Текст книги "Город солнца"

Автор книги: Туве Янссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

После появления Тельмы Томпсон кресло-качалка Томпсона опустела, он читал лишь в своей комнате, далекий даже от ограниченного мира других.

День за днем, читая книгу за книгой, он все больше убеждался в том, что Тельма нарушила остроту его комментариев и уничтожила его непосредственную радость от чтения книг. В своей невероятно наивной простоте они не были больше достойны его иронии.

Давным-давно отринутые воспоминания вернулись к нему, терзая его память, а по ночам неизлечимо опустошающие кошмары уничтожали и сон. Томпсону снилось, что дом сгорел, что это он сжег весь дом, а упрекавших его обугленных женщин вытаскивали из золы. Рыдающие, сетующие женщины бродили в кустах за его окном, прижимая лицо к стеклу. Они бежали за ним по улице, он слышал, как приближается стук их каблуков, они так и кишели повсюду! А дом сгорал каждую ночь.

Он наливал воду в банку с окурками сигарет, но и это не помогало. Пока он направлялся к бару Палмера или мирно сидел за своим бокалом пива, этого несчастного человека могло внезапно обуять сомнение, и он спешил обратно, чтобы удостовериться: его комната не горит. Несколько раз проходил он в саду мимо Юхансона, не отрывая глаз от земли. Однажды Юхансон остановился и спросил:

– Мистер Томпсон? Как поживаете? Вам ничего не надо взять у меня сегодня?

Но Томпсон только отпрянул назад и прошел мимо.

Большей частью он сидел у своего окна, затененного огромными зелеными листьями; раннее лето грянуло в своем полном расцвете, и зелень заполонила и защитила всю его комнату. Томпсон придумал новую игру, его мир был ныне джунглями. Джунгли за его окном становились все глубже, и все гуще и гуще. Он дозволил их неистово-яростной растительности обрушиться на весь Сент-Питерсберг. Вьющиеся растения незаметно вползали на каждую веранду, смягчали и приглушали всякие звуки, заставляя останавливаться кресла-качалки. Непроходимые джунгли все разрастались, заполоняя город.

Внутри обезлюдевших домов и вдоль заросших улиц крались хищные звери, дикие и неисчислимые – тигрицы и самки шимпанзе – от них невозможно было избавиться, невозможно запереться в своем доме, невозможно понять…

Представление о том, что мир – это джунгли, утешало Томпсона, и мало-помалу дом – в его воображении – переставал гореть. Иногда на лестнице, в дверях, он мог даже выплеснуть обвинение:

– Пибоди, – спрашивал он, – ты-то живешь честно?

Он пугал мисс Фрей:

– Хи, хи, галантная старперша! Ты знаешь, зачем живешь?

А миссис Рубинстайн он однажды сказал:

– Вы – монумент! Вы давным-давно умерли, а теперь стали монументом, памятником самой себе.

Она стояла с сигаретой в руке, глядя на него своими черными глазами под тяжелыми, окрашенными в сливочный цвет веками, и наконец ответила:

– Меня радует, что вы преодолели самое худшее в жизни… Вообще-то, последние тридцать лет я тоже ощущала свою монументальность.

Томпсон загоготал и отправился дальше в свои джунгли.

15

Ханна Хиггинс плела для простыни широкую кружевную отделку с узором из роз.

– Дорогая Элизабет, – сказала она. – Я часто думала о визите Тельмы Томпсон. Как мало семейств, где муж с женой могли бы жить в радости друг с другом! Я каждый день благодарю Бога за то, что мне даровано быть вместе с моими близкими!

– Но они ведь довольно далеко отсюда, – ответила Элизабет Моррис.

– Вместе можно быть и не встречаясь, – объяснила миссис Хиггинс. – Ты, что так умна, знаешь это достаточно хорошо.

Они сидели на скамье в городском парке в довольно ранний час. Утром здесь было лучше всего, позднее же – слишком людно.

– Я получила песню, – рассказывала Ханна Хиггинс. – Мой внук-трубач прислал мне колыбельную.

