Текст книги "Теннис на футбольном поле [Играя в теннис с молдаванами]"

Автор книги: Тони Хоукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

В темноте начинаешь ко всему прислушиваться. Звуки шагов, шорох пальто и внезапные резкие голоса кажутся оглушительными. В этой жуткой атмосфере кажется, будто тебя окружают враги. Я начал понимать, насколько беззащитен. Меня мог обидеть кто угодно, даже карапуз с преступными наклонностями. Единственное, что было в мою пользу, – никто не видел, что я до смерти напуган, и у меня был хороший шанс своим подозрительно медленным шагом и тяжелым от страха дыханием тоже кого-нибудь испугать.

Я услышал громкий голос справа от себя; судя по интонации, мне задали вопрос. Все, что я понял, – что надо идти дальше и молиться, чтобы рука мошенника не дотянулась до меня и не оттащила в сторонку для быстрой и жестокой инвентаризации моих карманов. К счастью никто меня не тронул, и, по мере того, как расстояние между мной и потенциальным обидчиком увеличивалось, я начал думать, что враждебным, возможно, окружение было лишь в моем воображении. Вопрос, который мне задали, вполне мог быть абсолютно безобидным, вроде: «У вас нет лишней монетки?», или: «Не знаете, который час?», или: «У меня тут небольшая проблема с кроссвордом, вы случайно не знаете столицу Польши?»

От дверей «Баррикуды» меня довольно бесцеремонно прогнали прочь, потому что я не зарезервировал столик. Через окна цокольного этажа ресторана я видел, что заведение абсолютно пустое, но этот факт, похоже, никак не влиял на мнение придурка у входа. Я не стал спорить, по своему жизненному опыту зная, что в споре со швейцаром столько же смысла, сколько в заявке на проведение Олимпийских игр в Манчестере.

Несмотря на неудачу, я снова потащился через темноту к бульвару Штефана чел Маре, где продолжил ночной разгул, но увидел лишь, что те немногие бары и рестораны, мимо которых я прошел, тоже совершенно пусты. Ради бога, это же вечер пятницы – что происходит? Я вспомнил популярную песню, написанную в честь этого дня недели – «Пятница в моих мыслях», еще есть целая сеть ресторанов под названием «Слава богу, сегодня пятница!» На Западе вечер пятницы представляет собой окончание недели мытарств и трудовой каторги и сам по себе является мини-праздником, возвещающим о свободе выходных. Из того, что мне довелось увидеть здесь, похоже, вечер пятницы в Молдове подобного статуса не имел. Итак, проигнорировав, по крайней мере, четыре заведения, которые мало чем походили на рестораны, потому что либо пустовали, либо были неприятны на вид, либо и то, и другое, я заказал пиво в тихом баре и решил поужинать в первом попавшемся ресторане. Несмотря ни на что.

– Будьте добры, «бит мак» и картошку, – сказал я девушке в униформе за кассой.

Да, боюсь, дошло до этого. Поиски ночной жизни и культуры привели меня в «Макдональдс». Я молился за молдаван, чтобы это не стало будущим их культуры.

– О zi buna, – сказала девушка. Да, эти слова сулили бесперебойное получение прибыли в глобальном масштабе.

Насколько я понял, это означало: «Хорошего дня!» А что еще это могло значить? Подобные банальности меня ужасно раздражают. Я не имею ничего против общепринятой вежливости и манер, но «спасибо» и «до свидания» вполне достаточно. Всегда, когда кто-то в ресторане быстрого обслуживания говорит мне: «Хорошего дня», хочется вернуться в это заведение на следующий день и рассказать в подробностях, как я провел день накануне – в мельчайших подробностях, – причем именно тогда, когда они очень заняты.

Я подошел к невыразительному пластмассовому столику и сел на стандартный для «Макдональдса» пластиковый стул, спроектированный так, чтобы вполне можно было потреблять пищу, но вот наслаждаться, откинувшись на спинку и отдыхая после еды, совершенно неудобно. Можно представить, как какой-нибудь амбициозный предприимчивый американец встает и говорит на собрании на тему «Максимизация прибыли»:

– Каждая секунда сидения за столом человека, который не ест, стоит нам долларов и центов. Помните: время – деньги.

