Текст книги "Другой"

Автор книги: Томас Трайон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Это Торри, – сказала Ада и, оставив мусор лежать там, где он лежал, выбежала из комнаты.

* * *

– Посмотри, что на завтрак! – говорил Нильс как можно веселее, внося поднос в комнату матери, рукой прижимая под мышкой книгу. Захлопнул за собой дверь и поставил поднос на туалетный столик. Придвинул поближе электровентилятор, направив струю воздуха в потолок, лопасти жужжали, как крылья гигантского насекомого, шум мотора достигал крещендо, когда вентилятор поворачивался на 180°. Где-то рядом небольшие часы тикали со скрытым осуждением. Когда он выводил кресло из угла, колеса протестовали против принуждения. Он смотрел сверху вниз на развалину, которая была его матерью. Глаза ее, темные и пустые, как окна заброшенного дома, встретили его взгляд безучастно, почти бессмысленно. Кожа приобрела характерный для инвалидов голубоватый оттенок. Подкрашенный рот зиял, как рана, пятна румян алели на щеках, напоминая раскраску лица оловянного солдатика. Слюна стекала с губ по подбородку на платье, где темнело сырое пятно.

– Мама, – сказал он мягко и салфеткой вытер ей рот, прежде чем поцеловать. Взбил подушку и подложил ей под спину. Сходил в ванную, сполоснул салфетку под краном, повязал ей на шею. Пригладив ей волосы и еще раз поправив подушку, он подставил стул и взял поднос в руки.

– Мама, разве ты не хочешь попробовать? Винни приготовила тебе холодный суп и... – он глянул на поднос, – салат из цыпленка. Выглядит аппетитно. И тапиока на десерт. Холланд ее любит, – добавил он, стараясь, чтобы это прозвучало заманчиво. Он поставил перед ней тарелку с супом и взялся за ложку. – Может, попробуешь немного?

Лицо ее походило на маску, она дважды мигнула, что означало «нет».

– Пожалуйста, мама, – настаивал он, – попробуй немного. А то Винни подумает, что тебе не нравится ее стряпня. – Наполнив ложку, он поднес ее прямо к ее губам и стал ждать. Она посмотрела на него и проглотила с громким, хлюпающим звуком. – Вот. Теперь хорошо. Еще ложку. – Глаза ее, обведенные черным, наполнились влагой. Ему даже думать было больно о тех чудовищных усилиях, что она затрачивала каждое утро, чтобы накраситься. И при этом она походила на привидение. – Еще? – Ложка за ложкой он заставил ее доесть суп, промакивая ей губы салфеткой после каждого глотка. – А как насчет цыпленка? – Он поднял тарелку. Она медленно прикрыла веки, еще раз – будто делая огромное усилие. – Ладно, мама. – Он кивнул, поставил тарелку на поднос и накрыл тарелкой. – И так хорошо, ты все-таки немного поела. Надеюсь, суп был не слишком горячий. «Беда не в жаре, беда во влажности», как говаривал мистер Крофут. – Он посмеялся над банальной фразой и продолжал: – Мы с Холландом идем купаться, так что можем охладиться немного. Река обмелела. Купить тебе немного щербета, когда придет мороженщик? Я всегда жду его свистка... Мама?

Она смотрела мимо него, глаза устремлены в одну точку слева от него.

Он повернулся, стараясь перехватить ее взгляд, но она упорно смотрела мимо него, будто его не было в комнате. Вокруг них сгустилась неестественная тишина, пустота без единого движения, как будто вся жизнь ушла из комнаты, будто здесь была выставка, реконструкция какого-то определенного момента в пространстве и времени, почти настоящая, почти живая комната с почти живой фигурой, вылепленной из воска и навсегда застывшей в кресле.

