Текст книги "Песнь Соломона"

Автор книги: Тони Моррисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Серьезный – это то же, что несчастный. Я насмотрелся на серьезных. Серьезный мой старик. Мои сестры серьезные. А уж серьезней моей матери никого не найдешь. От серьезности она скоро зачахнет. Я как-то недавно видел из окна, как она возилась в садике возле нашего дома. Холодина зверская, но она сказала, ей непременно надо посадить какие-то луковицы и сделать это до пятнадцатого декабря. И вот она ползает по промерзшей земле на коленях и выкапывает луночки в земле.

– Ну-ка, ну, я что-то не пойму, в чем тут суть.

– Суть в том, что ей хотелось посадить эти цветы. Ее никто не заставлял. Она сама любит сажать цветы. Очень любит. Но если бы ты видел ее лицо. Казалось, несчастнее ее нет никого на свете. Мученица. Так зачем же ей это? Я никогда не слышал, как она смеется. Иногда улыбается, это да, и даже, бывает, вроде бы хмыкнет. Но я знаю: мать ни разу в жизни не расхохоталась вслух.

И внезапно без малейшего перехода и даже не замечая, как это у него вышло, он стал описывать Гитаре сон, в котором ему приснилась мать. Он назвал это сном – ему не хотелось объяснять Гитаре, что все это произошло в действительности, что он на самом деле это видел.

Он стоял на кухне возле раковины и ополаскивал кофейную чашку, потом внезапно посмотрел в окно и увидел, что Руфь роет лунки в саду. Она выкапывала маленькие ямки в земле и засовывала в них что-то, похожее на небольшие луковки. Он рассеянно глядел на мать в окно и вдруг заметил: из выкопанных ею лунок стали вырастать тюльпаны. Сперва из одной лунки поползла тоненькая зеленая трубочка, потом два листика раскрылось на стебле, одни развернулся на одной стороне стебелька, другой – на второй. Молочник потер глаза и снова посмотрел в окно. Теперь уже несколько стеблей зеленело позади нее на земле. То ли она посадила их когда-то раньше, то ли они так долго пролежали в мешке, что начали прорастать. Трубочки тянулись ввысь, и вскоре их стало так много, что они наползали друг на дружку и на Руфь. А она по-прежнему не замечала их и не оглядывалась. Все копала, копала. Вот на кончиках некоторых стеблей начали распускаться цветы, кроваво-красные тюльпаны покачивались, прикасались к спине Руфи. И наконец она заметила их, увидела, что цветы выросли, раскачиваются и дотрагиваются до нее. Молочник думал, она отпрыгнет в испуге или хотя бы удивится. Но нет. Руфь отклонилась от цветов и даже оттолкнула их рукой, но с озорством, игриво. А цветы все росли, росли и под конец закрыли ее всю до плеч, и он лишь видел, как она машет руками над раскачивающимися хищными головками цветов. Они душили ее, не давали вздохнуть, они тянулись к ее рту мягкими остроконечными губами. А она лишь улыбалась и отмахивалась от них, словно от каких-то безобидных бабочек.

Он знал: цветы опасны, вскоре они выпьют вокруг нее весь воздух, и на земле останется лишь ее бездыханное тело. Но мать, казалось, не догадывалась ни о чем. В конце концов цветы закрыли ее полностью, и он видел только холмик густо переплетенных тюльпанов, низко склонившихся над ее еще вздрагивающим телом.

Он подробно описал свой сон Гитаре, как бы в доказательство того, сколько угроз таит в себе серьезность. И хотя говорить он старался как можно беспечней, в конце рассказа Гитара посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

– А почему ты не помог ей?

– Что?

– Почему ты ей не помог? Почему не вытащил ее оттуда?

– Но ей нравилось это. Ей было там хорошо. Ей все это нравилось.

– Ты уверен? – Гитара улыбался.

– Еще бы не уверен. Ведь сон-то мой.

– Но и мать тоже твоя.

– Слушай, для чего ты раздуваешь целую историю, когда вообще ничего не случилось? Подымаешь шум вокруг чистейшей ерунды с единственной целью – доказать, что ты прав? Сперва я оказался виноват, потому что не живу в Алабаме. Потом я оказался виноват из-за того, что неправильно вел себя в собственном сне. Теперь, оказывается, я еще виноват из-за того, что этот сон мне приснился. Ты мою мысль улавливаешь? Для тебя всякий пустяк делается вопросом жизни и смерти. Ты скоро станешь в точности как мой старик. Он считает, если вырезка из газеты попала не в тот ящик, я должен перед ним извиниться. Что с вами со всеми происходит?