Я пошел домой, неудовлетворенный как едой, так и тем, что увидел. Я расстроился из-за того, что какой бы ужасной ни была экономическая система, такие страны, как Молдова, отчаянно стремятся заменить свою систему той, которая тоже очевидно неполноценна. Они хотели стать капиталистами, и быстро. Однако это ответ. А теперь им нужно придумать вопрос.

Той ночью я заболел. Мой желудок бурлил, как мини-вулкан, а содержимое кишечника эвакуировалось так же стремительно, как Лондон во время войны. Я ощутил первые признаки бурчания в животе в начале дня, но решил проигнорировать их в надежде, что все пройдет. Это срабатывает очень редко (только если с алиментами, а вот в остальном – с ипотечными кредитами, навязчивыми ухажерами и оккупационными войсками – почему-то нет), но мне всегда казалось, что стоит попробовать. Эта тактика снова подвела. Желудок, как бы выразиться поточнее, наконец восстал против смеси восточноевропейских продуктов, которые ему предлагали последние дни. Ирония в том, что пища, которая, похоже, запустила процесс открытия шлюзов, была западной. «Бит мак» и картошка фри. Чертов корнишон.

До сих пор мой желудок неплохо выдерживал невзгоды путешествий по всему миру, он определенно вел себя значительно лучше, чем кишечник моего бывшего попутчика Тима, чей желудок очистился от содержимого, едва паром вошел в док в Кале. Конечно, у такого страдальца в сумке всегда есть полный медицинский кабинет, с зельями, регулирующие скорость, с которой человек прощается с потребленной ранее пищей. Моей проблемой было то, что я был безнадежно не подготовлен. Мне не хотелось беспокоить двух спящих в доме врачей, поэтому я произвел быстрый досмотр своего багажа в поисках лекарств, но нашел только леденцы «Стрепсилс». Черт. Что ж, я все-таки взял один леденец, подумав, что не принять совсем ничего – откровенная халатность.

Это была скверная ночь. Восемь бесконечных часов я дрожал в постели, зная, что пройдет минута – и сомнительная канализационная система дома получит от меня еще один депозит. Я пытался убедить себя, что это не такой уж отрицательный опыт.

Ничего. Это закаляет характер, думал я.

Но насколько я нуждался в подобной закалке? Даже если нуждался, разве я не достиг того возраста, когда можно дружить с «укрепителями характера»? С солидной компанией укрепителей, рекомендации и все прочее, которые делали бы свою работу и не подводили бы меня?

В 4 часа утра, ослабевший, в состоянии, близком к белой горячке, я начал впадать в бред. Мне грезился бригадир с пивным животом, во главе компании укрепителей.

Бригадир: И вы хотите, чтобы мы сделали что-то с вашим болевым порогом?

Тони: Да, с ним определенно надо что-то делать. Может, вы сможете его поднять?

Бригадир: Можем, но подъем – серьезная работа. Это займет, по меньшей мере, четыре недели.

Тони: О, я надеялся, вы справитесь быстрее.

Бригадир: Здесь без вариантов. Это хитрые штуки – болевые пороги. Вы выглядите так, словно теряете душевные силы.

Тони: Правда? А дорого починить?

Бригадир: Да нет. Мы можем просто зацементировать.

Тони: Хорошо. Кстати, насчет цемента… и трещин… вы не могли бы зацементировать мой зад?

Бригадир: Могли бы, но не раньше вторника.

Тони: Это нехорошо, мне нужно сейчас. Разве вы не видите, что дело срочное?

Бригадир: О боже. Ваше терпение в ужасном состоянии. Кто вам его строил? Держу пари, какие-нибудь ковбои. Они портят нам всю репутацию.

Наконец наступило утро. Я мог с уверенностью сказать, что, кроме жизненно важных органов, в моем теле не осталось никаких плотных веществ. Меня утешало только то, что горло не болело и за всю долгую адскую ночь я ни разу не кашлянул. «Стрепсилс» и правда помогает.