– Я сдал «Антония Беспощадного». Очень жаль. Я знаю, как ты хотела дочитать эту книгу. Но мисс Шедд говорит, что не может больше продлить ее, очень много желающих. Может быть, потом. Но я взял кое-что другое, я хочу почитать тебе, если ты не против. – Еще одна капля вытекла из уголка ее рта. – О, гадство, что это со мной, я чуть не забыл. Я купил тебе кое-что. – Он быстро отвернулся, потом обернулся к ней, выставив перед собой сжатые кулаки. – Сюрприз. Попробуй угадай – в котором из двух? Который? Левый или правый? Ага, правый? Нет. Попробуй еще раз. Левый? – Она мигнула один раз, и он показал серебряную коробочку. – Это для тебя. Я сам выбрал ее. Хочешь открыть? – Он положил коробочку ей на ладонь, она сдернула резинку, пальцы ее дрожали, когда она пыталась открыть крышку. Он наклонился помочь, крышка открылась, он наблюдал за тем, как она разворачивает папиросную бумагу и смотрит на кусок стекла. – Это клоун, мама. Его зовут синьор Палаччи. И у него есть жена... – Она тупо смотрела, и когда он до конца развернул бумагу, то обнаружил, что фигурка треснула точно по талии и лежала в коробочке в виде двух отдельных фрагментов. – О, черт, разбилась! Наверное, я уронил ее. Ладно, – он взял осколки и выбросил в корзину, – я куплю миссис Палаччи – если она еще там. Тебе придется подождать, пока я поднакоплю денег. Жалко, я даже не попытался поискать китайские усы, которые нужны Холланду. – Он разговорился, стал рассказывать, как Холланд уцепился за эту идею, решив устроить шоу любой ценой. – Я сказал ему, что без тети Жози ничего хорошего не выйдет, но он настаивает. О, самая лучшая новость. У нас новый ребенок, – сказал он с улыбкой. – Дочку Торри привезли домой из больницы. Ее держали там в инкубаторе, и теперь она красивая, крепкая, здоровая. Это девочка, как я и говорил, – ты права, я в самом деле колдун. Наверное, они принесут девочку показать тебе. Ты знаешь, как они решили назвать ее? Еще одна императрица. Я сказал Торри, что тебя назвали в честь Императрицы Всея Руси, а тетю Жози в честь французской императрицы, а саму ее в честь британской императрицы, значит, девочку надо назвать Евгенией, в честь Eugenie Второй, императрицы Франции. И они с Райдером так и решили. Ловко, да? – Он хихикнул, довольный, но замолчал, увидев слезы, бежавшие по ее щекам, длинные страшные черные следы слез, плечи ее тряслись, рот искривился в тщетном усилии заговорить.

– Мама, мама, не надо – пожалуйста. Пожалуйста, не плачь. Все будет хорошо. – Она мигнула дважды. – Нет, будет, будет, так будет, мама, я обещаю. – Он прижался к ней, положил голову ей на колени, дергал ее за платье, стараясь хоть немного развеселить.

Когда она успокоилась, он поудобнее устроился на стуле и снова взял книгу, заложенную на том месте, с которого он хотел начать. Он подержал книгу перед ней, чтобы она могла видеть название: «Волшебные сказки». Еще смешок.

– Как ты говорила, мама, когда читала нам вслух: «Теперь все будет по-другому». Ладно, – сказал он и начал читать: «В давние времена в тех краях было множество эльфов, которые обитали в лесу, и однажды они подкрались к домику и увидели колыбельку возле очага. А матери нигде не было видно, поэтому они пробрались в домик, и что же они увидели в колыбельке – очаровательное дитя. Эти эльфы были злые и вредные создания, и больше всего на свете они любили вредить кому-нибудь. Поэтому они взяли ребенка у его матери, а на его место подложили подменного – с большой головой и выпученными глазами, ужасное создание злого ума, вроде них самих, которое ничего не умело, только есть и пить...»

Неожиданный порыв ветра ворвался в окно, захлопал занавесками, сорвал их, смерчем закрутился в дальнем углу комнаты. Нильс сидел очень тихо. Единственное, что он слышал, это был слабый звук собственного дыхания да шорох жучка на сетке окна, тиканье часов, жужжание вентилятора и беспомощные, бессмысленные всхлипывания его матери. Повернув книгу так, чтобы она могла видеть иллюстрацию, он почувствовал, как ее слезы, будто горячий воск, капают ему на руку.

Бедная мама, все ее краски расплылись. Ему было ужасно жалко ее, такая она жалкая в этом кресле на колесах, беспомощно перебирающая руками, сложенными на коленях, вздрагивающая. Ей не понравилась сказка. Она предпочла бы слушать «Антония Беспощадного». Но «Антоний Беспощадный», как оказалось, ужасно скучен, он нисколько ему не понравился. Ей придется слушать то, что он захочет читать, а не то, что она хотела бы слушать. Бедная, жалкая, любопытная мама. Убитая собственным любопытством, как сказал бы Холланд (сам убитый кошкой, ха-ха). Рылась в свитках доски Чаутаука, искала кое-что в старой табачной жестянке.