– Похоже, все, кроме тебя, идут не в ту сторону, так, что ли?

У Молочника запершило в горле, он глотнул. Ему вспомнилось: давным-давно, в тот вечер, когда он ударил отца, прохожие валом валили по тротуару, и все они двигались навстречу ему. Никто не направлялся в его сторону. Похоже, Гитара подсмотрел и этот его сон.

– Возможно, – сказал он. – Но я знаю, куда я иду.

– Куда же?

– Туда, где будет вечеринка.

Гитара улыбнулся. Его зубы были так же белы, как снежинки, падавшие на куртку.

– Веселого рождества, – сказал он. – И счастливого Нового года.

Он помахал рукой и свернул за угол. Снежная мгла Южного предместья поглотила его прежде, чем Молочник успел спросить, куда он идет, или просто крикнуть: погоди!

Теперь он наконец-то закрыл счетные книги и перестал дописывать и переписывать колонки цифр. С Гитарой что-то происходит, с ним что-то уже произошло. Ему не нравится, как живет Молочник, и этот раздраженный разговор лишь один из многих – Гитару теперь не узнать. Молочник уже не врывается к нему, взбежав бегом по лестнице, чтобы потащить на вечеринку или в бар. Гитара не желает больше разговаривать о девушках и о том, как преуспеть. Если он о чем-то и говорит с интересом, то лишь о спорте да о музыке. Едва затронешь с ним другую тему, он сразу же насупится, а глаза станут словно золотые дыры. Да, он еще о политике говорит.

Его непривычная серьезность побуждает Молочника рассказывать ему гораздо больше о своей семье, чем ему бы хотелось, и с дерзкой беспечностью отражать постоянные нападки на его образ жизни. Красотки и вечеринки на острове Оноре. Неужели Гитара не знает, что его интересы далеко этим не ограничены? Его интересуют и другие вещи. «Какие, к примеру?» – спросил он себя. Ну, он, скажем, очень хорошо помогает отцу по работе. Прямо-таки отлично, а не просто хорошо. В то же время следует признать, что на вопросах недвижимости для него свет клином не сошелся и он охотно передвинулся бы к каким-нибудь другим вопросам. Если ему предстоит до конца своих дней думать лишь о ренте и земельных участках, он с ума сойдет. Но ведь ему именно этим предстоит заниматься до самого конца своих дней. Отец сделал торговлю недвижимостью своей специальностью, и, в общем-то, предполагается, что и он сделал это своей специальностью.

Гитара, может быть, и прав… отчасти: он живет бестолково, бесцельно, и что греха таить, и в самом деле не особенно тревожится об окружающих. У него нет сильных желаний, таких, ради которых он мог бы чем-нибудь пожертвовать, причинить себе неудобство. Но Гитара-то какое имеет право его упрекать? Он ведь тоже не живет в Монтгомери; работает на автомобильном заводе, временами испаряется куда-то – совершенно неизвестно куда – да околачивается в парикмахерской Томми, вот и все его дела. Связи с женщинами длятся у него не больше чем несколько месяцев: он считает, что именно этот промежуток времени обычно требуется для того, чтобы женщина «почувствовала себя как дома, вслед за чем она начинает сновать, шуршать и шуровать».

Ему бы надо жениться, подумал Молочник. Мне, может быть, тоже. А на ком? Вокруг сколько угодно девушек, и, с точки зрения обитателей Оноре, он весьма завидная партия. Сделать, что ли, предложение? Ну, рыжей, например. Купить хороший дом. Отец поможет выбрать. Стать на равных компаньоном отца, а потом… Что потом? Потом должно прийти что-то еще более хорошее. Деньги его не волнуют. Ему никогда не отказывали в деньгах, и экзотической привлекательности они для него не имеют. Политика – особенно та, о какой судачат в парикмахерской Гитара и компания, – наводит на него сон. Ему скучно. Ему все надоело. А уж расовые проблемы, которыми так поглощен Гитара, надоели ему больше всего. Интересно, о чем бы они стали говорить, если бы не было проблемы черных и белых? Кем бы они стали, если бы их вдруг лишили возможности рассказывать об оскорблениях, насилиях, надругательствах, из которых состоит их жизнь… и телевизионные последние известия? Если бы нельзя было спорить по поводу Кеннеди и пророка Илии? Они считают, что им все простительно. Каждая невыполненная работа, неоплаченный счет, болезнь и даже смерть – все это от бога. И Гитара делается в точности таким же, мало того, он и не ищет оправданий. Он просто, кажется Молочнику, рад присоединиться к любой жалобе, которую при нем произнесут.