Все еще ощущая озноб, я спустился, чтобы позавтракать с семьей. Появилась возможность воспользоваться тем обстоятельством, что я жил в доме двух врачей, от которых мог получить рекомендации по поводу моего взбунтовавшегося желудка. Даже в такой стране, как Молдова, которая не славится богатыми запасами новейших мировых лекарств, они наверняка смогут мне предложить что-нибудь более эффективное, чем «Стрепсилс». Проблемой, как всегда, была коммуникация. Адриан еще спал, а Елена совершенно не понимала, что означает слово «диарея». (Она, видимо, прогуляла урок английского, на котором изучали тему расстройства кишечника.)

Пока я изо всех сил пытался объяснить, чего хочу, Григор начал предлагать мне еду. Мои вежливые отказы лишь удваивали его старания найти то, чего бы мне хотелось. Вот была картина: англичанин, который пытается описать, что такое диарея, простыми словами, понятными 11-летней молдавской девочке, чей отец обшаривает холодильник и ставит перед носом вышеназванного англичанина один за другим молочные продукты, а тот от всего отказывается. Всю свою жизнь я готовился к этому. Наконец я кивнул на йогурт, подумав, что, если я этого не сделаю, все может обернуться серьезными последствиями для состояния здоровья Григора. Никакого смысла болеть обоим не было. Таким образом, победу одержал статус-кво, заключавшийся в том, что я болел, а никто об этом не знал.

В какой-то момент я извинился и побежал в комнату, чтобы проверить, не может ли мне чем-нибудь помочь самоучитель румынского. Естественно, он не смог. По всей видимости, его авторы считали, что «акробат» гораздо важней «диареи». Пользы было мало, только если я не хотел, чтобы мне прописали амфетамины. И я вернулся за стол, имея единственное доступное мне решение. К несчастью, этим решением была пантомима.

Я посмотрел на Елену, отчаявшуюся маленькую девочку, не понимающую, что я пытаюсь ей сказать. Я в последний раз покачал головой, когда Григор помахал передо мной чем-то вроде куска свинины. И сделал то, чего мне не хотелось делать, особенно в семье хозяев, которые готовили для меня завтрак, но – обстоятельства вынудили. Я встал, прошел на середину комнаты, показал на свой зад, а потом выбежал из комнаты по направлению к туалету. Это было быстро, не слишком изящно, зато успешно – потому что через секунду, когда я вернулся в комнату, полную людей, отчаянно пытающихся сдержать смех, на столе напротив моего места стоял маленький пузырек с лекарством.

– Спасибо огромное, – вздохнул я, ощутив огромное облегчение.

Наркоман наконец-то получил свою дозу.

Глава 8
Телевизор

План был прост. Сходить на матч и подружиться с Тестимициану, Митеревым, Ребежей, Романенко и Фистиканом. Проще простого. Учитывая, что в одном домашнем матче «Зимбру», как все и ожидали, уже выиграл, я не видел причин, почему бы игрокам не захотеть познакомиться с человеком, который подарил им футболки, столь разнообразившие их гардероб.

Играть дома для ФК «Зимбру» означало играть на стадионе в маленькой деревеньке в тридцати милях от столицы. Почему именно там, футбольный эксперт Леонид не смог объяснить, но я решил, что это еще одна из множества аномалий этой страны. Как и ночные улицы Кишинева, я погружался во мрак – в моем случае мрак неведения.

Я взял напрокат машину (конечно, «ладу») с водителем и, забираясь на заднее сиденье, молился, чтобы волшебное зелье Григора удержало во мне йогурт, который я съел за завтраком. Очень не хотелось, чтобы моя первая встреча с молдавскими футболистами совпала с небольшим несчастным случаем в моих штанах – ведь иначе они наверняка подумают:

– Боже, вот это парень перенервничал.