Что еще оставалось делать Холланду – что оставалось делать любому на его месте, – как только спихнуть ее с лестницы?

* * *

Лино Анжелини был совершенно пьян – в стельку, как говорил дядя Джордж. Стоя в проходе за яблочным погребом с инструментами в руке, Нильс молча и незаметно смотрел сквозь приоткрытую дверь погреба, где хранились банки с желе и маринадами. Мистер Анжелини приложился к бочонку с вином. В свете свечи он склонился над втулкой, подставив под кран медную кружку и дожидаясь, пока она наполнится. Когда кружка опустела, он, отрыгиваясь, вернулся к бочонку, открыв кран и дожидаясь, когда потечет вино. Когда оно кончилось, он выругался и стукнул по бочонку кулаком. Бочонок несколько мгновений шатался на краю каменной скамьи, потом свалился на пол и стал кататься взад-вперед по камням.

– Кончилось, finito, – пробормотал Лино, покачал головой и ухватился за новый бочонок. Дядя Джордж разразится проклятиями, если узнает об этом. И вот что странно: мистер Анжелини плакал. Гадство! Он стучал себе в грудь, тяжело стучал в грудь кулаками, будто молотом, стучал в грудь, будто наказывал себя за что-то. И что дальше? Он схватил колотушку – большой деревянный молоток, которым выбивали затычки из бочек, – гадство, он шарахнул колотушкой прямо по крышке бочонка – шарахнул изо всех сил. Мистер Анжелини сошел с ума, он заболел, не иначе. Нет, наверное, это и есть латинский темперамент, о котором говорила Ада. Колотушка пробила тонкую деревянную перепонку, куски полетели во все стороны, красное вино брызнуло в бледное удивленное лицо мистера Анжелини.

Нильс толкнул дверь и вошел в погреб.

– Пойдемте, мистер Анжелини, – сказал он, пытаясь взять старика за руку. – Пойдемте отсюда. – Но мистер Анжелини только смотрел непонимающе, что-то бормоча на ломаном итальянском.

– Что? Что вы говорите? – спросил мальчик.

– Вино – оно скисает, – воскликнул мистер Анжелини, глядя на сломанный бочонок. – Этот последний из прошлогоднего, и оно портится. – Он прижал руки к животу, как если бы хотел не дать вылиться наружу боли или выпитому вину.

– Идемте, мистер Анжелини, идемте отсюда.

– Нет! – Отскочив в сторону, он взял кусок брезента, бросил на пол и встал на колени. – Лино остается, subito. Questo vino e male. – Наклонившись, он развернул брезент и накрыл им бочонок. Взяв моток веревки, он обвязал брезент сверху. – Вот так будет хорошо, а, парень? Оно не такое уж плохое, это вино. – Он замер, уставившись на руку Нильса. – Парень, что это ты взял?

– спросил он строго.

– Это ваша пила, – ответил Нильс, подняв руку.

– Что это ты собрался делать с этой пилой?

– Ничего, мистер Анжелини. Все уже сделано.

– Все сделано? Тогда положь пилу на место в кладовку, ага? Как сказал тебе Лино.

– Да, сэр, я положу. – Взяв мистера Анжелини за руку, он потащил его к двери. Наверху Нильс повесил пилу на крючок в кладовке.

– Нет-нет-нет, – потряс головой мистер Анжелини.

– Нет, малыш, это пила по металлу, она висит здесь. – Поставив медную кружку, он перевесил пилу на другое место, прямо над резиновыми рыбацкими сапогами отца, в которых тот был на благотворительном балу. – Твой папаша – он был веселый мужик, а? Он надел мамашино платье на вечеринку – такой веселый мужик.

– Он хихикнул, но улыбка тут же исчезла, он долгим взглядом посмотрел на Нильса. – Парень? – сказал он мягко.

– Да?

Мистер Анжелини открыл рот, чтобы что-то сказать, закрыл его, пробормотав «niente, niente», и после долгого взгляда на инструменты, висящие на стене, вышел крытым ходом и исчез за углом.

