Текст книги "Письма Клары (ЛП)"

Автор книги: Туве Янссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Виктор чувствовал удрученность, такую бездонную, что она болью отозвалась во всем его теле; он понял, что до отъезда рисовал куда лучше. Он бросился на кровать и заснул.

Ближе к вечеру Виктор проснулся и вспомнил, что произошло. Комната изменилась, она была враждебной, шипение жаркого воздуха, казалось, поднялось на целую октаву. Он сунул листы мокрой газетной бумаги меж пластинами батарей, но жестокий, беспощадный шепот продолжался. Он попытался открыть окно своим ножом, но ничего не получилось, он заплакал от злости, достал словарь, чтоб найти нужные слова, сбежал вниз по ступенькам в вестибюль и постучал ключом по стойке, настойчиво и бесцеремонно добиваясь ее внимания. И когда она явилась со своим худеньким заостренным личиком и в том же отвратительном наряде, он воскликнул:

– Воздух! Мне… воздуха! Ненавижу!

– Все так делают! – спокойно ответила она и протянула ему бланк для жалобы и письмо, прибывшее с вечерней почтой.

Виктор выскочил на улицу и принялся бродить по чужому городу. Было очень холодно. Он шел на авось все дальше и дальше, улицы становились все уже, и на каждом перекрестке он выбирал самую узкую улицу. Сумерки еще не наступили, и магазины были открыты, люди покупали и продавали, он плыл вместе с потоком людей, проходивших мимо, расходившихся и вновь соединявшихся; тротуар был скользким от гнилых овощей, пахло едой и человеческим потом, над прилавками блестели сверкающие рождественские игрушки, фигурки животных и колбасы, украшенные серебренными и золотыми цветами; длинные гирлянды разноцветных лампочек были натянуты поперек улиц, над ними высились темные фасады тесных домов – словно ущелье с небом вместо крыши. Запылал пронзительно-розовый, цвета нежных роз, солнечный закат, и вскоре улицы и дома утонули в мимолетном объятии сверхъестественно сладостной, неземной красоты, а затем землю охватила темнота, опустившаяся над крышами.

Виктор шел и плакал, но никто, казалось, не обращал на это внимания, улица совсем быстро опустела, магазины с Грохотом закрывались, лампы гасли, люди спешили к себе домой.

В конце концов горели лишь окна кафе. Он вошел в угловое кафе, там была лишь пара столиков, горел камин, возле стены были нагромождены пустые ящики, а пол покрывала тонкая древесная стружка. У прилавка стояли несколько человек, они негромко беседовали друг с другом. Виктор выпил кофе и, пройдя немного вглубь, открыл письмо.

Мой любимый сын!

Ты, быть может, думаешь, что я не знаю большие города, но это не так, я знавал их. Они чудесны и безжалостны. Теперь ты там. Г. д. х. т. Нынче ночью Дикие Звери бродили вокруг нашего дома, но беспокойства никоим образом не посеяли. Только я – единственный, кто их слышит. Никто не передавал тебе привет, и это, пожалуй, даже хорошо; ты бы мог догадаться, что они бы обрадовались, получив от тебя открытку с видами большого города. Прости меня, я, собственно говоря, ни на чем не настаиваю. Иногда я думаю о тебе, но мне не хватает тебя не больше, чем это необходимо.

Папа

P. S. Однажды ночью над равниной разразилась ужасная гроза, представь себе, прямо посреди зимы, тебе бы следовало быть здесь. Ухарство одолело меня, я не закрыл двери, я видел, как подкатывалась гроза и, раскалываясь, метала молнии, как надвигались тучи, я слышал, как гремит гром… ты только подумай о всех этих насмерть перепуганных петухах и курах!.. Это было прекрасно, все омыто начисто!

P. P. S. Но на следующую ночь Они снова вернулись назад. Не беспокойся об этом. Я хочу лишь упомянуть, что Они снова вернулись назад. (Плевать Им на грозу, ха-ха!)

Виктор приходил в это кафе каждый вечер в тот час, когда на улицах было полным-полно людей; все было уже не так красиво, как в первый раз, но улица была та же самая, она кишмя кишела народом, была переполнена цветом и запахами, голосами и лицами.