Мы искали маленькую деревню под названием Спея и, естественно, заблудились. Юлиан вступил с водителем, одутловатым парнем по имени Юра, в уже ставший привычным спор по поводу карты. Я еле сдерживался, чтобы не вставить, что мы добрались бы до стадиона быстрее, если бы исходили из того, что Юлиан всегда неправ. Когда Юра понял это сам, то нашел правильную дорогу и наконец привез нас в Спею, которая представляла собой несколько разбросанных по местности невысоких многоквартирных домов и имела атмосферу Кройдона. Мы ездили вокруг в поисках стадиона, но видели только улицы, на которых не было никого, кроме бродячих собак. Где же толпы болельщиков, спешащих на игру? В конце концов мы пытались найти лучший в Молдове футбольный клуб – и на матч должна явиться хоть пара болельщиков.

Через двадцать минут, посетив школу, приемную хирурга и молдавский вариант промзоны (закрытый на замок гараж), совершенно случайно мы оказались на пути к трибунам поразительно большого стадиона. Вокруг были поля и пологие холмы. Дико видеть такой огромный стадион в столь ярко выраженной сельской местности. Это, без всяких сомнений, одно из самых абсурдных решений, принятых за годы коммунизма Народным комитетом абсурдных решений:

Товарищ 1: Товарищи, пролетариат должен отдыхать, и рабочие должны быть вознаграждены за достижения уровня производства, указанного товарищем Брежневым в плане последней пятилетки, – поэтому мы предлагаем поощрить их строительством стадиона вместимостью 22 500 человек хрен знает где.

Товарищ 2: Отличная идея, товарищ.

Товарищ 3: Неплохая.

Товарищ 4 (себе под нос):Он часто говорит дело, но своим сквернословием все портит.

Никакой платы за вход. Непонятно, то ли из-за приверженности философии, что стадион принадлежит народу, то ли потому, что ни один придурок не догадался поставить вокруг забор. Возможно, турникеты считались буржуазной заразой – или, может, их чертовски сложно раздобыть. В любом случае, это не важно, так как зрителей не было. Возможно, «Зимбру» и побеждал в местном чемпионате пять лет подряд за последние шесть, но, похоже, завоевывал лишь по тройке верных фанатов за каждый год побед. Наш приход в последнюю минуту увеличил численность болельщиков на трех человек, и, таким образом, толпа зрителей превзошла численностью тех футболистов, которые разогревались на футбольном поле.

По-моему, отказ от платы за вход, даже чисто символической, – всегда ошибка. Это психология. Если человек расстается с некой суммой денег, он связан обязательством. Вероятность того, что он хорошо проведет время, гораздо больше, так как он будет стараться, чтобы его деньги не оказались потраченными зря. Даже если ему не понравится то, что он увидит, он будет рад своему праву искренне огорчиться, потому что заплатил за зрелище. А если то, что его раздражает, достается бесплатно, зритель вынужден признавать свою вину: он тупица и бесцельно тратит время. Потому я пришел к мнению, что пословица «все лучшее в жизни бесплатно» ошибочна, и ее надо заменить выражением «лучшее в жизни – это билет за 12,50, 10,50, 8,50 и 6 фунтов».

Чем бы ни было лучшее в жизни и сколько бы оно ни стоило, именно в ту субботу я ничего об этом не узнал. Мой желудок все еще угрожал изменой, а тело изрядно ослабело, если выражаться литературным языком, за «ночь тысячи испражнений». Более того, ужасный футбол, который я смотрел, оказался еще более утомительным из-за явного невежества моего переводчика.

– Это была хорошая подача… О, а почему судья свистнул?

– Потому что игрок в офсайде.

– А что такое офсайд?

В целом все было не так плохо – всяко лучше, чем объяснять американцу правила крикета, – но ввести Юлиана в курс дела насчет правила «вне игры» оказалось непросто. Моя первая попытка совсем его запутала, а следующая была ошибочной, так как я слишком влез в подробности. Он по-прежнему не понимал, зато ощутил себя обязанным притвориться, будто понял. В итоге остаток дня он задавал бессмысленные вопросы, например:

– Как думаешь, может, использовать радар для определения офсайда?