Нильс поднял медную кружку и понес ее к насосу. Он повесил ее, накачал достаточно воды, чтобы бассейн наполнился до краев, затем закрыл ладонью сток и стал ждать, пока вода успокоится. Он ждал неподвижно какое-то время, глядя на отражение в воде. Затем неожиданно отдернул руку. Пока вода вытекала, он стоял, стряхивая капли с руки на гравий. Взглянул на верхнюю площадку лестницы и увидел Аду на ее посту – опять она наблюдала за ним. Сколько времени она стояла там? Он не знал этого и ничего не мог прочитать в ее едва заметной, полной надежды улыбке. Потом она ушла.

Вернувшись в крытый ход, он взял гармонику и сыграл несколько аккордов:

Скажи, где Вавилон стоит?

За тридевять земель...

Повторил мотив:

Дойду, пока свеча горит?

Дойдешь – шагай смелей...

Очень медленно, шаг за шагом, в тени, как Чеширский кот, появился Холланд: сначала улыбка, потом челка, затем розовое пятно рубашки, затем остальное.

Обязательный ритуал:

– Где ты был?

– Нигде.

– Ходил на товарную станцию?

– Не-а.

И далее: Паккард-Лэйн? Нет. Паром Талькотта? Нет. Вавилон. Список кончился, Холланд пожал плечами:

– Так, вокруг да около.

Нильс протянул губную гармошку:

– Это твоя. Ада нашла ее в доме миссис Роу. – Напрасно Нильс рассчитывал увидеть проявление чувства вины.

– Я повесил фонарь в яблочном подвале, – сказал Холланд, словно продолжая прежний разговор.

– Какой фонарь?

– Фонарь с грузовика мистера Претти.

– Ты хочешь сказать, что стащил его? – Нильс был потрясен, он отвернулся от Холланда и смотрел, как Торри играет в беседке со своей дочкой. Торри сидела в кресле возле переносной плетеной люльки, качая дочку на руках, – милая Торри, Торри рыжеволосая и кареглазая, она ласкала дочку, ворковала над ней, крутила ручку музыкальной шкатулки, купленной для нее Нильсом, милая Евгения, он был уверен, что это самый милый ребенок, какой когда-либо рождался, только посмотрите на них: Мадонна с младенцем.

– ... и у нее самые крохотные пальчики, какие ты только видел, – продолжал он вслух для Холланда. – Как у куколки.

Холланд злобно кивнул:

– Как у лампы-куклы, которую ты выиграл на карнавале.

– Нет. Больше. И на каждом пальчике ноготок.

– Нильс, ты чокнутый. Все дети рождаются такими. – И после этого он ушел. Засмеявшись обычным своим смехом, он ушел, и Нильс ничего не мог с этим поделать, ничего, чтобы заставить его вернуться. Он стоял возле насоса, копал носком ноги гравий и ждал, ждал, но Холланд ушел.

И Нильс почувствовал страх.

Он не знал – почему, что заставило его испугаться, но, вернувшись во двор зернохранилища кидать камнями в пустую канистру на куче мусора, он видел перед собой вместо мишени лицо Холланда и взгляд, который тот бросил, прежде чем уйти: Азиатский Взгляд.

2

Примерно месяц спустя, перед самым началом занятий в школе, погода задумала портиться, но, прежде чем опустить ртутный столбик и выкрасить золотом листья, она напустила на город последний приступ летней жары.

Однажды днем, вскоре после Дня Труда, Джордж Перри рано вернулся домой после гольфа. Он бросил мешок с клюшками в кухне и, не дожидаясь ужина, с приятелями из Американского легиона отправился на «Рео», почти за сотню миль, посмотреть вечерние бега на ипподроме Агава. Это было в пятницу. Винни отправилась в гости к сестре, а остаток свободного времени хотела потратить на поездку в Вавилон.

Перед ужином Ада вышла позвать Нильса. Не дождавшись отклика, она пошла искать его в амбаре. Стоя на току, она определенно слышала где-то поблизости смех, губная гармошка издавала залихватские звуки какой-то песенки. Звук доносился снизу, из яблочного погреба.

Она подняла крышку люка и глянула вниз. Красные тени лежали на побеленных стенах, на полу шевелились от сквозняка темные волны снега, выкрашенные в винный цвет светом керосинового фонаря, подвешенного на крючке к балке под ее ногами.