В кафе его узнавали, у него был уже свой столик, маленький круглый столик из железа, стоявший наискосок у камина. Каждый вечер он рисовал лица в большом блокноте, рисовал только черным цветом. Никого не интересовало, чем он занимался. Он нарисовал портрет молодой женщины с подведенными глазами и лица тех, кого видел в лифте и в коридорах, а потом на улице. Он отчаянно завоевывал их всех и заставлял эти лица говорить на рисунке.

В мастерскую он шел, только чтобы спать, а каждый вечер возвращался в кафе. Мало-помалу нарисованные им лица менялись, он больше не мог властвовать над ними, они лишь являлись к нему, и он дозволял им приходить и ловил их выражение в призрачной реальности, которая была ему знакома; он впускал в свои рисунки тех невидимых, что бродили вокруг дома, где жил его отец, он наделял их рогами, наделял крыльями и увенчивал коронами, точь-в-точь как ему хотелось; но самым трудным было рисовать их глаза.

«Я их караю, – думал он, – я дарю им лица, от которых им не избавиться, они пойманы. Они следовали за мной, когда я был маленьким. Волк в папином кресле! И единственное, что важно: эти рисунки хороши!»

я Однажды вечером владелец кафе подошел к Виктору и сказал:

– Здесь сидит chlochard^[26], он, кажется, говорит на том же языке, что и вы. Он пьет только вино.

И хозяин подал знак старику, ждавшему у двери. Да, старик говорил на том же языке, но желания беседовать у него не было. Он сел поближе к камину, и они вместе с Виктором пили красное вино. Виктор показал ему свои рисунки. Его гость посмотрел их, посмотрел внимательно, но не произнес ни слова. Он не захотел переночевать у Виктора, но серьезно поблагодарил его и ушел, сдержанно поклонившись.

Владелец кафе спросил:

– Вы поняли друг друга?

– Да, – ответил Виктор, – мы поняли.

Большой ошибкой с его стороны было показывать клошару рисунки. Чего он ожидал от него? Похвалы? Удивления? Неприятия? Да чего угодно, только не молчания.

Он не вернулся обратно в кафе, он продолжил работу в своей комнате, он больше не называл ее мастерской. Его персонажи становились крупнее, необузданнее, они дрались и любили, они стояли на пороге смерти, задыхались от жары или одиночества, но он не испытывал к ним никакого сострадания, он освобождался от них, это было ему необходимо.

По вечерам он выходил в город, шел куда глаза глядят, не заботясь ни о чем, и возвращался только под утро.

Он послал рисунки своему отцу.

В самый последний день он подарил ей картину «Молодая женщина с подведенными глазами». Она чуть удивленно поблагодарила его и протянула ему письмо.

Мой любимый сын!

Они получились. Ты смог изобразить моих спутников, иная действительность обрела лицо. Их ужас успокаивает меня, в моем кресле больше не сидит волк. Они славные.

Но ты мог бы, по крайней мере, послать рисунки заказным, ты ведь никогда даже самому малому не можешь научиться в практической жизни. И, само собой, ты не указал точную дату своего приезда, но я буду время от времени приходить на перрон, тогда, когда будет возможность.

Папа

Поезд остановился на общинных землях, так же внезапно, как тогда, и тихо простоял довольно долго. Он снова тронулся, и Виктор увидел на перроне своего отца, они приближались друг к другу, приближались совсем медленно.

Туве Янссон

Августовским вечером

Однажды августовским вечером тетушка Ада и тетушка Ина, сидя на веранде своей виллы, как бывало и раньше, приходили в себя; последние из родственников уже разъехались, и теперь слышался лишь шум ветра в саду. Вечер был очень теплый, но открывать окна было нельзя: ночные мошки летели на свет лампы и, вызывая отвращение, падали и умирали с дрожащими крыльями на волосатом тельце.

– Все прошло хорошо? – спросила Ина. – Их было слишком много. И зачем опять понадобилось брать с собой детей, ведь это торжество было в память о маме? Мы забыли про салат!..

Ада не ответила, и ее сестра продолжала:

– Стоит ли нам устраивать это всякий раз в день ее смерти? Это могут делать другие, в городе – легче. Что было не так?..

