Текст книги "Город солнца"

Автор книги: Туве Янссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Делая сложнейшие па, танцевал Тим Теллертон, а его дама двигалась абсолютно независимо от музыки и одновременно не спуская с него глаз. У Теллертона под улыбкой скрывалось ужасное отчаяние. Кэтрин Фрей узнавала отчаяние, в какой бы форме оно ей ни встречалось, ей, что жила в близком соседстве с беспомощностью. «Так ему и надо, – думала она, – лжец бессовестный и прогнивший насквозь!» Теллертон с дамой протанцевали мимо буквально рядом с ней, и Фрей вдруг, не подумав, воскликнула:

– К телефону! Мистера Теллертона к телефону! В дверях тамбура она кратко объяснила ему, что никто не звонил.

– Моя фамилия Фрей, я курирую счета в «Батлер армс». Мне показалось, что у вас не было желания танцевать…

– Это очень мило с вашей стороны, – серьезно ответил Тим Теллертон.

Она пожала плечами, и они какой-то миг постояли рядом, глядя на танцующих. Третий тур котильона уже начался.

– Извините, – сказала Пибоди и проскользнула мимо в дверь, шустрая, словно мышь, и вдруг музыку прорезал крик. Повторяющийся долгий крик какой-то женщины… Мертвая тишина… Посреди площадки лежал, подогнув ноги, маленький толстый человечек. Кто-то поблизости прошептал:

– Это же мэр города. Он никогда не любил танцевать…

Оркестр заиграл блюз. Медсестра, одетая в обычное платье, выскочила из вестибюля, и мэра унесли; лица его так никто и не видел. Тим Теллертон сунул руку в карман и сжал подаренный ему цветок; то был гибискус, уже увядший гибискус… Эти цветы вянут почти тотчас же.

– Позвольте представить, – сказала миссис Рубинстайн. – Глаза ее были черными как уголь, – Тим Теллертон – мисс Пибоди! Она взяла Пибоди за руку легко, но довольно крепко. В ее хватке чувствовалось указание, подсказка – держать себя в узде.

Он автоматически изрек:

– Роза, мисс Пибоди, роза всегда была моим любимым цветком. Потанцуем!

Эвелин Пибоди охватило замешательство, то самое замешательство, которое находило на нее, когда что-либо случалось неожиданно, сразу, и ей приходилось делать то, чего от нее ожидали другие. Все слова сразу исчезли, она не попадала в такт музыки. Под люстрой, где упал мэр, никто не танцевал. Танцевать именно сейчас было бы ошибкой, причем бессердечной. Пибоди чувствовала себя худо, голова кружилась… Наконец она пролепетала:

– Не знаю, я в самом деле не знаю… Он всегда старался уйти домой в девять…

– Вы знали его? – спросил Теллертон.

– Нет! Однако умереть в самом разгаре весеннего бала!

Люди вокруг нее, казалось, утратили весь свой разум, они скользили с быстротой молнии мимо, взад-вперед, вверх и вниз по лестнице и снова рывком возвращались обратно, совсем в другую сторону, весь зал был какой-то косой… Она пыталась взглянуть на Теллертона, взглянуть мельком, и видела лишь множество крупных белых зубов, их было слишком много, возможно, у него больные десны, тогда зубы растут, кажется, именно так. Но нет, только не у Тима Теллертона, только не у него… Шаль по-прежнему лежала на подоконнике. Пибоди круто остановилась, пробормотав что-то о ночном ветре. Она сделала легкий книксен, напоминавший поклон, рванула к себе шаль и выбежала из клуба.

* * *

Томпсон лежал, свернувшись калачиком за автомобилем, но он не спал. Она неустанно, раз за разом повторяла, что пора идти домой.

– Это правда, Пибоди, это абсолютная правда, – отвечал Томпсон. – Нам… нам надо идти домой!

Поднявшись на ноги, он отыскал свою трость, и они вышли с места парковки, пересекли пирс и двинулись дальше в нескончаемый, поросший травой мрак. Платье ее полоскалось, точно парус на ветру. Теперь она чувствовала себя лучше и больше не мерзла. В прежние времена нижние юбки всегда были из тафты, они шуршали на ходу.

Сняв очки, она заплакала.