Открыв сумку, она показала его письмо.

– Посмотрите, как красиво он записывает ноты. Они – точь-в-точь птицы на ветке.

Элизабет Моррис прочитала ноты и сказала, что музыка хороша и очень самобытна.

Миссис Хиггинс залилась краской.

– Господи Боже мой, – сказала она, – как удивительно красиво! Здесь сидишь ты и читаешь музыкальную грамоту, как другой читает газету. Ты и играть умеешь?

– Я сыграю тебе эту песню вечером.

Миссис Хиггинс откинулась на спинку скамейки и скрестила руки на своем округлом животике. Она смеялась, вся отдавшись глубокой гармонии, воцарившейся в ее душе. Гармонии с тем порядком вещей, который всегда выпадает на долю лучших.

– Здесь слишком жарко, – сказала миссис Моррис и встала, почему-то испытывая внезапное раздражение.

Старинное пианино, выкрашенное, как и все в вестибюле, в белый цвет, было закрыто шелковой шалью.

– Оно плохо настроено! – сказала Элизабет Моррис.

– Да, – кивнула миссис Хиггинс, – но это неважно.

– Неважно? – резким голосом спросила миссис Моррис. – Неважно, что пианино плохо настроено?

Ханна Хиггинс, опустив глаза, заметила, что сморозила глупость, ведь она все время совершает ошибки, не понимая, что важно для других людей.

– Садись и слушай! – прервала ее Элизабет Моррис. – Я сыграю твою песню как мелодию – совсем просто.

Пианино было своего рода исторической достопримечательностью начала века. Звуки прорывались с трудом, тонкие и отрывистые, а внутри старинного неухоженного инструмента, словно в музыкальной шкатулке, гудели струны.

Она прислушивалась, плененная давным-давно забытой формой музыкального произведения, выражавшего совсем иную полноту чувств, а потом сказала:

– Внимание! Сейчас ты услышишь песню как музыкальную пьесу. А потом я сыграю ее как вальс.

Ханна Хиггинс промолчала.

В конце концов Элизабет Моррис сыграла мелодию как салонную музыку в стиле джаз-рока: та-ти-та, и тут пианино очнулось и выдало ей даже больше, чем она ожидала. Мнимо спотыкающаяся, заикающаяся, хрупкая, готовя лопнуть, словно струна, лихо и строго соблюдающая ритм песня, убаюкивая, колыхалась над «Батлер армс»: та-ти-та – прозрачная как вода и независимо-суверенная в своей простоте.

Внезапно и резко Элизабет прервала игру и повернулась на стуле.

– Какой вариант понравился тебе больше всего?

– Первый и последний, – прошептала Ханна Хиггинс. – Какая ты, должно быть, счастливая!

Мисс Фрей и Пибоди, стоя на лестнице, зааплодировали. Миссис Рубинстайн не шевельнулась. Она единственная здесь, в пансионате, понимала, что Элизабет Моррис была незаурядной пианисткой.

– Honky tonk [26]26
  Музыкальный стиль, сочетающий в себе ритмические и мелодические элементы джаза и гармоническую основу рок-н-ролла (англ.).


[Закрыть], – закричала Пибоди. – О, будь так добра!

Тогда миссис Моррис продолжила игру, одинокая в своей собственной – знаменитой и прославленной – душе, оцененной многими за ее спотыкающиеся интонации, рваные ритмы и гениальную ошибочность.

Три старенькие дамы из «Приюта дружбы» пересекли дорогу, чтобы послушать; никто их имен не знал.

Мисс Рутермер-Беркли позвонила в колокольчик у изголовья своей кровати.

– Линда, дитя мое! – сказала она. – Открой дверь, я хочу послушать музыку. Наши дамы внизу танцуют?

– Да. – ответила Линда.

– Тогда, будь добра, подвинь соломенные стулья, чтобы освободить побольше места.