– Ничего, – ответила Ада, – кроме того, что ты переусердствовала, ты слишком много болтала о маме. Зачем ты пыталась пробудить у них чувство вины, дай им забыть… Она была совсем старой, и все кончилось быстро.

Одной ночной мошке удалось залететь на веранду, и она обожглась. Ада быстро сказала:

– Дай-ка я… – и придавила насекомое кофейной чашкой.

– Погаси лампу! – воскликнула Ина.

Когда на веранде стало темно, сад с силуэтами деревьев, которые покачивались на ветру, подступил ближе.

– Но я не хочу, чтобы они забывали, – сказала Ина. – Почему я должна быть единственной, кто помнит?!

– Что тебе о них известно? – заметила Ада. – Вообще-то они встречались только на праздниках. Эта история с потолком в ванной… они чувствовали себя неловко…

– Так им и надо, так им и надо! Она была одна, Ада, она была там совсем одна…

– Да, да! Я знаю. Мама поднялась на лесенку, чтобы разрисовать потолок в ванной, поднялась сама и, как обычно, тайком. Так бывает, она ни на кого не надеется, кроме себя самой; она падает и ломает себе шею. Ей за восемьдесят! Достойный уход из жизни. А теперь ты проповедуешь, что нам следовало бы сделать бог знает что, дабы подарить ей еще десять лет жизни! Ина, тебе ведь известно, что в самой глубине души она была слишком, да – слишком…

– Вовсе нет, – возразила Ина, – вовсе нет! – Она вскочила и начала ходить взад-вперед по веранде. – Она не была деспотична!

– Но я этого не говорила.

– Но именно так ты и думала!

– Сядь! – сказала Ада. – Ради бога, сядь и успокойся. Ты никогда не могла выдавить это из себя, и пусть теперь это в виде исключения будет сказано. Помнишь; «Что она сейчас делает, чем она занимается, почему у нее так тихо, потому ли, что она плохо себя чувствует или обижена из-за того, что я сказала, или не сказала, или не сделала?» – мы все это знаем, ну и что теперь?

– Ты говоришь так жестоко, – сказала Ина. – Мама была чудесной!

– Сядь же наконец!

– Ада, знаешь, когда это случилось, у меня заболели зубы, и врач сказал: это потому, что я все время стискивала челюсть.

– Да-да, ты рассказывала. Садись! Я не в силах больше с тобой говорить, да и ты тоже. Только не начинай плакать. Я принесу свечи.

Ада вернулась с двумя горящими свечами и, поставив их на стол, сказала очень дружелюбно:

– Ина, мог бы кто-нибудь умереть вот так, никого не обременяя и не по чьей-либо вине? Ей было весело, понимаешь, весело! И не старь сама себя. Она была в том самом возрасте, когда человек становится упрямым, и что мы с тобой могли поделать?

Ина заплакала.

– Да, да, именно так, – сказала ее сестра. – Чего ты хочешь? Быть может, это тебе следовало разрисовать потолок? Он по-прежнему в пятнах и не доделан, и я могу представить себе, как ты закрываешь глаза, когда входишь в ванную и чистишь зубы. Неужто ты испытываешь чувство вины и тебя мучает совесть?! Есть ли у тебя на это право?

– Нынче проповедуешь ты, – вскричала Ина, – ты, которая знает все лучше, чем все другие люди на свете, точь-в-точь как мама! Нельзя даже погоревать в мире и покое!

– Ладно! Горюй! У тебя ведь монополия на это. Вот тебе носовой платок. Ина! Подумай. Это так просто: мама должна была все делать сама, она вечно успевала раньше других и ни на кого не полагалась. Все так и было.

– Разумеется, полагалась, – ответила Ина.

– О чем ты?

– Она полагалась на то, что мы оставим ее в мире и покое.

– Это было прекрасно, – сказала Ада. – Замечательно! А мы и предоставили ей быть в мире и покое! Это лучшее, что ты сказала за долгое время.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Да, я так думаю. Ина, дорогая, нельзя ли нам пойти и лечь спать?

– Иди одна, я еще останусь ненадолго.

– А ты не забудешь погасить свечи?

– Весело! – заметила Ина. – Это я опять узнаю. Да-да! Погашу когда погашу, потом, позднее.

