Текст книги "И сколько раз бывали холода (СИ)"

Автор книги: Тоня Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя если будут рядом люди, подобные ей, лучше поспешить удавиться.

Танцевали мы в спортзале. Как всегда, во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.

У нас было условлено, что в первом часу ночи, встречаемся мы у ворот моей школы – если уж непременно принято встречать рассвет, то лучше это делать втроем. Однако у Митьки не хватило терпения ждать – и, перетерпев официальную часть в своей школе, он тут же, вместе с Валькой, сбежал в нашу.

Только начали играть «Школьный вальс», как он возник передо мной с подленькой улыбочкой:

– Мадмуазель, пошлите танцевать…

– Вальс… ты сошел с ума…я же его не умею…

– Хватит придуриваться….Мама тебя учила, все ты умеешь…

– Митька, ты точно сошел с ума…

– Только ни о чем не думай…

Я положила ему руки на плечи. Почему, почему это было так похоже на тот бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь – и не можешь никак напиться движением, сбросить ту силу, что несет тебя….

Он кружил меня, быстро и сильно. А у меня глаза были закрыты, и я только удивлялась – откуда берется эта пустота, этот большой зал, это пространство… что как в квартире Мастера и Маргариты. А оказывается – мы танцевали одни. Весь зал был – наш, и весь вальс был – наш.

А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников – и так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на балу, эта тихоня Ирка…»

Ушли на наши холмы, что у Березовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. В лесу ночью – маньяки, убийцы, алкаши… А мы сидели на склоне холма, мы с Валькой – привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.

Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город темен, почти без огней.. Зато как здесь было много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Березовой рощи. Если ляжешь – даже страшно. Кажется, что ты лежишь – не просто на земле, а на Земле, что с нее можно сорваться, и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую ты схватишься.

– Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? – спросил Валька.

– Кратеры Луны – подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности и галактики.

– Целый мир, – вздохнул Валька, – И мы – это такая мелочь… Читали Азимова про звезды? Как люди на одной планете – они всю жизнь видели только несколько ближних звезд, а потом происходило какое-то явление, вроде затмения – и тогда становились видимыми миллионы звезд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумных города, и гибла цивилизация, и все начиналось снова.

– Мы – это не мелочь, – возразил Митя.

Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, изучать океан, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того, чтобы подчинять воду как его отец, он хотел слить себя с могуществом мирового океана. Он был бессмертен и все мог, это не странно в семнадцать лет.

– Когда уезжаешь? – спросил Валька, – Ничего ведь не изменилось – в Ленинград?

Митя ответил не сразу, и тихо:

– Через две недели.

У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.

– Мы теперь совсем будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, – говорил Митя, – Но дом не продадим. Тут будет жить тетя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит – нельзя продавать родные стены. Она говорит, очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.

Мне было трудно. С одной стороны, я почти страстно хотела вырваться из маленького городка – душно тут было, знакомо все до лица, до дерева… С другой стороны – не хватало еще внутренней смелости, замаху – рубануть с плеча, начать все заново – в другом городе, или даже – в другой стране…

Но что бы там ни было, пока родные не дадут мне уехать далеко. А Митя будет жить почти в столице, и я все больше буду становиться для него провинциалкой. Теперь начнется проверка временем, и время скажет свое слово – быть ли нам вместе когда-нибудь.

– Валька, а ты так и не пойдешь в художники? – спросил Митя

– Не трави душу, – коротко сказал Валька, – Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать…

– Ну, на заочный куда-нибудь…

Валька безнадежно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, еще с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке – нет.

– Неужели все-таки ПТУ? – спросил Митя, и в этом вопросе его уже было отношение к выбранному Валькой пути.

Меня там не любят

Голова болит, и никак не устроить ее на подушке.

