Текст книги "Загадка лондонского Мясника"

Автор книги: Тони Парсонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Четыре

Спящий Сохо освещали синие вспышки полицейских сирен. У входа в темный переулок ждал тонированный фургон морга.

Офицеры натягивали ленту, перекрывая Шафтсбери-авеню, и оттесняли толпу зевак.

Трещали и переговаривались рации. Криминалисты надевали белые комбинезоны, а инспекторы Гейн и Уайтстоун уже снимали защитную одежду. Они были в прекрасном расположении духа.

– Хороший труп, – сказал Гейн, темнокожий парень, который брил голову по последней моде и любил приодеться.

Я натянул резиновые перчатки.

– Хороший?

– Плохой труп находят посторонние, – пояснила Уайтстоун. – Например, пьяный, которому приспичило справить нужду. Или хозяин с собакой пройдется по крови, прежде чем она остынет. Не успеешь констатировать смерть, а улики уже пропали.

Уайтстоун была блондинкой лет тридцати пяти в очках с черной оправой. И не догадаешься, что она больше десяти лет занимается расследованием убийств.

– Лучше, если тело находят полицейские, – продолжила она. – С хорошим телом все просто. Никакой лишней работы.

– Сейчас как раз такой случай, – сказал Гейн. – А вы прославились, мистер Вулф. Как вас называли в суде?

– Офицер А.

– Работали в подразделении по борьбе с терроризмом?

Я кивнул:

– Да. В службе наружного наблюдения.

– Наружного наблюдения? – повторил он разочарованно.

Детектив из Отдела убийств считал наружное наблюдение работой второго плана, и я понимал, почему он так думает. Все верно. Ты постоянно где-то околачиваешься, за кем-то следишь, часами смотришь видео с камер, а в Отделе убийств и тяжких преступлений, где работает элита лондонской полиции, не занимаются ничем, кроме угроз убийством, предумышленных и непредумышленных убийств. Однако Гейн говорил таким тоном, будто я всю жизнь торговал жареной картошкой.

– Я слышал, взрывное устройство у того парня все равно не сработало бы. – Он осклабился. – Бедолага неправильно приготовил смесь.

– Да, – ответил я, сгибая пальцы внутри латексных перчаток. – На суде эксперт сказал, что преступник не растворил перекись до правильной концентрации. Кипятил вместо того, чтобы помешивать. Забыл взбить яйца. Может, так оно и было. А может, нас просто хотят подбодрить. Тот, кто готовит бомбу на маминой кухне, наверняка не слишком умен.

– И что вы получили?

– Королевскую медаль.

Гейн чуть не присвистнул.

– Надо же! За исключительную отвагу, мастерство и преданность долгу. – Он рассмеялся. – Повезло, что у него в рюкзаке была бомба. Иначе вам дали бы от двадцати до пожизненного.

– Я рада, что мы работаем вместе, Вулф, – сказала Уайтстоун. – Идите, шеф ждет.

Дальний конец переулка заливал ослепительный свет белых ламп. На земле, возле огромных мусорных корзин, темнели очертания мертвого тела. Рядом неподвижно стоял высокий, худой инспектор Мэллори, напоминавший актера, что ждет своего выхода на сцену. Грязный проулок был разительно не похож на сверкающую башню, где обнаружили Хьюго Бака.

– Я думал, тут новая жертва Рембо, – сказал я.

– Так и есть, – отозвался Мэллори.

У всех боксеров и определенных пород собак – немецких овчарок, например, – есть особенный взгляд. По нему сразу видно, что они знают, как суров этот мир. То же самое читалось в глазах инспектора.

– Новый адрес, тот же почерк, – сказал он. – Взгляните.

Мертвый человек носил тряпье, скорбную одежку бездомных. Шею вспороли, вырвали из нее глотку. Передней части совсем не осталось. И так же, как в прошлый раз, голову с телом соединяли только позвонки. Бездомный из вонючего переулка был неизмеримо далек от банкира, но их убил один и тот же человек. Мэллори был прав.

Даже яркие лампы не могли согреть переулка, и я чувствовал, как холодит ладони, вспотевшие под перчатками. Я включил фонарик, чтобы рассмотреть пространство за пределами освещенного круга. Тонкий луч заскользил по струям артериальной крови, забрызгавшим стены и мусорные баки. Я посмотрел на мертвого бродягу и выключил фонарь.