– Не знаю, Юлиан.

Через двадцать минут:

– Ты говорил, что офсайда не бывает, когда мяч вбрасывают из аута?

– Да, Юлиан.

И напоследок:

– А сейчас разве не лучше выпустить защитников?

На этот вопрос я не ответил. Решил промолчать вместо того, чтобы высказать наболевшее.

Справа от нас, напротив ворот, собралась группа пятнадцатилетних подростков, активно поддерживавших свою команду.

– «Зимбру»! «Зимбру»! – голосили они, явно полагая вопли стоящим занятием.

Как, должно быть, скудна и однообразна их жизнь, раз уж происходящее на поле казалось им захватывающим. На деле же это был один из худших футбольных матчей, которые я когда-либо видел.

К середине игры счет оставался 0:0, и ни одного из вратарей не беспокоили, разве что изредка пасовали назад. Когда игроки побрели с поля пообщаться с тренером в перерыве («Слушайте, ради бога – играйте лучше!»), я заметил, что президент «Зимбру», с которым мы разговаривали в начале недели, за ними в раздевалку не пошел.

– Пошли пообщаемся, – предложил я Юлиану.

– Думаешь, стоит? Мне кажется, он не захочет разговаривать прямо сейчас.

– Ну, есть только один способ это выяснить.

– Я не знаю, он выглядит раздосадованным.

– Давай же, Юлиан. Я никогда не выиграю это пари, если буду все делать наполовину.

Юлиан, который даже в лучшие дни был человеком, который все делал на четверть, неохотно пошел за мной к боковой линии поля, где стоял Николай Черный, и спросил, нельзя ли мне встретиться с игроками после матча. Президент ответил, что запросто, и эти новости подняли мое настроение на вторую половину игры.

Как объяснил Юлиан, «Зимбру» означает «Зебра». Естественно, потому команда и играла в полосатой форме – желтые и зеленые полосы. Яркий момент второй половины матча возник, когда защитник «Олимпии» из Бельцев ударил по мячу, и бутса слетела с его ноги. Это могло бы показаться забавным, не будь я настолько изможденным, утомленным и раздраженным из-за того, что «Зимбру» никак не может забить. Нулевая ничья станет для меня катастрофой, так как игроки, которые должны были с легкостью выиграть, наверняка расстроятся и не захотят ни с кем общаться.

Свисток судьи ознаменовал окончание матча. Нулевая ничья. Мы с Юлианом побрели к боковой линии, и Николай Черный сказал, что футболисты, ожидавшие легкой победы, расстроены и не желают общаться. Похоже, сегодня вечером мне не удастся посидеть в одном из баров веселого городка Кишинева с Тестимициану, Митеревым, Ребежей, Романенко или Фистиканом.

Я убедил Юлиана послоняться вокруг тренера «Зимбру» в надежде завести разговор с одним из футболистов после того, как они примут душ, переоденутся и получат хорошую словесную трепку. Я вился вокруг Юлиана, уговаривая его остановить игроков и представить меня. На его лице была написана история о парне, который работал на другого парня, у которого съехала крыша, но который платил первому, и поэтому второму приходилось потакать. Нам удалось перехватить одного футболиста с бритой головой, и он оказался одним из тех, кто был мне нужен – Ионом Тестимициану. Юлиан обратился к нему на румынском и показал на меня, видимо, представляя. Разумеется, он вполне мог сказать:

– Слушай, извини, пожалуйста, но этот парень платит мне тридцать долларов в день, чтобы я надоедал футболистам. Просто пожми ему руку, и я обещаю, что тут же уведу его прочь с твоих глаз.

Я подошел и пожал Тестимициану руку. Он выглядел так, будто вот-вот расплачется. Должно быть, беседа после матча была жесткой. Футбольные тренеры, очевидно, во всем мире одинаковы. После того как их игроки дали маху, они мотивируют их на следующую игру словами о том, что футболисты – ленивые и бездарные куски дерьма. То, что это помогает, кое-что говорит о футболистах.