Никому не пожелаю тех, первых месяцев, какие были у меня в Куйбышеве. Холодно, голодно и тоскливо. Надо было радоваться, что я поступила на филфак, но ей же Богу, мне тогда было все равно – на кого учиться. На инженера, циркача, алхимика. У Вальки был долг перед семьей, с его ПТУ. А у меня в голове жил один вопрос – зачем меня сюда занесло, в чужой город? Но теперь родные не позволили бы бросить – им было ясно, что я определенно не технарь, а ближайшие гуманитарные институты были только в Куйбышеве. Поступить в вуз трудно, бросать нельзя…

Помню свою абсолютно скулежную фразу – дедушке, когда я просила забрать меня, говоря, что готова хоть общественные туалеты мыть – лишь бы не уезжать далеко от дома.

– А там… там меня никто не любит.

Я попала, как кур в ощип («в ощип» или «во щи»?). Очень домашняя девочка, книжная, которая любит тишину и одиночество. А тут – общежитие, да еще из скверных. Лифт не работает, воды то и дело нет, окна в коридорах разбиты, конфорки в единственной на кухне плите еле греют.

Было голодно – мы старались жить на стипендию, не брать денег у родителей. Пили по утрам чай с хлебом, днем на контрабандной плитке варили в комнате суп – абы из чего, хлёбово – лишь бы погорячей и погуще. Вечером – снова чай, с дешевой ливерной колбасой, которую иногда удавалось раздобыть.

Было холодно. Наши уехали в колхоз – убирать картошку. Меня по здоровью не взяли. На ночь я стаскивала одеяла со всех пяти коек. Одеяла были тонкие, байковые, зеленые в красную полоску. Я мерзла под всеми пятью. Говорили, что батареи затопят только в ноябре. Холод мешал спать.

А потом вернулись девочки, и полу-бессонница стало привычной – раньше двух-трех ночи никто не ложился. Приходили ребята из других комнат: разговаривали, пели, курили, готовились к семинарам.

Литературы приходилось просматривать огромное количество. Большинство книг можно было достать только в читальном зале областной библиотеки. Тогда она располагалась в Театре оперы и балета. Когда-то на этом месте был собор. После революции его взорвали, и воздвигли театр – огромное, темно-серое здание. Библиотека размещалась в его левом крыле. Все монументальное, величественное: лестницы, залы…

Читальный зал был на третьем этаже. В числе других, книги выдавала девушка поразительной красоты. Такою можно представить себе Терезу Батисту из романа Жоржи Амаду. Высокая, напоминающая мулатку, с гладкой смуглой кожей, пышными темными кудрявыми волосами. У нее были огромные глаза и пухлые, очень красивого изгиба – губы. Радостно было просто смотреть на нее. Бескорыстное любование. Звали ее Ирина. На втором этаже располагалось книгохранение. Здесь люди работали за огромными массивными столами – по десять-двенадцать человек. Какое наслаждение было– расположиться за таким столом, вольготно разложить тяжелые тома.

Пару раз приходилось ходить в ОРК – отдел редкой книги. Туда еще надо было добраться – какими-то переходами, лестницами….Маленькая комната, под самой крышей. Окно – аркой. На подоконнике – голуби. Книги выдает женщина в пуховом платке на плечах. Книгам этим – больше сотни лет.

Я мечтала тогда когда-нибудь вот так работать. Подниматься с утра по бесконечным лесенкам высоко-высоко, сидеть в этой маленькой комнате, среди этой древности – там даже мебель была старинная….

Ближе к восьми вечера библиотека начинала пустеть. В правом крыле в окнах горел свет – и видно было, как репетируют балерины. И когда по лестнице спускаешься – по гулкой широкой лестнице с чугунными перилами – на первый этаж – вспоминаешь мемуары Татьяны Вечесловой. И перед глазами – эти девочки-танцорки, которые тоже живут в общаге, и сбегают по лестнице своими точеными ножками – совсем неслышно, потому что и они – легкие, и тапочки мягкие. И у них тоже пуховые платки на плечах, потому что на лестнице всегда сквозняки, а им нельзя болеть – в выходные спектакль. И как они шепчутся между собой, и как они скучают по дому – совсем как я…

Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им – невозможно, потому что это – их судьба, искусство вообще невозможно бросить…

В десятом часу открываешь тяжелую дверь, выходишь на площадь – снег крупными хлопьями летит в лицо. Позади – серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.