– Детка, что ты там делаешь внизу?

– Ничего. Играю, и все. – На коленях у него лежала книга, толстый том, принадлежавший ей; ее удивило, что он рассматривает картинки.

– Вылезай, пожалуйста. Ты же знаешь, что никому не разрешается играть внизу, правда ведь? Именно поэтому твой дядя Джордж велел мистеру Анжелини навесить замок на Дверь Рабов. Почему ты не слушаешься? Посмотри на себя, что это за ерунда на полу? Камыши, говоришь? Зачем, ведь все это будет у тебя на одежде. Сам будешь чиститься, а то Винни хватит удар. Я не удивлюсь, если это будет по всему дому, этот пух. – Она замолчала, сняла фонарь, задула его и повесила на крючок.

Ее сварливость навела его на мысль, что она никак не может согреться. Или у нее очередной приступ – точно он не мог сказать. Какая-то боль мучила ее.

– У тебя зубы болят? – спросил он, когда они шли крытым ходом, но короткое «ух» было все, что он услышал в ответ. Затем она опять завелась, ее глаза уцепились за то, что стояло прямо на дороге.

– Что такое! Лино, видно, совсем из ума выжил, если бросил это здесь, – сказала она, указывая на новую пятигаллоновую канистру.

– Это для сидрового пресса, – пояснил Нильс.

– Но не здесь! Если твой дядя вернется сегодня в обычном состоянии, он обязательно запнется об нее. – Схватившись за ручку, она с трудом оттащила канистру в заросли сорняков на углу, где крытый ход упирался в каретник. – Кыш! Кыш! – крикнула она на Шантеклера и затрясла юбками на петуха, копающегося в сорняках. – Опять телефон, – проворчала она, поспешно вытаскивая Нильса на дорожку и ведя его к задней двери.

Нильс дал двери захлопнуться за ней, задержавшись, чтобы глянуть на небо. Ада всегда утверждала, что облака барашками к дождю, примета такая, она узнала ее в Новой Англии. Небо было чистое, но скоро пойдет дождь, Нильс был уверен. Садилось красное солнце, а вдали над долиной Авалона, за рекой, высоко висел узкий серпик месяца, только что народившийся: он походил на булавку Ады, четкий полумесяц, ясно видимый в вечернем небе, только серебряный, а не золотой. Солнце и луна вместе – редкое зрелище. День и ночь, начало и конец в одно время. Церковные колокола звонили вдали. Флюгер на куполе был обращен на север, позолоченный сапсан глядел своим янтарным глазом и подавал в свете заходящего солнца какую-то тайную весть каждому, кто мог видеть. Своего рода предупреждение или предзнаменование. Но кому здесь читать его?

Между тем солнце медленно спустилось еще ниже, оно было похоже на кровяной шарик.

Тетя Валерия сидела на кухне, беспорядочно размахивая пальметтовым веером.

– Кто звонил? – спросила ее Ада.

– Миссис Брайнард разыскивает доктора. Думала, он задержался у нас осмотреть Саню. Я сказала, что его нет. Миссис Ла-Февер ищет его, что-то случилось с ее мальчиком. – Она встала, достала салфетку из ящика и положила на поднос рядом с тарелкой. – Я понимаю, что надо пользоваться бумажными салфетками, – сказала она, накладывая еду, – но сейчас так жарко, и бедная Саня...

Она ушла с подносом. Нильс оставил книгу на сиденье кресла и пошел мыть руки.

Она слабо улыбнулась, когда он встал на цыпочки, чтобы открыть кран.

– Ты подрос, doushka.

– А?

– Ты больше не подставляешь кресло, чтобы умыться.

– Винни не разрешает мне. Говорит, я уже большой.

– Это я и имела в виду.

– Боже, жара, как в Чикаго, можете мне поверить, – простонала тетушка Ви, вновь появляясь на кухне. Все та же духота стояла в вечернем воздухе, и кухня была вся раскалена. Вентилятор раскачивал ленты липучки, черной от мух, кроме них, ничего не двигалось. Нильс убрал книгу, чтобы тетя могла сесть, и та взяла тарелку холодного лосося с салатом из водяного кресса, приготовленного для нее Адой.