Миссис Моррис играла весь вечер. На улице толпилось множество людей, слушавших музыку. А над ними колыхались и парили звуки, свежие, словно весенняя зелень, и напоенные горестной чистотой и радостью, звуки, осторожно погружающие в угловатые, насыщенные диссонансами темы, уходящие корнями в нью-орлеанский джаз, ведь Нью-Орлеан считается родиной джаза.

А люди танцевали и на улице.

Почувствовав, что все устали, миссис Моррис перешла к своим собственным, сочиненным ею музыкальным произведениям из старых фильмов

с их неопределенно-спокойным фоном, лишь избавляющим от тишины. Она не скупилась на время. Потом дошла и до «Sun Glory» [27]27
  Солнечная радость (англ.).


[Закрыть] – школьной песни, испытанной и надежной.

Все подошли к пианистке, сгрудившись за ее спиной и окружив пианино, словно в Молельном зале как раз перед самыми летними отпусками или каникулами. Они запели хором.

Миссис Рубинстайн подумала: «Какая великолепная организованность».

Они спели все куплеты.

Так дозволяют зажженной искре погрузиться в отдых и покой. Так же, как в любви, упоение не оставляют в одиночестве, но вводят его в тихую гавань.

Когда песня была спета, миссис Моррис закрыла пианино и постелила сверху шелковую шаль. Три дамы из «Приюта дружбы» поблагодарили ее за музыкальный вечер и отправились обратно в свой пансионат.

Назавтра они встретились на лестнице, и Пибоди разразилась речью:

– Миссис Моррис, я так рада, что вы наконец-то нашли себе хобби!

– Хобби?

– Да! Игра на пианино. Я так огорчалась из-за вас. Ведь надо же все-таки чем-то заниматься… А если, кроме того, приносишь еще и пользу, это куда лучше!

Мышка смущенно улыбнулась всеми своими многочисленными мелкими зубками. Элизабет Моррис не спускала глаз с Пибоди, очки на ней сегодня были темные. Она изрекла:

– Мисс Пибоди, ваша забота обо мне – невероятна! – И стала подниматься наверх в свою комнату.

На ночном столике стояли только что сорванные цветы.

Линда сказала:

– На этот раз цветы наши собственные, они выросли у нас, а распустились ночью.

В «Батлер армс» в вопросе о цветах придерживались стародавнего обычая: искусственные букеты стояли только в вестибюле.

– Миссис Моррис, – продолжала Линда. – Могу я поговорить с вами о Джо?

– Разумеется, – ответила миссис Моррис.

Тогда Линда объяснила, что Джо не был счастлив. Деятели из общества «Дети Иисуса» письма ему так и не прислали, хотя и было обещано. Иисус мог явиться в любое время, и для Джо чрезвычайно важно быть вместе с «Детьми Иисуса» в тот момент. Джо не мог ждать в одиночестве. Ему нужно жить наподобие первых христиан и делиться всем, кроме мотоциклета, и успеть воспылать чувствами прежде, чем Иисус явится. Время не терпит. Надо торопиться.

– Но, мое дорогое дитя, – сказала миссис Моррис, сняв очки и сев на кровати. – Почему они ему не пишут? Это разве его друзья?

– Нет! Он всего лишь однажды поговорил с ними на улице в Майами. Они обещали написать. Он видел, что они танцевали. Никто из них больше не работает, поскольку Иисус может явиться когда угодно.

Миссис Моррис сочла, что Джо следовало бы отыскать этих людей. Но он не может – письмо было знаком, и ему необходимо ждать, пока оно не придет.

– Так непрактично, – решила она. – Так огорчительно!

Помолчав, она спросила:

– По-твоему, эти люди могут быть полезны Джо?

– Не знаю!

– А если он разочаруется?

– Ему нельзя разочароваться, – ответила Линда. – Он этого не вынесет.

– А ты сама?

– Я передала все это в руки Мадонны. Элизабет вздохнула.

– В таком случае, – вымолвила она, – то, что я могу сказать, – не так уж важно.

Когда же Линда открыла дверь, чтобы уйти, она добавила:

– Не беспокойся! В большинстве своем все обычно встает на свои места, стоит только подождать.