Чудесно было идти по траве. Вдоль берега покачивались сотни белых увеселительных шлюпок, но ни одна из них не была освещена.

Пибоди крикнула навстречу ветру:

– Мэр умер в самом разгаре котильона!

– Что? – спросил Томпсон.

– Мэр! Он умер в самом разгаре котильона! А когда лежал на полу, выглядел ужасно!

– Пибоди, – отвечал Томпсон. – Послушай-ка, что я скажу. Они все выглядят так, когда лежат на полу. Мой друг Иеремия Спеннерт обычно спрашивал: «А что потом?» Размышлять тут не о чем. С ними покончено, и возможно, они стали чуточку разумнее.

Пибоди же только плакала от усталости и тревожного напряжения, оплакивая всех, кто умер в разгар танца, и всех, кому не довелось танцевать. Она вытирала глаза шалью, и ей было трудно находить дорогу. Вдруг полил дождь.

– Пибоди, – строго проговорил Томпсон. – Теперь уже хватит! Ты оплакиваешь мэра?

– Нет, не его, никого! Но так жалко людей!

– Что ты сказала, что означали последние слова, которые ты произнесла?

– Что людей жалко! – воскликнула Пибоди. – Что их надо жалеть!

– Дерьмовая болтовня! – возмутился Томпсон. – Пибоди, у тебя не все дома! А коли хорошенько подумаешь, не пожалеешь ни единого дьявола, но ведь ты не осмелишься подумать как следует…

Он завернул в какие-то кусты, и его вырвало. После этого он сказал, что Вторая авеню – скорее восточнее.

Они стали подниматься в гору. Дождь лил все сильнее, а уличные фонари с долгими промежутками раскачивались над ярко-зеленой растительностью, шумевшей на ветру, и над окнами, черневшими в стенах домов.

– Однажды, – заговорила Пибоди, – мы с папой отправились к реке, а погода испортилась, стала вдруг такой же, как сейчас. Он повел нас к какому-то заброшенному дому. То был удивительный дом со сломанным полом. Я заснула на полу. Ветка с зелеными листьями протянулась через открытое окно прямо в комнату и оказалась как раз над моей головой…

– Пибоди, я не слышу, что ты говоришь, – ответил Томпсон, – я не услышу больше не единого слова из тех, что кто-либо скажет мне нынче ночью.

Они вернулись обратно в «Батлер армс» и расстались в вестибюле. Всю ночь продолжал лить дождь, почти тропический дождь, что принес такую огромную пользу длинному прибрежью, граничащему с Мексиканским заливом.

13

Утром дождь почти прекратился и дождинки падали так тихо, словно где-то раздавался легкий шепот. Все в доме спали. Ближе к полудню постояльцы стали один за другим выходить на веранду, но еще не разговаривали между собой.

В час пополудни миссис Рубинстайн отправилась в угловую комнату и преподнесла владелице пансионата свой зеленый бант. Бант прикрепили булавками к стене рядом с другими зелеными бантами.

– Для меня это загадка, – высказалась наконец владелица «Батлер армс», мисс Рутермер-Беркли, – в самом деле вызывает удивление, как вы всегда ухитряетесь отыскать шляпу красивее всех остальных?!

Миссис Рубинстайн, слегка улыбнувшись, ответила:

– Шляпа тут ни при чем. Главное – моя манера носить шляпу! Мисс Рутермер-Беркли, заверяю вас, это вопрос того же свойства, что и вопрос о моей сильной воле. Возможно, иногда я могу совершать ошибки, но мне почти всегда удается произвести впечатление, что я права. Только подлинный страх может помешать тому, что я пытаюсь совершить.

– Я верю вам, – согласилась со словами Рубинстайн владелица пансиона. – Я старая женщина. Я уверена: то, что вы мне сообщаете, обладает своего рода истинностью.

Поиграв цепочкой от часов, она помолчала и наконец произнесла:

– Я слышала от мисс Фрей, что двое из наших дам танцевали на вчерашнем балу друг с дружкой. Часть наиболее консервативных членов клуба были, как будто, глубоко задеты и даже шокированы. Миссис Рубинстайн, вы могли бы использовать ваши способности, чтобы тактично предупредить наших дам? Вопрос этот, разумеется, совершенно безобиден, но мог бы привести к озлоблению, если бы подобному примеру последовали другие.