Ты только жди

Митя приехал в последнюю неделю перед новым годом. Я была в комнате одна. Наступила пора зачетов, и соседки мои разъехались по домам, чтобы готовиться спокойно, а потом приехать – и сдать. А я жила слишком далеко, мне уезжать не с руки, По метельной зимней дороге в день испытания к нужному часу можно и не добраться. Уже не раз бывало, что в такую погоду как нынче, автобусы часами стояли на трассе.

Я сидела на постели, время от времени взглядывая в окно. С нашего девятого этажа вид был на частный сектор – как с башни, на бескрайнее тёмное море. Освещением этот сектор никогда не был избалован. Только белые вихри бурана. Девочки мне на словах даже завидовали, что в такую пору, они – в дорогу, а я остаюсь в каком-никаком, но уюте общаги.

Короткий стук в дверь – это было непривычно. У нас никто не стучался. Даже когда мальчишки по вечерам заходили, изображая «полицию нравов», а на самом деле узнать – не покормят ли их здесь?

Я еще не успела встать, когда дверь открылась. На пороге стоял Митя. В первый миг я онемела, и даже не могла осознать – до какой степени я рада, и только ошалело его рассматривала. Не его, незнакомая куртка, меховая, дорогая, и такая же роскошная шапка на голове, в искорках тающего снега. В руках какой-то большой сверток.

– Это Валька тебе прислал одеяло, сказал – ты тут мерзнешь, – Митя положил свёрток мне в ноги.

Впервые в жизни я бросилась ему на шею. Мы обнялись и стояли долго, долго.

– Ирочка, – повторял Митя, и гладил мои волосы, – Ирочка….

А я прикусывала губы, чтобы не плакать, потому что это была истерика какая-то: я была рада ему до того, что – слезы на глазах.

– У нас один вечер, – повторял он, – Завтра мне нужно уезжать…

– Где ты?… Как ты?… Что ты?…Рассказывай…

– Это все неважно…, – шептал он, – Иришка, что ты так похудела? Плохо тебе здесь?

Не сказаны были, не услышала я этих слов «Забрать тебя?» Это я потом уже думала. А тогда – только б не отрывали меня от его груди, от теплоты его свитера, куда я вжалась лицом, и замерла…

…Я еще играла в хозяйку: «Ты, наверное, очень замерз? У меня есть суп – я сейчас разогрею на плитке… И кофе есть, это здесь страшный дефицит, но Верочка привезла целую банку… Погоди, я наберу воды, поставлю чайник…»

Он еще рассказывал: «Ничего не вышло, как я мечтал. Отец сказал – инженером будешь, только инженером. Учусь, тягомотина…Но там красиво, Иришка, в Ленинграде, очень красиво…Ты же приедешь ко мне?»

Мы еще распаковали Валькино одеяло. Атласное, красное, пуховое, оно вздымалось под руками, и пахло нежностью – если у нежности может быть запах…

Он ляжет на Вериной постели. Но ему будет холодно – под тем тонким, байковым…. А если укрыться Валькиным одеялом – вдвоем? В комнате – темно. И в первый раз мне тут тепло. Жарко. Он склоняется надо мной, и целует …так легко… и так долго… А я подставляю лицо его поцелуям, и это – как капли райского дождя. И его руки, и это блаженство…

…Он уезжал с первым автобусом, в шесть утра. Какой тогда был холод! По-моему, с той ночи – не было такого холода. Все было ярким, как на другой планете. Воздух можно было расколоть, как лед. Не вздохнешь – настолько обжигает мороз. У меня была теплой, только рука, которую держал Митя.

Автовокзал.

Объятие – шуба в шубу, а если бы – тело в тело… Всхлип. И его уже не видно за стеклами автобуса, заросшими толстым слоем инея.

Но он повторяет, и я понимаю – что:

– Я приеду, я приеду очень скоро… Мы поженимся……

Я плачу навзрыд.

– Я приеду, я приеду…

И я вижу, вижу, что его лицо блестит тоже – мокрое от слез – при свете фонарей.