– Именно это я и хотела услышать, – улыбаясь, ответила Линда. – Мадонна устраивает все наилучшим образом, а когда ждешь, ощущаешь такое одиночество.

16

В понедельник Тим Теллертон пошел в универмаг «Мейси» и купил подарочную книгу с иллюстрациями на глянцевой бумаге. Книга называлась «С пустыми руками», и речь в ней шла о великих мужах, начинавших абсолютно с нуля, с пустого места.

«От Тима Теллертона с дружеским приветом», – гласила надпись на книге.

Музей на борту «Баунти» был в понедельник закрыт.

– Попробуйте найти Джо в плавательном бассейне, – посоветовали ему на бензоколонке.

Берег на юге пересекал целое песчаное поле и длинные зеленые откосы площадки для игры в гольф. Тим шел не спеша. Свежесть утра и бесконечное пустынное прибрежье подарили ему чувство ожидания.

Сегодня море не приносило никаких волн, но постоянно бурлил прибой, а на суше – в отдалении – раскинулась отдаленная же череда белых спящих домов. Теллертон подошел к бассейну: окруженный мраморными террасами и длинными аркадами, он стоял под открытым небом близ моря.

Иные дни могут отличаться особой чистотой, поразительной яркостью всех красок… этот день был одним из таких. Вдали рядом с мотоциклом «хонда», принадлежавшим Джо, раскинулся длинный ряд блестящих велосипедов, сверкавших на солнце и напоминавших многокрасочных насекомых, приготовившихся к полету.

Бассейн был столь же красив, как и все плавательные бассейны, с зеленовато-прозрачной водой, подернутой мелкими островерхими волнами и набитой кричащими детьми. На мелководной его стороне вдоль самого края с серьезным видом плавали несколько пенсионеров. Баунти-Джо все время нырял; раз за разом взбирался он на самый высокий трамплин и долго стоял там в ожидании, затем, собравшись с силами, опять и опять нырял.

Теллертон купил в киоске газету и сел в тени под аркадами, все столики были пусты. С редкостным предчувствием мира и покоя он снова и снова прислушивался к крикам играющих детей, к этим тоненьким птичьим крикам радости да брызгам и плеску воды, к миру прохлады и отдаленности, частицы самого утра.

Джо подошел к нему и сказал:

– Привет, алоха! Я тренируюсь, ныряю с самого высокого трамплина.

– Зачем? – спросил Теллертон. – Для участия в соревнованиях?

– Нет, мне просто нравится нырять. Книга лежала на мраморной столешнице, и Теллертон сказал:

– Она для вас. Я проходил мимо универмага, увидел ее и подумал, что вам она может пригодиться.

– Но почему вы должны мне ее дарить?

– Иногда, – ответил Теллертон, – иногда нет никакого повода для того, что делаешь, и поступаешь импульсивно.

– Разумеется! – согласился Джо. Он был смущен. – Вы добры ко мне. А вы не выйдете на солнце?

– Право, не знаю, – ответил Тим Теллертон, – я ведь не знаю также, заинтересованы ли вы в автографах. Но я захватил с собой несколько самых обычных для ваших друзей.

Автографы были небольшие, красиво написанные на кремового цвета картоне; их была целая пачка.

– Но у меня такие мокрые руки, – посетовал Баунти-Джо.

– Вам по душе служба на «Баунти»?

– Да, работа там легкая и приятная.

– Вас интересуют корабли?

– Да, они красивы!

– Как получилось, что вы знали, кто я?

– Ну да, это я довольно хорошо знал, – пробормотал Баунти-Джо, обхватив себя руками.

В нем все возрастало какое-то недовольство. Он сделал шаг назад, по направлению к бассейну.