Молочник прошел в ванную, служившую также буфетной, и включил электрическую плитку, чтобы быстро приготовить кофе. Из буфетной он услышал, как кто-то барабанит в окно конторы. Он зашел туда и увидел в просветах между буквами на витринном стекле глаза Фредди. Молочник отпер дверь.

– Привет, Фредди! Ты что?

– Ищу, где бы согреться. Весь вечер гоняют меня по улицам. Подходит рождество, вот я и ношусь по городу как угорелый. – С обязанностями привратника универсального магазина Фредди совмещал функции разносчика и посыльного.

– Тебе дали уже новый пикап? – спросил Молочник.

– Ты в своем уме? Пока мой драндулет хоть как-то ползает, мне не дадут замены.

– Я тут грею воду для кофе. Выпьешь чашечку?

– Как раз об этом я и мечтал. Увидел, у тебя свет горит, и подумал: вот где я разживусь чашкой горячего кофе. Слушай, а спиртного у тебя случайно не найдется, добавить в кофе?

– Случайно найдется.

– Красота!

Молочник возвратился в ванную, подошел к унитазу, поднял крышку с бачка и вытащил полупинтовую бутылку, которую прятал от Мейкона: тот пришел бы в ярость, если бы узнал, что в помещении конторы хранится алкоголь. Он отнес бутылку в кабинет, после чего вернулся в ванную заварить кофе. Когда он снова вошел в кабинет, Фредди постарался сделать вид, будто еще не прикладывался к бутылке. Они добавили спиртного в кофе, потом Молочник нашел сигареты.

– Тяжелые, парень, пришли времена, – сказал Фредди, отхлебнув глоточек кофе. – Тяжелые. – И неожиданно спросил таким тоном, будто заметил, что в комнате чего-то не хватает: – А где твой лучший друг?

– Это ты про Гитару?

– Ага. Про него. Куда он девался?

– Я его не вижу уже несколько дней. Ты ведь знаешь, какой он. Исчезнет, и все. – Молочник вдруг заметил, что у Фредди волосы совсем седые.

– Фредди, сколько тебе лет?

– Почем мне знать? Переспали как-то мои папаша с мамашей и сами не запомнили когда. – Он хихикнул. – Могу сказать, давненько я уже по белому свету болтаюсь.

– Ты родился в нашем городе?

– Нет, на Юге. Джэксонвилл, Флорида. До чего же скверно там. Сквернее не бывает. Ты понимаешь, там, в Джэксонвилле, даже приюта нет для чернокожих младенцев. Их помещают в тюрьму. Тут зашел у нас как-то разговор насчет разных каталажек, я и сказал: меня вырастили в тюрьме и воспитали, и ни хрена я не боялся там.

– А я не знал, что ты сирота.

– Ну, я не в полном смысле сирота. Родня-то у меня была кое-какая, только мама моя умерла, и никто не захотел меня взять. Из-за того брать не хотели, что умерла она не так, как все.

– Как же она умерла?

– Ее привидения убили.

– Привидения?

– Ты что, не веришь в них?

– Как сказать… – Молочник улыбнулся. – Вероятно, мне хотелось бы поверить.

– Так поверь. Они и правда тут.

– Тут? – Молочник еле удержался, чтобы не оглянуться по сторонам. За окном в непроглядной тьме выл ветер, а похожий на гнома Фредди вдруг сверкнул золотыми зубами.

– Я же не говорю тебе, что они непременно в этой комнате сейчас находятся. Хотя возможно. – Он наклонил голову набок и прислушался. – Нету. Я имел в виду, привидения вообще на свете существуют.

– Ты их видел когда-нибудь?

– Множество раз. Привидения убили мою мать. Как убили, я своими глазами, конечно, не видел, но потом мне приходилось их встречать.

– Расскажи мне о них.