Возле стола стояла переносная плетеная люлька, в ней лежала дочурка Торри, маленькая Евгения, ничем не укрытая из-за жары. Нильс наклонился над ней и дал ей поиграть своим пальцем, потом погладил розовый животик. Он ласково улыбнулся в ответ на ее бессмысленную улыбку и покрутил ручку музыкальной шкатулки, лежащей у головы девочки.

– Рессел был самый прелестный младенчик, какого я только видела, – сообщила тетя Валерия. – Никогда не плакал, даже когда проголодается. – Неужто никогда не станет прохладнее? – простонала она, поднося вилку ко рту.

– Ночью пойдет дождь, а потом станет холодно, – объявил Нильс.

– Нет, – возразила тетушка Ви уверенно, – бюро погоды предупредило, что дождя не будет раньше субботы. Это просто...

– Сегодня, – настаивал Нильс. – Вот увидите.

На лице тетушки было написано: ну что поделаешь с этим мальчишкой!

– Скажи, разве сегодня не пятница? – спросила она вдруг. – Тебе не пора в церковь?

– Сегодня нет репетиции хора – Пеннифезер уехал на мыс Код.

– Счастливчик Пеннифезер, – сказала тетушка Ви, обмахиваясь.

Нильс кивнул с обескураженным видом. Похоже, все уехали, кроме него самого. Торри и Райдер уехали на Индейский перешеек, их пригласили погостить отец и мать Райдера, жившие там в пансионате. Детей в пансионат не допускали, поэтому дочку они поручили Аде и тетушке Ви.

– Да, – заговорила последняя скорбно, – я полагаю, мы не будем проводить в этом году Памятный обед.

– Почему бы обеду и не быть? – спросила Ада.

Тетя Валерия посмотрела изумленно:

– Как, после всего: одно, потом другое... я считаю...

– Мы устроим обед, как намечали, – возразила Ада. – Это семейная традиция, и наши частные трудности не должны быть помехой.

– Но хорошо ли, если в доме будут посторонние? И бедная Саня...

– Саня даже не узнает, что они здесь. Это же не народное гулянье, ты знаешь, это семейный ритуал. В честь дедушки Перри. К тому же некоторым обед поможет отвлечься от неприятных мыслей.

– Ну ладно, – сказала Валерия примиряюще. – Опять тебя челюсть беспокоит?

– Ночью зубы болели, – сказала Ада, ощупывая щеку.

– Клеверное масло, вот что помогает от зубной боли. Я уверена, что у аптекаря оно есть. Помню однажды, когда Ресселу было семь – в тот год мы отдыхали в Висконсине, – у него была ужасная зубная боль. Мы отдыхали на озере, ни одного дантиста поблизости, но я вспомнила, что положила в аптечку клеверное масло. Буквально капельку. И вы знаете, больше у Рессела никогда не болели зубы, всю жизнь. Пять лет после...

Она замолчала, когда семичасовой трамвай прозвенел мимо – динъ-динь-динь – в сторону Паккард-Лэйн.

– Опять опаздывает, – сказала Ада.

Нильс улыбнулся:

– В соответствии с обыкновением.

– Ох уж эти твои умные словечки, – хихикнула тетушка Ви. – Прямо как Холланд любил говорить.

Жужжание вентилятора казалось громче в застывшем безмолвии комнаты. Долгое время никто не произнес ни слова. Потом опять заговорил Нильс:

– Что же там в конце линии, хотел бы я знать.

– Что ты имеешь в виду, детка?

– Экспресс до Тенистых Холмов. Что на конце линии, там, в Вавилоне?

Женщины обменялись взглядами, и тетушка Ви вдруг продолжила ранее оборванную фразу:

– Пять лет, я сказала? Да... Это играют «Амос и Энди»! Нильс, дорогуша, будь ангелом, отнеси клюшки дяди Джорджа в кладовую в коридоре, будь добр.

Ада убирала в холодильник блюда, накрытые пергаментом. Выбросила объедки в ведро, побрызгала под раковиной оксидолом. Потом вымыла руки и, вытирая их фартуком, пошла из кухни.

– Что... – начал Нильс, сидя в кресле.

– Надо принять лауданум. Побудь с ребенком.

Нильс завел музыкальную шкатулку и, пока наигрывала мелодия, придвинул кресло ближе к люльке, положил толстую книгу на колени и раскрыл ее. Книга была переплетена в потертый бархат, уголки обтрепались и отвалились.