Тим Теллертон поднялся, одержимый нетерпением, присущим усталости. Свернув газету, он понял, что больше не владеет тем терпением, которое необходимо, той силой, что нужна, дабы собраться с мыслями и сформулировать их с целью провести плодотворную беседу со щенками или с юными дельфинами. Он повернулся к двери, желая уйти. Что такое беседа, что заключается в ней? Общее размышление о весьма существенных вещах. Передача опыта и собственных воспоминаний, размышления о возможном будущем. Уточнение и совместное узнавание, а также наблюдение за переменами во взгляде, в интонации, в молчании, обусловленном колебанием, либо же – взаимопониманием. Формирование воззрений без постороннего воздействия. Смех, дабы иметь возможность помолчать по причине взаимной, никогда не высказанной робости.

Джо проводил Теллертона до выхода.

– Это, верно, замечательная книга о людях, что в старые времена поднялись на вершины в нашем мире.

– В старые времена? – повторил Теллертон и посмотрел прямо в лицо Джо.

Глаза певца сверкали, словно драгоценные синие камни.

– В старые времена! Самые молодые из них старше тебя лет на десять!

– Десять лет! – воскликнул Джо и усмехнулся. – Десять лет! Это же нескончаемое время, эпоха, бездна! Сколько всего случилось с тех пор!

– У тебя никогда не возникало желания стать кораблестроителем, капитаном, капитаном дальнего плавания?

Джо покачал головой огорченно и очень мило.

– Тебе не завоевать тогда почетного венца на голову за всю свою жизнь!

Джо терпеливо ответил, что старикам это нравилось, мысли о Таити вызывали у них одобрение.

– Алоха! – воскликнул Тим Теллертон, буквально выплюнув с презрением это мягкозвучное слово, и круто повернулся, чтобы уйти.

«А теперь он расстроится, – подумал Джо. – Я сказал вовсе не то, что он ожидал от меня услышать. Частенько трудно бывает со стариканами».

Доброе отношение к старым людям входило в служебные обязанности Джо, и он был очень хорошего мнения о них, большей частью они довольствовались совсем малым. Единственным недостатком в случае с Теллертоном было то, что он еще по-настоящему не состарился и по-прежнему шумел о вещах, которых не понимал. Если бы они только знали! Если б они только уразумели, что время их вышло и что весь их уничтоженный мир был уже вовсе не важен, а о том, чтобы кем-то стать, что-то делать и чем-то владеть, вопрос больше не стоял.

Внезапно Джо охватила ярость при мысли о людях Иисуса, которые не прислали ему письма. Оно было для него призывом к старту, тогда бы он знал, как поступить! Тогда бы он мог крикнуть им всем, что то, прежнее, время кончилось! Он – явится! Он, Иисус! А он, Баунти-Джо, будет носить это блистательное имя на мотоцикле, на своей одежде, выдержанной в оранжевых, зеленых и фиолетовых тонах, носить так, что имя Иисуса засверкает, когда он вынырнет у горы в Майами.

Будто на мачту корабля, взобрался Джо на самый высокий трамплин и заревел: «Алоха!» И прыгнул вниз. Однако то вышел скверный прыжок, прыжок, едва не сломавший ему спину.

17

Иногда по вечерам Элизабет Моррис играла на пианино, и дамы в «Приюте дружбы» перешли на танцы друг с дружкой. Теллертон не возвращался, но случалось, что некий одинокий странник поднимался на веранду – послушать музыку или останавливался у калитки, прежде чем продолжить свой недолгий путь.

Однажды вечером в вестибюле появился какой-то длинный тощий человек, назвавшийся Мак-Кенци и сказавший, что он родом из Шотландии. Музыка привлекла его, она такая веселая!

– Продолжайте играть, не обращайте на меня внимания.

Мак-Кенци не хотел садиться, стоя посреди вестибюля, он говорил, что остановился в этом городе только на ночь, на одну-единственную ночь, чтобы затем продолжить путь на полуостров Юкатан, в Мексику, ведь туда он стремился всю свою жизнь.

Постояльцы, сидевшие на своих плетеных стульях, смотрели на Мак-Кенци, а миссис Моррис продолжала играть, но очень тихо, почти беззвучно.

– Достопочтенные дамы, я стар, и если не поеду в Мексику теперь, то не поеду уже никогда.