– Озлоблению? – повторила миссис Рубинстайн. – Пожалуй, это не может привести ни к чему другому, кроме того, что эти бедняжки смогут, наконец, потанцевать. И к тому, что господам-мужчинам удастся избежать участия в танцах.

Мисс Рутермер-Беркли согласилась признать, что это звучит справедливо и разумно, но справедливость, к сожалению, не всегда бывает тем, к чему можно прибегать в жизни.

– Лично я, – высказалась она, – абсолютно свободомыслящий человек, но в городе, таком как Сент-Питерсберг, следует придерживаться принятых обычаев и определенного порядка. У нас множество стародавних традиций. А мисс Фрей не всегда тот подходящий Человек, когда речь идет о передаче сведений личного характера.

Беседа не доставляла владелице «Батлер армс» удовольствия, она стала медленно массировать руки и, подняв глаза, завершила визит миссис Рубинстайн легким кивком.

В два часа дня дождь был едва ли сильнее и заметнее легкого тумана, и три дамы вышли прогуляться на задний двор.

– Но почему? – спросила Ханна Хиггинс. – Мы танцевали очень спокойно и никому не наступали на ноги. Что они имели в виду?

– Забудь это, – ответила Элизабет Моррис. – Люди просто удивительны! Сколько бы им ни было лет!

Юхансон прошел мимо, неся жестяную банку, которая, предположительно, содержала нечто важное.

– Большинство, – вступила в разговор миссис Рубинстайн, – большинство живет, словно работая на холостом ходу. На холостом ходу мои дамы! Они функционируют по привычке. Они занимаются множеством мелких вещей, которые отвлекают их мысли. Вы, Элизабет, – продолжала она, быстро повернувшись к миссис Моррис, – чем занимаетесь вы? Нашли ли вы совершенное для себя бытие, что не нуждается в отговорках и увертках? Осмеливаетесь ли вы ничего не делать вообще?

– Это было бы, пожалуй, чересчур хорошо, да и чуточку легкомысленно, – ответила Элизабет Моррис.

Поправив волосы, она отошла от своих собеседниц и поднялась на веранду.

– Дорогая Ребекка, – сказала миссис Хиггинс, – ты опять ее запугала. Думаю, ее надо оставить в покое. Иногда хорошенько не знаешь, чего хочешь и что из всего этого получится… Миссис Рубинстайн долго и хрипло смеялась.

– Неужели это возможно? – спросила она. – Вы в самом деле обнаружили, что эти дамы после столь долгой жизни не ведают, чего хотят, и даже ни в малейшей степени не подозревают, что из всего этого получится?

Ханна Хиггинс, подумав, серьезно ответила, что, в основном, достаточно того, что ей нравится…

Юхансон вернулся уже без жестянки, с каким-то неопознанным инструментом в руках, и исчез за кустами. На многих кустах этой же ночью распустились цветы.

Около трех часов снова полил дождь. Тим Теллертон пересек улицу, чтобы нанести визит вежливости, и Пибоди, увидев, что он идет, вскочила на ноги. Она пыталась найти нужные слова, какие угодно слова… объяснения.

Он остановился возле крыльца и спросил, все ли они чувствуют себя хорошо, но Пибоди не смогла придумать ни единой красивой маленькой неправды, которая оправдала бы тот фатальный вчерашний вечер, скрыла бы и сгладила все его обстоятельства. Она выпалила:

– К сожалению, нет! Не все… Двое из нас ушли навсегда, два кресла-качалки – пусты… Но войдите и садитесь, не стойте под дождем… и разве не чудесно, что нам выпало на долю немного дождя…

– Поднимутся новые побеги и вырастут новые цветы, прилетят новые пчелы, – произнесла, сердито качаясь в своем кресле, миссис Рубинстайн. – Все снова начнется с самого начала. И новые пенсионеры тоже. Садитесь!

Пибоди заставила ее изменить своему стилю, а когда Пибоди впадала в раж, ни один человек не мог собраться с мыслями. Теллертон переводил взгляд с кресел-качалок на миссис Рубинстайн, но не садился. Она сказала:

– Не обращайте на меня внимания! Иногда я бросаю слова на ветер!