– Ну, детка, хочешь посмотреть картинки со своим дядюшкой? – сказал он ласково, листая страницы. Он задержался на фронтисписе, его загорелая рука разгладила страницу и придвинула книгу ближе к голове девочки. – Видишь? Избранные иллюстрации Доре: Библия, Мильтон, Данте – «Ад», Данте – «Чис...» – он запнулся на слове. – «Чистилище», я так думаю. Я думаю, это такое место, где плохие люди ходят – все по кругу, по кругу. – Он задержался на изображении темной фигуры с крыльями, как у летучей мыши, летящей сквозь пространство к закрытому облаками шару. – «Сатана, приближающийся к пределам Земли», – прочитал он и стал листать дальше. Сатана – это дьявол, и он очень плохой, – отметил он. – Он хуже всех на свете. Он любит творить зло. – На следующей картинке был заросший волосами, полуголый мужчина, плывущий в лодке по воде. – Это Харон, перевозчик в аду, детка; он пересекает реку, видишь? Эта река называется Ахерон, река скорби, и он плавает туда и обратно, бесконечно. – Он перелистал еще: изображение чертей, бесчинствующих в конклаве, пляшущих демонов, сворачивающихся в клубок змей и разворачивающихся драконов, людей, переживающих адские муки. Все это он описывал с удовольствием, минуя завлекательные картинки Рая, – между этими страницами лежали засушенные листья: дуб, клен, сассафрас, один или два цветка, роза, несколько лепестков подсолнуха.

Потом он уставился на страницу, долго молча глядел на нее, глаза его изучали гравюру, вникали в мельчайшие подробности. Ребенок пискнул.

– Да, – сказал Нильс, очнувшись, – это здорово!

На картинке была устрашающая библейская сцена «Падение Вавилона»: кошмарное зрелище, всюду разрушенные кирпичные стены, вырубленные из камня башни, увенчанные каменными слонами, чудовищные сфинксы, копающиеся в отбросах стервятники, клыки воющих волков, блещущие в лунном свете. Нильс прочел ребенку несколько строк из Апокалипсиса:

– "И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесам и пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице..." О, детка, тихо, не плачь, не плачь, детка, – заворковал он нежно над плачущей девочкой, отложив книгу в сторону и щекоча младенцу подбородок.

– Когда ты так ухмыляешься, ты похож на бабуина, – сказал Холланд. Он вдруг явился с дикой ухмылкой на губах. – Чему ты улыбаешься, в конце концов?

– Потому что я дядюшка. Это то, что должны делать дядюшки: качать, щекотать, улыбаться. Ты тоже дядюшка.

– Дядюшка-черт.

– Не говори такого при ребенке. Торри твоя сестра, ее дочь – твоя племянница, это делает тебя дядей.

Холланд фыркнул:

– Охота тебе придавать этому значение! Какой ерундой ты занимаешься. Посмотри на это маленькое глупое лицо, как ты только можешь смотреть на него? И ты, и все другие тоже... Маленькое дитя, подменное дитя. – Нильс видел, как он протянул руку и ущипнул нежную плоть младенца. Почувствовав боль, девочка заплакала, на коже вспухло красное пятно.

– Гадство, Холланд! – прошипел Нильс, прикрыл пятно пеленкой, пытаясь успокоить дитя.

Тут как раз появилась Ада с подносом Александры.

– Что тут такое? Что случилось? – спросила она в тревоге. – Мне показалось, что Евгения плачет.

Нильс крутил ручку музыкальной шкатулки.

– Все в порядке, ей просто жарко, вот и все. Да, детка, это все, правда? Сладенькая моя.

Ада поставила поднос.

– Твоя мать не может съесть ни кусочка. Я не знаю, как мы будем вталкивать в нее пищу. Доктор говорит, что она лишится тех последних сил, что еще имеет. – Она снова приложила ладонь к щеке.

– Лауданум помог? – спросил он, осторожно уложив дитя в люльку. Она покачала головой, нащупывая кончиком языка больной зуб. – Сочувствую тебе, – сказал он.

Позже, когда он помог ей вымыть посуду, он взял книгу Доре и покачал ее на руке.

– Куда ты идешь? – спросила она.

– Ну, – ответил он с очаровательной улыбкой, двигаясь к двери, – я хотел пойти к маме и показать ей несколько картинок, пока не стемнело.