Металлический, при этом до тошноты живой запах крови смешивался с запахами бензина, еды и выпивки, которыми пропитан лондонский Вест-Энд.

Я старался заглянуть глубже, увидеть за кровью и ужасом то, что когда-то было мужчиной.

Длинные, свалявшиеся космы, почерневшие лохмотья вместо одежды – мучительная дань уличной жизни. Возраст не угадать. Потрепанный бродяга выглядел так, будто прожил лет сто.

– У него на руках наверняка есть следы уколов, – заметил я. – Возможно, и на ногах, и даже между пальцами.

– Но зачем убивать того, кто так старательно убивал себя сам? – отозвался Мэллори.

Рядом с бездомным валялись жалкие пожитки – набитый вещами пакет для мусора, перевязанный эластичной лентой, вязаная шапочка, полная монет. И музыкальный инструмент – тонкая трубка из черного дерева с хитросплетением серебристых кнопок и клапанов.

– Кларнет? – спросил я.

– Маловат для кларнета, – ответил старший инспектор. – Это гобой.

– Вот неблагодарная публика, – вставил один из криминалистов, но никто не засмеялся.

Мэллори внимательно оглядел окровавленную грудь человека, нетронутую мелочь, музыкальный инструмент и с неподдельной грустью покачал головой.

– Похоже, на улице он жил давно, – сказал я. – В Сохо много и наркоманов, и тех, кто уже завязал. Однако бездомные редко убивают друг друга.

– Верно, – произнес Мэллори. – Все проблемы от тех, у кого есть крыша над головой.

Я огляделся. Кругом белыми призраками бродили сотрудники отдела. Занятые привычной работой, они не спеша собирали окурки и нитки, отпечатки пальцев и образцы крови. Кто-то делал наброски, фотограф взялся за видеокамеру. На бугристом асфальте, как всегда, желтели маленькие маркеры с цифрами, и люди осторожно ступали между ними, словно ученые, что ходят на цыпочках среди последствий ядерного взрыва. Дальше, в праздничном сверкании синих мигалок, офицеры сдерживали толпу посторонних, а те, вооружившись мобильниками, записывали все на видео.

– Они думают, мы здесь «Отверженных» снимаем, – вздохнул Мэллори. – Странное место, вы не находите?

Я поднял голову. В самом деле. Это был не совсем переулок, скорее – щель между стенами двух великих старых театров, что стоят на Шафтсбери-авеню. На другом конце, над головами зевак, сверкало огнями самое сердце города: белый неон театральных подъездов, красные с золотом вывески Чайнатауна.

– И никто не слышал ни звука, – сказал Мэллори, будто прочел мои мысли.

– Перерезали трахею, а без дыхательного горла кричать невозможно.

Полиция оттеснила толпу на другую сторону улицы, и люди недовольно зашумели. Они вытягивали шеи, поднимали повыше телефоны.

– Избавь нас бог от глупцов с умной техникой, – пробормотал старший инспектор.

Криминалисты начали ставить тент, чтобы скрыть от публики место преступления и спасти тысячи мельчайших улик от непогоды. Мэллори посветил фонариком на шапку с мелочью, потом на гобой.

– Какой героиновый наркоман будет играть на гобое? – спросил он.

Я подумал:

– Тот, у кого были средства и привилегии. Раз в неделю к нему приходил учитель музыки, уроки продолжались годами. Тот, у кого всегда хватало денег.

Мэллори провел большой пятерней по лысине и поправил на сломанном носу круглые очки.

– А может, инструмент он просто стащил? – Секундная пауза. – Впрочем, вряд ли. Вы, наверное, правы. Когда-то, давным-давно, у него было все.

Вспышка фотокамеры осветила ту часть стены, которой не достигал свет ламп. Среди кровавых брызг я увидел спутанные линии граффити. Мне бросилось в глаза одно слово. Я шагнул ближе, приглядываясь, хотя уже знал, что там написано:

СВИНЬЯ

Вдалеке, за оцеплением и натянутой лентой, светились холодные звездочки мобильников. Зевак теснили назад, но их место занимали новые. Люди напирали на офицеров, возбуждение росло, и белые огоньки телефонов горели, точно волчьи глаза зимой.