– Нет, не буду. О тех духах, каких я видел, я не рассказываю никому. Они этого не любят.

– Ну так расскажи мне о том духе, какого ты не видел. О духе, который убил твою мать.

– А, про этого-то? Расскажу. Мать шла по двору с одной соседкой, своей приятельницей, и вдруг видят они, по дороге женщина идет. Они остановились и стали ждать: пусть, мол, подойдет поближе, поглядим, кто такая. Подходит она, тут соседка как вскрикнет, и сразу же та женщина превратилась в белого быка. Прямо у них на глазах. Мать хлоп на землю, и прямо тут же на месте у нее роды начались. Когда я родился, ей показали меня, она взвизгнула и умерла. Ни на минутку не пришла в сознание. Отец мой умер еще за два месяца до того, как я родился, а из родственников и из соседей никто не захотел взять к себе в дом младенца, который родился на свет из-за белого быка.

Молочник вдруг начал смеяться. Он не хотел обидеть Фредди, но удержаться никак не мог; наоборот, чем больше он старался, тем сильнее его разбирал смех.

Выражение лица у Фредди было скорее удивленным, чем обиженным.

– Выходит, не поверил ты мне, так?

Но Молочник так хохотал, что не мог в ответ ни слова выговорить.

– Ладно, – сказал Фредди и поднял руки вверх. – Ладно, смейся себе на здоровье. Но вообще-то много случается странных вещей, а ты о них и не слыхивал, парень. Ничего, еще услышишь. Множество странных вещей. И даже в городе у нас разные странности происходят.

Вот теперь Молочник справился с собой и перестал смеяться.

– Ты о чем это? Какие странности у нас в городе происходят? Я что-то не встречал на улице белых быков.

– Разуй глаза. Приятеля своего поспрашивай. Он знает.

– Какого приятеля?

– Ну Гитару, лучшего друга твоего. Расспроси его, какие, мол, странности у нас происходят. А еще спроси, какие такие дела вдруг появились у него с Имперским Штатом.

– С Имперским Штатом?

– Точно. Именно с ним.

– С Имперским Штатом ни у кого не может быть никаких дел. Он слабоумный. Стоит себе с метлой и слюни пускает. Он даже не умеет говорить.

– Он и правда никогда ни с кем не говорит. Но это совсем не значит, что он не умеет говорить. Он не разговаривает просто потому, что застал когда-то жену с любовником и с тех пор все не придумает, что же сказать.

– Ну, а Гитаре он зачем понадобился?

– Вопрос в самую точку. Полицейским тоже бы хотелось получить ответ на этот вот самый вопрос.

– Ну, с тобою не соскучишься. При чем тут полицейские?

– А ты еще не слышал? Говорят, полиция разыскивает какого-то цветного, который убил того белого парнишку возле школы.

– Я это знаю. Это знают все.

– Так вот Имперский Штат подходит под описание. А Гитара все время куда-то уводит его. Прячет, так мне кажется.

– Что же тут странного? Ты что ли, Гитару не знаешь? Он кого угодно станет прятать, если человека разыскивает суд. Он ненавидит белых, и особенно полицейских, так что всякий, кто скрывается от полиции, может рассчитывать на его помощь.

– Ты меня не понял. Они со Штатом не так себя ведут, что, мол, Гитара просто его прячет. Они ведут себя так, будто он и в самом деле убил.

– Ты выпил, что ли?

– Да, выпил, но от этого ничего не меняется. Слушай-ка. Ты помнишь, как был убит Эммет Тилл? В конце пятьдесят третьего? И сразу же вслед за ним убивают белого парнишку, и тоже на школьном дворе. Так?

– Не знаю. Я не держу в памяти даты убийств, которых я не совершал.

– Не знаешь? – недоверчиво переспросил Фредди.

– Да, не знаю. Ты считаешь, его Штат убил?

– Я считаю, он ведет себя так, что на то похоже, и считаю, Гитара все знает, и еще считаю, что-то странное творится тут у нас. А больше я ничего не считаю.

Он разозлился на меня, подумал Молочник, за то, что я смеялся над смертью его матери и над историей про белого быка. Вот он сейчас и отыгрывается.

– Да разуй же ты глаза, – сказал Фредди. – Не зажмуривайся, посмотри вокруг. – Он бросил взгляд на бутылку, увидел, что она пуста, и встал. – М-да. Странные тут у нас вещи творятся. Только, если что-нибудь услышишь, моего имени не называй. Вот так же было, когда тот страховой агент спрыгнул с крыши. Слыхал эту историю?