В ту ночь на вилле двух сестер-старушек случилось нечто странное. Одна из них влезла на лестницу, чтобы разрисовать потолок в ванной, рухнула вниз и сломала руку, а также несколько ребер. Две свечи так и горели на полке в ванной. Но самое примечательное было то, что бедная женщина была в прекрасном настроении после такого несчастья, попросту возбуждена. Должно быть, она испытала шок.

Туве Янссон

Заросли белых кувшинок

Они сняли этот летний домик большей частью из-за того, что он располагался рядом с зарослями белых кувшинок, и говорили, что их отпуск совпал как раз с порой цветения кувшинок. Ко всему прочему, если самим оплатить дрова, можно было пользоваться маленькой банькой. Вокруг домика плотной темно-зеленой стеной, отгородясь от всего мира, стояли ели. Никто бы не поверил, что автобусная трасса проходит здесь совсем близко, всего лишь на расстоянии брошенного камня. То было первое лето, которое они проводили вместе.

Кати никогда не встречалась с мамой Бертиля, только видела ее фотографии, которые он сам снимал, и восхищалась ее благородным профилем и седыми волосами. Он уверял, что мама ничего не имеет против их свободных отношений.

«Кати, – говорил он, – мой котенок, она очень современна и даже выглядит моложе своих лет! Ты сама увидишь!»

За неделю до того, как им переехать, мама Бертиля почувствовала себя немного утомленной; она ощупью бродила по квартире, словно не зная, где она и что-то искала… А когда он хотел помочь, она только присаживалась и смотрела на него, и улыбалась, и говорила:

– Мой маленький бельчонок, не тревожься… Большая белка чуточку устала. Это, пожалуй, пройдет.

Бертиль все сильнее и сильнее тревожился. Дни шли, и никаких перемен к лучшему, наоборот. В конце концов ему пришлось поговорить об этом с Кати. Кати расспросила его о реальном положении дел. Смогла бы его мама самостоятельно справиться в течение трех недель? Нет. Смогла бы она согласиться на помощь приходящей прислуги? Нет…

Бертиль воскликнул:

– Кати, котеночек мой, мне это нелегко!

– Да, я знаю, большому котику было нелегко!

Он продолжал:

– И почему именно теперь! Совершенно внезапно! Она забывает потушить свои сигареты, они валяются повсюду и горят… она не знает, приняла ли она лекарство уже несколько раз за день или вообще не принимала!

– А что, – спросила Кати, – что могло бы случиться, если бы она приняла лекарство уже несколько раз или совсем не принимала?

Когда Бертиль не ответил, она сказала:

– Большой кот, пусть она приедет! Пожалуй, самое время встретиться мне с твоей мамой!

И он сказал:

– Я люблю тебя, спасибо, спасибо, мой котенок!

Бертиль и его мама вышли из автобуса у перекрестка и прошли самой короткой лесной тропой к дому. У Кати обед был готов. Бертиль привез вино и каждой даме по букету цветов. Он был во время обеда очень оживлен – и не переставая рассказывал всевозможные истории. Когда он смолк, мама, повернувшись к нему, сказала:

– Но мой маленький бельчонок не поставил на стол пепельницу?

И он ответил таким же ласковым голосом:

– Но большая белка курит слишком-слишком много…

Он зажег ее сигарету, а она чуть игриво хлопнула его по руке и произнесла:

– Ну-ну, не будем преувеличивать…

Кати поставила пепельницу, убрала со стола и принесла кофе.

Эти ритуалы повторялись ежедневно, ритуалы почти незаметные, своего рода легкое кокетство, которое, казалось, заучивалось так долго, что Бертиль и его мама разыгрывали их друг перед другом, не сознавая, что делали. Был ритуал, состоявший из намеков, незаконченных реплик – намеков на их долгую совместную жизнь, намеков, из которых сплетался плотный кокон памяти, порой всего лишь несколько слов, легкий смешок, вздох, быстрое пожатие руки.

– Кати, – спросил Бертиль, – как по-твоему, маме здесь хорошо?

– Пожалуй, я бы так сказала, – ответила Кати, – но как вы додумались до этих беличьих прозвищ?

Бертиль сказал:

– Я мог бы мыть посуду, наверное, трудно, когда нас трое вместо двоих…

– Вовсе нет, – ответила Кати, – только не стоит сидеть дома, пока погода стоит прекрасная.