К нам подошла женщина-криминалист с ноутбуком.

– Хороший труп, сэр, – сказала она Мэллори, сняв маску.

– Свидетелей нет, оружия нет, – ответил тот. – Ни видеозаписи, ни отпечатков. Личность жертвы не установлена. Видал я и получше.

* * *

Утром я позаботился о дочке и собаке, а затем поехал на Сэвил-Роу, 27, – в Центральное полицейское управление Вест-Энда.

Оно расположено в современном здании, перед которым стоит старый синий полицейский фонарь. Увидев такой, представляешь, как Шерлок Холмс охотится на Потрошителя в лондонском тумане.

Сэвил-Роу знаменита двумя вещами. Здесь работают лучшие портные мира, а на крыше дома номер три «Битлз» сыграли свой последний концерт. Кстати, привлекли внимание местной полиции. Правда, офицеры любили музыку, а потому разрешили битлам доиграть. В Управлении вам обязательно об этом расскажут.

С тройным эспрессо в руке я поднялся на верхний этаж, в Первый отдел, или Отдел серьезных инцидентов, – центр, откуда руководят расследованием убийств. Это помещение с множеством смежных комнат и компьютером на каждом столе. Сейчас в нем не было никого, кроме старшего инспектора Мэллори. Он стоял, держа картонный стаканчик с чаем, и отрешенно смотрел на чистую белую доску на стене.

– Вы сегодня рано. Утреннее совещание будет позже.

– Хотел приехать первым, сэр. Выделиться и все такое.

Мэллори рассмеялся:

– Люблю поразмыслить немного, прежде чем открою рот. Что общего у банкира и бездомного героинщика? – Он покачал головой. – Представить не могу, а понять это необходимо. Нужна хотя бы теория. – Он хлебнул чаю. – Слышали о принципе «золотого часа»?

– Чем раньше берешься за дело, тем лучше, – кивнул я. – Воспоминания очевидцев еще свежи, преступник не успел уйти далеко, записи с камер не стерли. Чем дольше тянешь, тем труднее потом приходится.

– Правильный подход, – сказал Мэллори. – Но я верю и старым следователям, а они говорили: тише едешь, дальше будешь. Сначала надо все взвесить, а потом действовать.

Он говорил так мягко, что до меня не сразу дошло: приехав рано, я не дал ему побыть одному и как следует все обдумать. Мэллори, наверное, заметил мою тревогу.

– Не спуститесь в цокольный этаж? – предложил он. – Может, найдете наше оружие.

Он протянул мне папку.

– Возьмите с собой.

– Да, сэр.

Я одним глотком допил кофе и отправился вниз. Лифт привез меня в комнату с низким потолком. В ней стояли длинные ряды столов, на которых было разложено холодное оружие.

Молодой офицер в форме снимал их на камеру и делал пометки на листе, прикрепленном к планшету. Выглядел он, словно турист на рынке экзотической страны.

– Могу я вам помочь, сэр? – спросил он.

– Я ищу нож.

– Какой именно?

– Тот, которым можно сделать вот это.

В папке лежали фотографии. Две – Хьюго Бака и еще две – бездомного мужчины. На всех были отчетливо видны смертельные раны. Я показал снимки констеблю, и тот побледнел.

– Пойдемте, сэр. У нас тут чего только нет.

Он сказал правду. В резком свете ламп сверкали сотни, а может, и тысячи ножей. Их отобрали, нашли или выбросили, положили в пластиковый пакет как улику или сдали во время амнистии.

Офицер нервно кашлянул.

– Я констебль Грин, сэр. Билли Грин. Утром в банке, помните? Вы еще показали, как правильно дышать, когда я расклеился.

Приглядевшись, я узнал его.

– Конечно, помню. Только не говорите мне «сэр», прошу. Пусть даже я сегодня в гражданском.

В тот день я надел свой черный костюм от Пола Смита. Портные Сэвил-Роу пока были немного не по карману.

– У нас одинаковое звание. Зовите меня просто Вулф или Макс. Или как вам захочется. Но когда вы обращаетесь ко мне «сэр», мы оба выглядим смешно. У детектива-констебля такие же полномочия, что у полицейского-констебля в форме. Вы ведь это знаете.

Он смутился.