– Все снова начинается сначала! – торжествующе воскликнул Томпсон, – все снова и снова, так, как болтают женщины! Видели вы, как они поднимают петли на чулке, видели? Они пойдут на все ради того, чтобы спасти чулок!.. Иеремия Спеннерт выбросил бы все чулки в море!

Тим Теллертон молча стоял, глядя на них. Наконец он спросил, можно ли видеть мисс Фрей, но это оказалось невозможным.

– Извините нас! – произнесла Ханна Хиггинс. – Пожалуй, мы увидимся в другой раз. Бывают дни, когда слишком многое случается, а мы к событиям не привыкли. Полагаю, каждому из нас понадобится немного времени на размышления.

– Это правда, – согласился Теллертон. Изысканно поклонившись миссис Хиггинс, он покинул веранду.

* * *

Настало воскресенье, и Тим Теллертон спустился вниз в гавань, ничего другого не оставалось. Гавань для тех, у кого здоровые ноги, а городской парк – если они слабее. На пирсе было полным-полно людей, и он походил на обычное веселое приморье: маленькие белые шлюпки, озаренные солнечным светом, рулили в открытое море, а люди были одеты в платья и костюмы летних цветов. Многие пришли с детьми, а на месте парковки было невероятное множество машин; два автобуса стояли в ожидании неподалеку от «Баунти».

Небольшая четырехструнная гитара, которая всем своим видом говорит о гавайской музыке, без конца повторяла одно и то же нежное утешение, а дети, бегая туда-сюда, кричали, как птицы, и их тоже приманивали обратно своими криками птицы. День выдался, будто славное дружное семейное воскресенье.

Вместе со всеми Теллертон заплатил в кассу за билет и вошел в субтропический сад. У сходен стоял Джо, помогая туристам подняться на борт.

– Привет! Алоха! – повторял он.

Каждой даме дарили пластиковый цветок гибискуса. Люди сегодня толпились до полудня, и очередь тянулась до самого корабля. А в дальнем конце стоял толстоватый пожилой господин с прекрасными глазами, господин, одержимый беспокойством и пытавшийся привлечь к себе внимание Баунти-Джо.

– Привет! – воскликнул Джо. – Алоха! Все о'кей?

Когда же Тим Теллертон слегка улыбнулся, Джо узнал его и еще раз произнес:

– Привет! Какая нынче прекрасная воскресная погода!

Мало-помалу великолепный день склонился к вечеру, и белые шлюпки возвращались обратно, лавируя у входа в гавань. В нужное время на корабле зажглись огни. Люди постепенно исчезали – кто наверху, в самом Сент-Питерсберге, кто в Тампе, или в Сарасоте [25]25
  Город на юго-западе штата Флорида, на побережье Мексиканского залива.


[Закрыть], или же далеко-далеко в этой громадной стране. Они садились в свои машины и пускались в путь. Сент-Питерсберг же снова становился тихим, беззвучным городом.

Когда Тим Теллертон вернулся обратно в «Приют дружбы», принял ванну и лег отдохнуть, он озабоченно подумал о том, что кому-то следовало бы помочь юноше, что стоит возле «Баунти», побеседовать с ним, попытаться дать ему понять: время не бесконечно. Оно течет быстро, все быстрее и быстрее. Он, этот юноша, должен бояться быстротекущего времени и найти себе преисполненную смысла работу. Тим Теллертон знал, что ничто столь незаметно-расточительно не бросается на ветер, как красота, редко, впрочем, возвышенная до подлинной своей ценности, покуда она в расцвете, а позднее удерживаемая с помощью чрезмерных усилий и отчаяния.

Расточительство – бессмысленное и бесперспективное – печалило его. Всю свою жизнь держался он на расстоянии от благополучных, но ненадежных высоких постов, фейерверков и тех преувеличенных выражений чувств, что не страдают избытком достоверности. А выказывают их прежде всего ради того, чтобы заставить время идти так, словно оно никакой ценности не представляет. Собственное его время – остановилось.