Бертиль купил садовую мебель в веселых тонах и зонтик от солнца, все это было выставлено на косогоре у зарослей белых кувшинок.

Мама спросила:

– Почему они так и не распускаются, эти белые кувшинки?

И Кати ответила, что это будет совсем скоро, буквально на днях.

Мама сказала:

– Мне важно, чтобы они распустились. Скажи Бертилю, пусть придет сюда.

И Кати увидела в окно, как они сидели и шептались. Они явно шептались, сидя под зонтиком.

Стояла прекрасная погода.

– Мой бельчонок, – спросила мама, – почему она так молчалива?

– Она? Кати? Да, возможно…

И Бертиль, поправив зонтик, ушел столярничать в мастерскую.

Это случилось, когда пошла вторая неделя их отпуска; из леса вдруг выпрыгнула белка; она беспорядочно металась взад-вперед, пока не уселась неподалеку от маминого стула и не стала глазеть на нее, как казалось, с большим вниманием.

– Она смотрела на меня! Смотрела долго! – рассказывала потом мама. – Словно хотела от меня чего-то… Ее надо накормить…

Бертиль передвигал чашку с едой для белки все ближе и ближе к маминому стулу, она сидела в ожидании под зонтиком, и маленькое любопытное, дерзкое животное становилось все важнее и важнее для нее. В конце концов белка все же появилась и стала есть из ее руки. Бертиль сидел на стуле напротив и не всегда понимал, с кем мирно беседовала мама – с белкой или с ним. Это стало незатейливой семейной шуткой между ними.

Мама сказала:

– Когда же распустятся кувшинки, чтобы кругом не было так мрачно? Большая белка ничуть не сомневается, что здесь мрачно.

Она поглядела на Бертиля и скорбно улыбнулась, а он произнес:

– Я знаю. Но тут уж ничего не поделаешь. Мы так далеко забрались…

Они замолчали, а солнце над ельником привычно клонилось к закату, отражаясь короткой огненно-рыжей дорожкой на болоте.

Однажды утром белка исчезла. Целый день не приближалась она к своей кормушке. Мама все ждала и ждала ее, но белка не появлялась, и мама чувствовала себя такой удрученной, что это мог понять только Бертиль. Войдя в дом, он сказал:

– Кати, мы должны найти эту белку. Она была вынуждена уже два раза выпить лекарство в полдень. Я не в силах ее успокоить! Понимаешь, эта белка что-то значит!..

– Я это заметила, – произнесла в ответ Кати. – Не принимай близко к сердцу, старые люди по-своему воспринимают разные мелочи. – И, повернувшись к очагу, добавила: – Может, ее поймали вороны.

Бертиль в поисках белки отправился в лес. Он звал и приманивал ее, а вернувшись назад, сказал:

– Она, верно, переселилась куда-нибудь в другое место!

Что еще он мог сказать!

Мама воскликнула:

– Но она же что-то значила! Это меня так пугает!

Тогда он устало добавил:

– Ты говоришь вздор! Это никакого отношения к тебе не имеет, в каждом лесу водится тысяча дурацких белок, и они означают всего-навсего тысячу дурацких белок! И ничего другого!

Мама немного всплакнула, совсем тихо, и он попытался утешить ее и попросил прощения. Они помирились только перед обедом.

Ночью, обнимая Кати, он прошептал:

– Мой маленький котенок…

А она, отодвинувшись от него, сказала:

– Кончай с этим! Это ребячество!

Следующим утром по всему озеру распустились белые кувшинки. Бертиль передвинул мамин стул вниз, к бережку.

– Красиво, не правда ли, – сказала Кати; она сходила за сигаретами, спичками и пепельницей.

– Оставь меня! – сказал Бертиль.

Он зажег мамину сигарету и поставил зонтик так, чтобы солнце не слепило ей глаза.

– Спасибо! – поблагодарила она. – Мой бельчонок! Ты всегда заботишься о том, чтобы мне было хорошо.

– Всегда, – повторил он, – всегда… – И удалился, чтобы заняться своими делами в столярной мастерской.