Я стала заходить в салон для новобрачных. Присматривалась к платьям, туфлям, открывая для себя этот восхитительный мир – воздушных полупрозрачных и кружевных тканей. Звучали слова – гипюр, атлас, сетка, шифон, стразы…Я вспоминала, что в детстве оценивала красоту невесты по длине фаты. Если до полу фата – нормальная невеста, сказочная. Если короткая – то просто дура: как можно было выбрать такое убожество? Я не могла отойти: трогала, перебирала в пальцах. Белоснежное, шифоновое, с розами у плеча, сливочное – на нем столько блесток, что корсаж весь переливается, бледно-голубое на кринолине, как у старинных дам…

Теперь, когда я оглядываюсь назад – я вижу один короткий период, когда я жила всем этим девичьим – платьями, духами…

И тотчас в пальцах – ощущенье тяжести цилиндра: флакончика. На улице – ясный, прозрачный мороз, аж дыхание перехватывает, ледяной узор – сказочных, разбойничьих лесов горит на витрине магазина, а моя ладонь уже пахнет Индией, сандаловыми деревьями, белыми тропическими цветами.

Апрель. Я еду на выходные домой. Солнце – летнее, в автобусе открывают не только форточки, но и люк, тот, что на крыше. А зелень на полях такая нежная…

Я еще не знаю, что это – страшный день. Что сегодня случилась авария на Чернобыльской АЭС. И тысячи людей умрут в ближайшие годы, хватанув смертельную дозу. Среди них будут и мои знакомые. Радиация протянет свои щупальца и в наш маленький городок. О тех, кто будет участвовать в ликвидации аварии и, вернувшись начнет болеть – безнадежно – заговорят как о диковинным зверьках, чей быстрый конец естественен:

– Ну это ж дядя Петя, он же чернобылец.

На мне брюки цвета хаки, и синий свитер. Жарко, и свитер хочется снять. А через день пойдет снег, и я попрошу у бабушки ее теплое пальто, чтобы было в чем доехать обратно. В отчем доме у меня не осталось теплых вещей.

Первым делом близкие тащат меня в сад. Это предмет гордости – сколько тюльпанов просунуло свои зелено-фиолетовые носы сквозь пожухшую листву! Уде зацветают нарциссы – низкие, но с таким тонким запахом. А крокусы уже даже отцветают. Первые сборчатые листья на смородине…

– Мы можем сегодня жечь костер, смотри, какую кучу листвы я нагребла, – упоенно говорит мама. Садовые работы – ее страсть, – А потом в золе будем печь картошку.

– Заходила тетя Нина, дала мне луковицы синих гладиолусов – представляешь? – это бабушка, – Сорт называется «Океан».

– Какая тетя Нина? Митина мама?

Значит – приехала. А может – приехали? Но нет, Митька бы уже объявился у моих. И все равно, побежать к его дому – это было как подарок. В любом случае я узнаю о нем.

У тети Нины то же тонкое лицо – не изменилось, не постарело, красно-золотой платок повязан как чалма, длинные серьги в ушах, и Митькины синие глаза. Она ведет меня в комнату, где тоже всё по-прежнему. Блеск овального стола под низкой люстрой. Так же плотно стоят за стеклом полок – книги, которых никогда не трогали – потому что перед ними ряды скульптурок – из фарфора, бронзы, хрусталя…

Те же фотографии на стенах – и Митька, совсем мальчишка, лохматый такой..

Сейчас тетя Нина сварит кофе, и посадит за стол, и будет та самая еда из детства…

Кофе густ и горек. Тонкий фарфор чашки. Миндальное печенье, которое тетя Нина печет сама…

– Тетя Нина, дорогая, когда Митя приедет?…

Она смотрит на меня так, словно у меня горе.

– Не знаю, деточка. У него очень много дел, – покачивает головой тетя Нина, – Экзамены…

– А вы надолго здесь? Когда вы поедете назад? Может быть – я с вами?

Тетя Нина подпирает голову тонкой красивой рукой, и тихо позванивают ее серьги. Они вызванивают: «Н-нет…н-нет….»

Она качает головой, она не поедет. И больше ничего о Мите. Она будто не слышит моих вопросов. И голос мой тонет в этой глухоте, как в вате…

Специалист по выживанию

Валька оканчивает первый курс училища. Будет слесарем. Мать довольна, что он получает стипендию, бесплатное питание и проездной билет на автобус.