– Вы получили мою футболку из Уимблдона? – спросил я у изнеможенного на вид Тестимициану.

Уставший футболист завел долгую речь, которая звучала не слишком радостно. В чем проблема? Ему не подошел размер XL? Наконец замолчав, он отвернулся и, даже не попрощавшись, отошел в сторонку.

– Что он сказал? – спросил я Юлиана.

– Что устал.

И все? Знаю, я не специалист в румынском, но как мог Тестимициану столько говорить, только чтобы сообщить о своей усталости? Либо Тестимициану – мастер поразглагольствовать, либо Юлиан переутомился. Но когда он успел переутомиться? Может, он спасал меня от жестокой правды слов Тестимициану, чтобы мой угасающий оптимизм не получил новый удар?

– Поехали домой, – сказал я, оценив всеобщее похоронное настроение.

Все были подавлены – и Тестимициану, и Юлиан, и я сам. Делать нам здесь было нечего. Когда тренер «Зимбру» уехал, мы снова забились в машину Юры и протряслись час обратной дороги до Кишинева. Весело.

Въезд в столицу Молдовы обозначают так называемые «Ворота Кишинева». Но это, к моему разочарованию, не древние ворота, а, скорее, две высокие треугольные многоэтажки по обе стороны главного шоссе, ведущего в город. Возможно, не слишком красивые, но внушительные. Я попросил Юру ехать помедленнее, чтобы я мог снять дома на видео для потомков, и он радостно согласился, хотя, как я заметил, продолжал ехать по левой полосе. Через мгновение за нами прозвучал гудок. Видя, что я еще снимаю, Юра не прибавлял скорость, несмотря на громкие протесты позади.

– Все в порядке, Юра, я закончил съемку, – сказал я, не желая стать свидетелем последствий дорожных разборок в Молдове.

Но я опоздал. Новехонький темно-синий «мерседес» поравнялся с нами, и человек на пассажирском сиденье начал осыпать Юру ругательствами. По крайней мере, я предположил, что это была ругань – не похоже, что он спрашивал, который час.

– О нет, это плохо, – занервничав, произнес Юлиан.

– Почему?

– Этот парень хорошо известен – очень влиятельный человек. Его прозвали «Телевизор».

– Почему?

– Потому что все знают, что он разбил свою машину, когда смотрел в ней телевизор.

Вероятно, молдавские мыльные оперы требуют неотрывного внимания. Думаю, Телевизора могло бы утешить, что после происшествия он увидел себя в новостях. «Смотрите! Это я! Меня вырезают из той машины!»

Так или иначе, что бы он ни смотрел сейчас, это точно не успокаивало нервы. Интересно, он подвержен влиянию экрана? Если да, остается лишь молиться, чтобы он не был поглощен просмотром фильма об автогонках с перестрелками.

– Он псих, – застонал Юлиан. – Он пытается заставить нас съехать с дороги.

И правда. Синий «мерседес» продолжал нас подрезать, а Телевизор неистово размахивал руками, указывая на обочину.

– Мне кажется, Юлиан, он хочет, чтобы мы остановились, – сказал я как можно спокойнее.

– Согласен. Этого он и хочет, – ответил бледный, как смерть, Юлиан. – И, думаю, мы должны остановиться.

Юлиан попросил Юру притормозить, и синий «мерседес» остановился перед нами, из него вышли Телевизор и еще один человек в костюме; и они, как дорожная полиция, подошли к нашей машине. В уме проносились варианты развития событий, которые могли ожидать нас в ближайшие несколько минут. Ни один из них не предполагал, что нас пригласят на чашку чая с печеньем.

Взволнованному Юре приказали выйти из машины, и он благоразумно подчинился. Телевизор прочел ему пятиминутную лекцию, тему которой легко можно было угадать и которая, видимо, включала список негативных последствий, уготованных нашему водителю, если он не извинится за свое тупое поведение. Юра робко кивал на каждое слово. Очень правильно, подумал я. Нет никакого смысла вступать в длительные споры по поводу уточнения разделов правил дорожного движения с этим типом – широкоплечим и не слишком доброжелательным на вид. Беда этого Телевизора состояла в том, что, если тебе не нравилось зрелище, ты не мог просто переключить канал: «Довольно гангстерских фильмов, я лучше посмотрю спокойный документальный фильм о животных».