– Дорогая Кати, – сказала мама, – мне кажется, я хочу помочить ноги. Не спустишься со мной вниз? – Когда они подошли к краю озера, она промолвила: – Теперь не смотри, я не хочу показывать свои старые ноги никому, кроме Бертиля.

Кати отвернулась и стала ждать. Похоже, день выдастся очень жаркий! Мама сняла башмаки и чулки и сунула ноги в черную воду, но не нащупала дна и попыталась продвинуться чуть дальше, но упала вниз лицом. Кати вытащила ее на берег – она была довольно тяжелая, лицо покрылось черной тиной, но воды она наглоталась немного.

Прибежал Бертиль, он бросился на землю рядом с матерью и стал кричать, без конца повторяя:

– Кати, что ты наделала! Что ты сделала с мамой! И как раз в этот момент, будто в какой-то новелле, как ни в чем не бывало, на травянистую лужайку выпрыгнула белка.

Мало-помалу Кати отправилась затопить баньку, это было единственным, что она смогла придумать. Придумать пока…

Туве Янссон

Светская игра

Однажды утром в январе Нора прочитала в газете, что Южно-Шведская школа для девочек закрыта. И тут в приступе ностальгии ей пришло в голову, что надо устроить встречу своих одноклассниц. Нелегко было собрать всех этих престарелых девочек, многие из них вышли замуж и несколько раз поменяли фамилии, а некоторые просто куда-то исчезли или умерли. Однако Нора упрямо продолжала, она отнеслась к выполнению этого своего желания как к решению запутанного кроссворда, которыми последнее время увлекалась. И постепенно она собрала жалкую кучку дам, которые неохотно пообещали встретиться. Нора решила, что встреча класса должна состояться у Евы. Сама Ева полагала, что идея эта была абсолютно опрометчивой, но ни слова не возразила, так как очень хорошо помнила, что, если уж Нора пустилась во все тяжкие, мешать ей смысла не имеет.

Перед самым приходом одноклассниц Ева выставила поднос с Bloody Магу^[27], чтобы все было готово к началу приема, и притушила свет.

Их было немного, всего то Нора, Памела, Эдит, Китти, Вера и Анн-Мари, но они вошли, и в прихожей возникла суматоха, пока они пытались снять с себя зимние плащи, пальто и сапоги и тут же обнять друг друга. У кого-то были с собой цветы, которые надо было вынуть из пакетов. И лица их не сразу можно было узнать. Нора была похожа на саму себя, она только стала гораздо крупнее.

– Ага! – сказала она. – Bloody Магу! Ева special, very explosive!^[28]

Все засмеялись в ожидании одной из тех маленьких речей, которые Нора любила произносить перед классом на праздниках, но Нора лишь подняла свой бокал и взглянула на Еву.

– Добро пожаловать… – неловко начала Ева, – много времени прошло с момента нашей последней… – И она сердито подумала, что если уж ты ставишь себя выше других, то можно и помочь, если тебе это ничего не стоит… И с великим удивлением Ева обнаружила, что она обижена на Нору.

– Как у тебя уютно, – сказала Вера.

Анн-Мари спросила:

– Ты можешь дать мне рецепт Bloody Магу? Это ведь с перцем, да?

– Разумеется, табаско^[29], водка и немного перца.

Анн-Мари серьезно кивнула.

– Разумеется, перец, – сказала она, – конечно.

Наступила тишина.

– Ну вот, – высказалась Памела, – вот мы и собрались. – Повернувшись к Вере, она спросила: – Что у тебя нового в последнее время?

– Ничего особенного, – ответила Вера и начала рыться в своей сумке.

– Здесь полно сигарет, – заметила Ева, – ты куришь?..

– Спасибо, конечно, но я никогда не пробовала.

– Весело все это… – произнесла в воздух Китти.

– Я долго думала, что следовало бы попробовать, но как-то не получилось.

Снова воцарилась тишина.

Ева, словно разбежавшись для прыжка, начала:

– А помните, когда мы были, кажется, в восьмом…

И они стали спасаться этими неизбежными школьными воспоминаниями и оживленно болтали, и называли друг друга Бантик, и Егоза, и Плакса… Они вдруг почувствовали себя свободно, как в детстве. Они ели и пили и привыкали к новым лицам друг друга. Нора сидела в кресле-качалке, чуть-чуть покачиваясь, она и в самом деле была выше других. Она разглядывала их и говорила совсем мало.