Когда же он сомкнул глаза, к нему явились картины, вернее то, что он называл картинками, мрачные и ничуть не осложненные выразительными деталями, к нему явилось все утраченное, недостижимое… быстрой чередой промелькнули перед ним все комнаты его жизни – одна за другой, номера в отелях и тамошние лестницы, и запертые двери… комната за комнатой, и все – такие молчаливые…

Он попытался думать о людях, бродивших в воскресенье по пирсу, и о себе самом в центре этой толпы. «Беззаботный и приветливый день в прекрасную погоду! Люди не знали, кто я, это знал лишь единственный из них. Мне хотелось бы помочь ему, но все стало так трудно объяснять, все, что я говорю, либо не принималось, либо отвергалось только потому, что было сказано старым человеком…»

14

Миссис Томпсон прибыла в «Батлер армс», никоим образом не подготовив к своему визиту мистера Томпсона. В один прекрасный день, стоя на веранде, она задала вопрос о своем муже, причем задала вопрос в манере, производившей впечатление, близкое к угрозе.

Миссис Томпсон была маленькой костлявой женщиной с острым взглядом темно-карих глаз, в парике. Ее манера опускать голову и таращить глаза поверх очков вызывала беспокойство, казалось, будто очень маленький бычок раздумывает, не напасть ли ему на тебя?

Никто не сказал ей, что Томпсон пошел в бар Палмера, Тельма Томпсон села в ожидании на веранде и, достав вязание, скупо рассказала о своей поездке из Айовы, о злобном шофере, о грязной гостинице прямо против автобусной станции и в конце концов дала понять: чтобы узнать адрес Томпсона, ей понадобилось много лет.

– Подумать только, что все это время он был женат! – сказала Фрей.

А миссис Томпсон, посмотрев на нее поверх очков, фыркнула.

Пибоди становилось все страшнее и страшнее. Кому-то следовало предупредить его, ведь абсолютно необходимо подготовить беднягу к тому, что произошло. Внезапный шок мог обернуться чем-то опасным. Она энергично поднялась, объявив, что голодна, и миссис Томпсон, тотчас спрятав свое вязание, сказала, что ей тоже хочется есть. Они молча прошли в кафе «Сад». Оно было битком набито, а очередь к стойке тянулась от самых дверей. Очередь пенсионеров шаг за шагом продвигалась вперед. Невероятно медленно проталкивали они свои подносы на прилавке, выбирая среди блюд салаты и десерт. Сегодняшнее меню составляли почки, гамбургеры и колбаса.

Легендарно-старой миссис Бовари, стоявшей как раз перед ними, было трудно выбрать себе блюдо. У нее ужасающе тряслись руки и голова. «Бедная миссис Бовари, – думали Пибоди, – не следовало бы ей снова брать желе…» Но миссис Бовари все же взяла его, так как любила желе, и вот все оно перевалилось через край тарелки и упало вниз, смешавшись с почками. Она попыталась было выловить желе из почек и поднять его, но у нее ничего не получилось.

– Об этом позабочусь я, – сказала миссис Томпсон, протянув вперед длинную руку, но старушка прошипела: «Заботьтесь о своих собственных делах!»

И пошла дальше, но уже без желе.

– О, извините, – пробормотала в совершенной растерянности Пибоди и взяла тарелку с почками, хотя ненавидела это блюдо. Их очередь уже почти подошла к кассе, и она ждала лишь обычного происшествия с подносом миссис Бовари. Официант попытался было притянуть его к себе, но старая дева держала поднос обеими руками и сказала:

– Будь благословен, а я понесу почки сама. Неужели вы никогда не выучите, чего хочу я!

Негр усмехнулся, и они вдвоем понесли ее поднос с едой к ближайшему столику. Зрелище – всем на удивление!

– Вот как! Оказывается, нельзя нести свой поднос самой! – сказала миссис Томпсон.

– Нет, нельзя! А им надо дать чаевые, лучше держать их в руке наготове, ведь они торопятся, а если не успеешь, они пожимают плечами и считают тебя сквалыгой.

– Сущая чепуха! – произнесла миссис Томпсон.

Кафе «Сад» располагалось в большом красивом помещении, декорированном так, чтобы вызвать в памяти картины джунглей: изображения деревьев с плодами манго и множеством стелющихся по земле корней. С крон деревьев свисали змеи и обезьяны, а пальмы отступали от карнизов, венчающих крышу, чтобы расти дальше над их головой.

Художника, вероятно, воодушевил Силвер-Спринг, – сказала миссис Пибоди. – На будущей неделе мы поедем туда из пансионата «Батлер армс» и совершим путешествие в джунгли по реке. В Силвер-Спринге есть еще аквариум и ферма, где разводят змей. Вы в первый раз во Флориде?