Должно быть, извинения Юры приняли, потому что двое парней, которые настолько обеспокоились нашей безопасностью на дороге, вернулись в свою машину и уехали, даже не потребовав дальнейших сатисфакций.

– Юра говорит, что это все-таки был не Телевизор, – сказал Юлиан, когда Юра вернулся на свое место.

– Правда?

– Да, я ошибся.

– Неудивительно, – хмыкнул я. – Сейчас все телевизоры на одно лицо.

Юлиан не улыбнулся. Либо он все еще думал о том, что только что произошло, либо счел, что ничего смешного я не сказал. Облегчение на лицах попутчиков навело меня на мысль, что, возможно, мы были в большей опасности, чем я себе представлял. Приятно думать, что теперь мы могли продолжить путешествие в Кишинев без остановок по пути в какой-нибудь больнице.

Наша машина снова выехала на дорогу, все были слегка напуганы, но успокаивались, осознавая, что опасность миновала. У Юры очень хорошо получалось изображать кротость. На самом деле его кротость была чем-то вроде гордыни и определенно вызвала бы восхищение у Иисуса, который высоко ценил это качество.

– Блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю, – сказал он как-то со всей искренностью.

Но вот кроткий почему-то ответил:

– О, я, наверное, не смогу. Возьми себе.

В тот вечер я смог поесть чечевицы, хлеба и сыра фета без того, чтобы увидеть что-нибудь из съеденного в ночи. Григор посоветовал мне запить еду молдавским коньяком, который, как он убеждал, полезен для желудка. Мой доктор.

– Отец хочет знать, пойдешь ли ты с нами утром в церковь, – сказала Елена.

– Да, с удовольствием. Спасибо, – ответил я.

Мне требовалась помощь, и я был готов на все. Обратиться к молдавской православной церкви за поддержкой казалось столь же логичным, как и любой другой вариант действий.

Я не был уверен, сколько у меня времени, переоделся в то, что казалось наиболее подходящим для посещения церкви, и терпеливо ждал в своей комнате начала церковной вечеринки.

– Я думал, мы договорились в одиннадцать, – заметил я Адриану, изо всех сил стараясь не сбиться на жалобный тон.

– Верно, в одиннадцать. Прошлой ночью часы перевели на час назад.

– О, верно. Прости.

Вот и зима. С этого времени темнело все раньше. Как я ненавижу искусственное сокращение светлых часов суток! Никогда не понимал, зачем это надо, но мне говорили, что всему виной шотландские фермеры. Какой стыд, что Молдова тоже сдалась под их напором.

Григор был в костюме, Елена – в прекрасном голубом платье, плаще и шляпке под цвет. Она выглядела именно так, как любой отец мечтает увидеть свою 11-летнюю дочь. Григор, должно быть, гордится ею, подумал я. И мы пошли втроем, так как Дина собиралась навестить больного родственника, а Адриан засел в своей комнате за закрытой дверью. У него это неплохо получалось, но, полагаю, он решил потренироваться на будущее.

– Мой папа говорит, – сказала Елена, когда мы сели в макси-такси, – что после обеда хочет показать тебе больницу.

Местом поклонения Григора оказалась базилика, которую я видел из окна своего номера в отеле в первое утро моего пребывания в этой стране. Она поразила меня, показавшись пережитком прошлого, возвратом к дням, когда религия оказывала огромное влияние на общество, до того, как коммунистические догмы выкорчевали ее из человеческих душ. Похоже, у людей хорошая память. На пешеходной дорожке перед входом в базилику было столько людей, что мне вспомнилась толпа на вокзале в час пик. Мы пробрались через толчею и вошли в базилику. Внутри, как оказалось, народа было еще больше, верующие бродили, крестились и иногда опускались на колени, чтобы поцеловать пол. Вот это набожность. Вот это страсть. Ничего схожего с консервативными прихожанами средней Англии. Здесь я видел событийный ряд. Здесь нечто происходило. Очевидно, пятидесяти лет тоталитаризма недостаточно, чтобы грубой силой насадить атеизм и вырвать из людей веру в высшую справедливость, достойную поклонения.