Внезапно Китти сказала:

– Я знаю, мы давали друг другу дурацкие прозвища, но Нора была просто Нора, и только! Почему? И как теперь быть? Нора, тебе бы следовало взять инициативу в свои руки, я знаю, у тебя получится. Мы, например, можем рассказывать по очереди. Замужем мы или нет, работаем ли, коротко и ясно, зато будем знать друг о друге все на свете?

– Китти! – воскликнула Вера. – Ты сердишься?

– Да нет, я просто знаю, как это будет; кто-то выиграл в лотерею, кому-то сделали операцию, а еще кто-то ездил на Мадейру^[30], и дальше мы можем сколько угодно болтать о лотереях, операциях и турпоездках.

Памела сказала:

– А почему бы и не поболтать об этом? Зачем ты так?..

– Не выпить ли нам по чашечке кофе? – спросила Ева, а Вера воскликнула:

– Может, нам поиграть в какую-нибудь игру?

Нора поднялась с кресла-качалки и захлопала в ладоши.

– Девочки, девочки, – сказала она, – у меня есть идея!

– Тишина в классе! – воскликнула Китти. – У Норы есть идея! К доске!

Ева удержала Китти за руку, и Нора продолжила свою речь:

– Помните историю о том, «кого нужно было бы спасти в первую очередь из горящего дома»?

– Точно не помню, – ответила Эдит, – но кого бы ни спасли, это все равно было бы ошибкой.

Китти подняла руку и детским голоском пропищала:

– Господин учитель! А не можем ли мы поиграть в эту забавную игру, когда кто-то один выходит из комнаты, а другие говорят правду?

«Она не пьяна, – подумала Ева, – она не в себе. Что мне делать?..»

Нора шутливо воскликнула:

– Последнее занятие перед Рождеством! Всем можно веселиться и болтать о чем угодно! Вот хорошая игра! Что бы вы сделали, если бы знали, что жить вам дано столько-то и столько-то времени?

Она снова опустилась в кресло-качалку.

– Очаровательно! – осторожно произнесла Вера.

– Сколько времени остается? – спросила Памела.

– Решай сама, – ответила Нора.

– Неделя?

– Нет, – сказала Анн-Мари, – тогда ничего не успеешь!

– Полгода? – предложила Эдит.

Вера сказала:

– Но тогда успеешь испугаться.

Они сойтись на одном месяце, документы и деньги распределили, каждая из них должна была то, что она написала, положить на стол перед Евой, не подписываясь. Она смотрела на них, пока они писали, писали так весело и серьезно, смотрела, удивляясь тому, как эти всегда сдержанные дамы охотно выдают себя, затеяв светскую игру. Ей пришли в голову анкеты: что ты знаешь об… что ты можешь рассказать об… а у тебя меньше часа в распоряжении.

Но вот они поднялись и одна за другой положили сложенные листки на стол.

– Читай! – сказала Нора.

– «Я сделаю дома генеральную уборку».

– Но это, пожалуй, и так делают! – воскликнула Анн-Мари. – А кроме того, за месяц дома снова станет грязно! Там есть еще что-нибудь?

– «И сожгу все письма, которые кого-то могут огорчить».

– Хорошо! – воскликнула Китти. – Господин учитель, Нора! Ей нужно поставить пять!

– Четыре с минусом! – сказала Нора. – Это не оригинально. Ева, читай дальше.

– «Нужно понять, чего мне всегда хотелось сделать, и сделать это, ни с чем не считаясь, думая только о себе».

Эдит сказала:

– Но ведь за месяц нельзя поменять профессию… И, кстати, Анн-Мари! Разве непонятно, чего она желает?

– Она, пожалуй, никогда этого не знала, – прервала ее Вера. – Поймет позднее. Ева, давай следующий листок.

– Здесь нарисована картина, очень скверная картина. А под ней масса текста, перечеркнутого черным карандашом.

– Это Китти! – закричала Эдит.

– Нет, это не я.

Памела сказала:

– Можно взглянуть на картинку?

Но Ева продолжала:

– «Чувствовать себя как воздушный шар, потерявший шнур. Отбросить сомнения и печали и посмотреть на все иначе. Даже не пытаться понять, что вокруг происходит, когда тебя нет с ними рядом». Разве это не здорово?