– В первый и последний, – ответила миссис Томпсон.

Почки были ужасающе невкусны, почки не сочетались с желе и кофе с молоком.

– Извините, – произнесла Пибоди, – мне надо на минутку выйти.

На улице она почувствовала себя лучше. Томпсон сидел на своем обычном месте в баре Палмера, он спросил:

– Пибоди, хочешь кружку пива?

– Не сейчас, – ответила она. – Я пришла предупредить… У вас – визитерша-женщина. Она ищет вас и как раз сидит сейчас там, в кафе «Сад».

– Что за женщина? Какая еще женщина?

– Ваша собственная жена! – воскликнула, вытаращив глаза, Пибоди. – Она отыскала вас!

Одним-единственным движением соскользнул Томпсон со стула в баре… Однако, сделав шаг к двери в порыве бегства, снова вернулся. Он явно и откровенно перепугался.

– Будьте добры принести нам по стакану чего-нибудь крепкого, – попросила Пибоди.

Томпсон выпил свой стакан одним глотком, потом молча постоял, плотно сдвинув густые брови… Сейчас больше, чем когда-либо, он был похож на сердитую и напуганную обезьяну.

Пибоди, положив свою руку на руку Томпсона, слегка пожала ее в знак симпатии и поспешила обратно в «Сад».

Томпсон не вернулся в «Батлер армс». Позднее мисс Фрей позвонила в бар Палмера, но Томпсон давным-давно ушел оттуда. Тельма Томпсон стояла возле телефона и, глядя обвиняюще поверх очков, говорила:

– И чем же вы тогда занимаетесь? Вы что, не можете позвонить в другой кабак?!

– Это не я заставила его исчезнуть, – сердито отвечала Фрей. – И если есть необходимость куда-то звонить, то только в больницы.

– Несчастный случай?.. – разразилась миссис Томпсон. – Но почему?! Он прекрасно существовал целых восемнадцать лет… восемнадцать лет ждала я этого дня, и вот в ту самую минуту, когда я являюсь, он исчезает. Он не мог уйти и где-то умереть, прежде чем я не поговорю с ним, он не мог сделать это намеренно!

– А он знал об этом? – спросила миссис Рубинстайн, окинув чрезвычайно долгим взглядом Пибоди.

– Нет, каким же образом? – задала встречный вопрос Пибоди. – Ну не ужасно ли это!

Она слушала, как Фрей звонила в одну больницу за другой, но в конце концов ушла в свою комнату и легла на кровать, закрывшись с головой одеялом.

Совесть рисовала Пибоди длинную трагическую серию картин, какие могли случиться… возможно, он выпил слишком много пива и сломал себе шею, возможно, он бежал на первом попавшемся автобусе и бродил теперь по округе, в чужих безлюдных местах, без денег, далеко-далеко от всякой человеческой помощи… да – он ведь мог еще прыгнуть в море!

Она ведь не предупредила его насколько возможно щадяще, ей следовало бы вспомнить, что всегда лучше предоставлять возможность принимать решения другим и нельзя давать волю сочувствию. Пибоди вновь опростоволосилась, и не было никого на свете, кто мог бы разумно поговорить с ней.

Около пяти Фрей позвонила в полицию.

* * *

Между тем мистер Томпсон спал под густым кустом в городском парке. Куст напомнил ему заросли, где он часто прятался от мамы и ее сестры. Земля была теплой и сухой. Иногда он ненадолго просыпался и засыпал снова, долгие годы он не спал так хорошо!

Поздно вечером Томпсон вылез из-под куста, было тяжело подняться на ноги и почти невозможно снова выпрямить спину. Осторожно, с трудом преодолевая крохотные расстояния, заковылял он обратно в пансионат. Все огни были погашены.

Не торопясь, он открыл ящички своего бюро, потом чемодан и вытащил бумаги, удостоверявшие, заверявшие, подтверждавшие одно или другое и юридически, и статистически, и профессионально, и церковно, и вообще социально – все документы, включавшие Александра Томпсона в общество, где он обитает.

Он положил бумаги в открытый камин вестибюля.

Безопасности ради сидя на полу в темном помещении, он разодрал целую кучу женских газет и обрывки их скомкал, а потом поджег.