– Вроде да.

– Случилась-то она, когда ты еще совсем маленьким был, в 1931-м. Тогда тоже всякая творилась чуднота. – Фредди застегнул куртку и нахлобучил поглубже теплую шапку. – Ну что ж, благодарю за кофе, парень. Очень кстати он пришелся. Очень кстати, да. – Он вытащил из кармана перчатки и двинулся к двери.

– На здоровье, Фредди. Веселого рождества, если мы до тех пор не увидимся.

– Тебе тоже. И твоей семье. Скажи мистеру Померу и матери, я желаю им веселого рождества. – Фредди снова улыбнулся. Когда он дошел до дверей, он уже натянул обе перчатки. Потом медленно обернулся и посмотрел Молочнику прямо в лицо. – А ведь знаешь, есть еще один человек, которому известно, что тут происходит. Коринфянам. Спроси у Коринфянам.

Он сверкнул золотозубой улыбкой и вышел.

ГЛАВА 5

Страх не исчезал. Молочник лежал на кровати Гитары, солнечный свет бил ему прямо в лицо, а он пытался представить себе, что он почувствует, когда в шею ему вонзится пешня для льда. Однако, подробно воображая себе, как хлынет струей кровь и как он, может быть, закашляется от удара, он ничего не добился. Страх давил ему на грудь, как две положенные крест-накрест лапы.

Он зажмурил глаза и заслонил рукой лицо, чтобы не передержать на свету свои мысли. И теперь, когда он погрузился в темноту, пешни замелькали быстрей, чем дождевые капли, которые он когда-то в детстве пытался поймать языком.

Пять часов тому назад, у порога комнаты Гитары, он стоял на верхней ступеньке, вымоченный до нитки летним дождем, который все еще барабанил в окно, и каждая дождевая капля представлялась ему крохотной металлической пешней. Потом он постучал.

– Да-да? – Голос прозвучал не очень дружелюбно. Гитара никогда теперь не открывал дверь на стук, предварительно не выяснив, кто к нему явился.

– Я… Молочник, – отозвался он, вслед за чем поочередно щелкнули три отпираемых замка.

Молочник вошел, поеживаясь в мокром пиджаке.

– Выпить не найдется?

– Пустые вопросы незачем и задавать.

Гитара улыбнулся, и его золотые глаза на миг затуманились. После памятного диспута «Алабама против Оноре» они встречались не часто, но после ссоры их отношения сделались проще, ясней. Теперь, когда не нужно было притворяться, им стало друг с другом легко. И когда беседа увлекала их на поле боя, пикировка была добродушной. Мало того, их дружбу постигло еще более существенное испытание. И она с честью его выдержала. Молочник вот уже полгода периодически подвергался опасности, и Гитара приходил ему на выручку вновь и вновь.

– Ну, тогда кофе, – сказал Молочник и опустился на кровать тяжело, как старик. – Надолго ты завязал?

– Навсегда. С этим делом кончено. Никаких пьянок. Чаю не хочешь?

– Иисусе!

– Тоже действует успокоительно. Спорим, ты считаешь, будто чай растет в маленьких коробочках.

– О господи!

– Как луизианский хлопок. Только темнокожие на чайных плантациях носят одеяния из узорчатой ткани и чалму. Так по всей Индии, куда ни глянь. Чайные кусты, покрытые белыми цветущими коробочками. Верно?

– Дай чаю, Гитара. Просто чаю. Без географии.

– Без географии? Отлично, пусть будет без географии. Ну а, скажем, чай в историческом аспекте? Или в социально-политическом… Хотя нет. Это опять же география. Сдохнуть мне, вся моя жизнь сплошная география.

– Слушай, ты чайники когда-нибудь ополаскиваешь?

– К примеру, сейчас я живу на Севере. Сразу же возникает вопрос: к северу от чего я живу? Что ж, известно: к северу от Юга. Стало быть, Север существует потому, что существует Юг. Но означает ли это, что Север чем-то отличается от Юга? Ни в коем случае! Просто Юг расположен южнее Севера…

– На кой черт ты бросаешь чаинки в кипящую воду? Чаинки нужно залить кипятком. Положи их в чайник, друг. В заварочный чайник!