– Да, сэр. То есть Макс… э-э, детектив-констебль Вулф. Я не успел сказать вам спасибо. В тот день надо мной смеялись, а вы помогли. Это определенно работает. Техника дыхания, я имел в виду.

– Вы больше не в патрульной службе?

Его бледное лицо вспыхнуло:

– На бумажную работу перевели. Я теперь ковбой без револьвера. – Он горько усмехнулся. – Решили, что я слишком впечатлительный.

Я поморщился:

– По-моему, они погорячились.

Грин обвел рукой оружие и сменил тему:

– Нашли что-нибудь подходящее?

– Нет еще.

Я пошел вдоль столов, рассматривая ножи. Метательные. Охотничьи. Ножи Боуи. Ножики, настолько маленькие и тонкие, что поместятся в чехол для кредиток. Самурайские мечи. Кривые ножи для ковров. Ножи Кукри. Резаки в пятнах ржавчины. И шедевры холодного оружия – полуавтоматические складные ножи с титановыми рукоятями и лезвиями из нержавеющей стали, которые выхватываешь, точно стрелок – свой «кольт» сорок пятого калибра.

– К нам попадает много таких, – заметил Грин. – В бандах их любят. Думаете, убийца пользовался чем-то подобным?

– Вряд ли. Коротковат. А должен быть дюймов двенадцать, причем большая часть – лезвие. Длинное, узкое и, полагаю, обоюдоострое. Нечто, созданное, чтобы резать глотки.

Билли шумно сглотнул.

– Это делает Мясник Боб, да?

– Кто такой Мясник Боб?

Он принес ноутбук, зашел в Интернет и открыл страницу газеты.

«Мясник приходит в Сити. Финансисты в панике.

Скарлет Буш, криминальный корреспондент

Парни из лондонского Сити, привыкшие купаться в шампанском, живут сегодня в смертельном ужасе. Полиция считает, что убийство банкира Хьюго Бака было совершено на почве ненависти.

– Да, Мясник Боб прикончил невинного молодого банкира именно из ненависти, – подтверждает детектив Макс Вулф. – Хотя на этой почве совершаются все убийства.

Амбициозная молодежь, прожигающая премии в барах лондонского Сити, трепещет перед Мясником Бобом.

– Страшно и представить, что он охотится на банкиров, – говорит Бруно Манчини, завсегдатай модного паба «Счастливый калека». – Но разве богатство – порок? Мы добились успеха, потому что много работаем».

* * *

Я тихонько выругался:

– Я такого не говорил!

На маленькой фотографии рядом с текстом я узнал молодую журналистку. Единственный плюс: она не связала убийство Бака со смертью бродяги.

Я снова двинулся вдоль столов, почему-то не сомневаясь, что ножа, который мне нужен, здесь нет.

– Спасибо за помощь, Билли. Очень жаль, что вас сняли с патрулирования.

Он улыбнулся:

– На самом деле все не так уж плохо. Мне нравятся ночные дежурства. А еще тут есть дух истории. Вы не спешите? Хотел вам кое-что показать.

Грин открыл дверь в кладовую. Тесную, забитую вещами, точно старый чердак. Наверное, сюда не заглядывали с тех пор, как «Битлз» отыграли свой последний концерт.

– Тут полно штуковин, с которыми не знаешь, как поступить. Это не улики, поэтому их не помещают в пакеты. Это не мусор, поэтому их не выбрасывают. Для музея они тоже не подходят. По-моему, о них все просто забыли. Смотрите, детектив.

Мы шагнули в пыльную комнатушку, и я огляделся, не веря своим глазам.

Здесь был цилиндр, наполовину съеденный молью и плесенью. Картонные коробки, наполненные резиновыми дубинками. Развалившаяся стопка старых щитов. Бейсболки, сшитые для полиции Большого Лондона, но так и не вошедшие в моду. На вешалке висели тяжеленные бронежилеты – совсем не то, что наши современные, тонкие, как вафля, и неуязвимые для ножей.

Были здесь и другие предметы формы: шлемы без кокард, куртки, с которых срезали бронзовые пуговицы. То, что люди носили двадцать, пятьдесят, сто лет назад. Полицейский хлам, выбросить который не хватало духа и сил, да и начальство не давало распоряжения на его счет. А потому его хранили здесь.