Куда нам пойти с Валькой? Мы уже выросли, и под лодкой просто не поместимся. Мы медленно идем по дорожке Березовой Рощи. Меж деревьев видны остатки каменной танцплощадки. Когда-то здесь танцевала моя мама. На мне пальто с чужого плеча… На зеленую траву медленно, крупными хлопьями летит снег.

– Он женился, Ир…

– Что?!

Позже, много позже, я узнаю, что Валька, узнав из Митиного письма о женитьбе – сорвался к нему. Письмо было смятенное, с просьбой не говорить мне.

И такой же смятенной была их встреча. Валька в первый и последний раз попав в этот город сумасшедшей красоты – просто его не заметил. Они стояли над Фонтанкой, неподалеку от Митиного дома, и, опершись на парапет говорили, говорили…. Тем же вечером у Вальки уходил поезд. Митя слезно просил его ничего не говорить мне.

– Я исчезну, просто исчезну, так ей будет легче.

– Адиёт, – хмуро сказал Валька. И взгляд у него был тяжелым.

И вот он идет рядом со мной. Есть люди, которые тебя просто любят, и в такие вот минуты ставят тебя под водопад своего собственного тепла. Льют на тебя свою душу, поток слов, и ты отогреваешься, отогреваешься…

Валька пытался понять, что произошло. И объяснить это мне.

– Понимаешь, Новый год, компания… Этот дурак напился. Ну, и девочки. Ну, и как дважды два….. У нее… у нее… скоро кто-то родится… А тогда – он называл ее твоим именем. Он думал, что это – ты.

Валька держал мою руку. Я не ощущала его прикосновения, а потом почувствовала. Валька всегда умел унимать боль.

– Погоди, тебе нельзя домой с такой мордой лица, – сказал Валька, – Идем ко мне, посидим.

У Вальки дома тоже ничего не изменилось. Те же ободранные полы, та же кровать, под которой когда-то стояла коробка с черным котенком. Но хорошо, что я сижу у него, потому что дома испугались бы, увидев, что я начала задыхаться. А Валька метнулся, принес бутылку дешевого вина. И вот он уже наливает его в стакан, обнимает меня, стискивает, чтобы руки были прижаты, и подносит стакан ко рту.

– Пей!

Меня трясет, и мне нечем дышать…

– Пей, быстрее….

Вино течет по подбородку, я захлебываюсь и пью, а он держит и стакан и меня. Валька – специалист по выживанию. Он с детства это умеет.

И дрожь отпускает. Я никогда не плакала так. У Вальки вся рубашка на груди уже мокрая. Он слегка покачивает меня, как мать – ребенка.

– Валька, – икаю я, – Разве так можно? Валька, как так можно…

Я трясу головой и развожу руками, объясняя без слов – что-то у меня было в руках, оно упало и – вдребезги.

Валька сидит, закусив губу и лицо у него нехорошее. Мне кажется, будь здесь сейчас Митя, и будь у Вальки ружье, он бы его просто пристрелил.

Своим путем

Третий час ночи. А метель все кружит… Аська уже спит…

Зачем я тогда так быстро вышла замуж? Когда ко мне стали возвращаться силы, я сделалась злой. И всех воспринимала, как предателей. Дедушку – за то, что именно он настаивал на учебе, не разрешал вернуться домой из города, где мне было так плохо. Митя…его я ненавидела первого. И даже Вальку – за то, что тот пытался Митю понять. Я не хотела их больше видеть. Я хотела покончить со своей прежней жизнью. Оборвать все нити.

А Боря оказался настойчивым, немолодым уже человеком, которому надо было жениться. Близкие надеялись, что жена отобьет его у бутылки. Я с алкоголиками дела никогда не имела, и западни не распознала.

Было ли что-то хорошего в этом замужестве? Крым, Евпатория. В свадебном путешествии я второй раз увидела море. Сейчас чувство, что я была там одна. Мой муж каждое утро покупал четыре бутылки марочного крымского вина, и в течение дня выпивал их. Это было для него – как общий наркоз. Почти все остальное время суток он спал.