– И все же обрати внимание: некоторая разница есть. Северяне – те, например, кто на Севере родился и вырос, – очень привередливы по части еды. Вернее, даже не еды. Им на еду-то, собственно, плевать. Привередливы они по части оформления. Понял ты? Заварочные чайники и прочая фигня. Ну, а что касается самого чая? Они не отличат «Эрл Грэй» от растворимой смеси старика Липтона.

– Я пью настоящий чай, а не размолотые пшеничные зерна.

– Старик Липтон прокрашивал размельченные клочочки «Нью-Йорк таймс», укладывал их в красивые беленькие коробочки, и негры-северяне балдели от восторга. С ними творилось черт знает что. Ты обратил внимание, как они обожают беленькие коробочки?

– Иисусе!

– Кстати, Иисус ведь тоже северянин. Жил-то он в Израиле, зато северянин сердцем. Сердцем, истекающим кровью. Красивым, маленьким, истекающим красной кровью сердцем. Южане считают его своим, но это просто потому, что они его впервые увидали вздернутым на древе. Знаешь, они в чем-то правы. Повешенный и вешатель связаны между собой. Но у северян, конечно, больше оснований…

– О ком ты тут толкуешь? О белых или о черных?

– О белых? О черных? Э, да ты, оказывается, чернокожий расист. Тут хоть слово кто-нибудь говорил о черных? Это урок географии, и больше ничего. – Гитара протянул Молочнику дымящуюся чашку чаю.

– Ну, знаешь, если это называется чай, то я – яичница глазунья.

– Хоть теперь ты понял, о чем я толковал? Вы привереды. Почему это ты вдруг глазунья? Почему не омлет? Или просто тухлое яйцо? И вообще, почему ты – яйцо? Негр может быть кем угодно, но ни за что и никогда не будет он яйцом.

Молочник засмеялся. Здорово это выходит у Гитары. Вот еще совсем недавно он вошел сюда, мокрый до нитки, готовый рухнуть хоть сию секунду на пол и умереть, и вот он уже хохочет, расплескивая чан, и от смеха еле выговаривает:

– То есть как? По какой причине негр не может быть яйцом? Он может быть яйцом, если захочет.

– А фиг тебе. Не может, вот и все. Не дано ему это. В генах не заложено. У него такие гены, что при всем старанье он не может быть яйцом. Ему природа этого не разрешает. «Нет, черномазый, не бывать тебе яйцом. Вот вороной можешь быть, если есть охота. Или большим бабуином. Но не яйцом. Яйца – это нечто сложное, недоступное, хрупкое. И белое».

– Бывают и коричневые яйца.

– Результат скрещивания. К тому же их никто не ест.

– Французы едят.

– Да… только во Франции. А в Конго уже не едят. Француз в Конго не притронется к коричневому яйцу.

– Почему?

– Боится. Вдруг у него кожа потемнеет. Как от загара.

– Французы любят загорать. Им очень нравится загорать. На Ривьере…

– Это они во Франции любят загорать, а в Конго совсем не любят. Терпеть не могут.

– Ладно, мое право выбирать, кем мне хочется быть, а мне хочется быть яйцом.

– Может, глазуньей?

– Сперва яйцом, потом глазуньей.

– Что ж, тогда кто-то расколет твою скорлупу.

Одна фраза, и все изменилось. Молочник вытер губы, избегая взгляда Гитары, он чувствовал: оба они опять натянуты, напряжены. Комнатка замерла, вслушиваясь. Это была веранда, к которой пристроили стены, так что домовладелица могла теперь ее сдавать, приобретая таким образом два блага – деньги и бесплатного ночного сторожа. Отдельный вход превращал комнатушку в идеальное жилище для холостяка. В особенности такого скрытного, как Гитара Бэйнс.

– Можно будет мне занять твое жилище на ночь? – спросил Молочник, внимательно разглядывая свои ногти.

– С подружкой?

Молочник покачал головой.

Гитара не поверил. Он не мог поверить, что его друг и в самом деле хочет провести в одиночестве ночь накануне того дня, когда его убьют.

– Да ведь жутко тебе будет тут. Ужас, как жутко.

Молочник промолчал.

– Слушай, тебе вовсе незачем демонстрировать свою отвагу. И уж во всяком случае, передо мной. Всем и так известно: когда дойдет до дела, ты парень смелый.