Меня окружала красота. Пусть она была чрезмерной и показной: разноцветные фрески, богато украшенные золотые канделябры и великолепный алтарь, в окружении букетов цветов. Думаю, я бы предпочел эту красоту суровой сдержанности протестантских церквей, которая будто напоминает, что жизнь трудна и тяжелая работа – все, на что вы можете надеяться. Может, поэтому в наших церквях все больше свободных скамей по воскресеньям? Бог его знает.

Хор, разместившийся на балконе над дверьми, через которые мы вошли, начал петь. Завораживающий и сладкий звук эхом разнесся по всему зданию и возвестил о начале службы, проводимой отцом Феодором. Этот человек, о котором Григор постарался рассказать мне по пути, был его хорошим другом. Мне пообещали, что я смогу познакомиться с ним после службы, но предупредили, что по-английски он не говорит и что Елене снова придется быть моим толмачом.

Отец Феодор просветил меня относительно того, какую роль играла церковь в годы коммунизма. Религия, очевидно, не была полностью уничтожена, однако государство устраивало организованные гонения на тех, кто все еще ходил в церкви. Прихожан осмеивали в школе, на работе, им отказывали в трудоустройстве. Не удивительно, что в советский период в церковь ходили почти одни старики, кому было мало или вовсе нечего терять.

Отец Феодор вручил мне брошюру о базилике, на восхитительно безнадежном английском. Перевод изобиловал ошибками, больше всего мне понравилось постоянное использование слова «битва» вместо «молитва». Это была своего рода оговорка по Фрейду, признание роли религии в провоцировании войн.

Мы покинули место «битвы» и направились туда, где шла настоящая война. В больницу Григора. Ее полуразрушенные стены предупреждали о том, что ждет внутри. Темные сырые коридоры с осыпающейся штукатуркой вели в отделения, которые демонстрировали антикварное медицинское оборудование, выглядевшее так, будто его стащили из декораций к сериалу шестидесятых «Продолжайте, доктор».

– Мой папа просит, чтобы ты рассказал врачам в Англии, какие здесь условия, – сказала Елена.

– Конечно, конечно, – ответил я, зная, что у меня нет ни одного знакомого врача в Англии, и подумал, что мог бы затронуть эту тему во время очередного визита терапевта. – Елена, спроси своего папу, не собираются ли местные власти выделить им больше денег?

Маленькая девочка передала мой вопрос, и ее отец ответил:

– Он говорит, что власти много обещают, но он думает, что они скорее потратят деньги на машины и загородные дома.

– Это печально, – сказал я.

– Да, это печально, – отозвался Григор.

Поразительно, это было единственное правильное выражение на английском, которое я от него услышал.

Пока мы наблюдали, как Григор на обочине пытается поймать маршрутное такси, которое отвезло бы нас домой, Елена повернулась и посмотрела на меня.

– Так тебе понравилась больница моего папы? – спросила она.

Непростой вопрос. Елена явно гордилась своим отцом, да и почему ей не гордиться? Он был способным человеком, главврачом педиатрического отделения, и в этом огромном здании у него имелся личный кабинет. Для Елены, которая никогда не видела других больниц, это было чрезвычайно внушительное место. Я посмотрел в ее воодушевленное личико. Она с нетерпением ждала ответа. Понравилась ли мне больница ее отца?

– Да, понравилась, – сказал я, помолчав, – но им нужно больше денег.

Едва я произнес эти слова, большой «мерседес», промчавшись мимо, обдал Григора грязной водой из лужи. Машина стоимостью 50 тысяч долларов только что облила грязью главврача педиатрического отделения прямо у стен обветшалой больницы, пока он терпеливо ждал общественного транспорта. Григор отряхнулся со всем достоинством, на какое только был способен.