокруг пальца. И всякий раз, когда он смотрел на них, губы влагалища были раздвинуты, будто в подтверждение.

Булла все еще заклинивало на входах и выходах. Шатаясь бесцельно, как и прежде, Булл заметил разбитое окно и понял, что с ним случилось примерно то же самое. Своим толстым перцем Алан вдребезги разбил его застекленную плеву, устроил извращенный погром.

Пройдя мимо Швейцарского центра, Булл понял, что ноги несут его к больнице кожных заболеваний Св. Джона. Окна пустого, заброшенного здания были заколочены. Однако больше всего Булла поразили причудливые лепные узоры, увенчивавшие многоярусный фасад старой больницы. Что за нездоровая ирония, подумал он, приманивать больных крендельками, недвусмысленно напоминающими продукты распада кожного покрова. Узоры чем-то напоминали его влагалище; сравнение это ужаснуло Булла. Изо всех сил стараясь сохранить равновесие, он прислонился к витрине ресторана «Розовое дерево», но тут же отскочил – за стеклом, покачиваясь, висели несколько связок фирменного блюда: копченой утки. Оранжевое мясо и раздвинутые согнутые конечности напомнили ему о Дженифер. Отрубленные головы и жалкий вид распростертых тушек заставили его задуматься о себе. Он не смог удержаться и, зайдя, попросил разрешения воспользоваться туалетом.

Дверь простонала, в полумраке древних светильников потявкивали китайские голоса, позвякивали цинковые короба, стучали по тушам уток отбивные молотки – хрясь! Булл окинул взглядом убогий ватерклозет. Над щербатой раковиной наклейка: «Непитьевая вода»; патина на цементных стыках плитки, когда-то плетеный, растрепавшийся нейлоновый шнур, служивший ручкой сливного бочка; и, наконец, ржавчина, проступавшая красными островами на всех металлических частях: трубах, раковине и даже петлях незакрывающейся двери.

Нога показалось Буллу чужой. Оголив ее, он ставил ногу то так, то эдак. Хотя он был не в лучшей форме, разбит и измотан, у него хватало силы воли (черт возьми, в конце концов, этот парень получил «золото» на турнире герцога Эдинбургского, излазил с рюкзаком всю Катскилскую гряду и на конкурсе по самообороне, организованном в рамках пресс-конференции ведущего поставщика товаров «Сделай сам», занял первое место) с медицинским хладнокровием отслеживать процесс мутации собственного организма.

В далеко не идеальных чертах Булла таилась та врожденная порядочность, наличие которой делало его хорошим товарищем по несчастью, если вас захватили в заложники где-нибудь в Бейруте. Можно было представить себе, как сдержанно его родители дают интервью на лужайке возле своего дома. А потом становятся резкими и строптивыми и, осуждая политику правительства, начинают собственную кампанию по освобождению сына, сидя на кухне своего особнячка.