Молочник взглянул на него и опять промолчал.

– Тем не менее, – мягко продолжал Гитара, – твое мужественное сердце может погибнуть под ударом ножа. И тогда ты станешь просто еще одним смелым негром, который погиб ни за грош.

Молочник взял пачку «Пел-Мел». Сигарет там не оказалось, тогда он вынул длинный окурок из крышки от банки для арахисового масла, служившей Гитаре пепельницей в тот день. Он растянулся на кровати и ощупал карманы в поисках спичек.

– Все спокойно, – сказал он. – Нигде ничего не горит.

– Черта с два, – сказал Гитара. – Очень даже горит. Все и везде. Даже на Северном полюсе. А не веришь, отправляйся туда и сядь голой задницей на глетчер – припечет так, что взвоешь. А если глетчер тебя не прикончит, остальное доделает белый медведь.

Гитара встал, выпрямился, чуть не уткнувшись головой в потолок. Безразличие Молочника его сердило, и он принялся убирать комнату, чтобы дать выход раздражению. Из-под стула в углу, наклонно прислоненного к стене, Гитара вытащил пустую корзину и начал сваливать в нее мусор: обгоревшие спички с подоконника, кости от съеденного позавчера жаркого. Он комкал гофрированные бумажные стаканчики из-под капустного салата и с размаху швырял их в корзину.

– Каждый мой знакомый негр стремится быть спокойным. Держать себя в руках. Весьма похвально, но держать-то можно себя, а не других.

Он искоса посмотрел на Молочника, но ничего не уловил в его лице и взгляде. Тот упорно молчал – так с ним никогда не бывало. Что-то должно случиться. Гитара искренне тревожился за друга, кроме того, он не хотел, чтобы в его комнате случилось что-то такое, из-за чего к нему может нагрянуть полиция. Он взял пепельницу – крышку от банки арахисового масла.

– Погоди-ка. Там еще остались неплохие бычки, – негромко проговорил Молочник.

Гитара тут же вытряхнул все содержимое пепельницы в корзину.

– Ну зачем? Ты же знаешь, у нас больше нет сигарет.

– Так оторви зад от кровати, сходи да купи.

– Перестань. Не идиотничай.

Молочник встал и протянул руку к корзине. Но тут Гитара внезапно сделал шаг назад, схватил корзину и швырнул ее через всю комнату, вновь рассыпав весь мусор, который так тщательно подобрал. И тут же по-кошачьему грациозным, скупым движением отвел руку в сторону и уперся кулаком в стену, не давая Молочнику сдвинуться с места.

– Не пренебрегай. – Его голос, прозвучал еле слышно. – Не пренебрегай советами, которые я тебе даю.

Лицом к лицу, нога к ноге, они застыли друг против друга. Левая ступня Молочника слегка не доставала до пола, и сердце его дрогнуло, когда он посмотрел в мерцающие переливчатыми огоньками глаза Гитары, тем не менее он выдержал его взгляд.

– Ну, а если пренебрегу? Что тогда? Ты со мной разделаешься? Помнишь, как меня зовут? Я ведь уже Помер.

Гитара не улыбнулся, услышав знакомую шутку, но взгляд его смягчился – он ее оценил.

– Эти слова надо бы сообщить тому, кто покушается на твою жизнь, – сказал он.

Молочник хмыкнул и опять направился к кровати.

– Слишком уж ты беспокоишься. Гитара.

– Я беспокоюсь в самый раз. Но сейчас мне хотелось бы выяснить, ты-то почему совсем не беспокоишься? Ты ведь знаешь, сегодня тридцатый день. Значит, всякий, кто вздумает тебя разыскивать, рано или поздно явится сюда. И ты просишь, чтобы я оставил тебя тут одного. Объясни мне свое поведение.

– Знаешь что, – сказал Молочник. – Ведь всерьез я напугался только дважды: в самый первый раз и в третий. С тех пор я всегда благополучно выхожу из положения, верно?

– Верно-то верно, и все же на этот раз что-то неладно.

– Фантазируешь.

– Не фантазирую. У тебя что-то случилось. Неладно с тобой.

– Да ничего подобного. Я просто устал. Устал от сумасшедших, от этого шального города, устал бегать взад-вперед по улицам, и все без толку…

– Ну что же, если ты просто устал, могу тебя только поздравить. В скором времени ты будешь отдыхать и отдыхать. Мягкой постели, правда, не обещаю: владельцы похоронного бюро не снабжают клиентов матрасами.