– Вы слышали о Черном музее? – спросил Грин. – Это в Новом Скотленд-Ярде. Посторонних туда не пускают. Наша кладовка – в точности как Черный музей.

Я улыбнулся:

– Беспорядка здесь побольше, чем там. Да, в Черном музее много старых вещей. Огнестрельное оружие. Ножи. Трости-шпаги. Зонтики-пистолеты. У них даже есть «Убийца полицейских», трость со скрытым в ней кинжалом. Но Черный музей – не совсем музей. Скорее хранилище учебных пособий.

Грин широко раскрыл глаза:

– Вы там были?

Я кивнул:

– В студенчестве. У них есть стенд с фотографиями полицейских, погибших на службе. В Черный музей водят, чтобы с нами такого не случилось.

Грин глубоко вдохнул и, медленно выдыхая, повернулся к пыльной полке, висевшей в самом темном углу.

– Взгляните.

– Ничего не вижу.

Я шагнул ближе и наконец увидел, на что он показывает.

На полке, опутанной паутиной, одиноко стояла старая сумка из коричневой, потрескавшейся и вытертой кожи. Медные кольца и замки потемнели от ржавчины. Грин поднял сумку, спугнув паука, и тот бросился бежать, словно опаздывал на важную встречу.

– Похоже на докторский чемоданчик, – сказал я.

– Гладстонская сумка. И непростая. В ней – набор криминалиста. Думаю, это одна из первых. Слышали про такие?

Я покачал головой.

– С этих сумок началась современная криминалистика, – сказал Грин. – В тысяча девятьсот двадцать пятом году в Скотленд-Ярде было две такие. Полный набор инструментов. Резиновые перчатки, лупы, емкости для крови, пробирки с веществом для взятия отпечатков пальцев, все, что нужно. Эти наборы появились, когда знаменитый патологоанатом, сэр Бернард Спилсбери, увидел, как детективу приходится голыми руками работать с телом убитого. Эти чемоданчики положили начало тем методам, которые используете вы.

Билли робко взглянул на меня и бережно поставил сумку на место, словно какое-то сокровище.

– Это история, – заметил он. – А историю я очень люблю.

– Одного не понимаю, – сказал я, и Грин обернулся. – Ваша коллега сказала, что до банкира вы никогда не видели убитых.

– Констебль Рен. Ее зовут Эди. Да, это правда.

– Но такого не может быть. Сколько вы прослужили в полиции?

– Шесть лет.

– Тогда вы повидали больше мертвых, чем я. В среднем на вас пришлось бы по трупу в день. Водители, что вылетели сквозь лобовое стекло, потому что за рулем набирали эсэмэс. Велосипедисты, которых сбил автобус. Пешеходы, которых сбили велосипедисты или водители. – Я покачал головой. – Не верится, что Хьюго Бак – ваш первый случай.

Грин подумал:

– Вы правы. Я видел много. Но в то утро мы с Эди нашли кое-что другое. Это не последствие глупости или несчастного случая. И произошло не потому, что кто-то выпил, обкурился или набирал эсэмэс. Убийство банкира – самое что ни на есть преднамеренное. Оно – как нарушение всех мыслимых правил. Не просто еще одна смерть на дороге. Не знаю, как объяснить. Она другая. Вам не кажется?

Я кивнул:

– Вы правы. Это разные вещи.

* * *

Просыпаюсь я слишком быстро и в самое неудобное время, когда снова засыпать уже поздно, а вставать еще рано.

Встаю, подхожу к окну. На мясном рынке горит свет. Возвращаюсь и сажусь на кровать. Стараюсь не смотреть на будильник – для меня это как встретиться глазами с безумцем.

Наконец я смотрю на него. Без десяти четыре.

Я иду к встроенному шкафу, толкаю двери. Они распахиваются, и в сумраке тихонько позвякивает множество поясов и ожерелий, висящих с другой стороны.

Слева стоят туфли. Женские туфли всех видов. Сандалии с ремешками, лодочки на шпильках. Справа – ряды выдвижных ящиков. Кофты и свитера. Аккуратно сложенные джинсы, которые никто уже не наденет.