Нора сказала:

– Там не написано о том, что нужно сделать, только ощущения. Это не по правилам.

– Опять ты со своими правилами! – разразилась Эдит, и все начали говорить разом.

Ева развернула листок, который оказался пустым; она поднялась, чтобы принести кофе, кивнула Китти, и они вместе вышли на кухню.

– Перестань плакать, – сказала Ева, – скоро они уйдут, и все закончится.

Китти присела на столик для мытья посуды и сказала:

– Да ничего не кончится, такие игры не забываются, просто сущий ад. Тебя заставляют водить, ты ходишь кругом, и никто не желает иметь с тобой дела, на тебя пальцами показывают, ты за всех отдуваешься! И это называлось играть!

– Припоминаю, – сказала Ева. – Это было жестоко! Но это было так давно!..

Китти не слушала, она продолжала:

– А интеллектуальные игры допоздна, а научный экзамен Норы! Ева, послушай меня, брось ты этот кофе – ничего нельзя изменить, потому что когда-то ты была просто трусихой и делала все не так.

– Разумеется, это было ужасно. А теперь я отнесу кофе! Китти, милая, возьми другой поднос, только осторожно, этот графин я получила в подарок от класса после окончания школы, помнишь? Графин выбирала Нора.

– Охотно верю, – сказала Китти. – Знаешь, что сказал однажды мой дядя об одном на редкость уродливом графине? Подожди, не торопись, не уходи! Простишь ли ты меня, если я скажу что-то гадкое о Норе? Это ведь не испортит твой званый вечер?

– А это необходимо?

– Да, так мне кажется.

– Ну тогда скажи, господи! – воскликнула Ева и понесла кофе; она очень устала.

– Мне без коньяка, – попросила Памела, – я возьму ликер.

– Он гораздо крепче, – объяснила Китти, – ты ничего не понимаешь в спиртном. Но посмотрите на этот роскошный графин! Это Нора выбирала его, не кто-нибудь другой. Сорок лет тому назад, и его до сих нор не разбили. Нора! Хочешь знать, что мой дядя сказал об одном стеклянном графине? На семейном празднике. Он сказал: «Вы когда-нибудь видели петуха, который мочился бы в стеклянный графин?»

– Но боже мой, – воскликнула Памела, – что он хотел этим сказать?

– Он хотел их шокировать! – любезно объяснила Нора. – Ему, очевидно, нужна была разрядка, надо было дать выход своим чувствам. Но, Китти, милая, кого теперь может шокировать такое ребячество? Сколько ему было лет, твоему дяде?

– Девяносто два!

«Сейчас она опять заплачет, – подумала Ева, – и как мне отправить их по домам…»

– Кстати, о смерти, – быстро выпалила Анн-Мари, – вы заметили, что теперь пишут в газетах: о чем мечтают все эти, у кого птички, и пальмы по углам, и все такое…

– Они прикидываются, – сказала Эдит. – И какое нам дело до этого?

Поднялся ветер, и когда в комнате стемнело, они заметили, что за окном вьюга и снег бьет в стекло. Кто-то сказал, что будет трудно вызвать такси и не стоит ли поторопиться, и внезапно все стало как обычно.

– Нам надо два такси, – решила Нора, а Ева сказала, что она, пожалуй, была бы не против легкого ужина. Все встали и начали искать свои сумки, очки и сигареты.

Нора, тяжело поднявшись с кресла-качалки, сказала:

– Мы что-то засиделись, пора уходить. Ева, вечер был прекрасный! Китти, вот твоя сумка.

Китти ответила:

– Я сама знаю, где моя сумка! Не распоряжайся! Хочешь услышать еще кое-что о моем дяде? Знаешь, что он говорил? Делайте то, что вы делаете, и не заботьтесь об окружающих, ложитесь в кровать в сапогах и вышвырните ночные горшки в окно!

– Почему бы и нет, – задумчиво сказала Нора. Какое-то время она разглядывала Китти, а потом продолжила: – Вы все попрощались и ничего не забыли? Ева, ты можешь вызвать такси? Попроси два, и пусть подъедут к самым воротам, очень скользко.