Заручившись его равнодушием, я ездила на экскурсии. В пансионате нашем их предлагали много.

Севастополь. Там продавали кораллы. Белые, розовые, красные жесткие кустики на подставках. А в дельфинарии танцевали дельфины – стоило девушкам в форме вроде военной – взмахнуть рукой. Можно было подойти и посмотреть – дельфин стоял глубоко в воде, именно стоял, вертикально, как человек, и видел тебя оттуда, и ждал мгновения прыжка…

Бахчисарай…. Пыльные ханские ковры, Фонтан Слез. Пакетики с лавандой и розовое масло в бутылочках – у торговок.

Вырубленный в скале монастырь, и высокий настоятель, который все смотрел на нас… Подол рясы шел черными волнами от ветра, и пещеры монастыря за его спиной, и ведущие к ним ступени, которым десятки веков…Древний город Чуфут-Кале… Его узкие, заброшенные улочки. Оживает прошлое, когда видишь – камни приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнется штурм.

Он на огромной высоте – этот город, и когда подходишь к краю горы, где земля обрывается – ощущение, что летишь на самолете – и облака у ног… Годы спустя я буду стоять уже в наших краях, на вершине Молодецкого кургана с одним иностранцем и он, видя этот край, этот обрыв, спросит:

– Здесь кончается Россия?

Мы развелись за две недели до рождения Аси. Бред, ад, выяснение отношений.

Рыдания Бориса и его пьяные клятвы, что этот запой – последний. Все это было банально, страшно и будущее проглядывалось отчетливо. Надо было рвать и эту нить.

И, заглядывая в будущее, сказу, что я об этом ни разу не пожалела. После развода отец ни разу не заинтересовался дочерью, вся их связь ограничивалась грошовыми алиментами.

В роддом меня провожала мама. Она плакала.

– Не она первая, не она последняя, – сказала хмурая санитарка, «принимавшая» меня – то есть сурово прошмонавшая вещи в пакете. Даже новый халат не разрешила пронести – сунула какую-то рвань.

Но со мною была Валькина картина – та девушка на качелях, что смеялась разноцветному небу, рушившемуся на нее водопадом красок. Эта девушка знала, что жизнь прекрасна, и не давала мне сомневаться в ином.

Я смотрела на нее в минуты самой острой боли, и мне становилось легче.

А потом – дивное чувство. Конец декабря, снег за окнами горит белым огнем, воздух легок и радостен, и солнечный свет – ликование, и мятущиеся ветви берез. Все позади. И живет на свете моя дочка.

А после…

Родина моя, ты сошла с ума… На обломках рухнувшего строя наживались все, кто мог… Безвременье… запомню я тебя… Мы жили почти на подножном корму. Картошка в огороде росла мелкая, чуть больше ореха. Щавель рос, петрушка… Подкопаешь пару кустов картошки, луковку бросишь, щавлю накрошишь, капельку масла. Минут десять все покипит – вот тебе и суп на два дня.

И еще лапшу помню эту растворимую, Порой все карманы обшаришь, ищешь мелочь. Да еще и попривередничаешь в киоске: «Мне не с беконом, а с креветками». Как будто не одно и то же.

Не забуду курицу. Какого-то огромного зверя, старого, купленного в ларьке потому что «там подешевле». Сосед разрубил мне зверюгу на мелкие кусочки. Один такой кусочек в кастрюлю – варишь. И даже кружочка жира не всплывает.

С тех пор меня тошнило от любой политики, от любых бравурных речей чиновников. Во все времена они говорили и говорят, что народ живет все лучше. Но слишком хорошо помнила я ту курицу, и голодные глаза своего ребенка..

Мамина подруга Люся, боясь операции, но, все же решившись на нее – говорила: – Посмотрела я на оперированных… Лежат первые дни пластом. А потом потихонечку, полегонечку, смотришь – и уже ползают. А там и ходить начинают – сперва по стеночке, а потом и так.