Томпсон не ведал, что очаг был просто декорацией без дымохода, а на самом деле – точной копией открытых английских каминов, которыми столь восхищались родители мисс Рутермер-Беркли. Вестибюль и лестничная клетка тотчас наполнились дымом.

Томпсон открыл дверь веранды, но дым клубящейся стеной продолжал подниматься по лестнице. Казалось, будто вся греховная жизнь Томпсона взывала к небу в дыму и духоте.

– Линда! – заорал Томпсон. Он забарабанил в ее дверь и заревел: – Линда! Я снова что-то натворил!

Линда и Джо выскочили в вестибюль, голые, озаренные красными отсветами огня.

– Тут нет никакой вьюшки! – объяснял Томпсон. – Я этого не знал! Я не знал, что никакой вьюшки нет!

Из глаз его потекли слезы, и он закашлялся.

– Это всего-навсего бумаги, – успокаивал его Джо. – Они быстро сгорят.

– Что он говорит, что говорит? – то и дело переспрашивал Линду Томпсон.

– Огонь скоро погаснет, все будет хорошо! Милый Джо, иди и ложись в постель, они могут испугаться, увидев тебя без одежды. Я проветрю дом наверху!

Линда накинула на себя платье, закрыв им голову, и поспешила вверх по лестнице. Коридор был полон едкого дыма. Открыв на бегу дверь угловой комнаты, она тихонько крикнула:

– Миссис Моррис! Разрешите открыть окно в вашей комнате? Дымоход не в порядке, и дым не выходит…

Над кроватью горел ночник.

– Пожар большой? – спросила Элизабет Моррис, укрытая простыней выше носа; зубы она сняла.

– Нет, очень маленький. Я думала, лучше всего проветрить дом здесь, у вас.

– Но почему у меня?

Линда, слегка улыбнувшись, ответила:

– Потому что вы такая спокойная. Я вернусь и закрою окно, когда внизу в очаге все выгорит.

– Пожар! – закричала на лестнице мисс Фрей. Крепко вцепившись в перила, она ринулась вниз, в переполненный дымом вестибюль. Клочья сажи плавали в воздухе вокруг нее, словно летучие мыши, и там стоял Томпсон! Томпсон, со своим перекошенным лицом и взъерошенными в отсветах огня волосами, с кочергой в руке. Томпсон, еще более чем когда-либо, похожий на исчадие ада.

– Ужасный вы человек! – в страхе за него вскричала Фрей. – Где вы были?! Собираетесь сжечь нас всех вместе в доме?! Тут трезвонят в больницы и в полицию, а вы, оказывается, все это время живы! Что вы делаете, чем занимаетесь?!

Томпсон же глядел ей под ноги и объяснял, что никакой вьюшки нет, что у этого камина никакой вьюшки и не было, и как раз сегодня он, Томпсон, совершенно необычайно глух и не слышит, что она говорит.

– Но он, во всяком случае, жив, – прошептала Пибоди, – он жив, я не виновата…

Никто даже не подумал зажечь люстру, и горящий огонь превращал вестибюль в жуткое чужое помещение, а колонны отбрасывали трепещущие тени на стены.

– Глух… – самой себе повторила мисс Фрей. – Вы притворяетесь глухими, и вы притворяетесь немыми. Вы даже не знаете, как хорошо вам живется!

Она отворила дверь, ведущую на задний двор, и легкий сквозняк изгнал дым наружу – в ночь.

В восемь часов утра в «Батлер армс» вернулась миссис Томпсон. На ногах была одна Линда, она пылесосила вестибюль.

– Пришел он? – спросила миссис Томпсон.

– Да, – ответила Линда.

Тогда Тельма Томпсон уселась на веранде и вытащила свое вязание. Вид у нее был усталый, лицо превратилось в маленький замкнутый четырехугольник под париком. Сегодня она была молчалива. Постояльцы пансионата пошли завтракать и снова вернулись обратно, а она по-прежнему молчала. Все сидели друг рядом с другом в своих креслах-качалках, глядя на улицу и расположенный напротив «Приют дружбы».

Мистер Томпсон явился, когда было уже одиннадцать часов. Он был в своем черном костюме и при слуховом аппарате. Безо всяких колебаний прохромал он к жене и сказал:

– Тельма! Большой сюрприз видеть тебя в Сент-Питерсберге. Надеюсь, ты в добром здравии?!