Теплый вечер веял через луга из-за реки, и дедушкины часы мерно отбивали девять, когда Нильс спустился в нижний холл, забросив по пути книгу в комнату Ады. Он встретил Аду на передней лестнице, согнувшуюся под тяжестью люльки.

– Погоди! – Он бросился ей на помощь, взялся за одну ручку, и вместе они прошли коридором с ребенком между ними.

– Твоей маме понравилось чтение?

Да, ответил он, маме понравилось. Более или менее.

– Хотя она опять нервничает, – поспешил он добавить. – Не может перестать плакать.

В спальне Торри и Райдера они переложили ребенка в колыбель, висевшую между окнами. Большой белый полог свисал с потолка, защищая ее от москитов. Торри повязала шелковые банты по краям полога, а внутри устроила уютное пуховое гнездышко: мягкий матрасик, простынка и покрывало, связанное Адой. Нильс осторожно перевернул девочку на животик, как учила его Торри.

– Слишком жарко, – сказал он, когда Ада набросила на девочку простынку – девочка тут же попыталась ее сбросить. Он откинул ее и повесил на край колыбельки, в ногах. – Так будет лучше.

– Да, так ей хорошо, пока не похолодает, можно не укрывать ее, ты прав. – Переставив какие-то мелочи на бюро, Ада стала изучать открытый рот в зеркале, трогая воспаленный зуб пальцами и гримасничая от боли.

– До сих пор болит? – Она кивнула, и он сказал: – Я думаю, ты должна принять свое болеутоляющее. То, что доктор Брайнард тебе выписал.

Она отмахнулась:

– Не люблю я эти пилюли, после них у меня иногда головокружение начинается.

– А ты сразу ложись, и все. Я налью тебе имбирного пива и принесу пилюлю.

О, мальчик был так заботлив. Она разгладила морщинки на лице ладонью.

– По-моему, ты кое в чем все-таки ошибаешься. Не верю, что ночью будет дождь. – Она обернула полог вокруг колыбельки.

– Будет. Будет обязательно. Я сам здесь все сделаю, ты можешь идти.

– Не забудь выключить свет.

Он постоял у колыбельки, покачал ее, улыбаясь младенцу – маленькое ангельское личико, – постукивая по колыбельке. Неожиданно вспомнив про музыкальную шкатулку, оставшуюся в переносной люльке, он достал ее и положил в колыбельку. Он завел шкатулку, и под звуки музыки младенец зашевелился.

Младенец в колыбельке

На дереве висит...

Нильс протянул палец, девочка вцепилась в него и закрыла глаза. Маленькое мирное существо. Он смотрел, как она безмятежно засыпает, нюхал ее нежную розовую кожицу, целовал красную отметину на животике.

О, как осторожно вынул он палец из крохотного кулачка, укутал колыбель пологом и еще раз завел музыкальную шкатулку.

Вот ветер задувает,

И дерево трещит...

Он выключил свет. Раздраженный вопль остановил его в дверях, он вернулся. На бюро стояла лампа-кукла, которую он выиграл для Торри на карнавале. Он включил ее: лампа под юбкой отбрасывала круг мягкого персикового света на колыбель, рассеиваясь далее в темноте, маленькое злобное личико ухмылялось ему.

* * *

Проходя мимо дедушкиных часов возле кладовки в коридоре, он вдруг вспомнил, что тетушка Ви просила его убрать клюшки дяди Джорджа. Полный желания услужить, он побежал на кухню, стащил мешок с клюшками по ступеням и поставил его на место в кладовой. Фу, ну и жарко же в ней. И пахнет тоже необычно. На крючке висела кожаная куртка, отец носил ее на войне, она испускала острый запах кожи. Он поставил мешок в угол и попытался закрыть дверь кладовой. Гадство, не закрывается! Он толкнул ее несколько раз, закрыл и поднялся наверх, на площадку, глядя в нижний холл, где мерцал слабый свет. Снаружи ветер закручивал вихри вокруг дома, внутри слышались редкие невнятные шумы: занавески на окнах хлопали, будто надоедливые белые руки, где-то звенел хрусталь, оконное стекло вибрировало, балки скрипели под линолеумом. Дверь кладовки тоже заскрипела, будто кто-то давил на нее изнутри, пытаясь выйти. Так-так, сказали дедушкины часы, так-так.