То же самое было и со мной. Полный нокаут, жизнь впроголодь, потом какая-никакая работа. И пошла, пошла…

Люблю этот город

Я продаю свитера. Это неплохое дело. Магазин новый, нас здесь много. Тут и косметика, и сувениры, и даже мебель. Мой «свитерный» отдел – у окна. За ним дорога, ведущая к городскому рынку. Окно большое, от него тянет холодом, и я вижу как по дороге, обрамленной высокими – в человеческий рост – сугробами, бредут женщины с сумками. Ветер, покрасневшие щеки… Мне хочется зазвать их к себе, и одеть в свитера, чтоб не мерзли. Я сама – страшная мерзлячка, и с трудом выношу физический холод. Но еще хуже – душевный.

Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в близком от нас поселке – на заводе. Женился. Растёт, кажется – сын…

Я бы и рада увидеть Вальку, но… я не смею, просто не смелю искать, тревожить его. Я знала, что не посмею это сделать и в старости.

Аське четырнадцать лет. Она гнется, ее «ведет» набок… Врачи ставят диагноз – сколиоз.

Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда – в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.

Гарлем плацкартного вагона, его многоэтажность. Особым шагом, раскачиваясь немного, ловя под собой ускользающий пол, я иду за чаем. Свешиваются с верхних полок простыни. Уклоняюсь. Накурено. Кто-то матерится, кто-то поет. Пахнет уборной.

Дядька в тельняшке и трусах, пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.

В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:

– Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть…. ночь ходит по вагону пьяная проводница Лариса.

– Аська, – говорю, – Это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели»…

Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче – от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от того, чтобы найти прекрасное во всём, что тебя окружает. Или пожалеть его.

Все так, как было сто лет назад. Мы всплываем в тяжелое объятие Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне.

– Вот это – Гостиный двор. А в ту сторону если идти – будут Зимний дворец и Исаакий.

Наш хостел называется смешно – «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»

Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд – с заброшенным камином и местом для швейцара… Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки – удобно подниматься было и в бальных платьях.

Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.

Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек… Провалилась в его мягкость А если оглянуться – блестит, в свете фонарей – Фонтанка, дробятся разноцветные волны – бликами. Как на Валькиных картинах.

Аська тоже подходит к окну:

– Мама, я люблю этот город.

На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачакосах Гюго, когда детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела – на будущую потеху публике.

Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.

– Вот и езжайте так до своей Фонтанки, – говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.

И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи – не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.

Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его в руках, сказала: «На!»

На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я – Ира»? Иначе не узнает. Я – тоже старуха.

– Митька, – говорю я негромко.

Он поворачивается, и вот – этот напряженный миг прозрения, узнавания…

Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.

И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление – ну зачем, зачем я его окликнула?

До отхода поезда – час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь – с ними встречают, с ними провожают…

Митя покупает огромный букет красных роз.

– Ася, подержи, – прошу я.

Мне нужно проверить паспорта, билеты…

– Я рада, что ты так хорошо выглядишь, – говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, – И вообще, что у тебя все так хорошо…

Он уже успел рассказать, что у него своя фирма – какие-то услуги населению, что двое детей, о жене – ни слова.

– Дочку мою зовут Ирочка.

– В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, – говорю я, – А впрочем… ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются, судьбы – нет…

Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо… И опускает руки.

Я отдаю билеты проводнице:

– Лучше бы ты назвал сына Валькой, – говорю я, – Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.

Последняя картина

Митю я увидела постаревшим. А Валька явился – юным.

Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.

Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи – домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.

И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину – спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.

– Что это за мальчик? – я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав

– Который?

– Вот тот высокий…

– А это Иван. Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать… мать их давно бросила…

Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы – если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город….Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.

Иван указывает мне дорогу.

Вальку могли бы похоронить «на новом месте» – там, где сейчас хоронят. Сразу под скудным слоем почвы – камень. Летом пейзаж – космический. Белые поляны с крестами и обелисками. Камень раскален от солнца, дышать нечем, могилы так тесны друг к другу, что нет уже благоговейного отношения к ним. Добраться – как по клеткам кроссворда – в нужное место. Воду несешь с собой. Все несешь. Если хочешь, что-то посадить, цветы какие-то – землю тоже надо принести.