Голос его очень изменился, такого голоса они у Томпсона прежде никогда не слышали.

– В добром здравии! – необычайно энергично произнесла Тельма Томпсон. – Мое здоровье – всего лишь то, что не интересовало тебя последние восемнадцать лет…

– Что ты сказала? – спросил Томпсон. – Я не расслышал.

– Восемнадцать лет тебе не было дела, как я себя чувствую!

Он покачал головой и повернул свое большое, поросшее волосами ухо к ней, и тогда она закричала:

– Ты сбежал от меня!

Она забыла про все на свете и, одержимая лишь своим гневом, воскликнула:

– Ты пустился в путь, оставив меня одну с собаками и садом, и ни много ни мало – в день юбилея, с тридцатью приглашенными гостями!

– Что говорит моя жена? – огорченно спросил Томпсон. – Какая-то неприятность?..

Миссис Рубинстайн заметила, что гостиная в распоряжении супругов Томпсон, если им необходимо обсудить личные вопросы.

– Обсудить! – разразилась, дрожа, Тельма Томпсон. – Ведь с ним обсуждать что-либо невозможно!

– Кажется, я смогу вам помочь, – предложила миссис Моррис. – Давайте запишем, что вы и что он собираетесь сказать друг другу. Это очень хороший способ. Что мне записать?

Миссис Томпсон рассерженно взглянула на блокнот, лежавший на коленях миссис Моррис.

– Идиотство! – изрекла она. – Пишите: «Ты оставил меня, не сказав ни слова. Почему?»

Томпсон надел очки и прочитал, а затем сказал:

– Я просто устал. Я оставил письмо, где было сказано: «Я устал».

– А дальше? – спросила миссис Моррис.

– Так не годится, – решила миссис Томпсон. – Никакой настоящей беседы не получится.

Миссис Хиггинс, наклонившись вперед, спросила:

– Вы его любили? Тогда, восемнадцать лет тому назад?

– Нет. Не любила!

– Тогда… Любите ли вы его теперь? Тельма Томпсон рассмеялась.

– Оставьте!.. – сказала она.

– Но чего же вы хотите?

А то, чего она хотела, то, чего желала, – это наконец высказаться и расквитаться с ним, она желала увидеть, что осталось от него после всех этих восемнадцати лет. Она желала узнать, стыдится ли он, раскаивается ли он… И какова ее вина, почему он бросил на нее весь их дом… и нашел ли в жизни нечто важное, чего она не понимала… Как могла миссис Моррис спрашивать, чего она хочет! Как могла она знать?.. Найти его было трудно, почти невозможно, да и дорого к тому же, но постепенно она не смогла уже больше думать ни о чем другом, кроме как найти его и поговорить. Да… говорить с ним часами, целыми днями, а потом, когда все было бы сказано и все стало бы ясно и со всем покончено… и тогда наконец-то настала бы мирная, спокойная жизнь!

– Что написать? – спросила Элизабет Моррис. Тельма Томпсон поднялась и воскликнула:

– Напишите, что никто не может говорить с тем, кто никогда не отвечает, напишите, что есть люди, которые не терпят дурного запаха и того, что в доме никогда не бывает чисто, напишите, что добрые друзья лучше злых и интеллигентных! Пишите что хотите, вы… пишите хоть целый год, но вы даже половины не напишете!

Она ринулась вперед и помчалась по веранде с вязаньем в руках. «Прочь отсюда, в отель, в автобус, в Айову!» Лицо ее покрылось красными пятнами, и она заплакала.

– Тельма, – произнес Томпсон, схватив ее за полу плаща. – Тельма Томпсон! Сейчас ты уйдешь, и мы больше никогда не увидимся, а я не слыхал ни слова из того, что ты сказала. Я расстроен. Я очень расстроен. Поверь мне, я был невозможен от начала до конца…

Какой-то миг жена Томпсона постояла молча, не глядя на него. Затем решительно спустилась вниз, на улицу, и на веранде еще довольно долго слышались ее шаги.

Никто не проронил ни слова. Миссис Моррис рисовала большие круги в своем блокноте – один пустой круг за другим, длинные ряды кругов…