Мак-Кенци был как-то неопределенно робок, и каждое его движение сопровождалось своего рода неуверенной медлительностью, так, словно вся его тощая длинная фигура могла в любой миг свернуться в клубок и рухнуть, а улыбка его, улыбка ожидания, обладала точно такой же хрупкостью, как и он сам. Казалось, будто он всю свою жизнь извиняется за то, что живет на свете.

Да, Юкатан, по его словам, страна – абсолютно непроходимая. И понимать язык ее жителей – трудно. Но они любят музыку. И к тому же обладают ярким темпераментом.

– Мистер Мак-Кенци, – произнесла со своего плетеного стула миссис Рубинстайн.

– Надеюсь, речь идет о туристической поездке?

– Нет, нет! – живо ответил он. – Я еду один.

– В Юкатан?

– Ненадолго, лишь на то время, чтобы пройти через настоящие джунгли. Об Юкатане я перечитал все, что есть.

– Там очень жарко, – сказала миссис Рубинстайн. – Жители злы, да и в джунглях никакие автобусы не ходят.

– Знаю, – почти застенчиво ответил Мак-Кенци. – Это ужасно. Но если я не совершу такое путешествие сейчас, оно не состоится никогда.

Мисс Фрей спросила, не желает ли он присесть и выпить стакан кока-колы, но он не захотел, ведь он просто проходил мимо.

– Как жаль, что вы не сможете остаться в Сент-Питерсберге подольше, – сказала мисс Пибоди, – это такой красивый город!

Сидя на стуле, трудно было заглянуть ему в лицо, уж слишком он был высокорослым.

– Нет, нет, – сказал он, – я не могу потерять ни одного-единственного дня. – И он поочередно улыбнулся им всем.

– Сколько времени вы пробудете в Мексике? – спросила мисс Фрей.

Но он только улыбнулся в ответ.

Миссис Моррис заиграла шотландскую балладу, она хотела помочь развлечь общество. Мак-Кенци с испуганным лицом прислушался, а потом внезапно запел, взяв слишком высокую октаву. При всей стремительности взлета, в голосе его ощущалась такая же хрупкая неуверенность, какая, видимо, отличала его характер вообще.

Песня была очень длинная, а прекрасные ее слова говорили большей частью о язычниках, тумане и о парусе судна, которое так никогда и не вернулось…

Всякий раз, когда он приближался к рефрену, дамы, затаив дыхание, смотрели вниз, в пол. После последнего рефрена весь вестибюль зааплодировал.

– Шотландия! – воскликнула мисс Пибоди. – Язычники! Должно быть, там чудесно!

– Там all right! – ответил Мак-Кенци.

«Он чуть не плачет, – сердито подумала миссис Моррис и заиграла новую балладу, а он тотчас снова запел. – Они все одинаковы. Выпевают из своей души свою же географическую отдаленность от мест, где родились, от точки на карте, откуда им никогда не уйти. Столь сильно чувство и столь мало дарование! Текст варьируется не очень… тысяча миль от родного дома, поезд гудит вдали, зеленая трава там же – дома, там же – дома – длинные-предлинные степи…»

Она помогла преодолеть самое трудное место с мелкими пассажами, но, когда его голос выдерживал, игра ее звучала словно шепот. «Сегодня – Шотландия. Завтра – рыдания немцев. Или кого-то из Иллинойса, из Каролины, да кого угодно, не из Сент-Питерсберга».

Один лишь раз ее слушатели вкусили неясные обращения к ним в окружающем мраке. Лица их – светлые пятна, аплодисменты их катились ей навстречу, словно морские буруны. Постепенно они подходили все ближе, ближе, пока не очутились вплотную за ее спиной. Хотя слушатели редко замечали, какую музыку она играет, прежде чем она не остановится.

Мак-Кенци снова достались аплодисменты. Элизабет Моррис опустила руки, и совершенно внезапно и безнадежно ее охватила непростительно сокрушающая тоска по дому.

Тут же, после последней из исполненных баллад, он, сопровождаемый роем пожеланий благополучия, простился и ушел. И никто никогда ничего больше о нем не слышал.