А прямо передо мной – вешалки с ее платьями, юбками, жакетами и топами. Много белого хлопка и вспышки ярких цветов. Их трудно разглядеть в темноте, но там есть оранжевый шелк, и синий батик, и тонкие ткани в блестках. Мягкие, как перышко, легкие, как вздох. Раскинув руки, я будто падаю в них, прижимаюсь лицом к ее одежде, к ее существу, к прежним дням. Я дышу ею.

И потом засыпаю.

Пять

На уроке дети рисовали семью. Всю стену класса заняли картинки с яркими человечками. В пять лет малыши начинают понимать свое место в мире.

У нарисованных мам были длинные волосы – волнистые линии, сделанные черным, коричневым или желтым карандашом. Некоторые обнимали похожий на сосиску сверток с кружком вместо головы – братишку или сестру. Папы держали коричневые квадраты и прямоугольники – кейсы. Рисунки переполняла жизнь, на них толпились фигурки всевозможных форм и размеров. На всех, кроме рисунка Скаут.

– Вот мой, – показала она.

Разве я мог его не заметить?

На картинке Скаут стоял серьезный человечек без кейса – я, маленькая девочка с огромными карими глазами, а рядом – пятнышко с четырьмя лапами, Стэн.

В то утро мы оставили его дома и ушли под вой отчаяния и гнева. Я не взял Стэна, потому что в первый понедельник месяца родителей пускают в класс посмотреть на работы детей. Наверное, нужно было радоваться. Но я стоял в толпе взрослых и детей, смотрел на рисунок дочки и не знал, что сказать.

Пап дети изобразили в костюмах и с галстуками, а мам – в деловой или спортивной одежде. Определенно, в рисунках был социальный реализм.

Мисс Дэвис – молодая учительница, блондинка из Новой Зеландии, ласково нам улыбалась.

– Тебе нравится? – спросила Скаут, встревоженная моим молчанием.

– Очень.

На самом деле у меня разрывалось сердце. Казалось, что фигурки на ее рисунке подавлены белым пустым пространством. Я в который раз ощутил полноту других семей и ущербность нашей, разбитой; это чувство будет преследовать меня всю жизнь. Я положил руку на плечо Скаут, и дочка подняла на меня глаза – точно такие же, как у матери.

– У тебя отлично получилось, – сказал я.

– Мисс Дэвис сказала, нужно только родных рисовать, – ответила она и пошла к своей парте готовиться к первому уроку.

Мне было пора. Мамы и папы целовали на прощанье детей, подходили к учительнице, чтобы обменяться парой дружеских слов. А я стоял, пока не прозвенел звонок, и смотрел на рисунок Скаут – нашу семью, окруженную белой пустотой.

* * *

Стэн не любил, когда его бросают одного.

Он перевернул миску с водой, разорвал коврик в клетке, а в качестве выступления на бис – взобрался на кофейный столик и столкнул мышку ноутбука. Теперь она болталась на проводе, точно повешенный.

Мы со щенком посмотрели друг на друга.

Выбирая собаку, я бы никогда не подумал о спаниеле. Ни в первую очередь, ни в пятую, ни в шестую. Я предпочел бы кого-то побольше. Лабрадора, золотого ретривера, немецкую овчарку. Пока я убирал, Стэн рассеянно грыз шнур телевизора, следя за мной выпуклыми глазами. Да, кого-то побольше и поумнее, думал я.

Однако Скаут провела собственное исследование и выяснила, что хочет. Стэн был ее собакой. И даже если бы он спалил квартиру, я не смог бы на него злиться. Только не сегодня. Ведь без Стэна белая пустота проглотила бы нас живьем.

* * *

После школы, по-прежнему ранним утром, я пошел гулять с собакой. Возвращаясь домой, мы со Стэном шли через площадь Чартерхаус-сквер. В это время в кабинете Первого отдела инспектор Мэллори пил чай, а мы еще немного могли побыть вдвоем, прежде чем я оставлю пса на попечение миссис Мерфи и поеду на работу.

Щенок присел помочиться, и тут я заметил незнакомцев, сидевших на скамейке. Они явно всю ночь не спали. У нас в округе часто ошиваются пьяницы, потому что рядом со Смитфилдским рынком есть круглосуточные пабы. Мужчин было трое: два парня с землистого цвета лицами, одетых в дешевые спортивные костюмы, и азиат постарше и покрепче – в футболке, несмотря на утренний холод. Он причмокнул, увидев моего пса.