– Может быть, она сегодня не придет.

– За полгода она ни разу своего дня не пропустила. Ты что, надеешься, она надумала взять выходной?

– Не могу я больше прятаться от этой суки. Пора эту историю кончать. Я не хочу, чтобы все снова повторилось через месяц.

– Поговори с ее родственниками, пусть что-нибудь придумают.

– Я тоже се родственник.

– Помолчи-ка лучше, а то ты меня доведешь. Помолчи и минутку послушай. У этой стервы в прошлый раз был скорняжный нож. А знаешь, какой он острый? Разрежет, словно лазером.

– Знаю.

– Нет, не знаешь ты ничего. Ты тогда спрятался под стойку бара, а мы с Луной ее схватили.

– Но я знаю, что было у нее в руках.

– Сегодня в этой комнате Луна к тебе па помощь не придет. И Гитара, если я тебя послушаюсь, – тоже. А она может явиться с револьвером.

– Какой дурак даст негритянке револьвер?

– Такой же, какой дал когда-то Портеру дробовик.

– То было сто лет назад.

– Впрочем, меня даже не это тревожит. Мне не нравится, как ты себя ведешь. Впечатление такое, будто ты сам этого хочешь. Прямо ждешь с нетерпением.

– Откуда ты это взял?

– А ты взгляни, какой у тебя вид. При всем параде.

– Я же работаю в «Магазине Санни». Сам знаешь, мой старик велит мне одеваться так, когда я в конторе.

– У тебя было время переодеться. Уже за полночь.

– Не стану спорить. Итак, я принарядился. И с нетерпением жду. Только что я сообщил тебе, что не желаю больше прятаться…

– По секрету сообщил? Ведь я вижу: у тебя появился какой-то секрет.

– Секрет сразу у двоих появился.

– У двоих? То есть у тебя и у нее?

– Нет. У тебя и у меня. Ты в последнее время весь окутался покровом тайны. – Молочник с улыбкой взглянул на Гитару. – А ты думал, я не замечаю ничего.

Заулыбался и Гитара. Теперь, когда он выяснил, что имеется какой-то секрет, он с легкостью свернул в проторенную колею их давно налаженных отношений.

– Ну добро, мистер Помер, сэр. Вольному воля. Не обратитесь ли вы к вашей посетительнице с просьбой немного тут прибрать перед уходом? Мне почему-то не хочется, придя домой, искать твою голову в груде окурков. Весьма мило будет, если ее положат так, чтобы я ее сразу заметил. Ну, а если тут будет оставлена ее голова, запомни: полотенца в стенном шкафу.

– Успокой свои нервы, приятель. Тут никто не собирается терять голову.

Их насмешил нечаянный, но кстати прозвучавший каламбур, и Гитара, продолжая смеяться, накинул свою кожаную коричневую куртку и направился к дверям.

– Сигареты! – крикнул вслед ему Молочник. – Принеси сигарет, прежде чем ты испаришься.

– Сделаем! – отозвался Гитара, спускаясь вниз по ступенькам. Он уже не думал о Молочнике, мыслями он был в том доме, где его поджидало шестеро немолодых людей.

Этой ночью он не вернулся.

Молочник лежал на кровати, тихо, бездумно зажмурившись, чтобы солнце не било в глаза, и мечтал лишь об одном – закурить. Постепенно к нему возвратился и страх перед смертью, и тяга к ней. Больше же всего ему хотелось освободиться от того, что он знает, от того, что против его воли теперь навязано ему. А ведь все, что он узнал об этом мире, живя в нем, было рассказано ему другими людьми. Ему казалось, он – мусорный бачок, в который окружающие сваливают свою злобу, свои поступки. Сам же он ни разу ничего не сделал. Кроме того единственного случая, когда он ударил отца, он не совершал поступков, да и этот, единственный в его жизни, тоже обременил его знаниями, которых он не желал, и ответственностью за эти знания. После рассказа отца он разделял теперь его брезгливое отношение к Руфи, но у него возникло ощущение, будто его провели, будто на него взвалили еще какое-то не заслуженное им бремя. Во всех этих делах он совершенно ни при чем, и не должны они отражаться ни на нем, ни на его мыслях, ни на его действиях.