Я улыбнулся. Все трое пристально смотрели на меня. Момент был не из приятных.

И вдруг Стэн потянул меня за собой. Он бросился к ним, обезумев от восторга, будто не смел поверить в чудесное совпадение: надо же, эти люди оказались тут одновременно с ним!

Я спустил собаку с поводка, но быстро пожалел об этом.

Качок поднял Стэна и поднял совсем неправильно – схватил руками за грудь, вместо того чтобы поддерживать под зад. Пес хотел лизнуть его в щеку, и громила брезгливо отшатнулся.

Его бледные дружки захохотали, и он бросил Стэна. Падая, тот извернулся, ударился о землю, взвизгнул. Все признаки собачьего ужаса были налицо: щенок скулил, поджав хвостик.

Стэн прибежал обратно. Я взял его на руки, обнял и почувствовал, как сильно колотится сердечко.

Он впервые в жизни испугался.

– Не собака, – сказал качок, – а крыса какая-то.

– Он просто расстроился, что ты не захотел целоваться! – заметил один из дружков.

– Собака, собака! – отозвался другой. – Просто для гомиков.

Все трое захохотали.

Я опустил Стэна, и тот распластался на земле. В его больших глазах был испуг. Я погладил щенка, чувствуя под шелковистой шерстью хрупкие ребрышки. Сердце у него до сих пор билось как сумасшедшее.

Трое на скамейке по-прежнему хохотали. Крутые ребята, подумал я, крутые ребята, которым просто весело.

Пока они смеялись и разговаривали друг с другом, я хотел уйти, но Стэн остановился обнюхать урну. Потом он присел, застенчиво глядя на меня, и опорожнил кишечник. Я собрал три маленьких шарика в пакет, завязал и бросил его в мусорку. Тут молодчики снова переключились на моего пса. Они показывали на него пальцами и скалились. Решили, что Стэн здесь для их развлечения.

И напрасно.

– Вперед, – сказал я.

Стэн поднял на меня грустные глаза, однако с места не сдвинулся. Парни схватились за бока от смеха.

– Вперед! – крикнул качок. – Что, не слышишь? Вперед, тебе сказано!.. Эй, дружище, он кусается? Или только отсасывает?

Я смотрел на Стэна. Щенок не сводил с меня глаз и, казалось, вжался в землю еще сильнее. Он положил голову между передними лапами, его хвостик дрожал, уши, точно длинные волосы, лежали на бетонной дорожке.

Случилось неизбежное. Рано или поздно он все равно узнал бы, что такое страх. Всем нам приходится пройти через это.

Но мне было ужасно стыдно, что все произошло именно сегодня, когда Скаут его нарисовала и когда я был так ему благодарен.

– Вперед, – сказал я.

Стэн лежал.

– Непослушный, да? – спросил качок.

Какие только города не смешались в его акценте: Лондон, Лос-Анджелес, Исламабад. И не просто города, а худшие их районы.

Нетуго привязав поводок к ножке пустой скамейки, я развернулся к парням.

– Я не к собаке обращался, – ответил я и направился к ним.

Качок встал, улыбка сползла с его лица. Он хотел мне что-то сказать, и тут я врезал кулаком ему в сердце.

Всего один раз. Правой. Со всего маху.

В кино так не делают. Однако сердце – самое уязвимое место, и в драке лучше его беречь.

Мой удар начался в стопе опорной левой ноги, поднялся по мышцам, набрал полную силу при повороте торса, а затем пролетел по правой руке в костяшки кулака. Проделав весь этот путь меньше чем за секунду, он с невероятной силой попал в грудину, плоскую кость прямо напротив сердца, где хрящами соединяются друг с другом верхние ребра. Я никогда не понимал, почему никто не бьет в сердце.

Ни пьяницам, дерущимся в баре, ни уличным бойцам, ни обычным негодяям, как эти трое, в голову не приходит так ударить противника. Но я-то знал, что сердце – самое главное.

Здоровяк отшатнулся, прижав к груди руки, и закачался, получив компрессионную травму.

Он рухнул на скамью между онемевшими дружками, потеряв всякое желание драться. Удар сместил грудину примерно на дюйм, не больше, но и этого было достаточно.

Я взглянул на двух других парней. Те сидели с застывшими лицами, не зная, что предпринять. Я и не ждал от них ничего. Качок все хватался за грудь и вставать явно не хотел. Причина тут была не только в самом ударе, а еще и в тахикардии, которую он вызвал, – внезапном и ужасающем повышении сердечного ритма.

Он чувствовал себя так, будто сердце вот-вот взорвется. Будто он умирает.

Я почесал собаке шейку.

– Его зовут Стэн, – сказал я. – Стэн – кавалер-кинг-чарльз-спаниель. Самая миролюбивая порода в мире. Они знамениты своим кротким нравом и вежливостью. Королевские династии Тюдоров и Стюартов любили этих собак за мягкий характер – тот самый, который вы можете наблюдать у Стэна.

– Все в порядке, – сказал один из них.

Я пристально посмотрел на него:

– Ты видишь, что у Стэна мягкий характер?

– Да.

Мне нужно было немедленно выпить кофе. Тройной эспрессо, чтобы ложка стояла. Стэн взирал на меня с застенчивым обожанием. Обычно мы устраивались за столиком на улице, щенок сидел у меня на коленях, а я пил черный кофе и кормил его маленькими куриными галетами для собак.

Парни наконец поняли, что к чему, и я удовлетворенно кивнул:

– Кстати, Стэн не кусается.

* * *

– Давайте навестим мертвых, – сказал Мэллори на утреннем заседании.

От Сэвил-Роу до Хорсферри-роуд, где находится Центр судебно-медицинской экспертизы имени Иэна Веста, десять минут ходьбы быстрым шагом.

– Иэн Вест был Элвисом среди судмедэкспертов, – рассказывал Мэллори, пока мы с Гейном и Уайтстоун изо всех сил старались шагать с ним в ногу. – Гением, который все изменил. Он доказал, что констебля Ивонн Флетчер застрелили из ливийского посольства. По ранам на телах точно установил, где именно в брайтонском «Гранд-отеле» было установлено взрывное устройство. Он же занимался жертвами терактов, которые ИРА устроила в универмаге «Харродс» и Гайд-парке. Единолично помог усилить безопасность на железной дороге, изучив трупы тех, кто погиб во время пожара на вокзале Кингс-Кросс. Умер молодым, а перед смертью преподал нам всем бесценный урок.

– Какой, сэр?

– Мертвые не лгут.

Потом мы в синих медицинских комбинезонах и шапочках стояли в одной из комнат, что находятся в недрах Центра, и терпеливо ждали. Судмедэксперт Эльза Ольсен улыбалась нам с таким радушием, словно была хозяйкой званого вечера и собиралась представлять гостей.

Очаровательно, подумал я, когда она обратила такой же любезный взгляд на два обнаженных трупа, лежавших на столах из нержавеющей стали.

– Наш таинственный незнакомец, – сказала Эльза, кивая на истощенного наркотиками бродягу. – Зовут его Адам Джонс. Родился под Новый год в семьдесят третьем. Убит десятого октября две тысячи восьмого.

Она показала на холеное тело банкира.

– Хьюго Бака вы уже знаете. Родился седьмого января семьдесят третьего, убит девятого октября две тысячи восьмого.

Эльза замолчала. Мы с Мэллори смотрели на тела.

Родились с разницей в неделю, умерли с разницей в сутки. Но что еще связывало этих людей, кроме жутких ран, которые черными щелями зияли на горле? Ведь они словно прибыли с разных планет.

Даже после смерти Хьюго Бак выглядел как спортсмен-любитель, который только начал накапливать жирок. Это было тело человека, который регулярно занимался в тренажерке, где за пятьдесят фунтов в час на него покрикивал персональный тренер. Но годы шли, банкир обедал в дорогих ресторанах, часто выпивал с партнерами и друзьями.

Жену избивал, ублюдок, подумал я.

Джонс, наоборот, дошел до последней степени истощения – жалкий мешок с костями, измаранный уродливыми тату. На руках – рубцы поврежденной ткани, гнусные памятки от множества игл. Он выглядел дряхлым стариком, словно впрыскивал в вену не только разные вещества, но и годы.

Меня пробрала дрожь.

Тут было чуть выше ноля градусов. Глядя на трупы, я не чувствовал ничего, кроме нетерпения. Души отлетели, в холодной комнате остались лишь их пустые, искалеченные оболочки.